Облако Пустоты. Жизнеописание и наставления великого чаньского учителя Сюй-юня. Автобиография Сюй-юня с 1-го по 112-й годы жизни ( Сборник, 2014)

Мой 1-й год (1840–1841)

Я родился в административном центре уезда Цюаньчжоу в последний день седьмого месяца года с циклическими знаками гэн-цзи, на двадцатом году правления под девизом Дао-гуан (26 августа 1840 г.). Увидев, что произвела на свет некий мешок с плотью [1], моя мать испугалась. Подумав, что больше никогда не сможет вынашивать ребенка, она предалась отчаянию и отошла в мир иной. На следующий день в наш дом зашел старик – торговец целебными травами. Он вскрыл ножом мешок и извлек ребенка мужского пола, которого потом воспитывала мачеха.

Мой 11-й год (1850–1851)

Моя бабушка была в преклонном возрасте и, поскольку меня усыновил мой дядя с правом на наследство, она решила, что мне подобает взять в жены двух девиц из семей Тянь и Тань. Обе семьи принадлежали к хунаньскому чиновничеству и жили в провинции Фуцзянь. Мы дружили семьями в течение многих поколений. Той зимой бабушка покинула этот мир.

Мой 13-й год (1852–1853)

В том году я был рядом с отцом, когда гроб моей бабушки перевозили в Сянсян. Там ее похоронили. Пригласили монахов для совершения буддийских обрядов. Тогда я впервые увидел ритуальную утварь Трех сокровищ, которая мне пришлась по душе. В нашей домашней библиотеке было много буддийских сутр, и я поэтому имел возможность прочесть предание о Благоухающей горе и о том, как достиг просветления бодхисаттва Авалокитешвара. Это сильно повлияло на мой ум. На восьмом месяце мы отправились с дядей в паломничество в Наньюэ, где посетили несколько монастырей. У меня было чувство, будто мои прежние кармические устремления против того, чтобы я возвращался домой. Но поскольку мой дядя был очень строг, я не посмел рассказать ему о своих чувствах.

Мой 14-й год (1853–1854)

Отцу стало известно, что я хочу оставить дом и присоединиться к сангхе. Чтобы удержать меня, он нанял даоса Вана обучать меня даосской практике на дому. Учитель снабдил меня даосскими книгами, а также преподавал мне даосскую «внутреннюю» (нэй-гун) и «внешнюю» (вай-гун) технику. Мне не понравилось это учение, но я не посмел в этом признаться. Той зимой период траура по бабушке закончился. Отец оставил меня на полное попечение дяди и вернулся в Фуцзянь[2].

Мой 17-й год (1856–1857)

Последние три года я изучал даосизм дома. Я понял, что учение, с которым меня знакомят, не затрагивает сокровенных глубин [3]. Хотя во время занятий я чувствовал себя словно сидящим на иголках, я продолжал притворяться, не желая огорчать дядю. Я делал вид, что все идет хорошо. Чтобы избежать его бдительного ока, я занимался домашним хозяйством. Однажды, когда он ушел, я решил воспользоваться удобным моментом и сбежать. Собрав свои вещи, я направился в Наньюэ. Много трудных дорог и развилок осталось позади, но когда было пройдено почти полпути, меня догнал человек, посланный за мной, и вернул обратно. Меня и моего двоюродного брата Фуго отправили в Цюаньчжоу. Вскоре после этого по распоряжению отца привезли двух девиц из семей Тянь и Тань. Была отпразднована официальная свадьба, хотел я того или нет. Таким образом, меня подвергли «домашнему аресту». Я жил с двумя девицами, но не вступал с ними в интимные отношения. Я ознакомил их с буддадхармой, которой они вняли. Мой двоюродный брат Фуго заметил, что их тоже не волнует мирское, и также иногда беседовал с ними о дхарме. Таким образом, и наедине друг с другом, и на людях мы оставались целомудренными партнерами.

Мой 19-й год (1858–1859)

Я дал обет уйти от мира. Мой двоюродный брат разделил мое устремление. Тайком я навел справки о том, как добраться до гор Гушань в Фучжоу. Я написал «Песню кожаного мешка», которую оставил почитать двум девицам. Мы с Фуго убежали в монастырь Юнцюань (Бурлящий источник) на горе Гушань в Фучжоу. Там почтенный учитель Чан-кай обрил мне голову.

Мой 20-й год (1859–1860)

Я стал последователем наставника Мяо-ляня на горе Гушань и получил от него полное посвящение. Мне дали дхармовое имя Гу-ян, еще одно имя Янь-чэ и прозвище Дэ-цин. Мой отец, работавший тогда в Цюаньчжоу, послал слуг разыскать меня. Мой двоюродный брат Фуго после своего полного посвящения отправился путешествовать в поисках просветленных учителей и больше никогда не давал о себе знать. Я укрылся в гроте за горой, где приносил свои покаяния мириадам будд, не осмеливаясь показаться наружу, тогда как время от времени появлявшиеся тигры и волки меня ничуть не пугали.

Мой 23-й год (1862–1863)

Подошел к концу трехлетний срок покаяний в грехах. Однажды с горы Гушань пришел некий монах и сказал: «Теперь тебе нет нужды скрываться. Твой старик-отец ушел в отставку в связи с преклонным возрастом и уехал домой. Старый учитель Мяо-лянь похвалил тебя за то, что ты так долго жил аскетом, но сказал, что кроме мудрости ты должен накапливать заслуги, вытекающие из добродетельных поступков. Ты можешь вернуться в горный храм, найти себе там работу и служить людям». После этого я вернулся в горный храм и получил работу.

Мой 25-й год (1864–1865)

Продолжал работу на горе Гушань. На двенадцатом месяце той зимы узнал, что мой отец скончался дома в Сянсяне. С тех пор я больше не наводил справок о семье и ничего не слышал о родственниках.

Мой 27-й год (1866–1867)

Из Сянсяна приезжал человек. Он сообщил, что после смерти моего отца мачеха Ван со своими двумя невестками покинула дом и ушла в монастырь. Моей мачехе Ван дали там дхармовое имя Мяо-цзин (Глубокая Чистота), моей жене Тянь – Чжэнь-цзе (Истинная Незапятнанность), а моей жене Тань – Цин-цзе (Чистое Целомудрие).

За четыре года я сменил несколько должностей в храме на горе Гушань. Я служил водоносом, садовником, уборщиком и жезлоносцем. Я брался за любую тяжелую работу, а от легкой отказывался. Иногда в храме распределяли пожертвования между монахами, но я никогда не брал своей доли. Каждый день я съедал лишь кружку рисовой размазни, но здоровье мое никогда еще не было таким крепким.

В те дни чаньский учитель Гу-юэ превосходил всех в храме в практике аскетизма, и я всякий раз, когда позволяли обстоятельства, подолгу с ним беседовал. Мне стало казаться, что работа, которую я выполнял все эти годы, в некоторой степени мешала моей практике. Я вспомнил учителя дхармы Сюань-цзана, который хотел отправиться в Индию в поисках сутр и за десять лет до того начал изучать санскрит и тренироваться физически. Каждый день он проходил по сто ли[4]. Он старался также воздерживаться от еды – сначала в течение одного полного дня. Постепенно он довел воздержание до определенного числа дней. Он готовил себя к условиям пустыни, где не всегда есть даже вода и трава. Если древние, стремясь к своей цели, были способны на такой аскетизм, то чем я хуже? Почему бы и мне, думал я, не последовать его примеру?

В конце концов я оставил все свои монастырские обязанности, роздал свою одежду монахам и, захватив рясу, пару штанов, башмаки, соломенный дождевик и коврик для сидения, вернулся в горный грот и стал жить в нем.

Мои 28-й, 29-й и 30-й годы (1867–1870)

Я прожил в гроте три года, питаясь сосновыми иголками и зелеными побегами травы, питьем моим была вода из горных ручьев. Со временем штаны и башмаки износились, и только ряса прикрывала тело. Волосы и борода отрасли более чем на чи [5], так что я завязывал волосы в узел. Мой взор стал огненным и пронзительным настолько, что встречные принимали меня за горного духа и убегали. Таким образом, я ни с кем не общался.

В течение первых двух лет затворничества я испытал много необычных переживаний, но воздерживался от анализа и прогонял их, сдерживая ум однонаправленным повторением имени Будды. В горной глуши и среди болот на меня не набрасывались тигры и волки, не кусали змеи и насекомые. Я не жаждал ничьей симпатии и не ел домашней пищи. Лежа на земле и глядя в небо, я чувствовал, что все вещи – во мне самом. Я испытывал огромную радость, будто был дэвом (богом) четвертого неба дхьяны[6]. Я считал, что самое большое бедствие для мирского человека – наличие у него тела и рта. Я вспоминал одного древнего мудреца, который говорил, что его нищенская чаша может «заглушить звон тысяч колоколов»[7]. Поскольку у меня не было даже чаши, я испытывал безмерную свободу и ничто мне не могло помешать. Сознание мое было чисто и свободно, и с каждым днем я становился сильнее. Зрение и слух обострились, походка стала легкой настолько, что мне казалось, будто я летаю по воздуху. Не могу объснить, как мне удалось достичь такого состояния. На третий год я мог, совершенно не уставая, в свое удовольствие передвигаться с места на место на любые расстояния, куда захочу. Было много гор, на которых можно было остановиться, и диких трав, которыми можно было питаться, так что я отправился странствовать по разным местам. Так незаметно прошел год.

Мой 31-й год (1870–1871)

Я добрался до горы в Вэньчжоу и обосновался в пещере. Зашел какой-то чаньский монах. Учтиво поклонившись, он сказал: «Я давно уже слышал о вашей высокой добродетели и пришел к вам с мольбой наставить меня».

Мне было очень стыдно слышать это, и я ответил: «Мои познания поверхностны, так как пока не представился случай встретиться с опытными учителями. Не могли бы вы проявить должное сострадание и дать мне некоторые указания относительно Дхармы?»

«Как долго вы ведете такой аскетический образ жизни?» – спросил он. Я поведал ему о своей практике, и он сказал: «У меня тоже не было возможности много узнать, так что я не могу давать указаний, но вы могли бы пойти в храм Лунцюань на вершине Хуадин горы Тяньтай и обратиться к учителю дхармы Жун-цзину, человеку исключительно добродетельному. Он приверженец школы тяньтай[8]. Он поможет вам достичь просветления».

Я взобрался на вершину Хуадин и дошел до храма, крытого соломой, у которого встретил монаха. Я спросил у него, где старый учитель дхармы. Он ответил, жестом указывая на одного из обитателей храма: «Это вон тот человек в залатанной рясе». Я подошел к учителю и совершил низкий поклон. Поскольку он не обратил на меня никакого внимания, я сказал: «Я пришел к вам с мольбою о наставлениях и надеюсь на вашу снисходительность».

Он долго смотрел на меня, потом спросил: «Ты монах, даос или мирянин?»

«Монах», – ответил я.

«Ты был посвящен?» – спросил он.

«Я получил полное посвящение», – ответил я.

«Как долго ты находишься в таком состоянии?» – спросил он. Когда я рассказал ему о своих исканиях, он спросил: «Кто обучал тебя такой практике?»

Я ответил: «Я занимался такой практикой потому, что древние достигали просветления посредством такого аскетизма».

Он сказал: «Ты знаешь, что древние дисциплинировали тело, но знаешь ли ты о том, что они также дисциплинировали сознание?» Затем он добавил: «Судя по твоей теперешней практике, тебя можно сравнить с еретиком, находящимся на абсолютно ложном пути. На свои упражнения ты зря потратил десять лет. Даже если бы ты жил в пещере и пил воду из ручьев и тебе удалось бы прожить десять тысяч лет, ты всего лишь принадлежал бы к одному из десяти классов риши (бессмертных), перечисленных (в «Пятидесяти ложных состояниях») в «Шурангама сутре», и все еще был бы далек от Дао. Даже если бы тебе удалось продвинуться еще на один шаг, пожиная «первый плод»[9], ты был бы лишь пратьекабуддой. Бодхисаттва же ищет совершенства будды на «верхнем» уровне во имя обращения и освобождения живых существ, находящихся здесь, «внизу». Его путь направлен на самоосвобождение ради освобождения других. Он вырывается за пределы мирского плана бытия, не покидая последнего.

Если твой метод – воздерживаться от еды и обходиться без штанов, то это всего лишь поиск необычного. Как ты можешь надеяться, что такая практика приведет к совершенному достижению?» Так учитель «уколол» в самое мое больное место, и я снова совершил низкий поклон, умоляя его дать мне наставления.

Он сказал: «Я буду тебя обучать. Если будешь должным образом выполнять мои наставления, можешь остаться здесь, но если не будешь – тебе придется уйти».

Я сказал: «Я пришел сюда за наставлениями, разве я смею не повиноваться?»

После этого учитель дал мне одежду и обувь и приказал обрить голову и принять ванну. Он дал мне работу и стал учить поискам глубинного смысла гунъаня[10] «Кто тащит за собой этот труп?». С тех пор я снова стал есть рис и кашу и практиковать медитацию по системе школы тяньтай. Поскольку я работал усердно, учитель хвалил меня.

Мой 32-й год (1871–1872)

Во время пребывания в монастыре Лунцюань я помогал учителю, а он время от времени давал мне советы относительно того, как пробудить первозданную мудрость сокровенного сознания. Хотя учителю было более 80 лет, он строго соблюдал правила дисциплины (виная) и хорошо разбирался как в вопросах обучения, так и в чаньской практике. Он не раз приказывал мне занять место наставника и просвещать посетителей монастыря.

Мой 33-й год (1872–1873)

По распоряжению старого учителя я отправился в монастырь Гоцин изучать чаньскую практику, потом в монастырь Фангуан изучать доктрину фахуа (Цветок лотоса).

Мой 34-й и 35-й годы (1873–1875)

Я оставался в монастыре Гоцин, изучал сутры и время от времени возвращался в храм Лунцюань для общения со старым учителем Жун-цзином.

Мой 36-й год (1875–1876)

Я отправился в монастырь Гаомин, чтобы послушать, какое толкование «Лотосовой сутры» дает учитель дхармы Мин-си. На том этапе я должен был попрощаться со старым учителем Жун-цзином, что не обошлось без грусти. В связи с этим я провел несколько вечеров в разговорах с ним, перед тем как его покинуть. Мы обменялись благопожеланиями, после чего я спустился с горы. Я прошел через Сюэдоу и прибыл в монастырь Юэлинь, где слушал толкование «Сутры Амитабхи». После этого я переправился через море к горе Путо, где встретил Новый год в храме Хоусы.

Мой 37-й год (1876–1877)

Из Путо я вернулся в Нинбо, где остановился в монастыре царя Ашоки, договорившись о питании за три доллара в месяц. Там я почтил реликвию (шариру) Шакьямуни Будды и две Питаки (Каноны хинаяны и махаяны), извлекая из этого пользу в отношении оплаты долга благодарности, не выплаченного мною родителям. Оттуда я отправился в монастырь Тянтун [11], где слушал комментарии к «Шурангама сутре».

Мой 38-й год (1877–1878)

Из Нинбо я отправился в Ханчжоу в паломничество с посещением Саньтяньчжу и других святых мест. На полпути с вершины горы Саньтяньчжу я навестил настоятеля Тянь-лана и ответственного за прием гостей монастыря Чан-суна, выразив им свое почтение. Я провел зиму в Ситяне.

Погода стояла жаркая, когда я возвращался из Нинбо в Ханчжоу, а пароход был слишком мал, чтобы вместить всех пассажиров. Некоторые из них лежали на палубе. Среди них были молодые женщины. Ночью, когда все спали, я почувствовал чье-то прикосновение. Я проснулся и увидел около себя девушку, которая сняла с себя одежду, предлагая мне свое обнаженное тело. Я не осмелился что-либо сказать. Живо поднявшись, я сел, скрестив ноги, и стал повторять мантру. Она застыла при виде этого. Если б я тогда повел себя глупо, у меня неизбежно ушла бы почва из-под ног. В связи с этим я всегда призывал всех приверженцев Дхармы быть настороже в подобных ситуациях.

Мой 39-й год (1878–1879)

В тот год я посетил монастырь Тяньнин и выразил свое почтение настоятелю Цин-гуану. Там я остался на зиму.

Мой 40-й год (1879–1880)

Я взобрался на гору Цзяошань и выразил свое почтение настоятелю Да-шую. Старший полицейский офицер Пэн Юйлинь, остановившийся там, несколько раз настоятельно просил, чтобы я рассказал ему о буддадхарме и ее практике. Я был объектом доверия и уважения.

Мой 41-й год (1880–1881)

В том году я посетил монастырь Цзиньшань и навестил учителей Гуань-синя, Синь-линя и Да-дина. Я сидел в медитации, в то время как проходила зима.

Мой 42-й год (1881–1882)

В тот год я посетил монастырь Гаоминь в Янчжоу и отдал дань почтения настоятелю Лан-хую. Я прожил там зиму и добился значительных успехов в чаньской практике.

Мой 43-й год (1882–1883)

Более двадцати лет прошло с тех пор, как я разорвал семейные узы, дабы расстаться с мирской жизнью. Поскольку мои духовные достижения были еще неполными и я не взялся ни за что по-настоящему, мне стало очень стыдно. Чтобы отдать свой долг благодарности родителям, я решил совершить паломничество в Путо на востоке, а оттуда в горы Утай (Пять вершин) на севере. Я пробыл несколько месяцев в Путо, где в покое среди прекрасных видов упрочился в своих обетах. В первый день седьмого лунного месяца я покинул крытый соломой храм Фахуа. Держа в руке горящие благовонные палочки, я отправился в путь к горе Утай. Я дал обет совершать низкие поклоны через каждые два шага на этом долгом пути, пока не доберусь до места назначения. На первом этапе этого путешествия меня сопровождали четыре чаньских монаха: Бянь-чжэнь, Цю-нин, Шань-ся и Цзюэ-чэн. После переправы на пароме мы недолго путешествовали вместе, а когда остановились в Хучжоу, мои четыре спутника пошли своей дорогой в Сучжоу и в Чанчжоу, а я продолжал продвигаться дальше в одиночестве. Прибыв в Нанькин, я почтил ступу учителя Фа-жуна на горе Нютоу [12]. Потом переправился через реку на пути к горе Шицзышань (гора Льва) в Пукоу, где остановился в храме и встретил там Новый год.

Мой 44-й год (1883–1884)

В том году я шел, держа в руке горящие благовонные палочки, с горы Шицзышань на север провинции Цзянсу и достиг провинции Хэнань, по пути посещая Фэнъян, Хаочжоу, Хаолин и Суншань, месторасположение храма Шаолинь. Продвигаясь дальше, я в конце концов добрался до монастыря Байма (Белая Лошадь) в Лояне. Я шел днем и отдыхал ночью, невзирая на то, дул ли ветер или шел дождь, была ли погода хорошей или плохой. Таким образом, совершая низкие поклоны через каждые два шага, я воспевал имя бодхисаттвы Манджушри, сосредоточившись на этом всецело, не замечая ни голода, ни холода.

В первый день двенадцатого месяца я добрался до речной переправы Тесе на Хуанхэ, посетил гробницу императора Гуан-у и остановился на ближайшем постоялом дворе. На следующий день я переправился через реку, и когда оказался на другом берегу, было уже темно, и я не решился идти дальше. Так как место было пустынным, я остановился там, найдя приют в крытой соломой хижине у дороги. Ночью было очень холодно, к тому же был сильный снегопад. Когда я открыл глаза на следующее утро, все вокруг хижины белело от снежного покрова более чем в один чи. Все дороги занесло, и вокруг не было ни души. Поскольку я не мог продолжить свой путь, я сел и начал воспевать имя Будды. Меня донимали голод и холод. У хижины не было даже двери. Я забился в угол. А снег все падал, холод и голод становились все сильней. Я был на волосок от смерти, но, к счастью, даже в тяжелых обстоятельствах у меня сохранялась однонаправленная концентрация без разбрасывания на посторонние мысли. Прошел один день, другой, третий, все так же шел снег, голод и холод не отступали, постепенно я погрузился в смутное состояние сознания и на утро шестого дня едва заметил бледное солнце. Я был серьезно болен. На седьмой день ко мне зашел нищий и, увидев, что я сплю на снегу, обратился ко мне с вопросом, но я не мог говорить. Он понял, что я болен, вымел снег и, вытащив из крыши пучок соломы, развел костер. Потом он приготовил жидкой каши из желтого риса и накормил меня. Я согрелся и ожил.

Он спросил меня: «Вы откуда?»

«Из Путо», – ответил я.

«Куда направляетесь?» – спросил он.

«Я совершаю паломничество в горы Утай», – ответил я.

«А как вас зовут?» – поинтересовался я.

«Вэнь Цзи»[13], – сказал он.

«Куда вы идете?» – спросил я.

«Я возвращаюсь с гор Утай в Чанъань», – ответил он.

Я спросил: «Раз уж вы были в горах Утай, то, наверное, знаете монахов из тамошних монастырей?»

«Каждый меня там знает», – сказал он.

Я спросил: «Как мне лучше всего пройти отсюда на Утай?»

Он ответил: «Через Мэнсянь, Хуайцин, Хуаншалин, Синьчжоу. Тайгу, Тайюань, Дайчжоу и Экоу. Оттуда прямо в горы. Когда вы сначала доберетесь до утеса Бимо, найдите монаха по имени Цин-и, южанина, он преуспел в аскезе».

Я спросил: «Далеко ли отсюда горы?»

«Немногим больше двух тысяч ли», – ответил он.

На рассвете этот нищий приготовил жидкой каши из желтого риса на талой воде. Указав пальцем на содержимое котелка, он спросил: «Вы ели это в Путо?»[14]

«Нет», – ответил я.

«А что вы там пили?» – спросил нищий.

«Воду», – ответил я.

Когда снег в котелке полностью растаял, он, указывая пальцем на воду, спросил: «Что это?»[15]

Поскольку я не ответил, он спросил: «Чего вы добиваетесь, совершая паломничество в знаменитые горы Утай?»[16]

Я ответил: «Я потерял мать при рождении и хочу воздать ей должное за милость моего рождения».

Он сказал: «Как вы сможете преодолеть такое расстояние до Утая со своим мешком на спине в такой холод? Я советую вам отменить паломничество».

Я ответил: «Я дал обет и исполню его, сколько бы времени на это ни потребовалось и какие бы расстояния мне ни пришлось преодолеть».

Он сказал: «Ваш обет трудно исполнить. Сегодня погода улучшилась, но дороги все еще непроходимы из-за снега. Вы можете продолжить свой путь, идя по моим следам. Примерно в двадцати ли отсюда есть храм, в котором можно остановиться».

На этом мы расстались. Из-за глубокого снега я не мог совершать низкие поклоны, как раньше, лишь смотрел на следы с чувством уважения. Я добрался до монастыря Малый Цзиньшань и переночевал в нем. На следующее утро с благовонными палочками в руках я продолжил свое паломничество, пройдя через Мэнсянь. На пути из Мэнсяня в Хуайцин мне повстречался старый настоятель по имени Дэ-линь. Увидев, что я совершаю низкие поклоны на дороге, он подошел ко мне, взял мою скамеечку, благовонные палочки и сказал: «Достопочтенный господин приглашен в мой монастырь». Затем он позвал своих учеников и они отнесли мой багаж в храм, где мне оказали радушный прием.

После того как в храме была подана еда и чай, хозяин спросил меня, откуда я начал свое паломничество с поклонами. Я рассказал ему, что, отправившись в паломничество из Путо два года назад, начал исполнять обет своего сыновнего долга благодарности родителям. Из нашей беседы настоятель узнал о том, что я получил посвящение на горе Гушань. По его щекам катились слезы, когда он рассказывал: «У меня было два чаньских спутника: один из Хэнъяна, а другой из Фучжоу. Мы втроем совершили паломничество в горы Утай. Пробыв со мной в этом монастыре тридцать лет, они покинули меня, и больше я ничего о них не слышал. Теперь, когда я слышу ваш хунаньский акцент и знаю, что вы ученик с горы Гушань, я словно снова общаюсь со своими старыми спутниками, и это меня глубоко трогает. Сейчас мне 85 лет. Поначалу источник годовых доходов монастыря был приличным, но в последние годы он уменьшился вследствие плохих урожаев. Этот сильный снегопад предвещает хороший урожай в будущем году, так что вы можете остаться здесь, достопочтенный господин». Со всей серьезностью и искренностью он стал уговаривать меня остаться на зиму и уговорил.

Мой 45-й год (1884–1885)

Во второй лунный месяц нового года я отправился из монастыря Хунфу в Хуайцин, совершая по пути воскурения. Потом снова вернулся в монастырь и пробыл там еще некоторое время, намереваясь вскоре его покинуть. На третий день я попрощался с настоятелем Дэ-линем. Он плакал, не желая расставаться со мной. Прощаясь, я пожелал ему всяческих благ и отбыл. В тот же день я вернулся в Хуайцин. В окружении его стен был Малый Наньхай, известный также как Малый Путо. Теснота не позволяла странствующим монахам даже развесить свои вещи, уж не говоря о том, чтобы переночевать. Я был вынужден покинуть город и провести ночь у дороги. В тот вечер я испытал острые приступы боли в животе. На четвертый день поутру я возобновил свое путешествие, но ночью меня трясла лихорадка. На пятый день я понял, что у меня дизентерия, но заставил себя идти дальше и совершать низкие поклоны и так продолжал в течение нескольких следующих дней. На тринадцатый день я добрался до горы Хуаншалин, на вершине которой стоял разрушенный храм, где с трудом можно было укрыться. Не в силах больше идти, я остановился там и ничего не ел. День и ночь десятки раз я бегал испражняться. В результате совершенно обессилел и не мог даже подняться и сделать несколько шагов. Поскольку храм находился на вершине безлюдной горы, я закрыл глаза и ждал своего конца без единой мысли сожаления.

На пятнадцатый день поздно ночью я увидел, что кто-то разводит костер у западной стены. Я подумал, что это вор, но когда пригляделся, увидел, что это нищий Вэнь Цзи. Я безумно обрадовался и окликнул: «Вэнь Цзи!» Он принес мне лучину, заменившую лампу, и сказал: «Почему это вы все еще здесь, достопочтенный господин?» Я рассказал ему о том, что со мной случилось. Он сел подле меня, чтобы успокоить, и дал выпить чашку воды. После встречи с Вэнь Цзи в ту ночь я чувствовал себя очищенным телом и духом.

На шестнадцатый день Вэнь Цзи выстирал мою грязную одежду и приготовил для меня лекарство. На следующий день я оправился от болезни и, съев две чашки жидкой желтой рисовой каши, обильно пропотел. После этого я почувствовал воодушевление и прилив сил.

На восемнадцатый день, полностью поправившись, я выразил благодарность Вэнь Цзи, сказав: «Дважды мне угрожала опасность и дважды вы спасали меня. Трудно подыскать слова, способные выразить мою благодарность».

Вэнь Цзи сказал: «Пустяки, не за что благодарить». Когда я спросил его, где он был, он сказал: «В Чанъани». На вопрос, куда он направляется, он ответил: «Я возвращаюсь в Утай».

Я сказал: «Я был болен, да и из-за поклонов, которые мне предстоит совершать в пути, я не смогу следовать за вами».

Он сказал: «Вам не удалось в этом году пройти много. Когда вы доберетесь до места назначения? Поскольку вы еще слабы, вам будет трудно продолжить путь. Низкие поклоны не обязательны, так же как и ваше паломничество».

Я ответил: «Я глубоко тронут вашими добрыми словами, но когда я родился, я не видел своей матери, умершей при родах. Я был единственным сыном у отца, но убежал от него, и из-за этого он ушел в отставку, что укоротило его жизнь. Мне нечем отплатить за как само небо безграничные благодеяния родителей и это не дает мне покоя уже много лет. Я дал обет отправиться в паломничество в горы Утай и молить бодхисаттву Манджушри защитить моих родителей и избавить их от страданий, чтобы у них появилась возможность как можно быстрей получить рождение в Чистой Земле. Несмотря на многие предстоящие трудности, я должен добраться до святого места. Уж лучше умереть, чем не исполнить данный обет».

Вэнь Цзи сказал: «Такая искренняя сыновняя почтительность, как ваша, поистине редка. Я сейчас возвращаюсь в горы и, поскольку не спешу, буду вас сопровождать и понесу ваши вещи. Таким образом, вы сможете совершать свои поклоны, освободившись от ноши, и достичь полной однонаправленной сосредоточенности сознания».

Я сказал: «Если так, то заслуги ваши будут по достоинству оценены. Если мне удастся продолжить свои поклоны на всем пути до гор Утай, я разделю свои заслуги на две части: одну преподнесу родителям, чтобы они смогли как можно быстрее достичь просветления (бодхи), а другую – вам, мой господин, за то, что спасли мне жизнь. Вы согласны?»

Он сказал: «Я этого не заслуживаю. Вы думаете о сыновней почтительности, тогда как мое участие – всего лишь счастливое совпадение, так что, пожалуйста, не благодарите меня».

Все четыре дня, пока я набирался сил, Вэнь Цзи заботился обо мне. Так как он вызвался нести мои вещи и готовить пищу, я продолжил свое паломничество и поклоны на девятнадцатый день, хотя все еще ощущал слабость. Все иллюзорные представления внезапно исчезли и я больше не был связан внешним, освободившись от ложных мыслей внутри. Мое здоровье постепенно восстанавливалось. Тело с каждым днем набирало силу. С рассвета до наступления темноты я продолжал идти, совершая низкие поклоны, покрывая в день расстояние в сорок пять ли и не чувствуя при этом усталости.

В конце третьего лунного месяца я добрался до монастыря Лисян в Тайгу, где от монаха, ответственного за прием гостей, узнал, что настоятель в данный момент наставляет своих подопечных или занят чем-то вроде этого. Он внимательно посмотрел на Вэнь Цзи и спросил меня: «Кто этот человек?» Когда я рассказал ему свою историю, он сделал резкое замечание: «Вы странствующий монах и понятия не имеете, что здесь творится. Последние годы в этих северных районах свирепствует страшный голод, а вы, тем не менее, все же намерены продолжить свое паломничество в Утай. Вы выглядите таким важным, даже слуга у вас есть! Если вы просто хотите доставить себе удовольствие, то зачем тут шляться? Кроме того, в каком, интересно знать, монастыре предлагают остановиться мирянам?»

Я не посмел ответить на такое замечание и, извинившись, собрался уходить. Гостевой управляющий сказал: «Нет таких правил, которые позволяли бы такое. Вам захотелось, и вы пришли, но кто вас сюда приглашал?!»

Видя, что его не урезонить, я сказал: «Этот господин остановится на постоялом дворе, но что касается меня, могу ли я побеспокоить вас просьбой о предоставлении мне ночлега?»

Гостевой управляющий сказал: «Это можно устроить». Вэнь Цзи сказал: «До гор Утай не так уж далеко. Я доберусь туда первым, а вы приходите туда в удобное для вас время. Что касается ваших вещей, то скоро объявится человек, который доставит их на место».

Хотя я сделал все возможное, чтобы удержать его, Вэнь Цзи не захотел оставаться. Я достал несколько мелких монет и предложил ему, но он, отказавшись их взять, отправился в путь.

После этого гостевой управляющий изменился в лице, которое стало приветливым, и любезно проводил меня в спальное помещение. Он вскипятил воду для чая и, приготовив немного лапши, разделил трапезу со мной. Удивленный перемене его отношения ко мне, я огляделся и, не обнаружив никого в поле зрения, спросил: «А сколько у вас здесь монахов?»

Он ответил: «Я провел много лет в других местах, но вернулся сюда руководить монастырем. На протяжении последних нескольких лет здесь свирепствовал страшный голод, остался один я, и, кроме лапши, вся еда закончилась. Я просто пошутил поначалу. Пожалуйста, не обижайтесь».

Услышав это, я был расстроен настолько, что не знал, как реагировать, и с трудом проглотил полчашки лапши. Потом я попрощался с этим монахом и, несмотря на то что он изо всех сил старался меня удержать, я не собирался оставаться.

Я покинул монастырь и бродил по городу, заходя на постоялые дворы в попытке найти Вэнь Цзи, но безуспешно. Все это было восемнадцатого дня четвертого месяца, и луна светила ярко. Решив догнать Вэнь Цзи, я ночью направился в Тайюань, совершая низкие поклоны на каждом третьем шагу. Я испытывал острое чувство нетерпения, и на следующий день вследствие моего возбуждения у меня пошла кровь из носа. На двадцатый день я добрался до монастыря Байюнь (Белые Облака) в Хуантугоу. Гостевой управляющий монастыря заметил на моих губах запекшуюся кровь, что было следствием кровотечения, и отказал мне в длительном приюте, но неохотно позволил остаться на ночь. Рано утром двадцать первого дня я прибыл в монастырь Цзилэ в Тайюане. Мне не разрешили там остановиться, зато всяческих оскорблений и упреков я наслушался вдоволь.

На двадцать второй день я покинул город ранним утром. За северными воротами я встретил молодого монаха по имени Вэнь-сянь. Он подошел ко мне, освободил от груза скамеечки и вещей и пригласил в свой храм, обращаясь со мной как с родным. Он проводил меня в комнату настоятеля. Мы вместе поели и выпили чаю. Во время нашей непринужденной беседы я спросил: «Достопочтенный господин, вам немногим более двадцати лет и вы не уроженец здешних мест, так кто дал вам должность настоятеля?»

Он ответил: «Мой отец был здешним чиновником в течение многих лет, но когда его перевели в уезд Пинъян, его убил один предатель министр. Моя мать предалась гневу и скорби, тогда как я, подавляя слезы, присоединился к сангхе. Знатные люди и чиновники, с которыми я был знаком, попросили меня позаботиться об этом монастыре, который я уже давно собираюсь покинуть. Теперь, когда я вижу сколь уважаемым человеком вы являетесь, я с великим удовольствием приглашаю вас здесь остаться с надеждой получить от вас наставления». Когда я рассказал настоятелю о своем обете совершить паломничество с низкими поклонами и воскурениями, он проявил ко мне большое уважение и стал настаивать на том, чтобы я остался хотя бы на десять дней. Он предложил мне одежду и оплату дорожных расходов, но я отказался от этого. Когда я покидал его, он, неся мою скамеечку, прошел за мной более десяти ли. Потом, расплакавшись, простился.

В первый день пятого месяца я отправился в Синьчжоу. Однажды во время моего очередного низкого поклона на дороге повозка, запряженная лошадьми, догнала меня, но замедлила движение и не стала обгонять. Я сошел на обочину, чтобы ее пропустить. Из повозки вышел чиновник и спросил: «Какую цель преследует достопочтенный господин, совершая низкие поклоны на дороге?» Я объяснил ему, для чего это делаю, и поскольку чиновник был также родом из провинции Хунань, мы с ним приятно побеседовали. Он сказал: «Если такова ваша цель, то, поскольку я в данный момент остановился в монастыре Байюнь в Экоу, который вам не миновать по дороге в горы Утай, позвольте мне взять ваш багаж и доставить его в монастырь». Я поблагодарил его. Он положил мои пожитки на повозку и поехал дальше. Я продолжил свой путь, совершая обычные поклоны и воскурения, без промедлений. В середине пятого месяца я добрался до монастыря Байюнь, где останавливался военный чиновник, взявший мой багаж. Он пригласил меня в свою штаб-квартиру на территории монастыря, где мне было оказано всяческое внимание. Там я провел три дня. Когда я расставался с ним, он предлагал мне деньги на дорожные расходы и прочие подарки, от коих я вежливо отказался. Тем не менее он послал сопровождающих, чтобы доставить мой багаж и некоторую сумму денег в монастырь Сяньтун[17].

С зажженными благовонными палочками я добрался до грота Бимо на горе Гуйфэн. Потом направился к Шицзыво (пещера Льва) и Лундуну (пещера Дракона). Все эти места неописуемо красивы. Но, совершая воскурения и низкие поклоны, я не мог в полной мере оценить эту красоту. На исходе пятого месяца я прибыл в монастырь Сяньтун, где получил свой багаж, доставленный туда солдатами. Сначала я отправился в окрестные храмы, где совершал воскурения и наводил справки о Вэнь Цзи. Его никто не знал, но позже, когда я упомянул об этом нищем в разговоре с одним пожилым монахом, тот, соединив ладони в знак почтения, сказал: «Это было явление бодхисаттвы Манджушри». Тогда я простерся ниц, воздавая хвалу бодхисаттве[18].

На 22-й день я начал совершать воскурения наряду с обычными поклонами на ходу и двумя днями позже добрался до восточной вершины. В ту ночь луна светила ярко, а звезды сверкали как бриллианты. Я вошел в каменный храм, совершил воскурение и стал произносить молитвы и читать сутры. Просидев там в медитации в течение семи дней, я спустился с вершины горы и отдал дань почтения пещере Нараяны. Находясь там, я обнаружил, что мои запасы еды кончаются. В первый день шестого лунного месяца я возвратился в монастырь Сяньтун. Во второй день начал восхождение на вершину Хуаянь (Аватамсака), совершая по пути воскурения. Я провел там ночь. На третий день с чувством благоговения посетил северную вершину, после чего провел ночь на центральной вершине. На четвертый день я совершил ритуальные обряды на западной вершине и снова провел ночь в горах. На пятый – возвратился в монастырь Сяньтун. На седьмой – отдал дань почтения южной вершине, где провел в чаньской медитации семь дней. На пятнадцатый день я спустился с южной вершины, возвращаясь в монастырь Сяньтун, чтобы посетить Великое Молитвенное Собрание, проводившееся в шестом лунном месяце. Таким образом, данный мною тремя годами раньше обет молиться о спасении моих родителей был полностью исполнен.

В течение всех этих лет, за исключением периодов болезни, шквальных ветров и снегопадов, мешавших совершать воскурения и поклоны, мое сознание пребывало в состоянии полной концентрации. Несмотря на трудности путешествия, сердце мое было преисполнено радостью. Каждый раз я имел возможность испытать силу духа в неблагоприятных условиях, и чем труднее мне было, тем спокойнее становилось на сердце. Таким образом, я постиг, что древние имели в виду, говоря: «Избавляясь от части старых привычек, становишься ближе к свету мудрости; перенося все тяготы, обретаешь часть бодхи».

Красивейшие пейзажи, представавшие перед моим взором во время путешествия из Путо в Чжэцзян, Чжунчжоу, Хуанхэ и Дайхан, были многочисленны и совершенно неописуемы. Детальные описания таких мест даны как в современных, так и в многочисленых древних записках о путешествиях, но по достоинству оценить их красоту нельзя, не очутившись там непосредственно. К примеру, чистое святое место, горы Утай, где воссиял Манджушри и где пред взором предстают бездонные холодные пропасти, покрытые вечными снегами с каменными мостами, пересекающими их, и павильонами, нависшими над пустотой, – такого больше нигде не увидишь. Поскольку я был занят совершением воскурений и поклонов, у меня практически не было времени наслаждаться этими видами. Когда я исполнил свой обет, который, собственно, и был причиной моего пребывания там, я не хотел дать повода горным богам посмеяться над моим глупым любопытством. В конце Великого Молитвенного Собрания я совершил восхождение на вершину горы Дало, где отдал дань почтения «светочам мудрости», появляющимся там, судя по рассказам. В первую ночь я ничего не увидел, но во вторую увидел большой светящийся шар, летящий от Северной вершины к Центральной вершине. Там он опустился и вскоре распался на шары разного размера, число которых превышало десять. В ту же ночь я увидел на центральной вершине три светящихся шара, летающих в воздухе вверх и вниз, а на северной вершине – четыре светящихся шара различного размера.

На десятый день седьмого месяца я, коленопреклоненный, отдал дань почтения бодхисаттве Манджушри, после чего спустился с горы. С вершины Хуаянь я направился на север и прибыл в Даин, к югу от Хуньюаня, где посетил северную вершину горы Хэншань, на которую совершил восхождение через перевал Хуфэн. Там я увидел каменную арку с надписью «Первая гора Севера». Прибыв в храм, я увидел лестничный пролет, такой высокий, что он казался уходящим в небо, и целый лес каменных стел. Я совершил воскурения и спустился с горы.

Вскоре после этого я добрался до уезда Пинъян (Линьфэнь), где посетил «Южную и Северную пещеры Бессмертных». К югу от города я обнаружил храм императора Яо (прав. 2357–2255 до н. э.). Храм был поистине грандиозен и впечатляющ. Продвигаясь на юг, я добрался до деревни Луцунь уезда Пучжоу (на юго-западе провинции Шаньси), где посетил расположенный поблизости храм Гуань Юя (династия Хань). Я пересек Хуанхэ и преодолел перевал Дунгуань, оказавшись в провинции Шаньси, где из Хуаиня совершил восхождение на гору Тайхуашань и нанес визит почтения в храм Западной Вершины Хуашань. Карабкаясь по крутой расщелине Цяньчичуан (Стяг в тысячу чи) и проходя через ущелье Байчися (Ущелье в сто чи) и по рву Лацзюнь Лигоу, я наблюдал красивейшие пейзажи. Я оставался там в общей сложности дней восемь и, поскольку всегда восхищался подвигами двух древних святых, Бо-и и Шу-ци, посетил гору Шоуян, чтобы почтить их память. Вскоре я достиг юго-западной части провинции Шэньси, где посетил храм Гуаньинь на горе Сяншань и гробницу Чжуан-вана. Оттуда направился в провинцию Ганьсу и добрался до горы Кунтун через Цзинчуань и Пинлян. Так как год уже был на исходе, я вернулся в храм Гуаньинь, где встретил Новый год.

Мой 46-й год (1885–1886)

Той весной я покинул монастырь Гуаньинь на горе Сяншань и пошел с запада через заставу Дацин дальше в провинцию Шэньси. Пройдя через Яочжоу и Саньюань, я в конце концов добрался до Сяньяна, где увидел историческое грушевое дерево, под которым некогда жил древний адепт Чжао-бай. Прибыв в Чанъань с его внушительной стеной, я обнаружил множество исторических развалин. К северо-востоку от города находился монастырь Цыэнь[19], внутри которого была Пагода диких гусей – семиэтажная ступа со знаменитыми каллиграфическими надписями, вырезанными на камне, некоторые из которых были созданы еще при династии Тан; также там были несторианские мемориальные стелы. Перед конфуцианской школой префектуры простирался лес из более чем семиста мемориальных стел. К востоку от города мост Бацяо с семидесятью двумя пролетами с павильоном в ивах. Преодолев тройные ворота заставы Янгуань, я пошел дальше и остановился у монастыря Хуаянь, где отдал дань почтения ступе учителя Ду-шуня[20] и имперского учителя Цин-ляна[21]. Затем я отправился в храм Нютоу и в монастырь Синго, в котором почтил ступу учителя дхармы Сюань-цзана (600–664).

Продолжая путешествие, я достиг восточной вершины гор Утай, Чжуннаньшань, а потом Сянгупо, монастыря Баоцзан и пристанища Байшуйлан, места, в котором некогда обитали двое святых отшельников-монахов. Я посетил бывшее пристанище Цзун-ми [22] в пещере Иньдун.

На восточной вершине гор Утай я посетил учителей Цзюэ-лана, Е-кайя, Фа-жэня, Ти-аня и Фа-сина, которые построили там хижины и предлагали мне остаться с ними. Фа-жэнь жил в Тигровом логове. Е-кай расположился под Благородным драконовым кедром, а Фа-син обосновался в пещере Сян-цзы вместе с Цзюэ-ланом и Ти-анем, тогда как я остановился в большой хижине. Рано утром на первый день третьего месяца я вдруг увидел за домом в небе дождь падающих звезд в небе и смотрел на них, пока он не начал заканчиваться. Не знаю, что это предвещало.

Мои 47-й и 48-й годы (1886–1887)

В эти годы я поначалу жил в хижине на южной вершине горы Утай и практиковал чань с моими упомянутыми выше друзьями, опытными духовными подвижниками, из общения с которыми я извлек очень большую пользу.

На второй месяц я спустился с этой горы и направился к горе Цуйвэй, где отдал дань почтения монастырю Хуанюй. Оттуда я направился к горам Цинхуа и монастырю Цзинъе на горе Аньшань, а по пути почтил ступу Дао-сюаня [23]. Вскоре я прибыл в монастырь Цаотан, где почтил святое место Кумарадживы [24]. Затем посетил гору Тайбай, высота которой составляла 108 ли (на самом деле 3078 м) и на которой даже в летнюю жару не тает снег. Оттуда я прибыл в монастыри Эрбань и Дабань и в конечном итоге добрался до вершины Далунчи (Пруд великого дракона), где воды этого пруда делятся на четыре горных потока. Пройдя через город Цзыу, я достиг округа Ханьчжун, где посетил много исторических мест, таких как терраса, на которой император династии Хань Гао-цзу отдавал дань уважения своим генералам, храм Чжугэ Ляна в Баочэне и вечный огонь в честь Чжан Фэя. Миновав Лундун и пройдя через заставу Тяньсюн, я достиг Малого Эмэйя, заставы Цзяньмэнь (Ворота меча), монастыря Боюй, заставы Байма и гробницы Пан-туна и наконец прибыл в храм Вэнь-чан в провинции Сычуань. Преодолевая препятствия на пути по этой местности, мне пришлось подняться на гору Цицюй (Семь изгибов) и пересечь поток Цзюцюй (Девять изгибов), не говоря уже о заставе Цзяньмэнь, которая на самом деле походила на лезвие меча, перекинувшегося мостом между двумя крутыми скалами, как бы в подтверждение древнего изречения, что здесь один воин отразит нападение армии из десяти тысяч солдат.

Наверху располагался город Цзянвэй, где Бо Юэ некогда командовал гарнизоном. Было трудно пройти по дощатому мосту, перекинутому через пропасть, недаром древние говорили, что «легче подняться в небо». Продолжая путь, я достиг округа Наньсинь к югу от Гуанханя, где остановился в монастыре Баогуан и встретил там Новый год. Я шел в одиночку, имея при себе лишь чашу и монашеское платье, не обремененный лишней ношей, шел по горам куда глаза глядят и пересекал реки, а красота природы помогала очистить сознание.

Мой 49-й год (1888–1889)

В первый месяц я покинул монастырь Баогуан и начал свое путешествие по направлению к столице провинции Сычуань, Чэнду. Там я почтил зал Манджушри в монастыре Чжаоцзюэ, а также монастырь Цаотан и храм Цинъян. Оттуда, пройдя через Хуаян и Шуанлю, я направился на юг и подошел к уездам Мэйшань и Хунъя и шел дальше до тех пор, пока не достиг подножия горы Эмэй. После посещения пещеры Цзюлао при храме Фуху (где некогда Чжао Гунмин практиковал даосизм) я взобрался на вершину Цзиньдин горы Эмэй, где совершил воскурения.

Ночью я увидел над головой нечто подобное созвездию – бесчисленные «огни Будды», красота которых была неописуема. Я навестил настоятеля Инчжэня в монастыре Баогуан, где остановился на десять дней. Из монастыря Ваньнянь, в котором почтил зал Вайрочаны, я спустился с горы и пошел дальше, пока не достиг Ячжоу. Пройдя через уезд Жунцзин, я достиг Лудина вблизи западной границы провинции Сычуань и на пятом месяце пересек реку Лу. Недалеко от города Яаня через реку Дафу перекинут подвесной мост Лудин на металлических цепях, в 300 чжанов длиной (103 м). Он раскачивался, когда по нему шли, что требовало большой осторожности и обычно пугало путников. Двигаясь на восток, я прошел через Дацзяньлу, Литан (также называемый Лихуа), Батан (также называемый Баань) и оттуда, пойдя на север, достиг Цамдо. Продолжая свое путешествие на запад, я прибыл в Шиду, в Аланьдо[25] и Лари, где обширная территория была скудно заселена ханьцами, тибетцами, монголами и дикими племенами, говорившими на отличных друг от друга языках, лишь немногие из которых говорили по-китайски. В Литане есть священная гора Гонгкар (7556 м), святое место для последователей тибетского буддизма. В Батане очень высокие горы, а город Цамдо расположен в месте слияния рек. Большинство людей в этом районе были приверженцами ламаизма. Из Лари я пошел на юг и добрался до Цзянда (вероятно, Гямда), за которой начиналась тибетская граница. Продолжая свое путешествие через границу в Тибет, я переправился через реку Усуцзян [26], а потом через реку Лхаса и вскоре прибыл в Лхасу, столицу и объединенный административно-религиозный центр всего Тибета.

К северо-западу от города возвышалась гора Потала, на которой расположился в 13 уровнях дворец Потала. Его здания сверкали золотом на фоне голубого неба во всем своем внушительном величии. Именно здесь «Живой Будда», Далай-Лама, восседал на своем троне в окружении 20 тысяч монахов. Поскольку я не понимал по-тибетски, я просто посетил монастыри, совершая воскурения и отдавая дань почтения «Живому Будде».

Из Лхасы я направился на запад и, пройдя через Гонгкар и Цзянцзы, достиг Шигацзэ, к западу от которого находился монастырь Ташилунпо. Это было большое и красивое сооружение, занимавшее площадь в несколько квадратных ли и являвшееся административным и религиозным центром Западного Тибета, где другой «Живой Будда», Панчен Лама, восседал на своем троне в окружении четырех или пяти тысяч монахов. Во время своего путешествия из провинции Сычуань в Тибет, на что ушел год, я передвигался днем и отдыхал ночью. Зачастую я не встречал ни одной живой души в течение нескольких дней, поднимаясь в горы или переправляясь через реки. Птицы и звери были не такими, как в Китае, и обычаи также отличались от наших обычаев. Их сангха не предусматривала соблюдения монашеских правил, и в большинстве своем монахи ели говядину и баранину. Они разделялись на секты, знаком различия которых были красные и желтые шапки. Я думал о днях Собрания Чжэтаваны и не мог сдержать слезы[27]. Так как год приближался к концу, я вернулся из Шигацзэ в Лхасу и встретил там Новый год.

Мой 50-й год (1889–1890)

Мне не хотелось оставаться в Тибете, и с наступлением весны я отправился на юг через Лага и Ядун (иначе называемый Маотунь), который был воротами в Индию из Тибета. Я прибыл в Бутан, перейдя через горные цепи, названия которых были мне неизвестны, хотя я однажды слышал, как их называли «Луковичным хребтом» или «Снежным хребтом» (Гималаи).

У меня в стихотворении об этом есть строки:

Оказавшись в Индии, я добрался до города Янпу [28], где совершил паломничество в различные святые места. Позже я прибыл в великий бенгальский город Калькутту, откуда морем направился на Цейлон. Будучи там, я продолжал свое паломничество по святым местам, после чего снова морем добрался уже до Бирмы. Там я посетил великую Золотую Пагоду (в Рангуне). Вблизи Моламьяйна, в Цзидили [29] я увидел необычный валун, возложенный, по преданию, на скалистом выступе Маудгальяной в древние времена. Многие преданные ему последователи приходили туда, чтобы отдать дань почтения.

На седьмом месяце я возвратился в Китай. Продвигаясь из Лашио, я прошел через заставу Ханьлун и вступил на территорию провинции Юньнань. Пройдя через Няньнин, Лунлин, Цзиндун, Мэнхуа, Чжаочжоу и Сягуань, я достиг Дали. Там я посетил великое озеро Эрхай, шум водопадов которого был слышен на несколько ли вокруг. Это было самое замечательное зрелище.

Когда я вернулся в Китай, моим первым обетом было посещение горы Петушиная Ступня (Цзи цзу), где я хотел почтить Махакашьяпу, который считал гору священной и на которой, по преданию, находясь в пещере, он был погружен в самадхи и ожидал будущего будду, Майтрею. От озера Эрхай я направился на северо-восток и через Васэ, Байдань, Пинша, Шаньцзяо и храм Даван в Аньбане достиг арки архитектурного ансамбля Линшань (пик Стервятника) у подножия горы Петушиная Ступня. На полпути к вершине находилась терраса Мингэ, где, как говорят, в былые времена остановились восемь принцев, следовавших за Махакашьяпой. Они не могли заставить себя расстаться с ним и, по преданию, остались на этой горе и продолжали свою практику здесь, став божествами – защитниками дхармы (теперь им отдавали дань почтения в близлежащем храме Даван).

Я взобрался на гору, достигнув пещеры-святыни Махакашьяпы с его изображением внутри. Говорят, когда Ананда пришел туда, чтобы отдать дань почтения, каменная дверь пещеры открылась сама собой. Это была высокогорная пещера, закрытая каменной стеной, напоминающей двери, которые называются «Хуашоумэнь» (Врата распускающегося цветка)[30], и за ней, как гласит предание, сидел Махакашьяпа, погруженный в самадхи. Эти двери, закрывающие вход в пещеру, напоминают огромные городские ворота в несколько сотен футов высотой и более сотни футов толщиной. Обе части дверей были сомкнуты, но линия стыка между ними четко просматривалась.

В тот день было много посетителей, сопровождаемых местными проводниками. Когда я совершал воскурения и поклоны, трижды прозвучал большой колокол. Сердца местного люда преисполнились радостью и благоговением. Кто-то сказал, что «всякий раз, когда здесь появляется просветленный человек, слышится звон колокола, бьет барабан или играет музыкальный инструмент. Мы все слышали о барабане и музыкальном инструменте, которые раз или два отмечали такие знаменательные даты, но пока еще никогда не слышали звона большого колокола. Судя по тому, что вы пришли сюда сегодня отдать дань почтения и прозвучал большой колокол, не является ли это верным признаком того, что вы обрели Дао?» Я тут же стал отрицать, что достоин такого приветственного знака внимания со стороны колокола. Это был последний день седьмого месяца.

Затем я совершил восхождение на вершину Тяньчжу (Небесный столп). Это была самая высокая вершина этой горы и расстояние между ней и подножием составляло тридцать ли (приблизительно 15 км). На ней располагались бронзовая гробница и ступа Шурангамы. Согласно летописям горы Петушиная Ступня, там некогда было 360 отшельнических приютов и 72 храма, из которых теперь сохранилось не более десяти. В более поздние времена монахи стали походить на мирян, и храмы в качестве собственности стали переходить по наследству из поколения в поколение, причем каждая община присваивала себе какой-то храм и не позволяла посторонним монахам останавливаться в них даже на короткий срок. Я вспомнил о процветании древних центров дхармы, сравнивая их с нынешним упадком, и не мог удержаться от вздоха сожаления. Несмотря на сильное желание вернуть этим местам их прежнее величие, я не знал, представится ли такая возможность.

Я спустился с горы через вершины Лянван и Цзюфэн и наконец достиг Юньнани. Далее я перешел через горы Шуйму, Линцю и Цзыси и достиг округа Чусюн. Там я остановился в монастыре Гаодин к западу от него. Вскоре после моего прибытия в монастырь он наполнился ароматом орхидей. В храме настоятель монастыря поздравил меня в связи с таким редким событием. Настоятель подошел ко мне и сказал: «Это божественное благоухание присутствовало здесь всего несколько раз за всю историю. Согласно преданию, на этой горе растут божественные невидимые орхидеи, которые источают свой аромат только тогда, когда ее посещает просветленный. Поскольку вся гора сегодня благоухает, это, должно быть, связано с вашей высочайшей добродетелью». Он был предельно учтив и настаивал на том, чтобы я оставался как можно дольше. Поскольку я спешил вернуться в свою родную провинцию Хунань, я вежливо отклонил его настоятельную просьбу. На следующий день я покинул монастырь и через округа Куньмин и Цюйцзин добрался до Пинъи, на границе с провинцией Гуйчжоу. Я продолжал идти на восток через Гуйян и Чжэньюань и после долгого пути достиг Маяна и Чжицзяна на западе Хунани. Я продолжил свое путешествие через округ Баоцин и прибыл в Хэнъян. Там я нанес визит почтения учителю Хэн-чжи на горе Цишань. Пробыв там десять дней, я снова пошел на север.

Прибыв в Учан провинции Хубэй, я посетил монастырь Баотун и отдал дань уважения настоятелю Чжи-мо. Изучив метод «Покаяния великого сострадания» (Да бэй чань), предписываемый Гуаньинь, я направился в Цзюцзян, где совершил восхождение на гору Лушань и почтил настоятеля Чжи-шань в монастыре Хайхуй. Находясь там, я присоединился к церемонии воспевания имени Будды. Затем, прибыв в провинцию Анхой и посетив гору Хуаншань, я совершил восхождение на гору Цзюхуа[31] и почтил ступу бодхисаттвы Кшитигарбхи и храм Байсуй. Я также приветствовал низким поклоном настоятеля Бао-у, поборника строгой аскезы, которому не было равных по невозмутимости. Затем переправился через реку к горе Баохуа и засвидетельствовал свое почтение настоятелю Шэн-сину, который уговорил меня встретить с ним Новый год.

На протяжении этих двух лет я преодолел расстояние в десять тысяч ли. Я всегда шел пешком, за исключением тех случаев, когда приходилось пересекать моря. Я переходил вброд реки и взбирался на горы, не страшась дождей, ветров, морозов и снегопадов. Пейзажи сменялись каждый день, но мое сознание был чисто, одиноко сияя, как полная луна в небе. Здоровье мое крепло и поступь убыстрялась. Я не испытывал особых трудностей в пути. Наоборот, я осознал всю пагубность своего прежнего пропитанного эгоизмом существования. Древние верно говорили, что «прочитав десять тысяч книг, следует пройти десять тысяч ли».

Мой 51-й год (1890–1891)

Я прибыл в Исин (провинция Цзянсу), где засвидетельствовал свое почтение настоятелю Жэнь-чжи. Хотя в монастыре Сяньцинь (в котором Цзун-ми, пятый хуаяньский патриарх, присоединился к будийской сангхе) шел ремонт, я провел в нем лето. Затем я отправился в Цзюйжун, где нанес визит почтения настоятелю Фа-жэню. Я помогал ему производить ремонт монастыря Чишань и провел там зиму.

Мой 52-й год (1891–1892)

В Нанькине я остановился у настоятеля Сун-яня и помогал ему в ремонте монастыря Цзинчэн. Упасака Ян Жэньшань часто навещал меня и мы беседовали с ним о «Хетувидья шастре» [32] (Инь мин лунь) и о «Шастре Светоча праджни» (Божэ дэн лунь)[33]. Я оставался в монастыре Цзинчэн всю зиму.

Мой 53-й год (1892–1893)

Вместе с учителями Пу-чжао, Юэ-ся и Инь-лянем я совершил восхождение на гору Цзюхуа. Мы привели в порядок хижины на вершине Цуйфэн и расположились там. Учитель Пу-чжао дал разъяснение пяти направлениям школы хуаянь. Поскольку учение Сянь-шоу [34] уже давно было предано забвению, люди, услышавшие о том, что его опять проповедуют, толпами приходили послушать. С той поры учение Сянь-шоу снова ожило в этом регионе, к югу от Янцзы.

Мой 54-й год (1893–1894)

Я оставался на вершине Цуйфэн и изучал сутры. Приехал учитель дхармы Ди-сянь, и мы провели все лето в горах. Потом он направился в Цзиньшань на зиму. В следующем году я оставался на Цуйфэне и изучал сутры.

Мой 56-й год (1895–1896)

Настоятель Юэ-лан из монастыря Гаоминь в Янчжоу прибыл в Цзюхуа и сообщил нам, что один из его покровителей по имени Чжу обещал оказать финансовую поддержку в проведении двенадцатинедельной медитации, включая текущие четыре недели. Он также сказал, что старый учитель Фа-жэнь из Чишаня возвратился в свой монастырь с надеждой, что все мы прибудем туда и поможем ему в организации этого мероприятия. С приближением дня открытия меня попросили покинуть гору первым. Добравшись до порта Диган в Датуне, я пошел вдоль берега реки. Вода в реке поднималась. Я хотел переправиться через реку, но лодочник запросил шесть монет. Поскольку у меня не было ни гроша, лодка отплыла без меня. Продолжая идти, я неожиданно поскользнулся, упал в воду и меня понесло течение. Я плыл по воле волн целый день и ночь, пока не оказался у порогов Цайши, где какой-то рыбак случайно поймал меня сетью. Поскольку на мне была монашеская ряса, он позвал монаха из храма Баоцзи, который узнал меня потому, что мы раньше останавливались вместе в монастыре Цзиньшань. Он испугался, подумав, что моей жизни грозит опасность, и воскликнул: «Это учитель Дэ-цин!» (т. е. Сюй-юнь, ранее, когда становился монахом, получивший имя Дэ-цин). Потом меня отнесли в храм, где привели в чувство. Из-за того, что меня било и мотало туда-сюда в бурлящем потоке, у меня шла кровь изо рта, из носа, из ануса и гениталий. Проведя несколько дней в монастыре Баоцзи, я вернулся в монастырь Гаоминь. Когда я встретил распорядителя (кармадана), он заметил, что я был бледен и изможден, и спросил, не болен ли я. Я ответил «нет». Затем я навестил настоятеля Юэ-лана. Расспросив меня о посещении горы Цзюхуа, он тут же попросил занять временную должность в организации приближающихся недель медитации. Я вежливо отклонил его просьбу, ничего не сказав о своем падении в воду, и просто попросил разрешить мне посетить эти мероприятия. Согласно дисциплинарным правилам монастыря Гаоминь, отказ от должности, предложенной настоятелем, считался оскорблением всей монашеской общины. Таким образом, я был признан правонарушителем и должен был быть наказан ударами деревянной палкой. Я принял наказание без слов, но здоровье мое ухудшилось. У меня были постоянные кровотечения, кроме того, с мочой выходили капли семенной жидкости. В ожидании смерти я упорно сидел день и ночь в зале для медитации с все возрастающим рвением. Достигнув глубокой концентрации ума в своей медитации, я совершенно позабыл о своем теле и двадцатью днями позже моя болезнь совершенно прошла. Когда настоятель с порогов Цайши принес мне одежду для участия в собрании, он с восхищением убедился, что я излучал здоровье. Затем он рассказал о том, как я упал в воду, и все монахи начали относиться ко мне с большим уважением. Меня в силу этого пощадили, освободив от работы в зале, так что я смог продолжить свою медитацию.

С тех пор как все мои мысли внезапно остановились, моя практика стала одинаково продуктивной и днем и ночью. Я двигался так быстро, как будто летал по воздуху. Однажды вечером после выполнения намеченной медитации я открыл глаза и увидел яркий свет, будто днем, который позволял мне видеть все внутри монастыря и за его пределами. Через стену я видел, как ответственный за светильники и благовония монах справляет малую нужду во дворе, видел монаха-гостя в отхожем месте и где-то далеко – лодки, снующие по реке, вдоль обоих берегов которой росли деревья. Все это было отчетливо видно. Случилось это во время третьего ночного бдения. На следующее утро я спросил монаха, ответственного за благовония, и монаха-гостя, соответствуют ли действительности мои ночные видения, и они оба подтвердили это. Зная, что это переживание – всего лишь временное состояние, достигнутое мною, я не стал придавать большого значения его странности. В двенадцатый лунный месяц, на третью ночь практики пришел дежурный монах, чтобы наполнить наши чашки чаем после того, как мы закончили очередную медитацию. Горячая жидкость случайно выплеснулась мне на руку и я уронил чашку. Упав на пол, чашка разбилась вдребезги, и это отсекло корень сомнений, и я возрадовался при жизни, будуто очнулся ото сна. Я вспомнил о том, как покидал дом, и о том, как вел жизнь скитальца, о том, как заболел, живя в хижине на берегу Хуанхэ, и о трудных вопросах, заданных мне мирянином Вэнь Цзи, который спас меня.

Что бы сказал Вэнь Цзи, если бы я тогда опрокинул ударом ноги его котелок и печку?[35] Если бы я не упал в воду и не заболел бы серьезно, я бы не оставался равнодушным как к благоприятным, так и к враждебным жизненным ситуациям. Я бы прожил жизнь напрасно и не испытал бы сегодня такого переживания. Тогда я продекламировал следующую гатху:

Я сложил еще одну гатху:

Мой 57-й год (1896–1897)

Летом того года я прибыл в монастырь Цзиньшань в Чжэньцзяне, где остановился, чтобы уделить время изучению дисциплинарных правил. Старый настоятель Да-дин позволил мне остаться там на зиму.

Мой 58-й год (1897–1898)

Возвратившись в монастырь Цзиньшань после совершенного мною паломничества на гору Ланшань в знак почтения бодхисаттве Махастхаме, я получил приглашение от настоятеля Дао-мина отправиться к нему в Янчжоу и стать его помощником в монастыре Чжуннин. В четвертом месяце года учитель дхармы Тун-чжи трактовал «Шурангама сутру» на горе Цзяошань. Присутствовало около тысячи человек. Он попросил меня помочь ему в толковании этой сутры, и после того, как я это сделал, я покинул собравшихся и спустился с горы.

Родившись, я потерял мать, которую мне не довелось увидеть. Я видел в доме только ее портрет, и каждый раз, когда я думал о ней, мое сердце надрывалось. Ранее я дал обет отправиться в монастырь Ашоки (Аюй-ван), почтить останки Будды и опалить огнем палец в качестве жертвоприношения Будде во имя спасения моей любимой матери. Теперь я намеревался исполнить свой обет и отправился в Нинбо (где находился монастырь Ашоки). В то время учитель дхармы Хуань-жэнь и чаньский учитель Цзи-чань (известный также под именем «Осьмипалый аскет») были во главе монастыря Тяньтун (вблизи Нинбо), а учитель Хай-ань составлял летопись горы Ашоки. Все они просили меня помочь им, но поскольку я прибыл туда с намерением исполнить свой обет, я вежливо им отказал. В монастыре Ашоки я почтил останки Будды, и каждый день, начиная с третьего ночного бдения вплоть до вечерней медитации, за исключением тех случаев, когда я находился в главном зале, я использовал только свою подстилку вместо монастырских подушечек, совершая три тысячи низких поклонов. Однажды ночью, совершая чаньскую медитацию – будто во сне, – я неожиданно увидел ослепительно яркого золотого дракона длиною во многие чи. Он спустился с неба, подлетев к бассейну у зала реликвий. Потом я вскарабкался на его спину и воспарил в небо. Мы прилетели туда, где горы, реки, деревья и цветы неописуемо красивы, а дворцы и их палаты изысканно грандиозны. В одной из комнат я увидел свою мать и крикнул: «Мама, пожалуйста, поезжай на этом драконе в Западный Рай (Будды Амитабхи)». Когда дракон снова опустился, я, потрясенный, очнулся. Мое тело и сознание были в полном порядке, и смысл видения был совершенно ясен. Так единственный раз в жизни я видел свою мать.

С тех пор каждый день, когда появлялись посетители, желающие увидеть останки Будды в этом зале, я всегда был сопровождающим. Впечатления посетителей относительно останков сильно различались. Я смотрел на них много раз. В первый раз они мне показались размером с зерно маша и темно-пурпурного цвета. В середине десятого месяца, после того как я отдал дань почтения хинаянским и махаянским трипитакам [37], я снова пришел посмотреть на них. Они были того же размера, но на этот раз представились в виде сверкающих красных жемчужин. Поскольку мне не терпелось посмотреть, каким трансформациям они подвергнутся дальше, я снова совершил ритуальные поклоны и почувствовал боль во всем теле. Теперь останки казались крупнее зеленой фасоли, наполовину желтыми и наполовину белыми. Тогда я понял, что их размер и цвет изменяются в зависимости от возможностей органов чувств посетителя. Желая поскорее увидеть дальнейшие трансформации, я увеличил число поклонов, но в начале одиннадцатого месяца серьезно заболел. Я не мог продолжать наблюдение, и поскольку мое заболевание обострилось, меня отправили лечиться, но лекарства не помогали. Я не мог даже сидеть и лежал все время.

Старший монах Сянь-цинь, смотритель Цзун-лян и девица Лу делали все, чтобы спасти меня, но безуспешно, и уже думали, что приближается конец моего кармического пребывания в этом мире. Хотя я был готов позволить болезни следовать своему курсу, я был очень озабочен тем, что не успел опалить палец (во исполнение своего обета). На шестнадцатый день мою хижину посетили восемь человек. Они думали, что болезнь моя была не серьезной, и пришли специально для того, чтобы помочь мне опалить палец. Я вспомнил, что эта церемония была назначена на следующий день, и настоял на том, чтобы они приняли участие согласно договоренности. Старший монах и все, кто был с ним, не одобрили это намерение в связи с возможным риском. Я разразился слезами и сказал: «Кто может избежать смерти? Я хотел искупить долг перед своей матерью и дал обет опалить палец. На что мне жизнь, если я должен теперь отменить свое решение? Я готов умереть…»

Смотритель Цзун-лян, которому был 21 год, услыхав мою мольбу, со слезами на глазах сказал: «Не волнуйтесь, я заплачу за завтрашнюю вегетарианскую пищу и все устрою для вас». Я соединил ладони в знак благодарности. Семнадцатого дня рано утром пришел Цзун-лян с братом по дхарме Цзун-синем, чтобы помочь мне опалить палец. Несколько человек помогли мне добраться до главного зала, где вместе с собравшимися я почтил Будду, исполнив ритуал и продекламировав обеты и правила, а также «Строфы покаяния» (Чань-хуй вэнь). Я сосредоточенно произносил имя Будды и молился, прося его даровать духовное освобождение моей любимой матери.

Я еще чувствовал боль в начале церемонии, но по мере того как сознание очищалось, мудрость проявлялась все яснее. Когда я дошел до предложения «Все дхармадхату содержатся в теле Будды Амитабхи», каждый волосок всех моих восьмидесяти четырех тысяч пор на теле встал дыбом. Я не просил посторонних поддерживать меня (как это было прежде) и совершенно забыл о своей болезни. Подойдя без посторонней помощи к собравшимся, чтобы их поблагодарить, я возвратился в хижину. Весь следующий день я держал свой палец в солевой ванне и не наблюдал никаких кровотечений. Через несколько дней я оправился от болезни и постепенно возобновил поклоны. Я оставался в монастыре Ашоки до наступления Нового года.

Примечание Цэнь Сюэлюя, издателя Сюй-юня

Этот монастырь первоначально назывался монастырем Аюй-вана (ван, или царь, Ашока), но позже был назван монастырем Гуанли. Он был построен на горе Маошань в сорока ли к югу от деревни Нансян уезда Иньсян в Нинбо. В прежние времена – через несколько сот лет после нирваны Будды – Центральной Индией правил царь Ашока (приблизительно 274–237 гг. до н. э.). Говорят, что он поместил 84 тысячи останков Будды в драгоценные ступы и повелел богам захоронить их в разных местах. На востоке эти ступы появлялись одна за одной в девятнадцати местностях Китая, среди них были горы Утай и монастырь Ашоки. На горах Утай реликвия была помещена в ступу и ее нельзя было увидеть. Что касается реликвии монастыря Ашоки, на третьем году правления У-ди под девизом Тай-кан (282–303) династии Цзинь, после того как Хуй-да помолился о ее появлении, реликвия извлекла себя из земли, и тогда был построен монастырь и она была помещена в каменную ступу, дверь которой закрывалась на ключ. Когда посетители хотели посмотреть на реликвию, страж ступы получал уведомление. Оказавшись в зале, посетители прежде всего отдавали дань почтения Будде и затем выходили наружу и, коленопреклоненные, выстраивались в очередь, чтобы посмотреть на реликвию. Страж вынимал ступу, которая была в один фут и четыре дюйма высотой и более фута шириной. Она была пустотелой, и в нее был вложен герметичный прозрачный шар с иглой внутри, на конце которой находилась реликвия. Когда на нее смотрели, реликвия казалась то большой, то маленькой, то одним целым, то несколькими частями, то неподвижным, то двигающимся – в соответствии с особенностями восприятия каждого посетителя. Некоторые видели только одну, тогда как другие видели три или четыре реликвии. Цвет также варьировался – он мог быть голубым, желтым, красным или белым. Тот, кто видел в ней цветок лотоса или изображение Будды, считался наделенным прекрасной кармической связью с дхармой.

При династии Мин в правление под девизом Вань-ли (1573–1619) Лу Гуанцзу, председатель комиссии по гражданским делам, прибыл со своими друзьями почтить ступу и ее реликвию. В первый раз реликвия показалась ему размером с крошечную фасоль, затем постепенно начала приобретать размеры крупной фасоли, потом финика, арбуза и в конечном итоге представилась большим сверкающим колесом. Это освежило его сознание в отношении восприятия. Лу дал указание произвести ремонт разрушающегося зала, который по сегодняшний день находится в весьма приличном состоянии. Татхагата из чувства сострадания оставил свое тело дхармы, чтобы живые существа грядущих поколений могли проявить в себе сознание, преисполненное праведности и веры.

Мой 59-й год (1898–1899)

В том году ранней весной, когда отлили большой колокол для монастыря Цита (Семь пагод) в Нинбо, старый настоятель Бэнь-лай пригласил учителя дхармы Мо-аня дать пояснения к «Лотосовой сутре» и прибыл в монастырь царя Ашоки (Гуанли), попросив меня помочь Мао-аню. По этой причине я отправился в монастырь Цита и, после данных мною комментариев к этой сутре, направился к горе Тунгуань, где построил хижину и встретил Новый год.

Мой 60-й год (1899–1900)

Учителя Цзе-сэнь и Бао-линь пригласили меня в Даньян помочь произвести ремонт в монастыре Сяньтай, где я провел лето. На седьмом месяце я отправился в Цзюйжун, где учитель Фа-жэнь с горы Чишань уступил мне свою хижину на зиму.

Мой 61-й год (1900–1901)

Около десяти лет я провел в провинциях Цзянсу и Чжэцзян и теперь хотел совершить дальнее путешествие в горы Утай, после чего намеревался предаться углубленной практике в уединении на горе Чжуннань. Сначала я покинул Чишань и отправился в Чжэньцзян и Янчжоу, потом совершил паломничество на гору Юньтай (Облачная терраса). Продвигаясь дальше, я пересек границу провинции Шаньдун и посетил гору Тайшань (1524 м), ее священную восточную вершину. Снова направившись на восток, я дошел до гор Лаошань, где посетил пещеру Льва недалеко от места, где учитель Хань-шань [38] при династии Мин восстановил монастырь Хайинь. Затем я отправился в Цюй, чтобы почтить могилу и храм Конфуция[39].

Затем я взял направление на запад и однажды ночью добрался до какого-то разрушенного храма и остановился в нем. Там был лишь прогнивший гроб с перевернутой крышкой. Поняв, что гроб бесхозный, я устроился спать на нем, но где-то в полночь почувствовал, как что-то шевелится в нем, и неожиданно услышал голос, сказавший: «Я хочу выбраться отсюда».

Я спросил: «Ты человек или привидение?»

«Человек», – ответил голос.

«Кто ты?» – спросил я.

«Нищий», – ответил голос.

Я улыбнулся, встал и выпустил его из гроба. Выглядел он не лучше привидения. Он спросил меня: «Кто ты?»

«Монах», – ответил я.

Он был рассержен и сказал, что я раздавил ему голову. Так как он хотел ударить меня, я сказал ему: «Когда я сел на крышку гроба, ты даже не соизволил пошевелиться. Так за что же меня бить?»

Вынужденный угомониться, он вышел справить малую нужду и вернулся, чтобы снова спать в гробу. Я покинул это место перед восходом солнца.

В то время уже начали активизироваться Ихэтуани (Отряды справедливости и мира) и начинались боксерские мятежи во многих районах провинции Шаньдун [40]. Однажды я встретил на дороге иностранного солдата, который наставил на меня ружье и спросил: «Ты боишься умереть?» Я ответил: «Если мне суждено принять смерть от тебя, тогда давай, стреляй!» Увидев, что я ни в коей мере не обеспокоен, он сказал: «Ну ладно, можешь идти». После этого я поспешил в горы Утай и, совершив воскурения, намерился продолжить свой путь и подняться на гору Чжуннань. Однако в связи с тем, что вспыхнуло Боксерское восстание, я возвратился в Пекин, где посетил монастырь Сиюй и почтил Каменные сутры [41]. Я навестил И-сина, монаха с горы Таньто, который занимался особыми практиками. Затем я добрался до монастыря Цзетай, где почтил ступу чаньского учителя Фэй-бо. Затем я поднялся на гору Хунло и принял участие в собрании, практикующем медитативное произнесение имени Будды и посетил монастырь Большого Колокола. Там я увидел бронзовый колокол, отлитый Яо Гуансяо. Он весил 87 тысяч цзиней [42] и был 15 футов высотой. Длина его верхней подвесной части составляла 7 футов, а диаметр – 14 футов. Весь текст «Аватамсака-сутры» был отлит на внешней стороне колокола, а «Лотосовой сутры» – внутри. «Алмазная сутра» была начертана на краю его корпуса, а «Шурангама мантра» – на его подвесной части. Колокол был преподнесен в дар императором Чэн-цзу во времена правления (под девизом) Юн-лэ (1403–1424) династии Мин во имя спасения души его покойной матери.

Затем я направился в монастырь Лунцюань (Драконов источник), немного севернее столицы, и остановился там на некоторое время. На пятом месяце Ихэтуаньское восстание достигло кульминации. Многочисленные толпы кричали: «Защищайте династию Цин! Уничтожайте иностранцев!» Секретарь японской дипломатической миссии и германский министр были убиты в результате тайного подстрекательства вдовствующей императрицы. Семнадцатого дня того месяца был издан имперский указ, объявляющий войну иностранным державам. В столице воцарился беспорядок. На шестом месяце Тяньцзинь был захвачен союзными армиями, которые месяцем позже вторглись в столицу, Пекин. Наследники престола и министры, знавшие меня по монастырю Лунцюань, стали настаивать на том, чтобы я присоединился к императорской свите, которая собиралась бежать на запад. В полном замешательстве во время отъезда наблюдалось полное отсутствие горделивой помпезности, обычно выказываемой испорченным сыном Неба. Всем приходилось идти днем и ночью и испытывать большие трудности. По прибытии в Фубин император и вдовствующая императрица были рады встрече с наместником Чэнь Чунь-сюанем в провинции Ганьсу. Его солдаты пришли приветствовать и защитить их величества и сопроводить их за Великую Стену. На заставе Юньмэнь император встретил пожилого монаха в монастыре Юньмэнь, которому было 124 года. Император преподнес ему тонкую желтую ткань для рясы и приказал соорудить на этом месте памятную арку. Мы продолжали наш поход на запад и прибыли в уезд Бинъян, где свирепствовал страшный голод.

Местные жители предлагали свою пищу таро (клубень) и верхушки сладкого картофеля их величествам, которые были очень голодны и сочли это деликатесом. Когда мы добрались до Сианя, их величества остановились в штаб-квартире наместника. В то время, когда голодные массы ели трупы на улицах, местные власти, чтобы остановить это, предприняли меры и соорудили восемь будок, из которых производилась раздача еды голодающим людям. Бесплатная еда раздавалась также в сельских окрестностях.

Наместник Цэнь Чуньнуань пригласил меня в монастырь Волун (Лежащий дракон) помолиться, призывая снег и дождь, чтобы покончить с длительной засухой. После завершения молитв старый настоятель Дун-ся пригласил меня остаться в монастыре, но, узнав, что императорский двор со всем его шумом и суетой расположился в Сиане, я тайком уехал.

На десятом месяце я поднялся на горный хребет Чжуннань, чтобы построить там хижину. За вершиной Цзя Утай я обнаружил «пещеру Льва», представляющую собой уединенное место, пригодное для духовного отшельника. Тогда я изменил свое имя на Сюй-юнь (Облако Пустоты), чтобы избежать встреч с нежеланными посетителями. Поскольку на горе не было воды, я вынужден был использовать талый снег и питаться грубыми травами, которые выращивал сам. В то время в горах жили учителя Бэнь-чан на вершине Поши, Мяо-лянь в храме Гуаньди, Дао-мин в гроте Ухуа, Мяо-юань в старой хижине, а также учителя Сю-юань и Цин-шань на горе Хоушань. Учитель Цин-шань был уроженцем провинции Хунань и пользовался очень большим уважением у монахов на этой горе. Он жил относительно близко от меня и мы часто навещали друг друга.

На восьмом месяце следующего года учителя Фа-чэн, Юэ-ся и Ляо-чэнь пришли ко мне в хижину и, увидев меня, удивились и сказали: «Мы несколько лет о тебе ничего не слышали. Кто бы мог подумать, что ты здесь спишь?» Я сказал: «Повременим пока о здесь, а как – там?»[43] После этого мы обменялись приветствиями и после того, как поели таро, я сопроводил их на вершину Поши. Юэ-ся сказал: «Старый настоятель Фа-жэнь с горы Чишань сейчас дает толкование „Лотосовой сутры“ в монастыре Гуйюань в Ханьяне. Ему не нравится его шумное окружение и он хочет отправиться на север. Он просил меня подыскать для него место в здешних местах». Юэ-ся попросил меня помочь ему найти подходящее место для старого настоятеля, но, занятый практикой медитации, я вежливо отказался. После того как я закончил недельную чаньскую медитацию, учителя Хуа-чэн, Инь-юэ и Фу-цзе нашли на горе Цуйвэй подходящее место для старого настоятеля. Учитель Юэ-ся сказал, что место хорошее, но я был другого мнения, поскольку это место было подвержено влиянию «Белого Тигра» с севера при отсутствии поддержки холма сзади (терминология фэншуй). Они не прислушались к моему совету и, таким образом, несли ответственность за то, что случилось [к несчастью, в следующем году].

В ту зиму в день солнцестояния старый учитель Цин-шань попросил меня сделать кое-какие покупки для него в Чанъане. Возвращаясь, я попал под сильный снегопад. Взобравшись на гору, на подходе к своей новой соломенной хижине я поскользнулся и упал с обрыва в снежный сугроб. Я стал кричать, и учитель И-цюань, мой сосед, пришел мне на помощь. Моя одежда насквозь промокла. Было уже темно и, думая, что снег к утру занесет все дороги, я по заснеженной тропе с трудом добрался до учителя Цин-шаня. Увидев меня в таком потрепанном состоянии, он усмехнулся и пошутил, сказав, что я ни на что не гожусь. Я улыбнулся и кивнул в знак согласия. Потом я вернулся в свою хижину, где встретил Новый год.

Мой 62-й год (1901–1902)

Я оставался в своей хижине в течение весны и лета. Старый учитель Фа-жэнь с горы Чишань прибыл в провинцию Шэньси и построил хижину на горе Цуйвэй. Его сопровождало шестьдесят человек. Примерно половина из них остановилась в монастыре Хуанюй [бывшая летняя резиденция императора Тай-цзуна (627–649) династии Тан], тогда как другие разместились в новой хижине и в монастыре Синшань. В этом северном районе в те времена начальник Су, ответственный за подготовку пахотных земель, выделил сто цинов земли (около 1515 акров) на отмелях Яботань монахам с горы Цуйвэй на пропитание. Местные жители запротестовали, говоря, что они жили там из поколения в поколение, настаивая на том, чтобы земля была отдана им в обмен на выделенные рисовые поля. Монахи не согласились, и дело рассматривалось в суде, который решил его в пользу местных жителей. Старый учитель Фа-жэнь был огорчен и в следующем году возвратился на юг. Перед отбытием он оставил все свои пожитки учителям Ти-аню и Юэ-ся и распустил своих приверженцев.

Думая о будущем, я сознавал, что если просто полагаться на влиятельных людей, можно причинить себе вред и в конце концов попасть в беду. Этот инцидент сильно повлиял на тех монахов-южан, которые отправились на север. В общем, я не мог отбросить фактор геомантических влияний на это место. Год приближался к концу, все окрестные горы были покрыты снегом, и сильный холод пробирал до костей. Я находился один в своей хижине, но тело мое и сознание были чисты. Однажды я готовил таро в котелке и сидел, скрестив ноги, ожидая, когда пища будет готова, и непроизвольно погрузился в самадхи.

Мой 63-й год (1902–1903)

Учитель Фу-чэн и другие, жившие в соседних хижинах, удивились, что я долгое время к ним не заходил, и пришли ко мне, чтобы поздравить с Новым годом. Вокруг моей хижины они обнаружили повсюду тигровые следы и никаких следов человека. Они вошли в мою хижину и, увидев, что я нахожусь в самадхи, пробудили меня звуками гонга. Когда я пришел в себя, они спросили: «Ты съел свою пищу?» Я ответил: «Пока нет. Таро в моем котелке, должно быть, теперь хорошо сварилось». Когда подняли крышку, оказалось, что пища в котелке была на дюйм покрыта плесенью. Фу-чэн был поражен и сказал: «Ты, вероятно, находился в самадхи полмесяца». Тогда мы растопили лед, сварили таро и вдоволь поели. Они пошутили на мой счет и ушли.

Через несколько дней после ухода Фу-чэна монахи и миряне из окрестных и отдаленных мест пришли навестить меня. Чтобы избежать ненужного общения с людьми, я ушел ночью со своим багажом за плечами в пустынное место, где не росло ни клочка травы. Я дошел до горы Тайбай (3767 м) и остановился в пещере. Но через несколько дней учитель Цзя-чэнь, шедший по моим следам, пришел в мой приют. Тогда мы решили совершить долгое путешествие к горе Эмэй вместе. Мы вышли через ущелье Баоя, добрались до горы Цзыбай, прошли через террасу Тайцзы, посетили храм Чжанлян и пересекли уезд Чжаохуа, где увидели кедр Чжан Фэя. Продвигаясь дальше, достигли Чэнду, где немного отдохнули в храме. Потом снова отправились в путь и через Цзядин наконец добрались до гор Эмэйшань и поднялись на вершину Цзиньдин. «Огни Будды», которые мы там увидели, были совершенно такими же, как на горе Петушиная Ступня. Поздно ночью мы видели бесчисленные светильники. По яркости они напоминали «светочи мудрости», виденные прежде в горах Утай. Я посетил зал Сива, где отдал дань почтения старому настоятелю Чжэнь-ину, которому было более семидесяти лет. Он был наставником всех монахов на этой горе, будучи просветленным учителем чаньской школы. Он охотно разрешил мне побыть с ним несколько дней.

После этого я спустился с горы, обогнул пруд Сисян и, миновав монастырь Даэ, достиг равнины Чжанлао, где находились храм Вайроканы и уезды Эмэй и Сяцзян. Дальше я намеревался пересечь реку Люша в деревне Иньцунь. Случилось так, что вода в реке поднялась, и с утра до полудня я ждал лодку. Лодка прибыла, и после того, как все пассажиры перешли на борт, я попросил Цзе-чэня сесть в лодку первым и передал ему наш багаж. В тот момент, когда я собирался перебраться на борт, швартовочная веревка порвалась, но я успел ухватиться за ту ее часть, которая была прикреплена к борту. Поскольку течение было сильным, а на борту находилось много пассажиров, малейший наклон лодки мог привести к тому, что она опрокинется, так что я не двигался, в то время как лодка тащила меня по воде. На закате она причалила к берегу и меня вытащили на берег. Моя одежда и ноги были изрезаны камнями. Было холодно и шел дождь. Когда мы прибыли на заставу Шайцзин, ближайшие постоялые дворы отказались принять монахов. На улице был храм, но единственный его монах также отказался впустить нас, несмотря на все просьбы. Он разрешил нам только провести ночь на театральных подмостках, что были снаружи. Поскольку наша одежда была мокрой, а настил влажным, мы дали монаху денег, чтобы он продал нам немного сухой соломы. Вместо этого он принес нам две охапки отсыревшей соломы, которую было не поджечь. Мы терпеливо сносили эти неудобства и сидели до восхода солнца. Потом мы купили несколько грубых плодов, чтобы заполнить желудки, и двинулись дальше. Мы миновали гору Хожань, округа Цзяньчан и Нинюань и в конечном итоге добрались до Хуйличжоу. Мы пересекли границу провинции Юньнань, прошли уезд Юнбэй, посетили святое место Авалокитешвары, пересекли реку Цзиньша и совершили паломничество к подножию горы Петушиная Ступня, где провели ночь под деревом. И опять слышали звон гонга за каменной дверью.

На следующий день мы начали восхождение на гору и достигли вершины Цзиньдин, где совершили воскурения. Я снова начал думать об этом священном месте Будды и патриарха, которое ныне совсем пришло в упадок, и о вырождении всех традиций сангхи в провинции Юньнань. Я дал обет построить хижину на этой горе, где могли бы останавливаться паломники, но мне не позволила это сделать монашеская наследственная система, преобладающая в этой местности. Я был огорчен и не мог удержаться от слез[44].

Затем мы спустились с горы и прибыли в Куньмин. Там упасака Цэнь Куаньцы, буддийский законник, пригласил меня остановиться в монастыре Фусин, где с помощью учителя Цзе-чэня я уединился для медитации, проведя новогодний период в затворничестве.

Мой 64-й год (1903–1904)

Во время моего уединения пришел монах из храма Инсян, чтобы сказать мне о том, что кто-то у них там выпустил петуха, весящего несколько цзиней, и что птица эта агрессивная и поранила других домашних птиц. Я отправился в этот храм и подробно объяснил птице правила поведения в монашеской среде и ее заповеди, а также научил ее произносить имя Будды. Вскоре петух перестал драться и сидел в одиночестве на ветке дерева. Он больше не убивал насекомых и ел только тогда, когда ему давали зерно. Через некоторое время всякий раз, когда слышал звон колокола и гонга, он шел за монахами в главный зал и после каждого молитвенного собрания возвращался на ту же ветку дерева. Его опять стали учить произносить имя Будды и в конце концов он прокукарекал: «Фо, Фо, Фо» («Будда» по-китайски). Два года прошло с тех пор, и однажды после молитвенного собрания петух встал во весь рост в зале, вытянув шею. Он трижды взмахнул своими расправленными крыльями, будто собираясь произнести имя Будды, и умер стоя. В течение нескольких дней его внешний вид не менялся. В конечном итоге его положили в коробку и похоронили. По этому случаю я сочинил следующее стихотворение:

Мой 65-й год (1904–1905)

В ту весну буддийские законники и настоятель Ци-мин из монастыря Гуйхуа попросили меня прервать затворничество и навестить их монастырь, где мне предстояло дать толкование «Сутры полного просветления» и «Сутры из сорока двух разделов» (Сы ши эр чжан цзин). К тому времени более трех тысяч человек стали моими учениками. Осенью настоятель Мэн-фу пригласил меня дать толкование «Шурангама сутры» в монастыре Цзечжу. Я руководил изготовлением деревянных досок, с помощью которых можно было бы напечатать тексты «Шурангама сутры» и стихотворения Хань-шаня [45]. Эти доски хранились в монастыре. Меня также попросили дать толкование заповедям, и в конце встречи главнокомандующий Чжан Сунлинь и генерал Лу Фусин пришли в сопровождении других чиновников и знати с приглашением посетить округ Дали и остановиться в местном монастыре, но я сказал: «Я не хочу жить в городах. В прошлом я дал обет остаться на горе Петушиная Ступня, но местные монахи не позволили мне это сделать. Поскольку вы защитники буддийской дхармы, мой обет мог бы быть исполнен, если бы вы выделили мне участок на этой горе. Я мог бы здесь построить хижину и принимать паломников, спасая, таким образом, сангху от гибели и восстанавливая святые места Махакашьяпы».

Они одобрили эту идею и приказали заместителю уезда Биньчуань оказать мне помощь (чтобы я мог исполнить свой обет). Для меня подыскали разрушенный храм Боюй на той самой горе. Я отправился туда с целью остановиться там, и хотя там не было жилых комнат и несмотря на то что я не взял с собой никакой еды, я принимал монахов, монахинь, мужчин и женщин из преданных учению мирян, приходивших ко мне отовсюду. Храм Боюй опустел со времен правления под девизом Цзя-цин (1796–1820), династия Цин, потому что справа от него был обнаружен огромный валун, излучавший губительные эманации «Белого Тигра» и делавший, таким образом, это место непригодным для жилья. Я хотел убрать валун и вырыть пруд, в который можно было бы запустить рыбу и другую речную живность. С этой целью были наняты рабочие, но ничего не получилось, потому что когда был удален слой земли вокруг валуна, его основания не было видно. Он возвышался на девять футов и четыре дюйма и в ширину составлял семь с половиной футов. На нем можно было сидеть скрестив ноги и медитировать. Был приглашен десятник для руководства работой по передвижению его на 280 чи влево, и более ста человек пришло, но им не удалось этого сделать, несмотря на то что они изо всех сил старались в течение трех дней подряд. После их ухода я обратился с молитвами к духам, охраняющим храм, и прочел мантры. Понадобилось десять монахов и вместе нам удалось сдвинуть валун влево. Те, кто пришел понаблюдать за нами, шумно выражали свои чувства и удивлялись, понимая, что нам помогают высшие силы. Кто-то написал на валуне три иероглифа «Юнь и ши» («Облако передвинуло валун»[46]). Представители властей и ученые, услышавшие эту историю, пришли и сделали надписи на этом валуне. По этому случаю я также написал стихотворение:

Я начал восстанавливать храм, чтобы принимать паломников отовсюду, и поспешил собрать необходимые для этого средства. В связи с этим я попросил учителя Цзе-чэня присмотреть за храмом и в одиночку отправился в Тэнчун (за пожертвованиями). Из Сягуаня я прибыл в Юнчан и в конечном итоге достиг Хэмушу. Дорога до него была длинной – в несколько сот ли – и оказалась очень суровой и трудной, поскольку ее не ремонтировали в течение многих лет. Однако местные жители сказали, что некий монах из другой провинции решил, мужественно преодолевая серьезные трудности, отремонтировать ее. Он не просил оказать ему финансовую помощь, принимая лишь добровольные пожертвования от прохожих в виде пищи для удовлетворения самых скромных потребностей. Он неуклонно работал в течение нескольких недель. Благодаря его усилиям почти на девяносто процентов дорога была в приличном состоянии. Чтобы выразить благодарность за совершенную им работу, население Пупяо намерилось восстановить для него храм Павлиньего Царя[55]. Однако он отклонил их предложение и сосредоточил свои усилия на ремонте дороги. Меня удивила эта история, и я решил разыскать этого монаха. На исходе дня я встретил его на дороге. Он нес мотыгу и корзину и собирался уже уходить. Я подошел к нему, соединив ладони в знак приветствия, но он лишь выпучил на меня глаза, не сказав ни слова. Я не обратил на это внимания и последовал за ним до храма, где он положил на место свой инструмент и сел, скрестив ноги, на подушечку. Я пришел выразить ему свое почтение, но он игнорировал меня и молчал. Тогда я тоже сел напротив него. На следующее утро он встал и начал варить рис, пошевеливая кочергой поленья. Когда рис сварился, он не позвал меня, но я наполнил свою чашу и поел. После завтрака он взял мотыгу, а я – корзину, и вместе мы пошли сдвигать камни, копать землю и рассыпать песок. Таким образом мы работали и отдыхали вместе более десяти дней, не обменявшись ни единым словом. В один из вечеров, при ярком лунном свете – почти как при дневном – я вышел из храма и уселся, скрестив ноги, на большую скалу. Было поздно, но я не вернулся в храм. Старый монах украдкой подошел ко мне сзади и крикнул: «Что ты здесь делаешь?»

Я медленно открыл глаза и ответил: «Любуюсь на луну».

Он спросил: «Где луна?»

«Великий лучезарный ореол», – ответил я.

Он сказал: «Если рыбьи глаза ты принимаешь за жемчужины, истина трудно различима[56]. Хватит уже радугу принимать за лучезарный свет».

Я ответил: «Для света, содержащего в себе все образы, нет ни прошлого, ни настоящего. Он не относится ни к инь, ни к ян и не знает преград»[57].

После этого он схватил меня за руку и, громко смеясь, сказал: «Уже очень поздно. Пожалуйста, возвращайся на отдых [в храм]».

На следующий день он был приветлив и начал разговаривать со мной, рассказав, что он уроженец Сянтаня (в провинции Хунань). Его звали Чань-сю (Совершенствующийся в чань). Он смолоду стал отшельником и в возрасте 24 лет появился в чаньском зале монастыря Цзиньшань, где нашел приют. Потом он совершил паломничество на священные горы (в Китае) и, побывав после этого в Тибете, вернулся в Китай через Бирму. Поскольку дорога была трудной, ему стало жаль людей и лошадей, плетущихся по ней. На него произвели впечатления поступки, совершенные бодхисаттвой Дхаранимдхарой, и он принялся за ремонт дороги в одиночку и так провел несколько десятков лет, и ему было уже 83 года. У него не было верного друга, и он был обрадован благоприятной кармической возможностью, позволившей ему излить свою душу, рассказав свою историю, долгое время остававшуюся не поведанной. Я также рассказал ему об обстоятельствах, приведших меня к отшельничеству.

На другой день после завтрака я откланялся и мы попрощались, громко смеясь. Затем я пошел в Тэнчун (также называемый Тэнъюэ). Оттуда открывался вид на Бхамо через границу с Бирмой. Я был намерен добыть деньги на восстановление храма. По прибытии туда я остановился в хунаньском землячестве. Не успел я опустить на землю свой багаж, как ко мне подошли несколько человек в траурных одеждах и, отвесив поклон, сказали: «Достопочтенный господин, мы просим вас прочесть нам сутры».

Я ответил: «Я прибыл сюда не для того, чтобы читать сутры».

Один из них, сын усопшего, сказал: «Но для монахов читают сутры».

Я сказал: «Я не слыхал о том, что в этом районе есть монахи».

На это глава землячества воскликнул, объясняя: «Достопочтенный господин, вам следует их навестить и прочесть им сутры. Это редкое стечение обстоятельств. Они внуки академика У, при жизни он усердно занимался совершенствованием и его стали называть «праведником». Ему было более 80 лет, когда он умер. Он оставил несколько дюжин сыновей и внуков, среди которых есть несколько ученых и академиков. Почтенный старец скончался несколько дней назад и перед смертью сказал, что был монахом в прошлой жизни. Он дал указание одеть его по-монашески и просил, чтобы домашние не плакали и чтобы не забивали домашнюю птицу или скот и не приглашали никаких даосских священнослужителей для чтения их писаний. Он также предсказал, что выдающийся монах придет и спасет его. А после этого сел, скрестив ноги, и отошел в мир иной. На следующий день он выглядел как живой. Достопочтенный господин, поскольку вы пришли сюда сегодня, не является ли это случаем проявления благой кармы усопшего?»

Услышав это, я принял приглашение и отправился в дом умершего, чтобы прочесть там сутры и совершить обряд, дарующий пищу голодным духам в семидневный период.

Весь район с его представителями власти и учеными приглашал меня остаться в Тэнъчуне, но я сказал им: «Я пришел сюда с целью добыть денег на восстановление храма на горе Петушиная Ступня и сожалею, что не могу остаться». Узнав об этом, они с радостью и энтузиазмом пожертвовали значительную сумму. После возвращения на гору я закупил продовольствие для общины, построил здания с дополнительными комнатами, установил монашеский распорядок, регулируемый установленными правилами, ввел медитацию и чтение сутр с их трактовкой, укрепил дисциплину и передал буддийский канон.

В тот год число монахов, монахинь и мирян, следовавших канону, превысило 700 человек. Постепенно все монастыри на горе последовали нашему примеру и приняли меры к самосовершенствованию. Монахи снова начали носить подобающую одежду и довольствоваться вегетарианской пищей. Они также останавливались в храме с целью получения наставлений.

Мой 66-й год (1905–1906)

В ту весну настоятель Бао-линь из монастыря Шичжун (Каменный Колокол) пригласил меня дать наставления, и тех, кто пришел их получить, насчитывалось более восьмисот. После завершения, в то время как Цзе-чэнь в полном уединении практиковал медитацию в храме Боюй, я посетил различные места на юге в целях сбора средств. Сначала я прибыл в Наньдянь (провинция Юньнань), где дал толкование «Амитабха сутры» в монастыре Тайпин и обрел несколько сотен последователей. Оттуда, преодолевая высокие скалы и проходя через места, населенные различными племенами, достиг Бирмы. Пройдя через Ежэньшань, я прибыл в Синьцзе и затем в Мандалай. В Ежэньшане я подцепил болезнь, которая прогрессировала и стала серьезной. Несмотря на сильный жар, мне удалось добраться до храма Гуаньинь в Людуне, в котором я встретил китайского монаха по имени Дин-жу. Я отдал ему дань почтения, но он игнорировал меня. Тогда я пошел в зал и сел там, скрестив ноги. В тот вечер, когда он ударил в гонг, я помог ему звонить в колокола и бить в барабан. После прочтения «Строф покаяния» он монотонно пропел: «Убей, убей, убей!» и трижды простерся ниц. На следующее утро после прочтения того же текста в зале он снова монотонно пропел тот же воинственный призыв и снова трижды простерся ниц. Меня удивило его поведение и я намеренно остался, чтобы понаблюдать за ним. Его утренняя, дневная и вечерняя пища была приправлена луком и чесноком и содержала молочные продукты. Я не стал это есть, но ничего не сказал о странности такой диеты. Я пил только воду. Он понял, почему я не ем, и велел принести рисовую кашу без лука и чеснока, чтобы я мог есть [58].

На седьмой день он предложил выпить с ним чаю, и я спросил его, почему он призывал в зале «Убей, убей, убей!». Он ответил: «Убей чужестранцев!.. Я родился в Баоцине (провинция Хунань). Мой отец был военнослужащим. После его смерти я удалился от мирской жизни и начал изучать дхарму в Путо. Я стал последователем учителя Чжу-чаня, который учил меня рисовать. Десятью годами раньше я добирался из Гонконга в Сингапур на пароходе, на котором подвергся дурному обращению со стороны иностранцев. Их надругательства были невыносимы, и я буду ненавидеть их всю оставшуюся жизнь. Теперь я продаю картины, которые ценятся здесь, и по этой причине у меня нет особых забот о пропитании. В последние десять лет монахи, проходившие здесь, обычно много о себе воображали и были непредсказуемого нрава. Редко можно встретить человека, подобного вам, открытого и находящегося в гармонии со всем. Вот почему я рассказал вам правду о себе».

Я напомнил ему, что следует одинаково относиться и к друзьям и к врагам, но мне не удалось смягчить его жесткое отношение к иностранцам. Оправившись от болезни, я покинул его, хотя он настаивал на том, чтобы я остался. Когда я сказал, что собираю средства для восстановления храма, он снабдил меня продовольствием и дал денег на дорогу, купил мне билет на поезд и послал телеграмму упасаке Гао Вань-бану в Рангуне с просьбой принять меня. Вежливо простившись, он пожелал мне удачи. Когда я прибыл в Рангун, на железнодорожном вокзале меня встречали: упасака Гао со всей своей семьей, управляющий Син-юань и монахи из монастыря. Я остановился в доме упасаки Гао, где меня приняли со всеми почестями. Упасака сказал: «Достопочтенный учитель Мяо-лянь на протяжении всех этих десятилетий интересовался вашей отшельнической жизнью, но никогда не получал никаких известий от вас. Он был обрадован, узнав, что вы собираетесь посетить здешние места, и написал мне, что возвращается в Китай, чтобы произвести ремонт монастыря Гуйшань (Черепашья Гора) в Ниндэ (провинция Фуцзянь). Недавно он прибыл сюда. Я сопровождал его в течение нескольких дней при посещении им Великой Золотой Пагоды (Швэдагона) и других святых мест. После этого он возвратился в свой монастырь и надеется, что вы вскоре тоже вернетесь в Китай».

Упасака Гао проводил меня до парохода и послал телеграмму в монастырь Цзилэ в Пинанге с просьбой прислать несколько монахов, которые бы встретили меня. Когда судно прибыло к месту назначения, оказалось, что на его борту один из пассажиров умер от какой-то заразной болезни. По этому случаю был поднят желтый флаг, и все путешественники были отправлены в карантин на удаленный холм. Там более тысячи человек находились под открытым небом, под палящим солнцем днем и под дождем ночью. Каждому выдавался дневной пищевой паек, состоявший из небольшой чашки риса и двух сырых плодов моркови. Врач два раза в день приходил проверять их состояние. За семь дней выпустили половину пассажиров. Другая половина покинула карантин на десятый день, так что я остался один на этом холме.

Я был серьезно болен и чувствовал себя несчастным. В конце концов я лишился сил принимать пищу. На восемнадцатый день пришел врач и приказал мне переселиться в пустой дом. Я был рад этому. Я задал домовому смотрителю несколько вопросов. Он поведал, что сам родом из Цюаньчжоу. Потом, вздохнув, сказал: «Это комната смертников. Сюда они переводят тех, кто точно умрет, для вскрытия трупа». Когда я сказал ему, что намеревался посетить монастырь Цзилэ, старик растрогался и сказал: «Я дам вам лекарство». Затем он приготовил чашку настоя шэньцюй, который я принимал два дня и почувствовал себя немного лучше на следующий день. Он сказал: «Когда снова придет врач, как только я кашляну, встаньте и постарайтесь, насколько можете, выглядеть обнадеживающе. Если он даст вам лекарство, не принимайте его».

Как и предупреждал старик, врач действительно пришел и, растворив в воде какой-то порошок, заставил меня проглотить его. Поскольку я не мог отказаться, я с неохотой выпил микстуру. Когда врач ушел, старик всполошился и сказал: «Теперь вам не долго осталось жить. Завтра он придет производить вскрытие. Я дал вам лекарство, надеясь, что Будда защитит вас». На следующее утро, когда пришел старик, я сидел на полу, но не мог ничего видеть, хотя глаза мои были широко открыты. Он помог мне подняться и увидел, что пол был в крови. Он снова принес свое лекарство. Я выпил его. Он переодел меня, вымыл пол и, вздохнув, сказал: «Другого бы на вашем месте после этого лекарства сразу бы на вскрытие отправили, не дожидаясь, пока вы дух испустите. А вам не суждено умереть, видимо, потому, что вас защищает Будда. Когда врач снова придет в девять часов, я кашляну, подавая сигнал, и вы должны будете продемонстрировать, что вы в порядке». Когда врач пришел и увидел, что я жив, он указал на меня пальцем, улыбнулся и ушел. Когда я спросил старика, почему доктор улыбнулся, он ответил: «Потому что вам не суждено умереть». Я сказал ему, что упасака Гао дал мне денег, и попросил его передать часть их врачу, чтобы тот меня выпустил на свободу. Я тут же достал сорок юаней и передал ему и еще двадцать, чтобы отблагодарить его за все, что он для меня сделал. Он сказал: «Я не должен брать у вас деньги. Сегодня дежурит врач-европеец и ничего не получится, а завтра будет дежурить другой врач и можно будет все устроить». В тот вечер он еще раз зашел ко мне и сказал: «Я договорился обо всем с врачом за двадцать четыре юаня. Завтра вас выпустят». Получив подтверждение, я поблагодарил старика.

На следующее утро пришел этот врач, и после его визита прислали лодку, чтобы переправить меня через залив. Старик помог мне сесть в нее, и после того как меня переправили на другой берег, нанятая повозка довезла меня до монастыря Гуанфу, где монах, ответственный за встречу гостей, не обращал на меня внимания целых два часа из-за того, что выглядел я ужасно. Я испытывал смешанное чувство: был опечален и рад одновременно. Рад потому, что только что избежал смерти в руках иностранцев, и опечален потому, что ответственный за прием гостей пренебрегал своими обязанностями. В конце концов появился старый монах, который позже представился старшим монахом по имени Цзюэ-кун. Я сказал ему, что я ученик того-то и зовут меня так-то. После поклона, поскольку я был слишком слаб и не мог подняться, он помог мне и, усадив в кресло, сказал: «Упасака Гао прислал нам телеграмму, уведомляющую о вашем прибытии, но вы ничего не дали о себе знать. Почтенный настоятель и вся община были обеспокоены. Что с вами случилось и почему вы в таком состоянии?» Потом без лишнего шума молодые и пожилые монахи заполнили зал, и атмосфера мгновенно изменилась и стала напоминать радушный домашний очаг. Вскоре появился настоятель Мяо-лянь и сказал: «День за днем мы ждали вестей от вас, и я стал опасаться, что вам угрожает какая-то опасность. Я хотел вернуться в Фуцзянь и продолжить ремонт монастыря Гуйшань, но, узнав, что вы должны приехать, остался здесь и ждал вас». В завершение длительного разговора я сказал: «Это моя вина» и поведал о том, что мне пришлось пережить. Мой рассказ произвел впечатление на старого настоятеля и монахов и они захотели услышать его в подробностях. Я удовлетворил их просьбу, после чего они соединили ладони в знак почтения, и мы все вернулись в монастырь Цзилэ. Старый настоятель убеждал меня в необходимости принять лекарства, но я сказал:

«Поскольку я вернулся домой, все мои ложные мысли исчезли. Я отдохну несколько дней и буду в порядке». Позже, когда он увидел, что я провожу несколько дней подряд в медитации, он предупредил меня: «Климат на юге жаркий и отличается от климата в Китае. Я опасаюсь того, что долгое сидение будет вредным для вашего здоровья». Однако у меня не было ощущения, что что-то не так в моей медитации.

Старый учитель сказал: «Вам следует теперь дать толкование «Лотосовой сутры», дабы здесь воцарилась благоприятная атмосфера. Я возвращаюсь в Китай. Когда закончите толкование этой сутры, не спешите вернуться в провинцию Юнь-нань, а посетите гору Гушань, поскольку там я еще должен кое-что вам сказать».

Проводив старого настоятеля до пристани, я вернулся в монастырь и приступил к толкованию этой сутры. Несколько сот человек стали моими учениками, и буддийские законники из Малакки пригласили меня дать толкование «Сутры Будды медицины» (Бхайшаджьягуру сутра) в монастыре Цинъюнь. Затем я отправился в Куала-Лумпур, где упасаки Е Фую и Хуан Юньфань попросили меня дать толкование «Ланкаватара сутры» в храме Линшань. Во всех городах Малайзии, где давал толкование сутрам, я обретал десятки тысяч последователей.

Той зимой я получил телеграмму от представителей Объединенной буддийской общины провинции Юньнань. В ней говорилось, что правительство собирается ввести налог на монастырское имущество. В то же самое время учитель Цзи-чань из Нинбо и другие прислали мне телеграмму, в которой просили меня вернуться в Китай как можно быстрее для обсуждения этих вопросов. Год был на исходе, и я задержался в Куала-Лумпуре, где встретил Новый год.

Мой 67-й год (1906–1907)

Я вернулся в Китай весной. Когда пароход зашел по пути на Тайвань, я посетил монастырь Лунцюань, а когда он прибыл в Японию – несколько монастырей в различных местах. Поскольку Китай и Япония в то время не были в дружеских отношениях, за китайскими монахами внимательно следили, а японским монахам не разрешалось посещать Китай. По этой причине мое желание основать Конфедерацию китайских и японских буддистов не смогло осуществиться.

На третий месяц я достиг Шанхая, где вместе с учителем Цзи-чанем и представителями Буддийской общины направился в Пекин, чтобы представить нашу петицию центральному правительству. Прибыв туда, мы остановились в монастыре Сяньлян, где нас приветствовали лично учителя Фа-ань, который был куратором по делам буддизма, Дао-син из монастыря Лунцюань и Цзюэ-гуан из монастыря Гуаньинь. Там князь Су Шань-ци пригласил меня к себе с просьбой дать буддийские наставления его жене. Князи и высокопоставленные чиновники, мои старые знакомые (со времен Боксерского восстания, когда они в императорской свите убегали на запад), все пришли меня навестить и дать совет относительно того, как должна быть представлена наша петиция. Поскольку буддийские законники были готовы оказать мне помощь, я не столкнулся с какими-либо затруднениями. В ответ на нашу петицию был оглашен следующий имперский указ.

Тридцать второй год правления под девизом Гуан-сюй:

Имперский указ

В вопросах собирания пожертвований уже многократно доводилось до сведения местных властей, что никакие оправдательные ссылки оных на закон недопустимы в случае угнетения бедных. Нам стало известно, что школьные учреждения и фабрики строятся произвольно, без учета насущных нужд провинций и элементарного уважения к буддийской сангхе. Такое положение вещей недопустимо, и потому вводится правило, согласно которому все наместники должны незамедлительно приказать местным властям взять под свою защиту все монастыри, большие и малые, и всю принадлежащую этим монастырям собственность. В связи с этим никакое знатное лицо или чиновник ни под каким предлогом не имеет права вмешиваться в их жизнь, и никаким местным властям не разрешается облагать монастырскую собственность налогом. Исполнение этого указа одобряется как действие, согласующееся с нашей формой правления.

После провозглашения этого имперского указа все местные налоги на монастырскую собственность были отменены. Я остался в столице, чтобы привлечь внимание буддистов к тому, что еще никто из императоров династии Цин не посылал копию Трипитаки в провинцию Юньнань, и убедил их в целесообразности представить петицию, дабы этот удаленный пограничный район извлек пользу из этой дхармы. Князь Су охотно согласился поддержать эту петицию, и министр внутренних дел представил ее императору. Она гласила:

Куратор по делам буддизма и хранитель печати Фа-ань обратились с прошением в наше министерство. Они подчеркнули, что по сведениям, полученным от настоятеля Сюй-юня из монастыря Инсян, расположенного на вершине горы Петушиная Ступня, в Биньчуане округа Дали провинции Юньнань, монастырь этот является древним святым местом, но до сих пор не имеет копии Трипитаки. Он просит передать в дар монастырю ее имперскую копию, дабы ее чтили в монастыре до скончания веков. Место, о котором идет речь, считается священным пристанищем Махакашьяпы, и храм сегодня являет собой лишь останки древнего монастырского комплекса. Цель этого прошения – снискание щедрого благодушия в вопросе о передаче в дар имперского издания Трипитаки для почитания дхармы Будды. Прошение представлено князем Су, министром гражданского управления, настоятелем Чэн-хай из монастыря Байлинь и настоятелем Дао-сином из монастыря Лунсин. В случае одобрения Вашим Величеством моя скромная просьба сводится к тому, чтобы ведомство по делам буддийского духовенства получило указание совершить передачу Трипитаки в дар монастырю.

На шестой день шестого месяца петиция получила имперскую санкцию, и следующее императорское распоряжение было издано двадцатого числа седьмого месяца тридцать второго года правления Гуан-сюй (1907 г.):

Его Императорское Величество с чувством удовлетворения присваивает монастырю Ин-сян на вершине горы Петушиная Ступня в провинции Юньнань дополнительный титул: «Чаньский монастырь Хуго Чжушэн» («защита государства и взывание к совершенномудрым»). Кроме этого Его Величество дарит монастырю собрание императорской «драконовой»[59] Трипитаки, а настоятелю монастыря – пурпурную рясу, чашу, нефритовую печать, жезл и скипетр. Настоятелю Сюй-юню отныне присваивается титул Великого учителя Фо-цы Хун-фа (безбрежная дхарма буддийского сострадания). Ему предлагается вернуться в горный монастырь и распространять там свет буддийского учения во имя процветания нации и народа ее. Министр внутренних дел получил в связи с этим указание оповестить учителя Сюй-юня об этом императорском указе, дабы учитель принял дары и вернулся в монастырь в качестве его хранителя и проповедовал бы там учение Будды.

Всем чиновникам и местным жителям предписывается неуклонно выполнять этот императорский указ и покровительствовать монастырю. Все противоречащие указу действия с их стороны строго запрещаются.

Моя просьба подарить монастырю Трипитаку была, таким образом, удовлетворена, и теперь все было в порядке. Двадцатого дня я получил письмо от Мяо-ляня из Гушаня. Он писал: «Перевозя Трипитаку, вам прежде всего следует добраться до Амоя. Пожалуйста, оставьте сутры там на некоторое время и немедленно отправляйтесь ко мне на гору Гушань».

В столице буддисты помогли мне получить Трипитаку. Настоятели Чжуань-дао из монастыря Янчжэнь и Вэнь-чжи с горы Фодин в особенности оказали мне огромную помощь по доставке массивного собрания текстов из столицы в Амой. Год заканчивался, и я встретил новый, задержавшись в Пекине.

Мой 68-й год (1907–1908)

В первый месяц той весны я отправился в Шанхай и в Амой благодаря содействию учителей Вэнь-чжи и Чжуань-дао. Прибыв туда, я получил телеграмму с горы Гушань с уведомлением о том, что старый настоятель Мяо-лянь ушел в паринирвану на горе Гушань. В это время монахи всех монастырей Амоя отправились на гору Гушань на церемонию ритуальной кремации тела настоятеля, чья ступа была перенесена в малый зал монастыря до принятия решения относительно места ее упокоения. Я немедленно отправился на гору Гушань, где руководил возведением пагоды и помогал в церемонии прочтения буддийских наставлений усопшему. Я был весь в работе, и на десятый день четвертого месяца, как только закончилось сооружение пагоды, начался проливной дождь, длившийся пятнадцать дней подряд и доставивший всей общине много неприятностей.

На восьмой день следующего месяца после окончания церемонии передачи заповедей бодхисаттвы дождь прекратился. На девятый день погода наладилась, и начали в большом количестве приходить люди, образованные и простые. На десятый день, когда ступу (с пеплом) поместили в пагоду, было расставлено сто столов с вегетарианской пищей на открытой площадке, где все собрались на чтение сутр. После чтения молитв и преображающей пищу мантры неожиданно налетел смерч и поднял всю пищу в воздух, и яркий красный свет начал струиться из ступы, поднимаясь к крыше пагоды. Все присутствующие были поражены. После того как закончились церемонии и мы возвратились в монастырь, начался проливной дождь. Половина останков была помещена в ступу, а другая половина была отправлена на юг в монастырь Цзилэ в качестве священной реликвии.

Когда я прибыл в Пинанг с Трипитакой и останками покойного настоятеля Мяо-ляня, монахи из монастыря Авалокитешвары и другие пришли встретить меня. Их было несколько тысяч. После чтения сутр во время повторения преображающей пищу мантры неожиданно налетел смерч и разбросал повсюду тысячи жертвенных цветов. Шкатулка с останками источала яркий свет, уходивший вдаль к крыше пагоды в двух ли оттуда. Эти два удивительных явления имели место во время совершения мною ритуальных обрядов и четко засвидетельствованы мною лично. По этому поводу Будда говорил: «Эзотерические практики непостижимы». Я ничего не знал о жизни и самосовершенствовании настоятеля. Он не настаивал ни на чаньских методах, ни на методах Чистой Земли, но главной целью его жизни он считал восстановление разрушившихся монастырей и обращение в буддизм всех, кто к нему приходил. Явления, связанные с его кончиной, были поистине удивительными. После того как он мне, новичку, обрил голову многие годы назад, я ничего о нем не слышал. Я действительно был виновен, не проявляя должной благодарности своему учителю, и мой последний контакт с ним выражался в заботе о его ступе и в упокоении его светозарных останков. Я вспомнил его последние слова, по которым можно было судить о том, что он знал о своей грядущей смерти. Поскольку невозможно очень точно что-то предугадать в этом отношении, я просто излагаю факты для тех, кто придет мне на смену и сделает свои собственные выводы.

Конец ознакомительного фрагмента.