Обжигающие вёрсты. Том 2. Роман-биография в двух томах. Глава 42. Не ко двору пришелся, видно… (Геннадий Мурзин)

В трех часах езды от Свердловска, а глухомань

Шаля… Что из себя представляет? Поселок городского (городского, правда, нет ничего) типа, райцентр с населением не более шести тысяч. Впрочем, на территории всего района проживало тогда не более тридцати тысяч. Промышленных предприятий? В райцентре – ни одного (если не считать леспромхоз и крупную одноименную станцию) предприятия. Всё настолько карликовое, что и упоминать не стоит. Из «очагов досуга» – один районный Дом культуры, где в день дают по одному киносеансу, зал – почти пуст, поскольку зимой в нем несуразный холод. Две средних школы, несколько крохотных магазинов системы потребкооперации, в которых без проблем можно приобрести лишь хлеб, но и тот (производство местной пекарни) никуда негодного качества. Люди живут в своих домах. Правда, за год до моего приезда построили четыре восьмиквартирных каменных дома. Считаются элитными. Потому что есть водопровод (правда, лишь холодная вода) и на колонку ходить не надо, отопление – печи-голландки, уборные – в квартирах, но представляют из себя крохотные помещения, где есть труба, идущая вниз, по которой нечистоты попадают в выгребную яму. Обратно по трубе вверх поднимаются специфические ароматы, спастись от которых невозможно. Утешает, что все-таки не надо ходить на улицу. Живет в домах – местная интеллигенция и некрупное районное начальство. Главные же лица района живут в отдельных коттеджах, в которых, по словам очевидцев, есть все современные удобства. Но они настолько индивидуальны, что доступ к ним имеют одиночки. Например, первый секретарь райкома КПСС, председатель райисполкома. Ну, и еще несколько семей. Улицы не асфальтированы, поэтому каждый проезжающий лесовоз поднимает пыль, оседающую потом долго на всё в окрест. Кое-где есть тротуары, но досчатые. Никто за ними не следит, поэтому люди не рискуют ими пользоваться: можно в расщелине завязнуть и ногу сломать.

В районе – Староуткинский металлургический завод, с демидовских пор стоит; пять леспромхозов и шесть безнадежно убыточных, влачащих жалкое существование, колхозов мясомолочного направления.

Впечатление на приезжающего все и сразу увиденное действует угнетающе. На меня – тоже. Но я знал, на что шел. Поэтому не гундел.

Неделю жил в доме приезжих. Не дом, конечно, а трухлявый барак, в котором одна работница и несколько комнат для гостей района. В каждой комнате – до десятка кроватей. Обитатели, в основном, – кавказцы. В мою, например, бытность, в одной со мной комнате жил грузин, который привез сюда цистерну (низкосортного, разумеется) вина, которым торговал по цене рубль – за литр. Район радостно гудел, и возле винных бочек с первыми петухами собирались небритые и опухшие любители – кто с трехлитровыми стеклянными банками, кто с молочными бидончиками. Товарооборот в потребкооперации резко упал. Где им тягаться с предприимчивым грузином, предлагающим цену за ту же самую «бормотуху» вдвое меньше?

Запомнился мне тот грузин. И не благодаря его вину.

В один из вечером, когда уже был в постели и задремал, услышал, как кто-то бесцеремонно трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу грузина с сияющим от счастья лицом.

– Спать, да? Так рано, да? Вставай, друг! Гулять, да, будем.

Недовольно спросил:

– Что еще за праздник?

– Большой, да, праздник – поминки.

– Разве это праздник? На поминках горюют, а не празднуют. – Возрази ему и хотел повернуться на другой бок.

– Э, нет, дорогой! Вставай, дорогой! Хочу праздновать!

– Ну, и празднуй. – Недовольно проворчал в ответ. – Причем тут я?

– Нет-нет, дорогой! Не обижай меня, да. Будем гулять, да.

Чертыхнувшись про себя, встал, понимая, что грузин все равно не отстанет и спать не даст.

И вот все обитатели гостиничной комнаты сидят за одним столом. Грузин откуда-то достает овальный бочонок с ручкой, наливает всем в стаканы вино, выкладывает на стол фрукты. Принюхавшись к содержимому стакана, спрашиваю:

– То самое, которым торгуешь?

Грузин, вспыхнув, обиделся.

– Не говори так, да! Вы – мои гости…

– Ну и что?

– А то, дорогой, да! Гостей плохим вином грузин не угощает. И сам дерьмо не пьет.

– Вот как? – Удивился. – Сам не пьет, а другим продает?

– Обижаешь, дорогой. – Сказал грузин и насупился.

– Ну, хорошо, – поднял свой стакан. – Чью усопшую душу помянем?

Грузин заржал и также поднял стакан.

– Раба божьего Никиты, да… Счастливо помянем душу, да, погрязшую во грехе.

Посмотрел на застолье и понял, что те знают повод.

– Может, объяснишь?

– Не знаешь, да? Не слышал?.. Отдал Богу душу злейший враг всего грузинского народа…

– А именно? – Спросил, хотя смутно стал уже догадываться.

– Помянем скверным словом Хрущева, эту лысую сволочь! – Сказал грузин и выпил весь стакан.

Все другие последовали его примеру. Я чуть-чуть отпил.

– Почему не пьешь, да? Вино плохое, да?

Отрицательно покачал головой.

– Вино – отменное, но все равно помногу не пью.

– Хочешь коньяк, да? Принесу. Хороший коньяк. Свой коньяк.

– Ничего не хочу.

– Обижаешь, дорогой. Почему не пьешь? Не русский мужик, да?

– Извини, но весь день мотался по району, устал. – Чтобы не обидеть горячего кавказца в день его торжества, так попытался объяснить.

Вскоре, откланявшись, покинул теплое застолье.

На другой неделе, слава Богу, съехал отсюда. Мне выделили жилье, двухкомнатную квартиру в одном их тех самых «элитных» домов и вывез из Верхотурья барахло и жену.

По соседству, между прочим, жил инструктор орготдела райкома КПСС Валерий Стабровский.

Тогда же на заседании бюро Шалинского райкома КПСС был утвержден в должности. Утверждение – пустая формальность, поскольку прибыл с официальным направлением вышестоящего партийного органа, то есть обкома КПСС, и принять какое-то иное решение (партийная дисциплина, знаете ли) не могли.

Редакция районной газеты располагалась в бараке: в левом крыле – журналисты, в правом – цех Первоуральской типографии, где четыре работника – мастер (он же и механик), метранпаж, линотипист и печатник.

Газета имела тираж почти семь тысяч (на две тысячи больше, чем прежняя моя газета), выходила три раза в неделю, распространялась по подписке.

А коллектив? Численно – тот же. И качественно мало чем отличался. Также пил по-черному, даже в рабочее время. Разумеется, не все злоупотребляли алкоголем. Пристойно (в смысле выпивки) вели себя молодые супруги Дорошенко – Владимир и Светлана. Владимир заведовал экономическим отделом, Светлана занимала должность ответственного секретаря. Оба – члены КПСС, оба учились на третьем курсе (заочно) факультета журналистики Уральского государственного университета. Заканчивали получать высшее образование редактор Михаил Кустов и заведующая отделом писем Валентина Гилева. Остальные имели среднее, но не специальное образование.

С явной прохладцей отнеслись ко мне супруги Дорошенко. Почему? Думаю, кто-то из них метил на должность заместителя редактора, но что-то у них не сложилось. Или я нечаянно вмешался в их карьеру? Уколы по моему адресу следовали со стороны супружеской пары регулярно. Особенно на летучках упражнялись. Сначала вступал с ними в дискуссии, но потом перестал обращать внимание.

За год до защиты диплома супруги покинули редакцию: Владимир перевелся на дневное отделение, выбил себе престижное местечко для преддипломной практики – редакцию газеты «Комсомольской правды». Там показал себя во всей красе. Владимир – средней руки журналист. И даже в районной газете ничем не блистал, а вылезал за счет жены, которая много ему помогала и даже иногда за него делала курсовые работы. На очном же отделении факультета стал в одночасье первым парнем. Почему? Потому что блестящая анкета. Прежде всего, в его пользу было членство в КПСС и опыт практической работы, причем в должности заведующего экономическим отделом. Во время прохождения преддипломной практики Владимир развелся с женой. Она стала не нужна. Отработанный материал. Балласт. Прочь – с дороги. Нет, Владимир не ушел к молодой однокурснице. Он поступил мудрее и хитрее. Как? Доподлинно неизвестно. По крайней мере, результат преддипломной практики Владимира Дорошенко в «Комсомольской правде» оказался неожиданным даже для преподавателей университета. После защиты диплома Владимир Дорошенко был назначен собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по Томской области. Факт крайне редкий. Подобного успеха достигали лишь самые одаренные студенты-очники. Успех Владимира объясняли по-разному. Говорили, что (за достоверность не ручаюсь, хотя, зная хорошо характер, вполне могло быть) в период практики близко сошелся с одной из ведущих сотрудниц «Комсомолки» (старой девой), к которой воспылал страстью, объяснился в любви, предложил руку и сердце. Москвичка поверила в серьезность намерений провинциала лишь после того, как Владимир развелся с женой, то есть расстался со Светланой. Иначе говоря, карьеру, а она была смыслом его жизни, сделал через постель, через женщину, потерявшую всякую надежду обрести мужа.

Что ж, все выстраивают карьеру, как могут и чем могут: одни – верхней частью туловища, другие – нижней.

Светлана, насколько мне известно, больше не вышла замуж, и долгое время работала преподавателем в университете. Где она сейчас? Не знаю. Не интересовался.

Чувствую ли себя начальником на новом месте? Нет, конечно. Как и в прежней редакции, мотаюсь по району в поисках фактов для своих будущих выступлений в газете. Машина в редакции одна, поэтому обычно группируемся и отправляемся по несколько человек. Стараемся за один день побывать в нескольких поселках. Очень часто пользуюсь попутным транспортом. Узнаю, например, что едет в поселок Староуткинск на своей машине один из секретарей райкома КПСС. Едет один. Напрашиваюсь в попутчики. Первый секретарь Василий Сюкосев иногда отказывает мне, второй и третий секретари – берут охотно такого «пассажира». Председатель районного комитета народного контроля Сергей Соловьев сам зачастую звонит и предлагает «прошвырнуться с ним по району».

Поездки на попутных машинах имеют свои плюсы и минусы для газетчика. Один из плюсов: невольно становишься очевидцем какого-то события, приготовленного для начальства и не предназначенного для постороннего глаза. Главный минус: постоянно на привязи, потому что хозяин машины может в любой момент сняться с места и уехать, не дожидаясь, когда закончу свою работу. Со мной, правда, подобного казуса не было, а вот с другими… Понимая полную свою зависимость, старался постоянно быть поблизости.

Район мало населен, но территориально – велик. С крайней на востоке точки (поселок Сабик, где размещается лесопункт Саргинского леспромхоза) и до границы с Пермской областью на западе (село Роща, где находится центральная усадьба одного из колхозов) более ста километров. Куда-то можно попасть по железной дороге, на электричке. Но в большинстве случаев – надежда лишь на вездеход «УАЗик». Впрочем, и он не всегда выручает. Чтобы попасть на земли колхоза «Луч», приходится оставлять машину на левом берегу реки Сылва и переправляться на тот берег на вихляющей лодчонке.

Так что потери рабочего времени во время таких командировок велики. И потому старался максимально набираться свежего фактического материала.

Одним словом, в обычной ситуации был, по сути, самым обычным корреспондентом и строк в каждый номер выдавал ничуть не меньше любого. Единственная привилегия: у заместителя редактора был, хоть и крошечный, но отдельный кабинетик. Хотя… Мой кабинет редко когда пустовал: его облюбовали курильщики, набившись, дымили по-черному и болтали. Почему у меня все собирались? Не знаю. Предположительно, из-за благожелательной атмосферы, возможности свободно общаться. К этим постоянным сборищам ревниво относился редактор Михаил Кустов: его кабинет почему-то старались обходить стороной, хотя он всем роднее. Потому что, как и они, из доморощенных.

Большая часть коллектива приняла меня нормально. А редактор? Тоже (по крайней мере, внешне) хорошо. Но некая настороженность чувствовалась. Наверное, опасался конкурентности. Сразу попробовал успокоить, чтобы тот не слишком беспокоился за свое редакторское кресло. Рассказал, из-за чего уехал из Верхотурья, поменяв, по большому счету, шило на мыло. Удалось ли убедить, что по головам людей не ходил и не собираюсь ходить? Поверил ли, что в данном случае нечего ему страшиться? Сомневаюсь.

Серьезных конфликтов с редактором у меня не было, как, впрочем, и с другими сотрудниками редакции. Нравы, царившие здесь, ничем не отличались от прежних. Разве что в деталях. В прежней редакции, например, увлекались игрой на бильярде, где стук шаров перемежался со звоном наполненных до краев стаканов; в нынешней – разворачивались настоящие шахматные баталии, где бесспорным лидером и авторитетом был Михаил Кустов. К концу рабочего дня к редакции подтягивались и другие игроки райцентра. Это были очень сильные шахматисты (с моей точки зрения, конечно), которые со мной отказывались играть, считая для себя недостойным баловством. Уж больно слабо играл! Впрочем, и у меня находился партнер – шофер Борис Косинов. Мы играли с переменным успехом. Очень часто сидел и смотрел, как играли мастера. Смотрел с любопытством, но научиться чему-либо, что-то перенять из их опыта не удавалось. Решил, что не судьба. В шахматах как был, так и остался дилетантом.

В этой редакции также пили. В пьянках участвовал и редактор, поклонявшийся дарам Бахуса. Однако больше всех злоупотреблял спиртным Дмитрий Лаврентьев, у которого случались затяжные запои. Дмитрий – интересный человек, когда не пьет. Увлеченно занимался собиранием личной библиотеки. Много читал. Гордился уникальной для провинции коллекцией изданий, посвященных Пушкину. Дмитрий, казалось мне, знал о национальном поэте буквально все. Его увлеченные рассказы готов был слушать сутками.

Однако… Начинался запой и Дмитрий Лаврентьев становился противным до омерзения. Он буквально терял человеческое достоинство, превращаясь в свинью. Прошу прощения за резкость, но, сказав иначе, погрешу против истины. В пору запоя, когда денег не было на очередную чекушку, а пылающая огнем душа требовала, когда никто уже не давал ему в долг, брал из библиотеки прекрасные свои книги и предлагал купить всем. Ни разу не воспользовался такими благоприятными ситуациями, чтобы пополнить личную библиотеку редкой книгой. Другие, ничего, брали, причем, за полцены. Потом, когда запой заканчивался, Дмитрий пытался вернуть назад свои книги, но это ему не удавалось: что с воза упало, то – пропало.

Было у журналистов и еще одно отличительное хобби – рыбалка. Особенной страстью отличался опять же Михаил Кустов, редактор – истинный знаток рыбьих повадок. Брал на рыбалку и меня. Рыбачил и раньше, но в Шале, благодаря Кустову, пристрастился по-настоящему, хотя опять же, как и в шахматах, больших высот не достиг. Кустов меня обставлял: стоя рядом, он мог поймать два десятка рыб, а я всего одну. Особенно восхитился, когда поехали на глухую таежную речушку Рубленку, находящуюся в сорока километрах от Шали. Выехали на два дня. Глухомань – невероятная. Воздух – чистейший. Природа – красивейшая. Но хариусы, за которыми поехали, – того лучше. Какая вечером получилась уха из хариусов! Деликатес!

В те места, где водились хариусы, – попасть трудно: полное бездорожье. Поэтому чаще всего выезжали на многочисленные пруды района. Возвращались с разными уловами: у редактора – полон ящик лещей, у меня – пара-тройка подлещиков да с десяток чебачков. Зато получал ни с чем несравнимое удовольствие. Бесподобный отдых. Его до такой степени полюбил, что на берегах позднее проводил каждый отпуск.

Утверждаю: Шалинский район – это, поистине, Уральская Швейцария! Обидно, что не находятся предприимчивые люди и не строят в тех экологически идеальных местах зоны цивилизованного отдыха. Есть, правда, дом отдыха в районе поселка Коуровка, но это не то, совсем не то. Коуровка всего в тридцати километрах от грязной Ревды и не менее опасного (в смысле экологии) Первоуральска. Говорить о чистоте реки Чусовая, на берегу которой стоят корпуса дома отдыха, язык не поворачивается. Шалинские же места намного дальше и защищены, как с запада, так и с востока, на десятки километров зеленым поясом тайги; там чистейшие реки и пруды. Словом, заповедные все еще места.

Летом и осенью – мы объявляли «тихую охоту». Не знаю, где еще так много малинников и такие урожаи грибов. Никогда не забуду, как однажды нас (меня и Дмитрия Лаврентьева) мастер типографии Валерий Козлов на своем мотоцикле забросил в район мелководной речушки Сарга и там оставил. Мы вброд (воды-то по щиколотки) перебрались на правый, более крутой берег, сплошь покрытый молодым соснячком. Трудно поверить, но мы всего за два часа нарезали крохотных-крохотных маслят (крупные не брали) по три ведерных корзины. Могли бы и больше, но пустой тары не было. К тому же возвращались назад пешком, через лес. Между прочим, грибная полянка, на которой охотились, не превышала двухсот квадратных метров. Такого обилия маслят мне больше не доводилось видеть. Потом стал очевидцем другого чуда. Как-то раз Кустов после обеда исчез из редакции. Вместе с нашей машиной, естественно. К семи вечера приехали. Борис Косинов, водитель, открыл салон машины. Я охнул. И было от чего. Машина была забита доверху грибами, причем, только белыми. Ведер тридцать – не меньше! Походит на сказку, но ее видел своими глазами.

Вспоминаю забавный случай.

Мне позвонил заведующий отделом информации газеты «Уральский рабочий» Николай Кодратов3. Он попросил передать стенографистке «что-нибудь интересненькое для четвертой полосы воскресного номера». Передал. Заметку, рассказывающую о сказочных урожаях ягод и грибов в шалинских лесах, тут же опубликовали. Через неделю электрички, следующие из Свердловска до Шали, были атакованы тысячами горожан. По словам железнодорожников, такого количества грибников и ягодников они не видели никогда. Кстати, уезжали все с полными корзинами.

Другой эпизод. Опять же по просьбе передал в «Уральский рабочий» о свершившемся чуде на берегу прудика, что рядом с путями станции Шаля. Речь в заметке шла о том, что местный рыбак вытянул из этого ничем не примечательного прудика4 небывалого леща – на шесть килограммов. Заядлые рыбаки знают, что это за удача. Поэтому через неделю из Свердловска высадился многотысячный десант рыбаков-любителей, охваченных азартом удачи. Они буквально усеяли берега. Конечно, всем им так крупно не повезло, но без улова никто не вернулся домой.

К своему огорчению, меня лишь природа радовала по-настоящему. Конечно, делал свое дело и неплохо, как мне казалось, но без энтузиазма. Темы, закрепленные за мной, как за человеком, отвечающим за отдел партийной жизни, не вдохновляли на творчество. Сухомятина и ничего живого. Не развернешься, поскольку одни ограничения. Надоели до чертиков, оскомину набили обязательные отчеты с партийных или комсомольских отчетно-выборных собраний. Старался придать и этим материалам некую публицистичность, освежить, придумать иную форму передачи информации. Трудно приходилось.

Проблема и здесь вновь встала передо мной во весь рост, проблема повышения профессионального мастерства. У коллег – ничему не научишься: их уровень примерно равен моему. А так хотел расти и двигаться вперед! На пути появились вновь преграды, на преодоление которых понадобились значительные усилия.

Царёк и его стеклянный взор

Работая, так сказать, ни шатко, ни валко, умудрился все-таки нажить врагов среди партийной верхушки. Пришелся, короче, не ко двору. Особенно невзлюбил человек с рыбьим (холодным и ничего не выражающим) взглядом, местный царёк, то есть Василий Сюкосев, первый секретарь райкома КПСС.

Сначала неприязнь была внутри, тихая. Но тут я в костерок подлил масла. Не специально. Впрочем, со мной везде и всегда что-то «неспециальное» происходит, и к этому начинаю привыкать. Что именно на этот раз? Вынес сор из избы, что по провинциальным меркам никак не меньше оценивается, как коварство, как деяние непотребное и несовместимое с местечковыми нравами.

Вот что произошло. Произошло, собственно, не одно деяние, а два, поочередно.

Как-то раз опубликовал в своей газете статью, в основу которой положил факты, прозвучавшие на одном из заседаний районного комитета народного контроля. Острая получилась статья, в которой назвал всех виновных в злоупотреблениях служебным положением. Не пощадил никого. Прочитали ее власти, поморщились, но примирились. Через неделю в Шалю приехал заместитель председателя областного комитета народного контроля, которому на глаза попалась моя статья (возможно, кто-то специально подсунул). Статья настолько пришлась по душе гостю из центра, что он, вернувшись в Свердловск, позвонил заместителю редактора «Уральского рабочего» Сергею Корепанову (он же и заведующий отделом партийной жизни) и порекомендовал мою статью перепечатать в областной газете, поскольку, по его словам, публикация имеет принципиальное значение для всей области.

Мне позвонила стенографистка и сказала, чтобы продиктовал полностью статью. Артачиться не стал: идея не моя и почему должен демонстрировать свою щепетильность? Замечу для ясности: не имел привычки публиковать один и тот же материал в разных газетах. Считал халтурой. А другие провинциальные журналисты? Не гнушались

Уже на другой день (видимо, досылом) в «Уральском рабочем» подвалом стояла на второй полосе моя статья.

Мне, как автору, приятно. Но каково местным начальникам? Ведь это же удар и по ним. И кто так больно, по-предательски ужалил? Тот, кого они пригрели за пазухой. Не на шутку озлилась партийная верхушка. И затаилась, пылая жаждой мщения. Почему не сразу стала действовать? А нельзя: инициатива появления статьи в областной газете принадлежит не мне, а областному руководителю контрольного органа.

Проходит какое-то время и еле тлеющий огонь мести раздуваю до невероятного. Причем, исключительно по своей инициативе.

Редактору Кустову позвонили из Свердловского обкома КПСС и сказали, что в редакции «Уральского рабочего» ведущие газетчики районных газет проходят трехнедельную стажировку. Зачем? Чтобы опыта набраться. Предложили одно место и Шалинской районной газете. А поскольку стажировка обкомом в данном случае предполагалась на базе отдела партийной жизни, то, соответственно, и кандидатура могла возникнуть одна – моя.

Мне сообщили, чтобы предварительно связался с заместителем редактора Сергеем Корепановым. Звоню. Сергей уточняет, когда именно прибуду? Сообщаю: в ближайший понедельник, утром. Говорит: необходимо знать, чтобы забронировать место в гостинице. Спрашиваю: действительно ли стажироваться буду в его отделе? Корепанов подтверждает и добавляет: желательно, чтобы приехал уже с готовой корреспонденцией; чтобы время, отпущенное на стажировку, не тратилось впустую, необходимо иметь то, над чем бы я и мой куратор смогли сразу начать работать. Тема? На мой выбор и вкус. Но Корепанов предупреждает об одном: тема не местечковая, а такая, которая бы представляла интерес для области. Положительные факты или критика? Как сочту нужным, но предпочтительнее, если в корреспонденции будет содержаться анализ и конструктивная критика. Объем? Не более четырех машинописных страниц.

До начала стажировки оставалось четыре дня, включая субботу и воскресенье. И сразу же засел за подготовку домашнего задания. Сидел вечерами и упорно работал над корреспонденцией. Прекрасно понимал, что такое газета «Уральский рабочий», и до какой степени высок уровень ее публикаций. Знал и то, что над серьезной публикацией журналист этой газеты работает, как минимум, две недели, но никак не четыре дня. Да, мог пойти по пути наименьшего сопротивления: представить корреспонденцию, уже опубликованную в районной газете, поправив слегка, кое-что углубив, уточнив факты, обновив события, убрав водичку, которая неизбежна в условиях гонки за строками.

Решил все-таки делать корреспонденцию заново, используя факты, уже известные мне, но которые не публиковались в своей газете, поскольку редактор (из-за остроты) все равно бы вычеркнул. Иначе говоря, знал о реалиях местной внутрипартийной жизни значительно больше, чем мог сообщить местному читателю. Газета «Уральский рабочий» выше рангом и смелее в критике, поэтому, посчитал, должен воспользоваться ранее неприкосновенным информационным запасом. Так сказать, что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

Накануне выезда в командировку корреспонденция была готова. Перечитав в последний раз, удовлетворенно хмыкнул: самому понравилась своей остротой, тем, что критика была адресной. Позаботился и о кураторе: чтобы ему легче работалось над моей корреспонденцией, рукопись отпечатал на пишущей машинке.

И во всеоружии заявился к Сергею Корепанову. Это был, напомню, понедельник, а понедельник на Руси, как водится, – день тяжелый вообще, в частности же – тем более5. Корепанов чувствовал себя плохо и потому был крайне неразговорчив. Если бы мы были ближе знакомы, то предложил бы заместителю редактора вместе сбегать в буфет ближайшего ресторана, чтобы чуть-чуть подлечиться. Возможно, сия инициатива мне бы облегчила стажировку, и с начальством контакт установился бы более дружеский. Но…

Корепанов бегло, так сказать, по диагонали пробежал по моей корреспонденции, молча встал и отвел в просторный кабинет, где находилось трое: корреспонденты отдела партийной жизни Владимир Денисов и Александр Шарапов, а также стажер (фамилию не запомнил и потом больше не встречался), кажется, из Талицы, у которого стажировка заканчивалась. Показал на старенький пустующий стол:

– Твое рабочее место… – И многозначительно добавил. – Пока на три недели.

На слово «пока» сразу не обратил никакого внимания. А следовало бы. Потом буду кусать локти, да уже поздно.

Одно пояснение. Повышение профессионального мастерства журналистов низового звена – это идея и инициатива Свердловского обкома КПСС. Отличная, скажу, идея! Но для «Уральского рабочего» всего лишь обуза, обычная партийная обязаловка. Но даже из этого редакция хотела иметь для себя пользу.

Какую? Редакция получала возможность лучше узнать провинциальные кадры, присмотреться и, возможно, кого-то пригласить к себе, в штат. Особенно кадровый дефицит (и это притом, что университет находился через дорогу, выпускавший ежегодно 75 профессионально подготовленных журналистов) испытывал отдел партийной жизни, куда неохотно шли выпускники, поскольку им не нравилась ежедневная сухомятина. К тому же специфика этого отдела такова, что не каждый мог быть допущен к документам и фактам внутрипартийной жизни, то есть журналист, курирующий такую тематику, должен быть, по меньшей мере, членом КПСС, а того лучше – с практикой общественной работы. Выходец со студенческой аудитории, естественно, этого не имел и иметь не мог. Поэтому Сергей Корепанов искал свою выгоду в стажировке: он мечтал найти и отобрать подходящего человека для своего отдела.

Замечу еще: талантливых журналистов, работающих на ниве партийной тематики, даже в той большой стране, даже в центральных газетах – находились единицы: чтобы перечислить, пальцев одной руки хватило бы. Неблагодарное это было занятие. Одно слово: сухомятина, обставленная со всех сторон параграфами Устава КПСС и инструктивными указаниями ЦК, где существовала еще одна цензура, соответственно, еще один цензурный комитет – идеологический отдел. Ни шагу влево, ни шагу вправо. Прокрустово ложе.

Когда ушел Корепанов, Владимир Денисов, по-свойски хлопнув меня по плечу, сказал:

– Присаживайся, старик… Одну минуту… – Он держал в руке машинописный лист. – Сбегаю в секретариат, сдам информацию. Вернусь и займусь… У тебя что-то есть? – Кивнул. – Ну, и отлично, старик.

Вернулся Владимир через пару минут. Перед ним на столе уже лежало мое «домашнее задание». Он начал читать. Читать крайне внимательно и медленно. Трепетно следил за ним, всякий раз напрягаясь, замирая, когда в руке появлялась ручка, и он что-то жирно подчеркивал или на полях ставил жирный вопросительный знак.

К концу его чтения моя рукопись выглядела крайне неприглядно. А еще вчера вечером мне казалось, что сотворил не меньше, как шедевр публицистики, что в «Уральском рабочем», прочитав, охнут в изумлении и тотчас же потащат в секретариат, где скажут: получите украшение очередного номера. В секретариате, как будто только того и ждали, обеими руками ухватят «украшение», отправят в наборный цех типографии, чтобы завтра очутился у читателей.

Когда Владимир отложил в сторону ручку, отодвинул в мою сторону рукопись и поднял на меня глаза, то, скорее всего, увидел унылое и обреченное лицо стажера.

– Ну, старик, что могу сказать? Фактура – отличная и копнул глубоко. Но этого мало. Надо, короче говоря, тебе поработать еще над корреспонденцией, особенно над отмеченными мною местами. – Уныло кивнул. – Подумай пока… Я тут сбегаю по срочному делу. Вернусь, и предметно поговорим, обсудим каждое мое замечание. Идет?

Снова кивнул, ибо выбора у меня не было. Зачем приехал? Учиться. Вот и…

Денисов убежал. А я, спросив у Шарапова разрешения, сел за пишущую машинку, решив, обдумывая и устраняя огрехи, заново отпечатать материал. Как-никак, полагал, грязи на страницах будет меньше.

Куратор вернулся только после обеда. К его приходу у него на столе лежал обновленный вариант корреспонденции. Снова прочитал. Покрутил головой.

– Оперативно работаешь, старик, и плодотворно. – Мне показалось, что куратор иронизирует. – Хотя и не говорил тебе ничего, но ты уловил суть замечаний и сам устранил. Но, вижу, не все? Не согласен? – Кивнул. – Что ж, пойдем по порядку и откроем дискуссию. Построим работу так: излагаю смысл отвергнутого тобою замечания, ты – парируешь, стараешься переубедить. Если твои аргументы окажутся весомее моих, то свое замечание сниму. Согласен?

И началась между нами жаркая дискуссия. Совсем не собирался без боя отступать перед куратором, который (с точки зрения журналистского мастерства) на три головы выше меня. Спор закончился с равным счетом. Ничья: половину замечаний куратор снял, следовательно, мне удалось его убедить в своей правоте; с другой половиной мне пришлось смириться, поскольку весомых аргументов в защиту своей позиции не смог привести и ничего другого у меня не оставалось, как согласиться с куратором. Вечером, уходя домой, куратор мимоходом проворчал:

– Какой принципиальный стажер мне достался: бился до конца.

Впервые за весь день улыбнулся.

– Скорее, вредный, чем принципиальный. – Ответил и рассмеялся.

Уже в дверях Денисов хмыкнул.

– Всем бы твою вредность.

Куратор ушел. А я остался. Решил сейчас же поработать над оставшимися замечаниями и в третий раз перепечатать на машинке весь текст, чтобы утром следующего дня у него на столе была окончательно доработанная корреспонденция, чтобы не было и следа нашего отчаянного сегодняшнего спора.

Вторник. Утро. Половина девятого. В отделе – никого, но я уже на месте. Жду куратора. Появился тот в половине десятого. Взглянул на материал.

– Уже?.. Когда?..

– Вчера… вечером.

– Да ты, старик, к тому же и труженик?

– Иронизируешь? – Договорились, что будем на «ты».

– Да ты что?! Совершенно серьезно говорю. Не ты первый наш стажер, но такой прыти ни от кого не видел.

– Хорошо это или плохо?

– Еще спрашиваешь, мерзавец!? – Он встал, взял материал и вышел из-за стола. – Пошли.

– Куда, не скажешь?

– К шефу.

– Непосредственному или самому главному?

– Вон, куда метишь? Не широко ли шагаешь? Штаны не порви… Ишь, чего захотел: сразу и к «самому главному»? Думаешь, ждет тебя?

– Почему бы и нет? – Я рассмеялся.

И вот мы у шефа. Корепанов прочитал корреспонденцию и скупо заметил:

– Прилично.

Денисов, ухмыляясь, уточнил:

– В машбюро, что ли?

– Разумеется… Идите… Некогда… Дежурю по номеру.

Через час передо мной лежал профессионально отпечатанный оригинал корреспонденции. Прочитал и удовлетворенно хмыкнул: ни одной опечатки. Печать четкая и аккуратная. Смотреть приятно. Читать – тем более. Совсем не то, что выходит из рук нашей районной машинистки.

И тут, оказалось, возникла проблема… Проблема подписи под корреспонденцией. В моем варианте просто: «Г. МУРЗИН».

Куратор заметил:

– Так не пойдет. – Увидев мой вопрошающий взгляд, уточнил. – У нас – не принято. Даже мои материалы, видел, как подписаны?

– Видел.

Все крупные его материалы подписывались так: «В. ДЕНИСОВ, специальный корреспондент».

Предложил сделать такую подпись: «Г. МУРЗИН, заместитель редактора газеты «Путь к коммунизму».

– Не пойдет. – Отверг Денисов мой вариант.

– Почему?

– Вещь, старик, слишком острая. Материал писался разве не для нас, не по нашему ли заданию? Работа шла над ним не в стенах нашей редакции? К тому же, – куратор на несколько секунд задумался и спросил, – разве не боишься последствий?

Не сразу понял вопрос:

– Про какие «последствия» говоришь?

– Тебе же возвращаться и там жить. Корреспонденция, по твоей милости, получилась такой, что… Местные бароны могут сильно огорчиться.

– А… – Махнул рукой. – Это – ерунда… На обидчивых воду возят. Подуются да перестанут. И партия учит: даже горькая правда лучше сладкой лжи.

Денисов расхохотался.

– До чего ж наивный и непосредственный человек!.. Впрочем, вернемся к проблеме…

Решил сыронизировать.

– Нам бы ваши проблемы. – Сказал и спросил. – А что ты сам думаешь?

– Я? Ну, думаю, что наилучшим вариантом была бы такая подпись: «Г. МУРЗИН, наш специальный корреспондент». Точнее, понятнее и безопаснее для тебя.

Изумившись, посмотрел куратору в глаза.

– Как же можно?!

– Что именно?

– Как можно ставить на одну доску тебя и меня?!

– Почему нет?

– Я – стажер всего лишь, а ты штатный ведущий журналист областной партийной газеты.

– Ты, старик, тут ошибаешься. Под словами «наш специальный корреспондент» совсем не подразумевается, что автор – обязательно штатный сотрудник редакции.

– Как это?

– Смысл этих слов в другом, а именно: автор выполнил специальное задание редакции и им может быть любой внештатный автор.

В конце концов, сошлись на том, что куратор будет предлагать свой вариант, а там – как получится. Напрочь и сразу исключил вариант использования псевдонима, хотя к этому куратор склонялся.

Через три дня моя корреспонденция увидела свет. Вариант подписи был принят не мой, не куратора, а третий. По материалом стояло: «Г. МУРЗИН, наш внештатный корреспондент». Компромисс был найден. Кем найден? Не знаю. По слухам, дошедшим до меня, Иван Гагарин, редактор, высказывался за то, чтобы оградить автора от возможной мести и выпустить корреспонденцию под псевдонимом. Но ему сказали, что автор категорически против этого варианта.

Вот так в Шале разорвалась бомба. Продолжал стажировку, а тем временем в райкоме КПСС стоял сплошной гул злобных голосов. Узнаю об этом лишь по возвращении. А пока…

Чертовски полезна была стажировка

Стажируюсь. И мне поручают подготовить к печати несколько заметок внештатных авторов. С ними все обошлось проще. Кстати, на пятничной летучке «Уральского рабочего» обозреватель мою корреспонденцию в качестве лучшей предложил вывесить на специальном стенде. Возражений ни у кого не было, в том числе и у самого главного шефа, то есть Гагарина6. Впереди – еще две недели, но я свой план уже выполнил. Заговорил о сверхплановой работе. Куратор посмотрел на меня, хмыкнул и предложил подумать над темой. Он сказал:

– Если темой заинтересуешь Корепанова, то тебе обеспечена командировка для сбора фактов. Попробуй. Может, что-то и получится.

Стал думать. И тема родилась, как мне показалось, новая даже для областной газеты. Должен задаться вопросом: что такое горком (райком) КПСС и попытаться ответить на него. Конечно, ответ, кажется, на поверхности, поэтому сама постановка вопроса сначала выглядит наивной. Но, на самом-то деле, все не так просто, как кажется.

К тому времени в среде партийных работников прочно укоренился стереотип: райком – это мы, то есть аппарат. Но это в корне неверно и противоречит Уставу КПСС. Райком КПСС (и это должен буду показать в будущей статье) вовсе не аппарат, а те члены райкома, которые избираются каждые два года на отчетно-выборных конференциях, роль которых пока сводится лишь к участию в работе пленумов в качестве статистов, людей, которые слепо зачастую поднимают руки, голосуя, за любое решение, родившееся в недрах аппарата. Да, среди членов райкома неизбежно присутствуют представители аппарата (скажем, те же секретари райкома, избираемые на пленумах, некоторые заведующие отделами), но далеко не все из них. Должен задаться вопросом: а чем заняты члены райкома, не являющиеся штатными партийными или хозяйственными работниками? И ответить. Знаю проблему, знаком с практикой, поэтому в моей голове готов и ответ: чаще всего, такие члены райкома, так сказать, «рядовые» (термин укоренился, но, по сути, неверный, потому что все члены райкома в своих правах и обязанностях, согласно Уставу КПСС, равны) не привлекаются к работе, оказываются без конкретных поручений, многих из них даже не привлекают к работе комиссий по подготовке вопросов для обсуждения на пленумах и заседаниях бюро. Проще говоря, райком, состоящий из членов райкома, числится лишь на бумаге. Работают аппаратчики, члены же самого выборного органа остаются весь выборный срок в тени, в пассиве. Это ли не противоречие внутрипартийной жизни?

О теме подробно рассказываю Корепанову. Он выслушал и тут же принял решение: отправить в командировку. Он уже понял, что могу привезти из командировки (бомбу помощнее, чем домашнее задание), поэтому благоразумно ограничил мои возможности; хотел поехать в Каменск-Уральский, где крупная городская партийная организация, но Корепанов решил иначе, определив другой адрес, – Новая Ляля и тамошний райком КПСС. Районная парторганизация небольшая и вполне сгодится для столь смелой статьи. Корепанов, видимо, ничуть не сомневался, что будет голая критика. Правда, перед моей отправкой напутствовал: взгляд, мол, должен быть объективным, не зашоренным; если, мол, найду (пусть крохи) положительного, то должен не пройти мимо. Видел по глазам, что он сам не верит своим словам.

И вот еду. В след летит телеграмма обкома. В ней сообщается, что прибудет корреспондент «Уральского рабочего» и указывается фамилия, тема командировки, срок пребывания в районе.

Приехал. Представился первому секретарю райкома КПСС. Изложил (в общих чертах, разумеется), что будет меня интересовать. Хозяин, выслушав, дал характеристику району, особо отметив, что состав райкома боевой, пригласил в кабинет секретарей, заведующих отделами, представил им меня; спросил, понадобится ли транспорт? Ответил утвердительно: намерен, сказал, хорошенько помотаться по району; райцентру – минимум времени, отдаленным селам и поселкам – максимум. Попросил хозяина дать необходимые документы, в частности, полный список членов райкома, кандидатов в члены райкома, сведения на них, то есть анкетные данные, а также краткое описание степени активности каждого – с их точки зрения.

За десять дней (в стенах райкома меня больше не видели) побывал в самых удаленных уголках, встретился с каждым «рядовым» членом райкома: пытая их, хотел понять, какова их роль в жизни районной партийной организации, как непосредственно и лично выполняют основное свое партийное поручение. В первую очередь и наибольшее внимание уделил так называемым рядовым, то есть людям «от сохи», представителям рабочего класса и колхозного крестьянства, тем же токарям, шоферам, вальщикам леса, крановщикам, каменщикам, станочникам, дояркам, комбайнерам, полеводам. Старался вывести труженика на откровенный разговор. Однако человек чаще всего не знал, что отвечать на каверзные мои вопросы.

Например, передовой доярке района задаю вопрос: «Что вы сделали конкретно за истекшие полтора года после конференции?» Мнется. Пытается вспомнить. Наконец, говорит: «Участвовала в пленумах… один раз выступила». Спрашиваю: «И это все?» Женщина, член райкома, недоумевая, смотрит на меня и задает встречный вопрос: «А что еще я должна была сделать? Я – человек маленький. Председатель колхоза, вон, – другая статья: каждый день в райкоме ошивается. Он – грамотный. У меня – семь классов… Какой спрос? Да и времени… В четыре утра встаю, иду на ферму и в девять вечера дома оказываюсь… Коровы… Их ведь не бросишь».

Все понимаю: доярке – недосуг. Но у меня в голове другое гнездится: зачем избирали, если изначально было ясно, что проку от такого «члена» не будет никакого? Для галочки, для соблюдения норм, установленных кем-то: в списке должна быть доярка – она есть, нужен для статистики токарь – извольте. Все внешние атрибуты, характеризующие качественный состав членов выборного партийного органа (КПСС – это же не просто партия, а партия рабочего класса, колхозного крестьянства), налицо. Не придерешься. Есть всё… на бумаге, а пользы никакой. Рядовые члены райкома – это неизбежный балласт, утяжеляющий партийный организм. Аппарат понимает: люди находятся в списке для улучшения статистики, а не для реального дела; нужны лишь как некий механизм, поднимающий руки за кем-то подготовленный проект постановления. И не более. И ничего, кроме представительской функции, от «рядового» ждать не надо. Да и никто не ждет.

Спрашиваю секретаря парткома одного из леспромхозов:

– Вальщика леса, – называю фамилию, – знаете?

– Ну, как же! Лучший рабочий, общественник, хороший семьянин.

– А когда, – спрашиваю, – вы приглашали «лучшего семьянина» на заседание парткома?

Партийный секретарь смотрит в потолок, пытаясь что-то воскресить в голове.

– Не помню.

Прихожу на помощь.

– Ни разу. – Уточняю. И задаю тут же вопрос. – Скажите, сколько раз привлекали этого члена райкома к работе комиссий по подготовке вопросов для обсуждения на заседаниях парткома или пленумах райкома?

– Кажется… – Партийный секретарь чешет в затылке.

– Вам кажется, а я знаю: ни разу! Для чего, скажите, такой представитель выборного органа?

Партийный секретарь начинает нервничать.

– Ну и вопросы задаете… Полагается – вот и…

– Зачем полагается? – продолжаю лезть под кожу. – Для галочки в статотчете?

Задаю последний вопрос:

– У вашей парторганизации, наверняка, есть райкомовский куратор…

– Есть. – Секретарь парткома называет фамилию инструктора орготдела.

– И, конечно, бывает, в леспромхозе.

– Не слишком часто, но бывает.

– Встречался ли куратор, приезжая в парторганизацию, с вальщиком леса, членом райкома.

– Не могу сказать… Инструктор обычно появляется на часок, на ходу задаст мне пару вопросов и был таков.

Потом буду разговаривать с тем самым куратором. И он без тени смущения скажет, что как-то не принято встречаться с членом райкома, вальщиком леса. Днем – тот в лесу…

– Почему бы не побывать на рабочем месте?

– Обычно – далеко, бездорожье, трудно добираться.

– Почему бы не дождаться и вечерком, у него дома, за чашкой чая не посидеть с членом райкома, не поговорить, не разузнать, что у него и как в жизни? Отчего бы и, заодно, не дать какое-то конкретное партийное задание?

Куратор ответил:

– Нет такой практики. Я, приехав, встречаюсь с директором леспромхоза, секретарем парткома, а до низов… Все как-то времени не хватает.

Потом в статье, конечно же, будет мною сделан акцент: в глазах аппарата член райкома, если он рабочий, – низы, а директор, даже если он не член райкома, – верхи. Со вторыми встречи неизбежны и необходимы, а на первых – нет времени, о них помнить необязательно.

Итак, командировка подходит к концу. Картина вырисовывается все отчетливее и выглядит безотрадно. Есть в составе райкома актив (это освобожденные секретари первичных парторганизаций и хозяйственные руководители) и налицо пассив (рабочие и колхозники, до которых никому нет дела) – явное расслоение по социальному статусу. Расслоение, как понимаю, не только неоправданное, а и политически вредное. Да и в Уставе КПСС ничего не сказано насчет сортности коммунистов.

Вечером уезжаю в Свердловск. Днем встретился с первым секретарем райкома, попрощался, дипломатично поблагодарил за оказанное содействие. По глазам хозяина кабинета понял, что того регулярно информировали, с кем встречался и какие вел разговоры. Попытался разведать у меня, к каким выводам пришел. Извинившись, напомнил, что я – не проверяющий инспектор, а журналист, поэтому в мою компетенцию не входит информирование об итогах командировки. На лице – беспокойство и разочарование.

Через полчаса, когда собирался покинуть здание райкома, в коридоре меня остановила молодая женщина. Окинув взглядом, понял: не из местных дам. Значит? Обкомовский куратор. Слышал, что в командировке находится инструктор орготдела (повезло, не правда ли?) Свердловского обкома КПСС. Поздоровавшись, женщина представилась. Также хотел представиться по всей форме, но она остановила.

– Знаю. – Потом спросила. – Уезжаете, да?

– Через несколько часов.

– И с какими впечатлениями покидаете район? – Осторожно поинтересовалась женщина.

Понял, что конкретно ее интересует. Насторожился. И было от чего: будущая моя статья, если появится в газете, – это и удар по куратору, поскольку работа с выборным активом (это и есть тема выступления) входит в круг непосредственных обязанностей работника орготдела обкома, который та представляет. Стал тщательно подбирать слова, отвечая на вопрос. Собственно, не выдал своих профессиональных секретов. Более того, притворившись простачком, развеял беспокойство партийного чиновника. Сказал, что впечатлений много. Какие они? Неоднозначные.

Инструктор спросила:

– Может, к каким-то выводам пришли?

– Да что вы! Мне надо разобраться с записями в блокноте, систематизировать факты, проанализировать и лишь потом можно делать какие-то выводы. Простите, – добавил, тяжело вздохнув, – но даже не уверен пока, что статья получится. В журналистике – не все так просто. К тому же тему взял неподъемную. Об этом даже журнал «Партийная жизнь», а там работают асы партийной публицистики, редко касается.

Женщина понимающе кивнула и ушла.

И вот я в «Уральском рабочем». Утром, столкнувшись со мной в коридоре, Сергей Корепанов спросил:

– Как съездил?

– Нормально.

– Что это значит? – Корепанов недовольно уставился мне в глаза. – Конкретизируй!

– Ну… Мне кажется, задуманная статья получится.

– Ладно. Садись и пиши, а там – посмотрим. – Корепанов побежал дальше, но остановился. – Кстати, инструктор обкома звонила мне. Волнуется. Хотела от меня что-либо услышать. Сказал, что сам еще ничего не знаю… А ты, – он подмигнул мне, – кажется, там шороху порядочного навел.

Стал возражать.

– Да… нет… Ничего особенного… Как обычно… Вел себя тихо… И даже в райкоме появился лишь дважды – в день приезда и в день отъезда.

– Вот это-то и насторожило… Правильно, что не разболтал… Их неведение – наш козырь.

Через два дня статья была готова. Перечитал и подумал, что не опубликуют, потому что партийные органы не любят, когда кто-то со стороны влезает в святая святых – во внутрипартийную работу.

Владимир Денисов, прочитав, покрутил головой.

– Смело… Глубоко… Факты убийственные… Хорошо поработал. И, чувствуется, рука неравнодушного человека писала. Но, – Денисов почесал в затылке, – что-то мне подсказывает: статья не увидит свет. Шеф, конечно, не из робких, однако… Статья такого рода требует другого мужества. Ты сам-то хоть понимаешь, что сделал?

– Понимаю. Материал с перцем…

– Ты, по сути, положил на обе лопатки райком КПСС в полном составе… Ладно бы какой-то отдел, а тут… А это уже большая политика.

Денисов унес статью, и больше рукопись не видел в глаза. Не знал, что там, за моей спиной творилось. Честно говоря, не сильно интересовался. Интуиция, правда, подсказывала: не все так уж плохо, а иначе рукопись давно бы вернулась, совершив некий магический круг по редакции, назад.

Пятница. Раннее утро. Последний день моей стажировки. Вечером – уже буду дома. На сердце тревожно: как там меня встретят после того, как «вынес сор из избы»? В отделе – никого. Хожу по комнате из угла в угол. Иногда подхожу к окну и гляжу на проспект Ленина, где суетливо течет городская жизнь. За спиной с грохотом отворяется дверь. Оборачиваюсь: Сергей Корепанов. Он бросает на стол несколько экземпляров сегодняшнего номера «Уральского рабочего» и, ни слова не говоря, уходит. Лениво подхожу, смотрю пахнущую краской газету. Пробегаю первую полосу, потом по привычке – четвертую. И лишь потом разворачиваю. Упираюсь сразу на статью второй полосы, стоящую большим «чердаком». Читаю название: «Член райкома». Заголовок настолько кондовый, что недовольно хмыкаю. Интересно, задаюсь вопросом, кто автор сего дурацкого заголовка? Опускаюсь в конец статьи и не верю своим глазам. Там написано: «Г. МУРЗИН, наш специальный корреспондент». Прочитав, ахнул. Вернулся к началу и начал читать. Сразу замечаю: практически, никакого вмешательства со стороны. Ну, может, пару шероховатостей убрали да заголовок заменили. Замена неудачна, но… Что сделано, то сделано.

После обеда – традиционная летучка в редакции «Уральского рабочего». Тоже иду. Забиваюсь в уголок, чтобы не так бросаться в глаза корифеям областной журналистики, рядом с которыми сидеть-то страшно, а не только… Скосил глаз на Ивана Гагарина, редактора. Перед ним, усекаю, свежий номер. Ну, в этом нет ничего особенного: то и раньше было.

Начинается летучка. Выступает дежурный обозреватель и вдруг начинает говорить…

– Пятничный номер порадовал. Порадовал тем, что отдел партийной жизни, наконец-таки, разродился, выдав замечательную статью.

Все, конечно же, понимают, о чем речь…

Гагарин прерывает обозревателя:

– А, кстати, где автор? Почему нет?

Корепанов довольно хихикнул:

– Да здесь автор, Иван Степанович. Вон, в уголок забился.

Встал. Гагарин бросил быстрый взгляд в мою сторону.

– Умница. – Покрывшись румянцем, не знал, куда себя деть. Стоял и не знал, можно мне присесть или нет. – Присаживайся. – И, обращаясь уже к обозревателю, сказал. – Продолжай.

– Статью можно признать лучшей за эту неделю и, пожалуй, с ней никто не сможет конкурировать и по месяцу.

Редактор, взглянув в сторону ответственного секретаря, бросает:

– На стенд!

– И будет справедливо, – говорит обозреватель, – но разрешите, Иван Степанович, высказать одно лишь замечание… Но принципиальное…

– По статье?

– Да.

– Ну, говори.

– Впечатление смазано заголовком… Крайне неудачный заголовок.

– Ты так считаешь? – спрашивает Гагарин, и я замечаю, что в его голосе яд, а в уголках губ появляется еле заметная усмешка, похоже, чрезвычайно ехидная.

– Не только я, Иван Степанович. – Подтверждая мнение обозревателя, некоторые из присутствующих закивали.

– Вот как? – Редактор нервно застучал карандашом по столешнице. – Порадуйся: мой заголовок.

– Но… – Обозреватель растерялся и не знал, что дальше говорить.

– Ты хотел бы, чтоб статья еще и с авторским заголовком вышла?

– Не… знаю…

– То-то и оно… Заголовок специально сделан кондовым… – Гагарин поморщился. – Это – политика… Всё!.. Закончили и переходим к планированию7.

На этом и завершилась моя трехнедельная стажировка в «Уральском рабочем». И вернулся в свою провинциальную жизнь.

А шалинские князьки выжидают

Родная редакция встретила настороженно. Все смотрели на меня с любопытством, задаваясь одним вопросом: что-то теперь будет? Но ничего не происходило. Внешне, по крайней мере. И редактор молчал, будто воды в рот набрал, хотя прекрасно знал, что может меня ждать в дальнейшем. Мог бы по-товарищески предостеречь. Но… Атмосфера, чувствую, вокруг наэлектризованная. Прихожу в райком, и аппаратчики стараются избегать прямых контактов: все сухи и немногословны. Холодком отовсюду веет. Может, думаю, со временем оттают?

И оттаяли бы, если б попритих на какое-то время, посидел чуток в каком-нибудь уголочке. Но нет! Я – журналист, я – боец партии, поэтому долг зовет каждый день идти в бой за идеалы. Бросаюсь на очередной неприятельский дзот, будто кто шилом в задницу подтыкает. Реакция на атаку? Вполне предсказуемая: раздражение в кругах районной элиты не только не спадает, но и растет не по дням, а по часам.

Что же сдерживает князьков? Почему бы не пнуть крепенько под зад «варягу», пробующему натянуть на себя мантию учителя-наставника? Выжидают. На что рассчитывают? Надеются, что оступлюсь, на чем-либо спотыкнусь и тогда…

Обычно ловили подобных сражателей за «правду» на бытовухе. Например, аморалка в виде связи с любовницей. Совсем отлично, если жена придет в райком и пожалуется, что коммунист-супруг непристойно ведет себя в семье. Тут тебе сразу персональное дело на партийное собрание: покаешься – отделаешься строгим выговором, но с работы все равно попрут, потому что это их конечная цель; заартачишься – быть исключенным из партии, а тогда, что ты за заместитель редактора, что ты за идеологический боец? Ну, на худой конец, напился и попал в вытрезвитель. Пьют все? Да, но не все попадаются. Вора судят не за то, что он украл, а за то, что поймали.

Начальство терпеливо, не обнажает без крайней нужды кинжал. Ждет своего часа. Понимает уже, что на аморалке вряд ли подловит – тут, видит, все чисто. Но, думает про себя начальство, – человек слаб, несовершенен, поэтому обязательно где-нибудь на чем-нибудь да «подорвется». Ну, а пока… Ждет своего звездного часа, не давая даже повода подумать, что замышляет подлую месть. А что я? Ничего не жду и продолжаю работать в своем ключе, то есть задиристо. Ну, например…

Сергей Соловьев, председатель районного комитета народного контроля, получает письмо, в котором сообщается о непристойностях, допускаемых начальником районного отдела внутренних дел Мошкиным, в письме высказывается просьба разобраться и принять меры к безобразнику. Письмо – не анонимное.

Соловьем зачем-то знакомит меня с содержанием письма. Знакомит приватно: только, предупреждает, между нами. Прочитав, спрашиваю:

– Что собираетесь предпринять?

– Ничего. – отвечает Соловьев.

– Почему? – Вопрос прозвучал глупо, потому что знаю ответ. Нужды спрашивать никакой не было.

Соловьев обреченно вздыхает.

– Не дадут… Мошкин – член райкома КПСС, особа, приближенная к Самому…

– И как быть?

– Отправлю жалобу с сопроводительным моим информационным письмом в райком. А там…

– А там – похерят, – спешу добавить.

Соловьев опять вздыхает:

– Их право.

– Но вы же член бюро райкома?!

– Сегодня – член, завтра – не член. Сам косо взглянет – и песенка моя спета.

– Но это же произвол! – Начинаю кипятиться.

– Ну, что ты говоришь? На себе разве еще не почувствовал?

Отмахиваюсь:

– Не обо мне сейчас речь. Скажите, какова, на ваш взгляд, доля правды в жалобе?

– Скорее, на все сто процентов. Сигнал-то не первый. Да и без этих сигналов знаю: не без глаз.

Готов, прямо-таки горю жаждой справедливости. Тут же принимаю решение: так это не оставлю и сделаю все, чтобы общественность узнала правду. Мне, считаю, уже терять нечего. Признаюсь о намерении Соловьеву. Тот ахает и машет руками.

– Ни в коем случае! Меня – сожрут и не подавятся. Скажут, что это я науськал. Давай условимся: ты этого письма не видел.

– Да, не видел. – Охотно соглашаюсь. – Но никто мне не сможет помешать заполучить такое же письмо. Встречусь с автором, попрошу написать еще и в редакцию, уже на мое имя.

– Ну, как знаешь… Как старший товарищ, не советую: боком выйдет.

Ну, какие советы? Когда слушал подобные советы? Тем более, если во всеоружии, то есть с фактами, и на коне.

От Соловьева – к автору письма. Тот, на мое счастье, оказался дома. Сказал ему, что мне все известно, что хотел бы иметь на руках документальное подтверждение, то есть письмо соответствующего содержания. Он спросил: откуда узнал? Ответил: земля слухами полнится. Не хотел он, потому что не верил, что газета хоть что-то напечатает. Убедил, в конце концов. Чтобы полностью исключить возможные подозрения по адресу Соловьева, попросил дату в конце письма поставить другую. Автор согласился. И вот у меня собственноручное письмо, из которого следует, что написано оно было на два дня раньше, чем Соловьеву, то есть получалось, что узнал первым, а Соловьев – вторым. Маленькая неправда, но о ней знают лишь трое (Соловьев, я и сам автор) и каждому не резон раскрывать эту неправду.

В редакции знакомлю с полученным письмом редактора. Тот читает, и, вижу по его лицу, не удивляется ничему. Чертова провинция! Эти малые поселения, где все и всё о происходящем знают, но делают вид, что ничего не знают!

Михаил Кустов, прочитав, спрашивает:

– Что собираешься делать?

– Как что!? – Возмущаюсь. – Буду делать то, что положено партийному журналисту!

Редактор хмыкает.

– Ну-ну… Знаешь, что делают с бодливой коровой? – Спросил он, и сам же ответил. – Ее делают комолой8.

Позиция Кустова удивила: он предостерег, но не стал отговаривать. Подумал: уже хорошо, есть шанс вытащить парадный офицерский мундир Мошкина из затхлого и темного закутка на свет Божий, потрясти хорошенько, выбить накопившуюся пыль.

Приступаю к ковке железа, покуда оно раскалено. Вечером того же дня встречаюсь с Мошкиным, знакомлю с письмом и прошу прокомментировать изложенные факты. Мошкин держится уверенно, можно сказать, самонадеянно: он точно знает, что помимо воли первого секретаря редактор ничего не поместит в газете. Так что опасаться нечего. А заместитель редактора, сидящий перед ним, считает Мошкин, – не редактор, к тому же с подпорченной репутацией и имеет во власти серьезных недоброжелателей. Комментирует охотно. Оправдывается неумело, поэтому в речи, по сути, звучат не опровержения, а подтверждения того, что написано в письме.

Два следующих дня посвящаю встречам с возможными свидетелями. Неохотно, но дают, как любят говорить юристы, признательные показания. Заношу в блокнот, а для верности, чтобы потом не взяли свои слова обратно, знакомлю с записями и прошу удостоверить истинность личной подписью. Поясню: подобный способ сбора фактов при подготовке заведомо скандальных материалов перенял от друга юности, моего одногодка Руслана Киреева, специального корреспондента журнала «Крокодил».

Еще один день и статья «Пятна на мундире» сходит с печатной машинки. Иду в кабинет редактора. Там – Дмитрий Лаврентьев, друг Мошкина, правда, последнее время между ними пробежала черная кошка, и они почти не разговаривают. Лаврентьев, кстати, тоже знал о похождениях бравого майора милиции. И мы втроем, то есть Кустов, я и Лаврентьев, обсуждаем каждый абзац статьи, при необходимости, вносим коррективы.

Что же получилось в итоге? Фактически, плод коллективной мысли. Лаврентьев (понимаю, что у него примешиваются личные чувства) высказался за то, чтобы статья была поставлена в ближайший, то есть субботний номер. Редактор не стал возражать. А раз так, то отнес исправленную рукопись ответственному секретарю, чтобы тот имел в виду при макетировании второй и третьей полос. Попросил поставить подвалом.

Вскоре куда-то исчез редактор. Вечером мне позвонил и сообщил, что он на больничном на неопределенное время, из чего вытекает, что автоматически приступаю к исполнению обязанностей редактора. Этот финт с больничным для меня не нов, поэтому отнесся спокойно. И с чистой совестью подписал «в печать» субботний номер со своей статьей.

Вот так статья увидела свет. Ее никто не ждал, в том числе Мошкин. Подвела его самонадеянность.

За выходные все успели прочитать, поэтому в понедельник началась буря. С утра прибежал взволнованный, но злорадно ухмыляющийся, заведующий отделом пропаганды и агитации райкома, изъял рукопись, с которой был сделан типографский набор, оригинал письма в редакцию, опросил сотрудников, как и что происходило перед появлением нашумевшей статьи. Ушел. А вечером мне позвонили, что созвано экстренное и закрытое заседание бюро райкома, где мне надлежит присутствовать. В качестве кого? Не знаю. Но догадываюсь.

Интуиция меня не подвела: предмет обсуждения – статья «Пятна на мундире». Члены бюро (Соловьев не присутствовал) единогласно решили, что выступление газеты «Путь к коммунизму» ошибочно и политически вредно, поскольку наносит серьезный ущерб авторитету районной партийной организации, соответственно, бросает тень и на всю партию. Бюро райкома КПСС принимает постановление: в следующем номере опубликовать опровержение, подготовку которого поручить заведующему отделом Александру Неугодникову.

Мои возражения никто в расчет не собирался принимать; не для того собирались. Василий Сюкосев в конце заметил, что в отношении автора персональное дело будет рассмотрено отдельно, после того, как редактор выздоровеет и выйдет на работу.

Вернувшись в редакцию, звоню Кустову, спрашиваю, как мне быть с опровержением? Он отвечает: ты исполняющий обязанности редактора, тебе и решать.

Во вторник принесли официальное опровержение, в котором сказано, что бюро райкома рассмотрело статью «Пятна на мундире»… Ну и так далее.

Что делать? Партийная дисциплина обязывает выполнить решение партийного органа, то есть сам себя должен буду, как та унтер-офицерская вдова, публично высечь.

Решение выполнил: в номере за четверг, причем, на первой полосе (так потребовал райком) читатель мог прочитать опровержение. Однако, когда дело было сделано, позвонил в обком КПСС (под предлогом того, что хочу посоветоваться, поскольку ситуация щекотливая) и проинформировал о случившемся. Рассказал все, как было.

Меня выслушали и сказали, что не должен был публиковать подобного рода документ. Напомнил о партийной дисциплине. Мне сказали, что у меня была возможность опротестовать подобное решение в вышестоящем партийном органе. Иначе говоря, указали, что должен был поставить в известность обком КПСС сразу после заседания бюро Шалинского райкома. Получилось, что все равно виноват.

Часа через два прибежал весь в красных пятнах тот же самый заведующий отделом пропаганды и агитации и сказал, что опровержение публиковать не надо, что должен ему вернуть подлинный текст опровержения. Подумал: дурак, еще не видел сегодняшний номер. Спросил:

– С какой это стати?

– Бюро райкома отменило ранее принятое постановление.

– Извините, – сказал, – у вас на неделе семь пятниц, а что мне делать? Свой документ назад не получите, а иначе вы представите дело так, что никакого постановления в природе не существовало, что это все плод моей больной фантазии.

– Мы…

Он что-то хотел возразить, но я не дал.

– Вы – крайне непорядочные люди и с вами надо быть предельно осторожным.

Конечно, никакого моего «персонального дела» не было. Затея провалилась… на этот раз. Однако и в отношении Мошкина также никакого персонального дела не заводилось: спустили на тормозах. Правда, авторитет был все равно подмочен, поэтому решили, что Мошкину лучше всего покинуть район. Он уехал и был назначен в области заместителем начальника одного из районных отделов внутренних дел.

Эффект статьи? Какой-никакой, но был. Сброшен с пьедестала мерзавец. Ну и (читатель все правильно понял) пощечину получил, пусть и косвенно, Василий Сюкосев, который обожал с Мошкиным выезжать на шашлычки, а также прочие проворачивать делишки.

Савельев зауважал меня еще больше. Правда, принародно это не выказывал: нельзя!

На какое-то время вокруг меня все поутихло: провинциальное болотце вновь стало затягиваться тиной.

Вспомнив, что есть давний должок, тянущийся еще с юношеской поры, пошел в школу рабочей молодежи, в класс, который, собственно, прошел и даже сдал один экзамен – в десятый. Проучившись осень, зиму и весну, вышел на госэкзамены. Сдал их (на сей раз без приключений) и на руках (наконец-то!) – аттестат зрелости. Поздновато пришла «зрелость», но лучше поздно, чем никогда. Причем, только с пятерками и четверками. Ну, конечно: совестно учиться на троечки заместителю редактора! Вот и тянулся.

Внешнее спокойствие и внутренний комфорт позволили задаться вопросом: куда дальше? То, что надо двигаться по дороге знаний, – не было сомнений. Понимал, что при отсутствии высшего образования – впереди приличного пути нет.

Всерьез задумался о высшем образовании

Еду в Свердловск и подаю документы в Уральский государственный университет. А куда еще-то? Ведь, фактически, состоявшийся журналист, с опытом практической работы – прямая дорога на факультет журналистики. На сердце – тревога. Две проблемы. Во-первых, большой конкурс, даже на заочное отделение, а потому сдавать надо вступительные экзамены только на «четыре» и «пять». Добиться мне такого результата, как понимаю, будет очень и очень сложно. Потому что, и это вторая проблема, в аттестате зрелости графа «иностранный язык» – пустая, там прочерк. Почему? В вечерней школе не было преподавателя иностранного языка. Не довелось (по той же причине) осваивать язык и в других ШРМ. И получается, что весь мой багаж по иностранному языку – первичные знания, полученные в пятом и шестом классах. Это было так давно. К тому же не было тяготения. И запомнил лишь из всего курса немецкого языка, пожалуй, одну фразу: «Was ist das?». Хотя не совсем так. Еще свободно мог произнести со значением: «Danke schon!». Встретив в тексте слова «Das Fenster» и «Die Rabe» легко мог перевести на родной язык. Вот и все познания. А на вступительном экзамене должен буду не только прочитать правильно текст, а перевести без словаря и ответить на вопрос по грамматике.

Приезжаю домой, обкладываюсь учебниками немецкого языка. Пытаюсь что-то понять: не получается. Прихожу к выводу: без репетиторства – не обойтись. Иду в одну школу. Ищу преподавателя. Нет ни одного: каникулы и все разъехались. Иду в другую школу: то же самое. И тут приходит на помощь коллега Дмитрий Лаврентьев. Говорит, что в его доме живет преподаватель иностранных языков, кажется, никуда не уехал, днями видел во дворе.

Вечером отправляюсь по названному адресу. Стучусь в дверь. Открыл молодой мужчина и… вдрызг пьяный. Тотчас же погрустнел, интуитивно понял, что мне не такой репетитор нужен. И все-таки на широкий приглашающий жест хозяина откликнулся. Вошел.

– Присаживайся, – показал рукой на диван, по которому были разбросаны тряпки. – Знаю, в чем дело: Димка рассказал… Ты попал в хорошие руки: лучше меня никто тебя не натаскает.

Условившись о стоимости услуги, спросил:

– Когда можем начать?

– Да хоть сейчас! – Бодро сказал репетитор, потянулся к столу, взял початую бутылку портвейна, плеснул в граненый стакан и выпил, не закусывая.

Все последующие репетиционные занятия проходили под хмельком. Так что… Пришлось отказаться от услуг подобного репетира.

Несмотря на это, все же поехал сдавать вступительные экзамены. На что рассчитывал? Наверное, на чудо. Его не случилось: сочинение написал на «отлично», литературу (устно) – тоже самое, историю на «хорошо», а иностранный язык – провалил.

Что же получается? А то, что из-за отсутствия знаний по немецкому двери университета для меня навсегда закрыты. Жаль, но на исправление этого минуса у меня уже нет времени. И если и далее буду тянуть с получением высшего образования, то не получу его уже никогда. Надо что-то делать. Но что? Пожалуй, одно: поступать в то учебное заведение, где при вступительных экзаменах нет иностранного языка.

На этой грустной ноте из стен университета иду в обком КПСС. В секторе печати рассказываю о провале. Виктор Дворянов, инструктор, выслушав, посочувствовал, сказал, что помочь ничем не может, поскольку вмешиваться в работу приемной комиссии не имеет права. Обиделся, что меня не так поняли. Дворянов, видимо, почувствовал, что посетитель надул губки.

– Хотя, – вдруг сказал он, – обком может помочь. – С надеждой взглянул ему в глаза. – У тебя есть все объективные данные: опыт общественной работы, солидный партийный стаж и, фактически, номенклатура, хотя и районного масштаба. – Не понимал, куда клонит Виктор Федорович. И тут Дворянов добавил. – Правда, возникнут другие трудности…

– Вы о чем?..

– Потребуется рекомендация-направление бюро райкома КПСС, а у тебя, насколько мне известно, непростые сложились отношения.

Все еще не понимал, о каком таком учебном заведении ведет речь инструктор обкома, для поступления в который требуется официальная рекомендация партийного органа?

Видя, что окончательно меня сбил с толку, заинтриговал, Дворянов пояснил:

– Речь веду о Заочной Высшей партийной школе при ЦК КПСС, где готовят руководящие партийные кадры.

– Но это… далеко от журналистики. – Заметил ему

– Там есть и специализированная группа из числа партийных журналистов. Слушателям, кроме обычных дисциплин, преподают и основы газетного дела. Это, по сути, сокращенная программа факультета журналистики. Ты – практик и тебе большего не надо.

– А… Как быть с иностранным?

Дворянов успокоил:

– На вступительных нет иностранного языка. Причем, нет никакого конкурса. Набирают ровно столько, сколько требуется, группа из двадцати пяти человек. Ясное дело, заявлений больше, но тут отбирает обком. В этом смысле, у тебя проблем не будет. – Заверил он, но тут же добавил. – Конечно, при наличии той самой рекомендации райкома.

– На нее – не рассчитываю. – Сказал со вздохом я.

– Пожалуй. – Согласился Дворянов и тут же добавил. – Но обком попробует помочь.

– Что я должен делать?

– Ничего. Характеристика с места работы, раз поступал, уже есть, две фотографии есть, аттестат зрелости – само собой. А остальное – заявление напишешь в райкоме. Там же дадут направление…

– Не дадут.

– Будем стараться… Короче говоря, работа пойдет по партийным каналам: все, что дополнительно потребуется, скажут в райкоме.

Уехал. С верой и надеждой. Правда, все выглядело весьма-таки призрачно. Как ни странно, но процедуру прошел без сучка и задоринки. Видел, с какой неохотой в райкоме оформляли документы, но делали, стиснув в злобе зубы. Даже на заседании бюро райкома КПСС, где утверждали направление на учебу, не прозвучало ни одного провокационного вопроса. Всё проделали молча, будто набрали воды в рот. Но это вовсе не означало, что люди сменили гнев на милость и забыли недавнее прошлое. Они всего лишь дали мне небольшую передышку. И за нее – спасибо!

Из райкома мои документы ушли в обком. Там, как и говорил Дворянов, все обошлось: прошел отбор и был включен в число допущенных к сдаче вступительных экзаменов. В сентябре успешно сдал их и был зачислен слушателем первого курса Заочной Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Потом были сессии, зачеты, курсовые и бесконечные экзамены. Учился без срывов. Не скажу, что исключительно на «отлично», но высокие оценки намного преобладали над «удовлетворительными».

Неудача карьериста

А через год с небольшим вызвали в обком. Думал, что для головомойки. Но нет: предложили новое место работы. Сказали, что надо сейчас же выехать, познакомиться с первым секретарем райкома. Вечером сел в поезд и утром был в Тугулыме, райцентре, граничащем с Тюменской областью. Встреча с первым секретарем прошла, как мне показалось, на должном уровне: та сторона, кажется, демонстрировала удовольствие кандидатом на занятие номенклатурной должности и всем была довольна. Эта сторона, то есть я, – не в восторге: Тугулым – та же провинциальная глушь, что и Шаля. Однако своего неудовольствия не выказываю. Как-никак, есть плюс – повышение по должности и возможность с нуля начать строить взаимоотношения с новым начальством, возможно, надеялся, здесь меня примут лучше, чем в Шале.

Одним словом, стороны договорились. Утром другого дня был в Свердловске. С вокзала – в обком. Заведующий сектором печати Иван Новожилов (встреча по предварительной договоренности) встретил с явной прохладцей. Молча выслушал рассказ об итогах аудиенции с первым секретарем. По моим ощущениям, он что-то знает и не в мою пользу. Скупо и сухо обронил:

– Возвращайся домой… Если решится вопрос, позвоним.

Выйдя из кабинета, задался вопросом: что могло произойти за полсуток, которые истекли с момента расставания в Тугулыме? Подумав и проанализировав, пришел к выводу: после нашей встречи, прошедшей в «теплой и дружеской обстановке», первый секретарь Тугулымского райкома КПСС позвонил, скорее всего, своему коллеге, то есть первому секретарю Шалинского райкома Василию Сюкосеву, чтобы побольше разузнать о кандидате. Что услышал? Ну, ясно, ничего хорошего. И затем, видимо, позвонил в обком, Новожилову, и дал отбой.

Из обкома звонок не последовал – ни через неделю, ни через месяц. Обидно? Ничуть. Подобный исход ожидал. Несостоявшийся редактор районной газеты продолжал корпеть на Шалинской ниве, прекрасно осознавая, что перспективы никакой, что Шалинский райком хода не даст, грудью встанет на моем пути. Сам виноват и никто более.

Затем произошли два события, которые окончательно осложнили мое положение.

В первом событии моей вины не было никакой: так сложились обстоятельства, а в результате меня неправильно поняли. Что же произошло? Можно сказать, смешная и грустная, одновременно, история.

Нижний Тагил. Загородный профилакторий, на базе которого проходит трехдневный областной семинар для заведующих отделами партийной жизни городских и районных газет. Первый день проходит нормально. По теме семинара выступил с основным докладом инструктор обкома КПСС Виктор Дворянов. Это был глубокий и всесторонний анализ всех печатных изданий. Естественно, звучали похвалы в адрес одних газет и нелицеприятная критика – в адрес других. Газета, которую представлял, прозвучала в ряду первых, и поэтому сидел на семинаре настоящим именинником. Как приятно, когда хвалят. Вдвойне приятно, если похвала звучит из уст компетентных людей.

Расслабился и потерял бдительность. Вечером, после окончания семинарских занятий, в профилактории гул пьяных голосов. Пьют все: одни – по случаю радости, что отмечены положительно; другие – с горя, поскольку подверглись критике. У всех есть повод. У меня – тоже. Но… И тут-то происходит неожиданное.

Во время заезда по чистой случайности оказался поселенным в одной комнате с заместителем редактора Верхотурской районной газеты Сергеем Воробьевым. Естественно, Сергей наслышан обо мне и, возможно, поэтому повел себя непривычно сдержанно. До сих пор не могу понять, как это получилось, но факт: мы вечер провели по-трезвому. Взяли у горничной шахматы и до глубокой ночи сражались. И это не беда, если бы оставались в своей комнате. Но хватило ума выйти с шахматами в холл и там играть. Зачем? Короче, засветились «белые вороны»!

И общественное мнение осудило. Меня – в первую очередь. Народ посчитал, что сказалось мое «дурное» влияние на Воробьева, по принципу: сам – не гам и другим – не дам. Мое положение усугубилось еще и тем, что все знали, что Воробьев – горячий поклонник Бахуса и видеть его трезвым, когда все пьяные, – нонсенс. Все посчитали, что подобная моя выходка на семинаре – вызов обществу. Впрочем, не хочу дальше углубляться. Замечу лишь, что впоследствии добьюсь реабилитации и на деле докажу: все человеческое и мне не чуждо.

Вскоре произошло другое событие, пострашнее первого. Ну, тут-то моя вина очевидна. Да, возмутился, но это была реакция на неадекватность восприятия события партийной властью.

В 1974-м вцепились в меня мертвой хваткой. Ухватились по мелочи, о которой неудобно даже говорить, хотя придется. Вон, до каких масштабов раздули скандал!

Ждали и дождались-таки своего

У меня – хобби: коллекционирую газеты. Не просто газеты, а их новогодние номера. Мне интересно. В коллекции уже более двух тысяч разных изданий, а всего в Советском Союзе выходит почти десять тысяч газет. Одна пятая часть. Мало. Медленно пополняется коллекция. Уж больно трудоемко: перед Новым годом закупаю открытки и печатаю на машинке поздравление и просьбу выслать новогодний номер. Пишу адрес и отправляю. Ну, сколько могу напечатать открыток? Максимум, две сотни. Сколько адресатов ответит и выполнит просьбу? Двадцать-тридцать и не более. И на ум приходит идея: купить тысячу почтовых карточек и текст на них отпечатать в типографии. И мне останется только написать адрес и отправить. Легко и масштабно.

Открытки купил, потратив тридцать рублей, пятую часть месячного оклада. Накладно, но, как истинный коллекционер, иду на расходы. Прошу мастера типографии Валерия Козлова, в свободное от работы время (не в службу, а в дружбу) отпечатать. Валерий соглашается. Карточки отпечатаны. Радостно рассылаю, не чувствуя пока ни вины, ни беды.

Но большое количество почтовых отправлений, рассылаемых частным лицом и изготовленных типографским способом, причем, без разрешения соответствующих органов, привлекает внимание. Текст безобидный. Пока. Но только позволь, считают компетентные товарищи, и подобные рассылки могут появиться другого содержания. Органы реагируют соответствующим образом, то есть обращаются с официальным письмом в Шалинский райком КПСС. В письме указывают на непозволительное использование типографского оборудования частным лицом и прилагают одну из почтовых карточек.

Поймали за руку злоумышленника. И заварилась каша. Сколько ждали и дождались-таки своего звездного часа. Сколько было в районной парторганизации людей, которых поганой метлой надо было гнать. Ничего. Они для райкома были более желанными. А вот я… Мое персональное дело выносят на обсуждение бюро райкома КПСС, где мне объявляют строгий выговор с занесением в учетную карточку. Принимают решение единогласно. Без пяти минут, кандидат на исключение.

В райкоме меня успокаивают: не волнуйся (овцы в овечьих шкурах), мол, насчет выговора; через полгода, мол, обмен партийных документов, взыскание снимут и все – новая учетная карточка чистенькая.

Экие, право, хитрованы. Да не на того напали. Хорошо знаю их конечную цель. Поэтому открыто заявляю: буду добиваться отмены решения бюро райкома, как несправедливого, предвзятого и необоснованного.

Меня спрашивают: хочу ли углубления конфликта? Отвечаю: нет. Тогда, говорят мне, не следует подавать апелляцию. Она, апелляция то есть, мне ничего не даст, так как шансы у меня нулевые. Нет, твердо говорю, пойду до конца. И пошел. Мою апелляцию рассматривает партийная комиссия обкома КПСС, на ее заседании присутствую, пытаюсь аргументировать, убедить. Все напрасно. Меня попросту не слушают. У них уже сформировано мнение, и поколебать не удается. Поработал-таки райком по своим каналам.

Партийная комиссия воспитывает меня, воспитывает очень сурово, переходит на угрозы; утверждает, что если не откажусь от намерения добиваться своего, не признаю своей ошибки, не покаюсь, то на следующем этапе, на заседании бюро обкома КПСС может быть даже хуже, чем есть сейчас, то есть взыскание может быть ужесточено. Это вполне реально (даже я понимаю) после однозначной позиции партийной комиссии, поддержавшей решение бюро райкома.

На меня ничто не действует. Закусил удила. Люди от меня хотят одного – моего отступления. Но для меня такое отступление – это не что иное, как фактическое признание справедливости наказания с далеко идущими потом последствиями.

Говорю: пусть рассматривает апелляцию бюро обкома КПСС, но его, напоминаю членам комиссии, решение не окончательное. У меня остается право обратиться в ЦК КПСС.

Ну, что ж, говорят мне, сам себе определил судьбу: обижаться будет не на кого, поскольку старшие товарищи, ветераны партии предупреждали; мой гонор и самомнение помешали прислушаться к голосу разума.

После заседания областной партийной комиссии представитель райкома, торжествуя, советует мне сесть сейчас в электричку и уехать домой. Нет, мол, ничего глупее, как оставаться на заседание бюро обкома. Понимаю. Знаю, что шансов на успех у меня почти нет. Кажется, райком все-таки добьется того, чего так страстно желает; он, райком покажет, кто он в советском обществе, а кто я. И все-таки отказываюсь от совета благожелателя. Остаюсь. На следующий день вновь и вновь пытаюсь убедить, но теперь уже членов бюро обкома КПСС, которым надлежит принять окончательное решение, в том, что по отношению ко мне проявлена вопиющая несправедливость.

Ах, как усердствовали руководители областных средств массовой информации, мои коллеги по цеху, присутствовавшие в качестве приглашенных, чтобы заклеймить меня позором! Ах, до чего гневен и неутомим был заведующий отделом агитации и пропаганды обкома Мазырин, назвавший меня чуть ли не антисоветчиком, пригрозивший разобраться с теми, кто допустил меня до нынешней работы. Ах, до чего всем этим собачонкам хотелось показаться перед членами бюро обкома с наилучшей стороны! Не укусят, так хоть всласть потявкают.

Но все они не обратили внимание на барометр, на стрелку, показывающую изменение атмосферы среди членов бюро. В азарте они забыли следить за настроением первого секретаря Рябова.

Яков Петрович Рябов несколько раз встречался в моих воспоминаниях. Тогда он был вторым секретарем обкома, а потом, когда отправят на пенсию Константина Кузьмича Николаева, Рябова изберут первым секретарем. Пройдет несколько лет, и он станет самым молодым секретарем ЦК КПСС (не было и пятидесяти) в команде Брежнева. Рябов, казалось, пойдет еще дальше, но через пару лет постигнет неудача9.

Итак, дворняжки, столь занятые грызней очередной жертвы, брошенной им под ноги, утратили бдительность, но матерые и породистые псы, сидящие рядом с шефом (речь веду о членах бюро обкома), мгновенно уловили происходящие в нем изменения и притихли.

Рябов интуитивно понял: банальнейшая история, достойная разве что легкого укора, а не разбирательства на бюро обкома. Рябов не понял лишь одно: почему все присутствующие так жаждут крови? Яков Петрович, неожиданно стукнув ладонью по столу, остановил поток обвинений и сказал:

– Хватит! Предлагаю отменить решение бюро Шалинского райкома. – Отчаянно лаявшие только что собачонки притихли и сидели, разинув рты от удивления. В наступившей тишине Рябов продолжил. – Есть у членов бюро другие мнения? – Все промолчали. – Решение принято единогласно.

Вскочил было со своего места Шевелев, председатель партийной комиссии (еще за полгода до этого он был секретарем обкома КПСС, однако теперь за что-то понизили в должности).

– Но, Яков Петрович, наша комиссия…

Рябов не стал слушать.

– Для непонятливых повторяю: решение бюро обкома партии принято единогласно! Все!

Начальник секретариата, сидевший несколько в стороне, осмелился-таки спросить:

– Яков Петрович, мне для протокола нужен мотив такого решения, обоснование.

– Ты не слышал? Что автор апелляции пишет?

– Мало ли что он…

– Для тебя «мало ли», для меня – нет. Пиши, – тот суетливо схватился за ручку, – отменить решение бюро Шалинского райкома как несправедливое и необоснованное.

Ничего из затеи шалинских партийных начальников не вышло. А ведь они были у цели, чуть-чуть и… вот – пшик! Пузырь лопнул. Конечно, чудо, но оно случилось. Мало того, что Рябов не поддержал точку зрения райкома, но он проигнорировал и мнение областной партийной комиссии. Возвращаюсь в Шалю победителем. Представитель райкома (все тот же Александр Неугодников) – побежденным. Долго ли буду на коне? Не буду ли вышиблен, в конце концов, из седла и растоптан? Конь о четырех ногах, но и он спотыкается, а я – человек. Как можно жить, вечно оглядываясь по сторонам и опасаясь тех, кто следит и подстерегает? Прихожу к выводу: надо уезжать – от греха подальше. Куда? Кто поможет? Обком? После стольких скандалов?! Глупая надежда.

Во время очередного отпуска еду в Пермь. Заявляюсь в редакцию областной партийной газеты «Звезда». Редактор, выслушав меня, говорит, что непосредственно в основной штат взять не может (потому что кот в мешке), но есть на периферии собкоровская вакансия… Можно попробовать. Для этого, говорит, должен съездить в командировку и привезти корреспонденцию: если результат окажется положительным, то тогда…

На все согласен. Еду в командировку. Собрал материал, вернулся в Пермь и написал корреспонденцию. Ответственный секретарь повертел в руках и отложил в сторону. Чувствую, что за время командировки атмосфера изменилась. И дело совсем не в том, что корреспонденция не того, как они ожидали, качества. Предполагаю, что ребята опять-таки созвонились с Шалинским райкомом партии и получили обо мне исчерпывающую информацию. Имея такие сведения, кто станет рисковать? Все понял. Не стал выяснять причину холодка. Сел в поезд и вернулся домой. У меня было еще двадцать дней отпуска. Снова еду, но теперь в город на Волге – в Горький. Куда идти? А некуда, как только в сектор печати обкома КПСС, где владеют информацией о вакансиях. Там встречает заведующий сектором. Оказывается, земляк, родом из Свердловска. Выглядит барином, разговаривает, развалясь в кресле и попыхивая дорогой сигаретой. Предложил райцентр, на юге области, в стороне от железных дорог. Съездил. Поговорил с редактором. Он мне не понравился. Райцентр – тем более, еще хуже Шали. Шило на мыло менять, что ли? Да, у меня проблемы, но не до такой степени горячо под ногами, чтобы бросаться, очертя голову. Узнал, между прочим, что свободна должность заместителя редактора в городской газете, что в двадцати километрах от Горького. Однако мне не предложил. Обиделся. Уехал, не попрощавшись.

Интересная деталь. Пройдет несколько лет и случится так, что в мой кабинет постучится и войдет тот самый барин из Горького. Он будет проситься на работу, хотя бы в качестве корреспондента. Сразу его узнал, хотя прежнего высокомерия у того как не бывало. Он тоже узнал? Вряд ли. Вакансия была, однако, признаюсь, сказалась давняя обида, и отказал.

Отпуск закончился, а так и ничего не нашел. Сижу как-то в кабинете (свои поползновения держу в тайне, даже от близких людей) и в голове возникает мысль: а не позвонить ли редактору первоуральской городской газеты «Под знаменем Ленина»? Ведь под боком. Газета уважаемая в области: выходит пять раз в неделю и тираж один из самых высоких в области. Понимаю, что меня никто заместителем редактора не возьмет. Но дело разве в должности? Позвонил. Злой рок какой-то: трубку на том конце провода снял не кто-нибудь, а… инструктор обкома КПСС Виктор Дворянов (по голосу узнал). Я – в растерянности. Что делать? Здороваюсь. Представляюсь. Дворянов, чувствую, удивлен подобному совпадению не меньше моего.

– Ты с редактором хотел переговорить, да? – Подтвердил и сказал, что могу перезвонить позднее. – Зачем? Он сейчас возьмет трубку.

Спросил редактора насчет вакансий. Сергей Леканов сказал, что кое-что есть. И добавил:

– Но если ты рассчитываешь на должность заместителя редактора, то ничего не получится.

– Что вы! – Воскликнул в ответ. – Согласен на любую творческую работу.

Договорились, что приеду, и обговорим детали. Съездил. Поняли друг друга. По крайней мере, мне так казалось. Вернувшись в Шалю, пишу заявление об увольнении. Прошу без отработки. Кустов подписывает заявление и пишет приказ. На другой день – свободен. Уезжаю в крупный промышленный центр Среднего Урала, где много строится, жизнь бьет ключом.

Шаля, где проработал ровно четыре года, остается в прошлом. А что впереди?..