Девушка из Бостона
Суд назначили на завтра. Жюри было созвано губернатором. Тщательно отобранные марионетки. Обвинительный вердикт обеспечен. То есть речь идет о первом жюри.
Потому что едва двое судей взглянули на него, они, хотя и сами были дружны с губернатором, вышвырнули подставных присяжных и начали заново. В новом жюри были исключены подтасовки. Суд будет справедливым. Честный британский процесс. Пусть от Нью-Йорка до Лондона далеко, но город был все-таки английским.
Вся колония ждала затаив дыхание.
Но это не имело значения. У подсудимого не было надежды.
3 августа 1735 года от Рождества Господа нашего. Британская империя наслаждалась Георгианской эпохой. После кончины королевы Анны на трон был призван ее сородич Георг Ганноверский, такой же протестант; ему же вскоре наследовал сын, второй Георг, который и правил империей ныне. Это был век уверенности, изящества и разума.
3 августа 1735 года. Нью-Йорк, жаркий и душный полдень.
С другого берега Ист-Ривер могло показаться, что пейзаж сошел с полотна Вермеера. Тихие воды, мирная картина: длинная, низко прочерченная линия далеких причалов, все еще носивших имена вроде Бикман и Тен Эйк, уступчатые остроконечные крыши, приземистые склады и парусники на рейде. В центре же ловчился ужалить небо изящный маленький шпиль церкви Троицы.
Однако обстановка на улицах была далека от мирной. В Нью-Йорке уже проживало десять тысяч человек, и город рос с каждым годом. Лишь половина Уолл-стрит, пролегавшей по линии бывших валов, тянулась вдоль береговой черты. Западная часть Бродвея, фруктовые сады и очаровательные голландские садики сохранились, зато на восточной стороне теснились кирпичные и деревянные дома. Пешеходам приходилось протискиваться между открытыми верандами и лотками, лавировать между водяными бочками и мотающимися ставнями, уворачиваться от тележных колес, кативших себе по грунтовым и мощеным улицам к шумному рынку.
Но главной бедой для всех и каждого было зловоние. Конский навоз, коровьи лепешки, помои, мусор и грязь, дохлые птицы и кошки, всевозможные экскременты покрывали землю в ожидании, когда все это смоет дождем или высушит солнцем. А в знойный и душный день от этой гнили и нечистот исходил густой смрад. Вызревший на солнцепеке, он всползал по деревянным стенам и заборам, пропитывая кирпич и известку, спирая дыхание в каждом зобу, разъедая глаза и поднимаясь до скатов крыш.
Таков был запах лета в Нью-Йорке.
Но Бог свидетель, то был британский город. Человек, глазевший на него через Ист-Ривер, мог находиться возле деревни Бруклин, где до сих пор звучала голландская речь, но пребывал тем не менее в графстве Кингс, с которым выше по реке соседствовало графство Куинс. За островом Манхэттен и рекой Гудзон по-прежнему простиралась материковая часть, которую английский король Карл II самолично нарек Нью-Джерси.
В самом городе все так же встречались милейшие голландские домики с остроконечными уступчатыми крышами, особенно в нижней части Уолл-стрит, однако дома поновее были выдержаны в английском георгианском стиле. Старый голландский Сити-Холл тоже сменился классическим зданием, расположившимся на Уолл-стрит и самодовольно взиравшим на Брод-стрит. Голландская речь сохранилась близ рыночных прилавков, но исчезла из торговых домов.
С английским языком пришли и английские свободы. Город обладал королевской хартией с личной печатью короля. Да, бывший губернатор потребовал взятку за хлопоты в получении сего королевского признания, но этого следовало ожидать. Когда же хартия была дарована и запечатана, свободные люди города могли ссылаться на нее сколь угодно долгое время. Они выбрали своих городских советников; они были свободнорожденными англичанами.
В Нью-Йорке нашлись бы люди, способные упрекнуть эту английскую вольницу в несовершенстве. С ними согласились бы и рабы, торговля которыми на рынке близ Уолл-стрит неуклонно расширялась, но то были негры – люди низшего сорта, как в общем и целом полагали ньюйоркцы. Возможно, что и женщины Нью-Йорка – те, что еще помнили старое голландское право, уравнивавшее их с мужчинами, – посетовали бы на свой униженный по британским законам статус. Но честные англичане были твердо уверены в непристойности подобных жалоб со стороны слабого пола.
Нет, главным было бежать тирании королей. Пуритане и гугеноты держались в этом единого мнения. Не надо Людовика, короля французского, не надо католика Якова. Итогом «Славной революции» 1688 года стало превосходство протестантского британского парламента над королем. В отношении «общего закона»[18] – право на суд присяжных и ассамблеи, оспаривающие неподъемные налоги, тогда как иные из этих древних прав восходили к Великой хартии вольностей, принятой пятьсот лет назад, а также к более ранним установлениям. Короче говоря, жители Нью-Йорка пользовались не меньшей свободой, чем их добрые английские друзья, которые еще и века не прошло, как отрубили голову своему королю, когда тот попытался стать тираном.
Вот почему был так важен завтрашний суд.
Два человека шли по дороге. Тот, что был в наглухо застегнутом коричневом сюртуке, испытывал неудобство. Возможно, ему было просто жарко. А может быть, его беспокоило что-то еще.
Мистер Элиот Мастер из Бостона был славный человек, который пекся о своих детях. Он также был осмотрительным адвокатом. Он, разумеется, улыбался, когда это бывало уместно, и смеялся, когда его к этому приглашали, хотя не слишком громко и не очень долго. Поэтому для него было необычно переживать из-за возможной ужасной ошибки.
Он только что впервые встретился со своим нью-йоркским кузеном, но уже успел составить впечатление о Дирке Мастере. Он всегда знал, что их деды – его тезка Элиот и дед Дирка Том – избрали разные стези. Бостонские Мастеры не водились с Мастерами из Нью-Йорка. Но Элиот, собравшись посетить Нью-Йорк, задумался: не пора ли восстановить отношения, ведь времени прошло немало. Однако, прежде чем написать своему кузену, он навел кое-какие справки об этих людях и убедился, что купец был состоятельным человеком. Для Элиота это явилось облегчением, ибо он был бы разочарован наличием бедного родственника. Но относительно натуры – что ж, в ней еще предстояло разобраться.
Поскольку было жарко, купец был одет в просторную легкую рубашку, которая называлась «баньян»; вполне разумно. Но шелковый жилет под ней огорчил адвоката. Слишком яркий. Да и парик избыточно пышный, а крават повязан чересчур небрежно. Не есть ли это свидетельства легкомыслия? Хотя сородич со всей сердечностью пригласил Элиота остановиться в его доме на время суда в Нью-Йорке, Элиот Мастер договорился о том же со знакомым надежным юристом; при виде же шелкового жилета кузена он счел свой выбор мудрым.
Никто не признал бы в них братьев. Дирк был высок, белокур, с лошадиными зубами и добродушными уверенными манерами. Элиот был среднего роста, шатен, с широким и серьезным лицом.
Бостонские Мастеры жили на Пэчес-стрит. Элиот был дьяконом конгрегационной церкви Старого Юга и членом городского управления. Он был не чужд бизнеса. Как же иначе, среди бостонских верфей и водяных мельниц? Жена его брата занималась пивоварением, – к счастью, это было доброе, солидное предприятие. Но Элиот, будучи выпускником Бостонской латинской школы[19] и Гарвардского университета, превыше всего ценил образование и моральные устои.
Он сомневался в наличии того и другого у своего нью-йоркского кузена.
Несмотря на свою осторожность, Элиот Мастер был готов постоять за принципы. В отношении рабства, к примеру, он занимал твердую позицию. «Рабовладение – зло», – говаривал он своим детям. Тот факт, что теперь даже в Бостоне на каждые десять человек приходилось по одному рабу, не производил на него ни малейшего впечатления. В его доме рабов не было. В отличие от многих упертых бостонцев прошлого, он, будучи протестантом, исповедовал веротерпимость и, как его пуританские предки, отчаянно сопротивлялся любым попыткам тирании со стороны короля. Именно поэтому он и прибыл в Нью-Йорк на суд.
Кузен Дирк повел себя правильно, пригласив их с дочерью отобедать, и оказался полезным в том, что повел его посмотреть город, пока Кейт отдыхала в доме. Торговец был, безусловно, осведомлен и явно гордился городом. Пройдя по Бродвею и восхитившись церковью Троицы, они направились на север по дороге, повторяющей древний индейский тракт, и шли, пока не приблизились к старому пруду.
– Пару лет назад на востоке были сплошные болота, – сообщил купец. – Но мой друг Рузвельт купил эту землю, и полюбуйтесь, какая она теперь.
Участок был осушен, и по нему пролегла красивая улица.
Такой успех впечатляет, заметил адвокат. Он-то слышал, что нью-йоркская торговля в последние годы переживает упадок.
– С торговлей нынче плохо, – признал купец. – Сахарные плантаторы в Вест-Индии оказались слишком жадны и учинили перепроизводство. Многие разорились, поэтому нашему собственному делу, которое сводится в основном к поставкам для них, был нанесен серьезный удар. Да еще эти проклятущие ребята из Филадельфии поставляют им муку дешевле, чем можем позволить себе мы. – Он покачал головой. – Скверно!
Бостонец не сумел подавить улыбку при известии о нынешних неприятностях Нью-Йорка – тот уже полвека обворовывал бостонскую торговлю.
– Но вы справляетесь? – спросил он.
– Я торгую всем, – ответил кузен. – Рабы по-прежнему идут хорошо.
Элиот Мастер промолчал.
На обратном пути они миновали Милл-стрит, и Дирк Мастер показал на стоящее там здание.
– Это синагога, – непринужденно объявил он. – Неплохое строение. У них, знаете ли, две общины: сефарды, прибывшие из Бразилии первыми, – вполне себе джентльмены – и ашкенази, то бишь немцы, – не джентльмены, но их больше. Поэтому они выбирают президентом конгрегации ашкенази, но службы проводят сефарды. Бог знает, понимают ли их немцы. Забавно, правда?
– Не думаю, что в вере есть что-то забавное, – негромко заметил адвокат.
– Нет. Разумеется. Я не это хотел сказать.
Возможно, и не это. Но бостонцу показалось, что он уловил в купце толику моральной беспечности, и это подтверждало правильность его соображений насчет жилета.
Они собрались проститься, когда Дирк Мастер вдруг остановился и наставил палец с криком:
– Вон он!
Видя недоумение Элиота, он улыбнулся.
– Этот чертенок, – объяснил он, – мой сын.
Адвокат оцепенел от ужаса.
Элиот Мастер никогда не признался бы в том, что у него есть любимчики, но из своих пятерых детей больше всех любил Кейт. Она была самая смышленая, хотя порой он сокрушался, что такие мозги понапрасну достались девочке. Ему нравилось, что женщины в его семействе умели читать и писать, но пусть их грамотность не превышает допустимых пределов. У Кейт было доброе, даже слишком отзывчивое сердце. В возрасте пяти лет она расстроилась при виде бостонских бедняков. Похвально, вне всяких сомнений. Но далее он три года терпеливо растолковывал ей разницу между заслуженной и незаслуженной нищетой.
И поэтому он страстно хотел найти для Кейт подходящего мужа. Человека умного, доброго и строгого. Одно время он посматривал на сына своего почтенного соседа, юного Сэмюэла Адамса, хотя парнишка был на несколько лет моложе Кейт. Но вскоре он заметил в нем строптивость и недостаток усердия, а потому исключил его из числа кандидатов. Сейчас Кейт было восемнадцать, и отец все пристальнее следил за тем, чтобы ее не брали никуда, где может возникнуть неблагоприятная привязанность.
Поэтому естественно, что он сомневался, везти ли ее в Нью-Йорк, где риск повышался из-за присутствия всех этих малоизвестных родственников.
Но она принялась клянчить. Ей хотелось побывать в суде, и уж она-то всяко разбиралась в юриспруденции лучше, чем остальные дети. Она будет все время при нем, опасности никакой, и ему пришлось признать, что он всегда рад ее обществу. Вот и согласился.
Сейчас ярдах в пятидесяти перед ним, а то и меньше, оказался высокий белокурый юнец. Он выходил из трактира в сопровождении трех простых матросов. Один расхохотался и хлопнул юнца по спине. Молодой человек в не слишком свежей рубашке был далек от негодования; он ответил какой-то шуточкой и тоже рассмеялся. При этом он наполовину развернулся, и адвокат рассмотрел его лицо. Парень был красив. Он был более чем красив.
Он выглядел как греческий бог.
– Ваша дочка, должно быть, его ровесница, – бодро заметил купец. – Надеюсь, они поладят. Ждем вас к обеду, ровно в три.
Кейт Мастер посмотрелась в стекло. Она знала, что у некоторых знакомых ей девушек были маленькие манекены, наряженные по последней парижской и лондонской моде. Ее отец никогда не допускал дома такой тщеславной чепухи. Но даже одеваясь проще, она все равно оставалась довольна результатом. У нее была хорошая фигура. Очаровательные груди – никто их, правда, не видел, благо они были скромно прикрыты кружевами и обнаженным оставался лишь самый верх. Корсаж и юбка были из красно-коричневого шелка, под ними – кремовая сорочка в тон. Каштановые волосы убраны просто и естественно; туфли – на каблуке, но не слишком высоком, и с закругленными носами, так как отец не жаловал новомодных острых. Кожа у Кейт была свежая, и пудрилась она лишь самую малость в надежде, что не заметит отец.
Она хотела понравиться нью-йоркским родственникам. Ее томил вопрос, найдутся ли среди них молодые люди ее возраста.
Дом в фешенебельном районе Саут-Уорд неподалеку от старого форта произвел сильное впечатление на Кейт и ее отца. Особняк был красив. Простой и классический, с двумя этажами над цокольным и разделенный на пять частей поперек. Дом джентльмена. Войдя, они заметили в холле большой дубовый буфет явно голландской работы и два английских кресла времен Карла II. В гостиной висели сумрачные портреты родителей Дирка, на отдельных полках был расставлен черно-золотой чайный сервиз из Китая, а изящные, орехового дерева стулья с декоративными сиденьями под гобелен относились к эпохе королевы Анны. Все заявляло о том, что нью-йоркские Мастеры сколотили свой капитал в добрые старые времена.
Дирк тепло приветствовал гостей. Его жена была высокой элегантной леди, чей мягкий голос деликатно дал им понять, что она уверенно занимала свое положение в обществе. А затем появился их сын Джон.
Отец не сказал Кейт о юноше. Она же, хоть и старалась этого не делать, украдкой постоянно бросала на него взгляды. Он был в белоснежной рубашке из лучшего льна и золотисто-зеленом шелковом жилете. Парика не носил – да и к чему был парик при такой роскошной гриве волнистых золотых волос? Она в жизни не видела такого красавца. Когда их представили, он сказал ей несколько учтивых слов, хотя она едва ли их услышала. Но он удовольствовался тем, что принялся внимать отцу, и ей осталось только гадать, о чем он думает.
Предобеденная беседа ограничилась семейными темами. Кейт узнала, что у Джона есть две сестры, обе нынче в отъезде, но ни одного брата. Значит, он был наследником.
Обед подали превосходный. Еда обильная, вино хорошее. Кейт усадили справа от купца, между ним и Джоном. Шел задушевный светский разговор, но она заметила, что стороны всячески старались не уязвить друг друга. Миссис Мастер сказала, что знакома с адвокатом, у которого они остановились. А ее муж выразил надежду на то, что его кузен найдет толковых юристов среди представителей нью-йоркской адвокатуры.
– В Нью-Йорке есть светлые умы и вне юриспруденции, – вежливо ответил Элиот. – Уверяю вас, в Бостоне продолжают ценить славное окружение губернатора Хантера.
Губернатор Хантер, сменивший эксцентричного лорда Корнбери, собрал примечательный круг друзей – в основном, как и сам он, шотландцев, создав своего рода интеллектуальный клуб. Двумя десятилетиями позднее об этом кружке все еще почтительно отзывались культурные деятели в других городах. Кейт часто слышала о нем от отца. Она посмотрела на юношу справа. Он был бледен. Дальше сидела его мать с рассеянным взглядом.
– А, Хантер! – уверенно воскликнул хозяин. – Вот бы нам всегда так везло с губернаторами.
Надеясь вовлечь юного Джона в беседу, Кейт сказала ему, что видит в Нью-Йорке больше негров, чем в Бостоне. Да, спокойно ответил он, примерно каждый пятый житель города – раб.
– Мой отец не одобряет рабства, – пылко доложила она и перехватила остерегающий взгляд Элиота.
Но их хозяин с обычной непринужденностью поддержал разговор:
– Наверное, вы обратили внимание, мисс Кейт, что в этом доме прислуживают не рабы-негры, а ирландцы, которые отрабатывают свои договорные обязательства – в основном расплачиваются за переезд через океан. Однако я действительно занимаюсь работорговлей, как и некоторые лучшие бостонские фамилии – Уолдо и Фэньел, например. Мой знакомый бостонский торговец сказал, что нынче в ходу главным образом три товара: ирландское масло, итальянское вино и рабы.
– Кузен, моя дочь не хотела нагрубить, – быстро вмешался Элиот, – а в Бостоне у меня мало единомышленников. – Он явно был настроен на мирный обед. – Правда, я признаю, – не удержался он, – что, как англичанин, не могу игнорировать тот факт, что в Англии главный британский судья поставил рабство вне закона.
Дирк Мастер задумчиво посмотрел на бостонского кузена. Ему было весьма интересно познакомиться с ним. Сам он был в Нью-Йорке единственным Мастером по мужской линии. Его сородичи ван Дейки были сплошь женщины, которые повыходили замуж и покинули город, поэтому родни у него осталось мало. Этот бостонский адвокат был, безусловно, совсем другой человек, но Дирк не испытывал к нему неприязни. По крайней мере, начало положено. Да и дочь его казалась вполне довольной. Он откинулся на спинку стула и подобрал слова.
– Сорок лет назад, – сказал он, – мой дед-голландец торговал мехами. Торговля продолжается по сей день, но уже не так важна. Другой мой дед, Том Мастер, сотрудничал с Вест-Индской компанией. И это предприятие разрослось до того, что весь городской бизнес на три четверти сводится к поставкам на сахарные плантации. А там нужны рабы. – Он выдержал паузу. – Что же касается нравственной стороны работорговли, кузен, то я уважаю ваше мнение. Мой дед-голландец собирался освободить тех двух единственных рабов, которыми владел.
Элиот уклончиво кивнул.
В глазах у купца заплясали чертики.
– Но в то же время, кузен, – продолжил он, – признайте, что мы, британцы, повинны и в крайнем лицемерии на этот счет. Мы называем работорговлю чудовищной, но только в случае, когда она происходит на Британских островах. Во всех иных областях Британской империи она разрешена. Торговля сахаром, столь важная для Англии, целиком зависит от рабов, и британские суда ежегодно переправляют их по нескольку тысяч.
– Это неоспоримо, – вежливо согласился Элиот.
– Не беспокоит ли вас, сэр, – дерзнула встрять Кейт, – то, что Нью-Йорк настолько зависим от одного-единственного товара?
Голубые глаза купца одобрительно переключились на нее.
– Не особенно, – ответил он. – Не сомневаюсь, вы слышали о «Шугар интерест». Крупные сахарные плантаторы сформировали группу для влияния на лондонский парламент. Они несметно богаты, так что могут себе это позволить. Заседают с друзьями в легислатуре, других членов парламента уламывают или подкупают. Система достигает высших кругов. И это лоббирование парламента, как можно назвать сию деятельность, завершилось полным успехом. В течение последних двух лет, когда торговля сахаром пошла на спад, британский парламент принял две меры в ее поддержку. Главной является ромовое довольствие. Каждому человеку, кто служит в британском флоте, отныне причитается полпинты рома в день. Не знаю, во сколько это обходится правительству, но если взять весь флот и прикинуть на год, то рома получается необычайно много – а следовательно, и мелассы[20] с плантаций. – Он улыбнулся. – И их спасение не только в ромовом довольствии, но и в том, что это спасение навеки. Матрос, если наделить его правом на ром, уже не отлипнет. Отнимете ром – и получите бунт. Этого мало: по мере того как растет флот, увеличивается и ромовое довольствие, а с ним и состояние плантаторов. Так что, мисс Кейт, на деле оказывается, что альфой и омегой Нью-Йорка является английское общество «Шугар интерест».
Кейт взглянула на отца. Она знала, что ему не могло прийтись по душе циничное употребление библейского выражения, хотя втайне порадовалась грубой откровенности купеческого ума.
– Сэр, вы упомянули вторую меру, – напомнила она.
– Да. Акт о мелассе. В нем сказано, что мы имеем право приобретать мелассу только у английских торговцев и с английских кораблей. Это оставляет ее в высокой цене и защищает английских плантаторов. Мне это не очень нравится, потому что я тоже произвожу ром здесь, в Нью-Йорке. Если бы разрешили, – пожал он плечами, – то у французов я покупал бы мелассу дешевле.
Теперь решил подать голос Джон Мастер.
– Правда, так мы и делаем, – ухмыльнулся он, повернувшись к Кейт. – Берем мелассу у французов подальше от порта и ввозим контрабандой. Конечно, это незаконно, но отец все равно так делает. Я тоже хожу на такие вылазки, – заверил он ее не без некоторой гордости.
Хозяин раздосадованно взглянул на сына.
– Хватит, Джон! – сказал он громко. – Сейчас нам всем не терпится узнать мнение моего кузена о завтрашнем суде. – Он отвесил Элиоту поклон.
Элиот Мастер уставился в стол. Правду сказать, он испытал облегчение. До прихода в сей дом его тайный ужас сводился к тому, что дочери полюбится красавец-кузен. Однако, увидев, что юноша прихорошился, и осознав, что тот унаследует куда большее состояние, чем его собственное в Бостоне, он встал перед непростым выбором: какие бы чувства ни питал он к этим ньюйоркцам с их бизнесом, имеет ли он право отказать Кейт, если та и правда захочет выйти за такого богатого родственника? И до сих пор боролся с собой. Но этот мальчик глупой выходкой взял и выставил свое семейство в истинном свете. Они не только работорговцы, но и контрабандисты. Таким образом, значительное превосходство их состояния разъяснилось. Конечно, он будет держаться с ними вежливо. Но с точки зрения Элиота Мастера, они ничем не отличались от преступников. Его отцовский долг, следовательно, понуждал лишь увериться, что дочь увидела истинное лицо этого юного негодяя.
А потому, вполне удовлетворенный, он обратился мыслями к суду над Джоном Питером Зенгером.
Завтрашний суд был чреват важнейшими последствиями для американских колоний, однако корни его тянулись в Англию. Политические события в Лондоне никогда не опаздывали отразиться на Бостоне и Нью-Йорке. Как любил говорить Дирк Мастер, «Лондон поставляет нам законы, войны и шлюх». Правда, под «шлюхами» он разумел королевских наместников.
Несмотря на почтенные исключения вроде губернатора Хантера, большинство этих людей прибывали в Америку с единственной целью набить карманы, и колонист это знал. А нынешний губернатор был из худших. Губернатор Косби был фигурой продажной. Никто и глазом не успел моргнуть, как он устроил незаконные поборы, купил суды и выборные инстанции да выгнал судей, которые не пожелали плясать под его дудку. Единственная городская газета находилась под контролем губернатора, и ряд купцов начал издавать другую – с нападками на Косби и разоблачением его махинаций. Для этого они наняли печатника Джона Питера Зенгера. Губернатор был полон решимости прикрыть эту лавочку. И вот дело закончилось тем, что в прошлом году он посадил Зенгера в тюрьму, а теперь изготовился засудить за подрывную клевету.
Элиот Мастер сложил пальцы домиком. Как адвокат, он усматривал несколько проблем.
– Мое первое замечание, – начал он, – касается обстоятельств ареста Зенгера. Насколько я понимаю, он не богатый человек.
– Он бедный иммигрант из Верхнего Пфальца, что в Германии, – ответил Дирк Мастер. – Обучился там печатному мастерству. Правда, выяснилось, что он и пишет очень недурно.
– А после ареста губернатор назначил возмутительно высокий залог, который Зенгер никоим образом не смог внести. И в результате протомился в тюрьме восемь месяцев.
– Именно так.
– Тогда мы имеем принципиальный вопрос о чрезмерном залоге, – сказал бостонский адвокат. – Это недопустимо. Но главным является оскорбление королевского губернатора.
– Мы все только рады оскорбить этого королевского губернатора, – заметил хозяин, – но бедняга Зенгер печатал газету, и из него сделали козла отпущения. Наши люди рвутся обеспечить ему хорошую защиту. А в новом жюри собрались отличные ребята. По-моему, семеро из них даже голландцы, поэтому там нет губернаторских дружков. Есть ли у малого надежда?
– Полагаю, что нет, – ответил Элиот. – Если удастся доказать, что Зенгер действительно напечатал оскорбительные статьи, то по закону жюри обязано признать его виновным.
– В том, что напечатал, сомнений мало, – сказал Дирк. – И продолжил даже в тюрьме – просовывал новые статьи под дверь камеры, а жена забирала. Но как быть с тем, что каждое слово, которое он напечатал о губернаторе Косби, – это чистая правда? Разве это не в счет?
– Наш британский закон о клевете не считает это оправданием, – ответил адвокат. – И если эти слова оскорбляют представителя короля, то они являются подрывной клеветой. Правда они или ложь, разницы никакой.
– Это чудовищно, – изрек купец.
– Пожалуй, – кивнул Элиот. – Сейчас меня беспокоит злоупотребление законом, и вот поэтому мне не терпится взглянуть на этот суд.
– Надо думать, – сказал кузен, – раз вы приехали из самого Бостона.
– Я скажу вам просто, – продолжил Элиот Мастер, – по-моему, это дело ничуть не пустячное. Я считаю, что суд над Зенгером восходит к самым основам наших английских свобод. – Он выдержал короткую паузу. – Сто лет назад наши предки покинули Англию из-за тирании, которую насаждал король Карл Первый. Когда члены парламента оспорили его право, он вздумал арестовать их, когда честные пуритане подавали иски под гнетом его грехов, он клеймил их, отрезал уши и бросал в тюрьму, прибегая, отметим, к этому самому обвинению в подрывной клевете. Тирания короля Карла закончилась восемьдесят пять лет назад, когда парламент отрубил ему голову. Но это не исключило проблем в будущем. И вот извольте, на примере мелкого тиранства этого губернатора мы видим тот же процесс. Я полагаю, этот суд ниспослан нам в качестве испытания – ценим ли мы свободу. – По ходу речи он изрядно возвысил голос.
– Да, кузен, – уважительно сказал Дирк Мастер, словно посмотрел на него свежим взглядом. – Я вижу, вы настоящий оратор!
Кейт редко слышала, чтобы отец говорил с таким пылом. Она преисполнилась гордости за него и вступила в беседу, рассчитывая на его одобрение.
– Значит, когда Локк говорит о природном законе и природном праве на жизнь и свободу, то речь идет о свободе слова? – спросила она.
– Думаю, да, – ответил ее отец.
– Локк? – недоуменно переспросила миссис Мастер.
– А, Локк! – сказал хозяин. – Философ, – пояснил он жене, стараясь припомнить что-нибудь об этом мыслителе, чьи доктрины, насколько он знал, вдохновляли свободолюбцев по обе стороны Атлантики.
– Вы читаете философские книги? – спросила миссис Мастер у Кейт, придя в некоторое замешательство.
– Только знаменитые пассажи, – бодро уточнила Кейт и улыбнулась юноше, надеясь, что он ответит ей тем же, но молодой Джон Мастер лишь уставился в стол и покачал головой.
Тогда Кейт решила, что сидящий одесную греческий бог немного стесняется. Ее интерес заметно возрос. Она прикинула, как бы его приободрить. Однако она, воспитанная в просвещенной бостонской среде, еще не вполне поняла, что очутилась на чужой территории.
– Прошлым летом, – сообщила она ему, – мы видели один акт трагедии Аддисона «Катон» в исполнении гарвардцев. Я слышала, что в этом году американским колониям покажут всю пьесу. Вы не знаете, будут ли они в Нью-Йорке?
Вопрос имел прямое отношение к суду над Зенгером, так как Аддисон, основатель английского журнала «Спектейтор» и образец для подражания всем цивилизованным английским джентльменам, добился оглушительного успеха, показав, как благородный римский республиканец противостоял тирании Цезаря. Слава пьесы давно распространилась за океан, и Кейт не сомневалась, что сосед читал о ней в газетах. Но все, что она получила в ответ, было «не знаю».
– Простите нас, мисс Кейт, за то, что в этом доме больше смыслят в торговле, чем в литературе, – подал голос купец, посчитавший своим долгом укоризненно добавить: – По-моему, Джон, ты все-таки слышал о «Катоне» Аддисона.
– Торговля – залог свободы, – уверенно изрек бостонский адвокат, придя им на помощь. – Торговля порождает благосостояние и тем способствует свободе и равенству. Так говорит Даниэль Дефо.
Тут юный Джон наконец поднял взгляд с проблеском надежды:
– Тот, что написал «Робинзона Крузо»?
– Тот самый.
– Я читал.
– Что ж, – заметил адвокат, – это уже кое-что.
Они оставили попытки заговорить о литературе и временно посвятили все внимание великолепным фруктовым пирогам, которые как раз подали. Но Элиот Мастер оглядывал общество, будучи совершенно доволен своей маленькой речью, каждое слово в которой прозвучало всерьез. Его кузен был абсолютно прав в том, что он не явился бы сюда из самого Бостона без страстного интереса к происходящему. Что же касалось характера Дирка, то пусть он был неотесан, но вовсе не глуп. По крайней мере, хоть что-то. Жену купца он лично не стал принимать в расчет. Остался юнец.
Совершенно ясно, подумал Элиот, что этот малый хоть и красив, но небольшого ума. Сойдет для компании контрабандистов и матросни, а так – деревенщина. Он уверился, что Кейт, столь искушенная в беседах, никоим образом не может увлечься подобным типом. Успокоенный, он взял второй ломоть яблочного пирога.
А потому был еще больше признателен за короткий разговор, которым завершился обед.
Уже почти настала пора уходить. Кейт сделала все, чтобы развлечь своего кузена Джона. Она спросила его о любимых занятиях и выяснила, что больше всего ему нравилось на берегу, а еще лучше – на борту корабля. Действуя осторожно, она узнала некоторые подробности о бизнесе его семьи. Как многие подобные им купцы, нью-йоркские Мастеры брались за все подряд. Помимо владения несколькими судами, они располагали процветающей лавкой, производили ром – пускай из нелегально добытой мелассы – и даже страховали чужие корабли. Джон говорил скупо и тихо, но раз или два посмотрел ей в лицо, и ей пришлось приложить все усилия, чтобы не вспыхнуть под взглядом его небесно-голубых глаз. Правда, она так и не поняла, понравилась ли ему.
Перед тем как они встали из-за стола, Дирк Мастер взял с ее родителя слово еще раз зайти, пока он в Нью-Йорке, и Кейт обрадовалась учтивому обещанию отца так и сделать.
– Вы посмотрите весь суд целиком? – спросил купец.
– От и до.
– А мисс Кейт?
– О да! – вдохновенно вторила она. – Отец озабочен королевской тиранией, но я приехала поддержать свободу прессы.
Ее отец улыбнулся:
– Моя дочь придерживается мнения поэта: «Убить хорошую книгу значит почти то же самое, что убить человека».
Цитаты такого рода звучали изо дня в день в их бостонском доме.
– «Кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум», – не замедлила подхватить Кейт.
Хозяин посмотрел на них обоих и тряхнул головой.
– Звучит знакомо, но откуда это? – спросил он с искренним непониманием.
Кейт удивила надобность напоминать. Это было сказано Джоном Мильтоном, автором «Потерянного рая». Цитата не из поэмы, а из памфлета, величайшей апологии свободы слова и печати всех времен и народов.
– Это из «Ареопагитики» Джона Мильтона, – сказала она.
– Ах да, Мильтона, – подхватил хозяин.
Но юный Джон наморщил лоб.
– Из Гаррия кого?.. – спросил он.
Это случилось внезапно. Она не успела даже подумать и расхохоталась.
А юный Джон Мастер зарделся и устыдился.
– Ну что тут скажешь, – бодро заметил ее отец на обратном пути, – обед мог быть и хуже. Хотя мне жаль, что твои нью-йоркские сородичи оказались контрабандистами.
– Мистер Мастер кажется знающим человеком, – предположила она.
– Гм… В своем роде, смею судить. А мальчик, боюсь, безнадежен.
– Возможно, ты слишком суров, – дерзнула она возразить.
– Вряд ли.
– Он мне понравился, отец, – сказала она. – Очень.
Суд находился на первом этаже Сити-Холла, что на Уолл-стрит. Помещение было просторным и светлым. Судьи Филипс и Деланси – в париках и алых мантиях – уселись на возвышении. Жюри собралось слева на двух скамьях. Разношерстная толпа расположилась по краям зала и на полу. Общество смахивало на протестантскую паству в ожидании проповеди. В центре, перед судьями, была огороженная скамья подсудимых, похожая на выделенную церковную. Идти обвиняемому было недалеко, благо камеры находились в цокольном этаже.
У Кейт с отцом были хорошие места в первом ряду. Кейт жадно озиралась по сторонам, впитывая картину. Но самым интересным было видеть, как изменился отец. Стороннему наблюдателю он показался бы спокойным, бдительным адвокатом, каким и был, однако Кейт его необычная бледность, блеск в глазах и напряженное лицо подсказывали иное. Она никогда не видела отца таким возбужденным.
Генеральный прокурор Бредли, в черной мантии и парике, дородный и уверенный, отвешивал короткие поклоны то одному, то другому. Для защиты печатника суд назначил довольно толкового адвоката по имени Чемберс. Генеральный прокурор кивнул и Чемберсу, словно говоря: «Сэр, вы неповинны в том, что потерпите поражение».
И вот возникло оживление. Открылась маленькая дверь в задней части зала, и два стража в черном, похожие на огромных шмелей, ввели Зенгера. Тот, заключенный между ними, казался очень маленьким – приятный человечек в синем сюртуке, который, однако, держался отважно и с поднятой головой дошел до клетушки со скамьей, где и был заперт.
Прочли обвинение. Генеральный прокурор встал.
Кейт уже бывала в судах. Она знала, чего ждать. В скором времени юрист объявил Зенгера «подрывным элементом», виновным в клевете, призванной скандализировать и очернить доброе имя губернатора Косби. Жюри внимало. Ей было не прочесть мыслей присяжных.
Затем поднялся Чемберс и вяло сказал несколько слов в защиту печатника. Кейт увидела, что отец насупился.
– Заступники Зенгера могли бы выставить защиту и получше, – шепнул он ей на ухо.
Но тут произошло нечто странное. Преклонных лет джентльмен, тихонько сидевший в заднем ряду, вдруг встал и чопорно пошел вперед.
– Ваши чести, если вам будет угодно, я нанят представлять подсудимого.
– А кто вы такой? – раздраженно осведомился один из судей.
– Гамильтон, Ваша честь. Эндрю Гамильтон. Из Филадельфии.
И Кейт увидела, как ее отец вздрогнул и возбужденно подался вперед.
– Кто это? – спросила она.
– Лучший судебный адвокат в Америке, – тихо ответил он, тогда как помещение наполнилось гулом.
Было ясно, что судьи и генеральный прокурор захвачены врасплох, но сделать ничего не могли. Они удивились еще сильнее, когда филадельфийский адвокат хладнокровно уведомил их:
– Мой клиент не отрицает того, что публиковал оскорбительные статьи.
Таким образом, прокурору не понадобилось вызывать свидетелей. Последовала долгая тишина, наконец прокурор Бредли, теперь уже изрядно озадаченный, встал и заявил, что коль скоро подсудимый не отрицает того, что печатал клевету, жюри должно признать его виновным. Чуть нервно глянув на Гамильтона, он также напомнил жюри, что не имеет значения, правдивы были статьи или лживы. Они в любом случае являются клеветой. Затем прокурор перешел к пространному цитированию законов, положений общего права и Библии, после чего объяснил жюри, почему клевета считается столь тяжким преступлением, а также то, что у них нет иного выбора, как только признать Зенгера виновным. Наконец он сел.
– Гамильтон уже проиграл, – шепнула Кейт отцу, но тот ответил коротко: «Жди».
Старик из Филадельфии, похоже, никуда не спешил.
Он подождал, пока Чемберс не скажет несколько слов в защиту, после чего отложил свои бумаги и медленно встал. Он обратился к суду почтительно, однако лицо его выдавало легкое недоумение из-за всего происходящего.
Ибо ему, сказал он, непонятно, что они тут делают. Если обоснованная жалоба на скверное руководство есть клевета, то это для него новость. На самом деле – он покосился на жюри – ему бы и в голову не пришло, что статьи в газете Зенгера относятся к губернатору лично, если бы обвинитель не заверил в этом суд. При этих словах несколько присяжных ухмыльнулись.
Более того, отметил Гамильтон, законное обоснование идеи обвинителя о клевете явилось из Звездной палаты Англии образца XV века. Не лучший пример. Да и разве не может случиться так, что английские законы многовековой давности перестали годиться для современных американских колоний?
Кейт показалось, что это прозвучало не слишком верноподданнически по отношению к Англии, и она глянула на отца, но тот наклонился к ней и шепнул:
– У семерых присяжных голландские фамилии.
Но старика вдруг почему-то понесло в сторону. Он заявил, что это дело напоминает положение американских фермеров, которые живут по английским законам, разработанным для совершенно иной системы землепользования. Он принялся разглагольствовать о лошадях и рогатом скоте и уже разогнался до огораживания, когда прокурор встал и указал, что все это не имеет никакого отношения к рассматриваемому делу. И Кейт могла бы заключить, что старец из Филадельфии действительно утратил нить, не заметь она мрачных взглядов, которые бросили на прокурора трое присяжных фермерской наружности.
Но прокурор не сдался. Прозвучало обвинение в клевете, напомнил он, и защита признала его справедливость. Но старый Эндрю Гамильтон уже тряс головой.
– Нас обвиняют в публикации «конкретной лживой, злонамеренной, подрывной и скандальной клеветы», – указал он. Пусть теперь прокурор докажет лживость высказываний Зенгера о негодном губернаторе. Сам-то он будет только рад доказать правдивость каждого слова.
Лица присяжных просветлели. Они ждали этого. Но Кейт увидела, что отец покачал головой.
– Не выгорит, – буркнул он.
И действительно, те несколько минут, что старый адвокат сражался как лев, прокурор и судья перебивали его снова и снова, опровергая приводимые доводы. Закон есть закон. Правда ничего не меняла. Защита не состоялась. Прокурор казался довольным, жюри – нет. Старый Эндрю Гамильтон стоял у своего стула. Его лицо было напряжено. Он вроде как страдал и был готов сесть.
Значит, всему конец. Бедняга Зенгер был обречен к осуждению по чудовищному закону. Кейт посмотрела на печатника, который был по-прежнему крайне бледен и прямо сидел в своей клетушке. Она испытала не только сочувствие к нему, но и стыд за систему, готовую его осудить. А потому донельзя удивилась, когда заметила, что ее отец вдруг восхищенно взглянул на Гамильтона.
– Боже, – пробормотал он под нос. – Хитрая старая лиса!
И не успел он объяснить ей, в чем дело, как филадельфийский адвокат повернулся.
Перемена была замечательная. Его лик прояснился. Он выпрямился во весь рост. Казалось, он вдруг преобразился, словно волшебник. Глаза зажглись новым огнем. И когда он заговорил, в его голосе зазвенела новая вескость. И на сей раз никто не посмел его перебить.
Потому что эта заключительная речь была настолько же мастерской, насколько простой. В этом суде, напомнил он, решение принимает жюри. Юристы могут спорить, судья может подсказывать выводы, но власть принадлежит присяжным. И долг. Этот уродливый закон о клевете настолько же размыт, насколько и плох. Любые слова можно извратить и преподнести как клевету. Даже жалобу на лиходейство, которая является естественным правом каждого человека.
Таким образом, губернатор, который не желает подвергнуться критике, может использовать закон как оружие и поставить себя выше его. Это легально санкционированное злоупотребление властью. И кто же стоит между этим тиранством и вольностями свободных людей? Они, присяжные. И больше никто.
– Для благородного ума потеря свободы хуже смерти, – провозгласил Гамильтон.
Дело было не в печатнике из Нью-Йорка, а в их праве и долге защищать свободных людей от произвола властей, как поступали до них многие отважные люди.
Теперь, объявил он жюри, все находится в руках присяжных. Выбор за ними. И с этими словами он сел.
Судья не обрадовался. Он сказал присяжным, что адвокат из Филадельфии волен говорить что угодно, а печатника надо признать виновным. Жюри удалилось.
Когда помещение наполнилось гулом, а Зенгер остался сидеть будто аршин проглотил, отец Кейт пустился в объяснения:
– Я сам не понимал, к чему он клонит. Он разъярил жюри надобностью отвергнуть естественную защиту Зенгера. Несчастный чертяка всего-то и сделал, что сказал правду. А потом разыграл козырь, который давно держал в рукаве. Это называется присяжной нуллификацией. Жюри имеет право вынести вердикт, противоречащий всему, что было сказано о вине подсудимого и букве закона. После того как присяжные откажутся признать подсудимого виновным, закон не изменится, но прокуроры навряд ли повторят попытку, так как побоятся, что новые члены жюри поступят точно так же. Именно эту тактику и применил старый Гамильтон. И сделал это блестяще.
– Это получится?
– Скоро узнаем, я думаю.
Жюри уже возвращалось. Присяжные заняли свои места. Судья спросил, готов ли вердикт. Председатель ответил, что да. Ему было велено огласить его.
– Невиновен, Ваша честь, – твердо изрек тот.
Судья возвел очи горе, а зрители разразились ликующими возгласами.
Элиот Мастер покинул суд таким счастливым, что Кейт взяла его под руку, – обычно она этого не делала, но сегодня это не встретило возражений.
– Это был важный день в нашей истории, – отметил отец. – Я рад, Кейт, что ты все видела. Полагаю, завтра мы можем благополучно отбыть в Бостон. Вообще, – улыбнулся он криво, – я сожалею лишь об одном.
– О чем же, отец?
– О том, что сегодня нам придется ужинать с нашей родней.
Юный Джон Мастер свернул на Бродвей. Он встретил нескольких знакомых, но лишь отрывисто кивнул и продолжил идти с понуренной головой. Миновав церковь Троицы, он поднял взгляд. Казалось, ее красивая англиканская башня взирает на него с презрением. Он пожалел, что не выбрал другую улицу.
Ему было незачем напоминать о его никчемности.
Вчера ее отлично продемонстрировал застегнутый на все пуговицы гость из Бостона. Вежливо, разумеется. Но когда адвокат узнал, что он читал «Робинзона Крузо», его реплика «Что ж, это уже кое-что» исчерпала все. Бостонец счел его олухом. Джон к этому привык. Викарий, директор школы – все думали то же.
Его отец и педагоги удивились бы, если бы узнали, что Джон порой втайне пытался учиться. Он думал, что в один прекрасный день поразит их, набравшись знаний. Он таращился в книгу, но слова сбивались в бессмысленную окрошку; он ерзал, смотрел в окно, потом опять на страницу – старался как мог, но без толку. Даже когда ему удавалось одолеть несколько страниц, через какое-то время он обнаруживал, что ничего не помнит из прочитанного.
Бог свидетель, его отец тоже не был учен. Джон видел, как он блефовал, когда бостонский адвокат и его дочь распространялись о философии. Но отец хотя бы умел блефовать. И даже отец смутился, когда выяснилось, что он не слышал о «Катоне» Аддисона. Укоризненная нотка в отцовском тоне породила желание провалиться сквозь землю.
Не то чтобы эти бостонцы явились из другого мира. Он не мог просто взять и сказать: «У этих адвокатов, людей возвышенных, нет ничего общего с семьями вроде нашей». Они приходились ему близкими родственниками. Кейт была его сверстницей. Что они подумают о своей нью-йоркской родне?
Они не только тупы и необразованны, но и контрабандисты. Да, он имел глупость обмолвиться и об этом – к еще пущему смущению отца.
Но хуже всего вышло с девушкой. Его корежило от этого воспоминания.
Дело в том, что, будучи отлично знаком с особами, встречавшимися на прогулках по городу в обществе матросни, он неизменно стеснялся при девушках из семей, похожих на его собственную. Все они знали, каким дураком он был в школе. Он так и не научился хорошим манерам. Даже с его богатством он не считался выгодной партией, и знание об этом понуждало его еще больше чураться модных девиц.
Но эта девушка из Бостона была другой. Он понял это сразу. Она была миловидна, но в то же время проста и бесхитростна. И добра. Он видел, как она старается вытащить его из скорлупы, и был благодарен ей за это. Притом что он не читал тех книг, которые прочла она, на него произвели впечатление ее манера говорить со своим отцом и любовь к адвокату. Он заподозрил, что лучшей жены ему и не нужно. Во время беседы он даже поймал себя на том, что прикидывал, вправе ли надеяться жениться на ком-то похожем. Она приходилась ему троюродной сестрой. Это являлось препятствием. Мысль об этом странным образом возбуждала. А вдруг он ей все же понравился, несмотря на свою неотесанность? Кейт не поняла, но он внимательно ее изучил. Всякий раз, когда в беседе вскрывалось его невежество, он называл себя дураком за одни только мысли о ней. И всякий раз воспарял духом, когда она была с ним добра.
Пока она не высмеяла его. Он понял, что она не хотела, – и это было еще хуже. «Из Гаррия кого?» – спросил он, и она, вопреки желанию, покатилась со смеху. Он не мог ее винить. Он выставил себя перед ней полным болваном, и быть ему недоумком до скончания дней. А она была права. Такой он и есть. Все без толку.
И вот сейчас они с отцом подходят к дому для очередной совместной трапезы, а его родитель наказал ему не опаздывать.
На ближайшем перекрестке была таверна. Туда он и вошел.
Настроение за ужином царило праздничное. Ликовал весь город. Печатник Зенгер вышел на свободу. В честь Гамильтона звучали тосты. Тем же вечером разошлось присловье, которому предстояло повторяться из поколения в поколение: «Если дело плохо, зовите филадельфийского адвоката».
Дирк Мастер выставил свое лучшее вино, и Элиот, находившийся в приятнейшем расположении духа, пил с удовольствием. Хотя за ужином обычно съедалось намного меньше, чем за официальным дневным обедом, буфет и стол вскоре уставили блюдами с устрицами, печеными моллюсками, окороком, тонкими ломтиками холодного вареного мяса, цукатами и многим другим. Миссис Мастер держалась менее замкнуто. Едва ли будучи поклонницей литературы, она, однако, обнаружила, что Кейт тоже глотала популярные дамские романы, и им нашлось о чем поговорить.
Одна незадача – куда подевался юный Джон Мастер?
Кейт долго обдумывала их новую встречу. Она горько пожалела о своем бездумном смехе – он был не только обиден, но и груб. Ее всегда воспитывали в том духе, что можно исправить любую, даже самую прискорбную ошибку. Поэтому она исполнилась решимости произвести на сей раз лучшее впечатление и загладить вину. Она тщательно готовилась целый час. Отрепетировала беседу, как представляла ее себе, напряженно обдумала все слова, которыми можно исправить наверняка сложившееся дурное мнение о ней, надела простенькое платье в мелкую белую и коричневую клетку, которое очень ей шло.
К своему удивлению, она осознала, что невежество юного Джона Мастера ее ничуть не волнует. Дело было не только в том, что он выглядел как греческий бог, хотя и это, как она с некоторым изумлением признала, имело значение. В нем было нечто еще, те внутренняя сила и честность, которые она превозносила, а также ум – отличный от отцовского, но не заслуживающий насмешки. И странно, непривычно привлекало и трогало то, что греческий бог был раним.
И Кейт стала ждать его появления, едва переступила порог. Она видела, что ждет и отец юноши, пребывающий в некоторой растерянности. Когда же сели за стол, она отважилась спросить у хозяина, присоединится ли к ним его сын.
– Он придет, мисс Кейт, – немного смущенно ответил купец. – Не понимаю, где его носит.
Но вот унесли рыбу, и мясо тоже, а его все не было. И вероятно, не только из вежливости, но и надеясь увидеться с ним вновь, она заявила хозяину – при отце, – что будет рада, если тот в скором времени навестит их в Бостоне со всем своим семейством.
Ее отец редко терял самообладание. Ужас, написавшийся на его лице, держался всего секунду. Но увидели все. Он взял себя в руки быстро, но не вполне вовремя.
– В самом деле! – сердечно воскликнул он. – Вы должны отобедать с нами! В смысле, у нас, когда приедете в Бостон.
– Как любезно, – суховато отозвался его нью-йоркский кузен.
– Мы будем ждать… – заторопился продолжить Элиот, но чего именно он собрался ждать, так и осталось тайной.
Дверь распахнулась, и в комнату ввалился юный Джон Мастер.
Он прибыл не в лучшем виде. Окажись его рубашка такой же белой, как лицо, было бы легче. Но она была в грязи. Волосы всклокочены. Взгляд плавал по комнате, тщетно пытаясь собраться. Джона шатнуло. Он выглядел сонным.
– Боже правый, сэр… – произнес отец.
– Добрый вечер. – Джон как будто не слышал. – Я опоздал?
Затхлый пивной дух от рубашки и изо рта растекся по всей комнате от самого порога.
– Вон отсюда! Покиньте нас, сэр! – заорал Дирк Мастер, но Джон по-прежнему не обращал на него внимания.
– Ага… – Его взгляд остановился на Кейт, которой пришлось повернуться, так как он стоял сзади нее. – Мисс Кейт. – Он кивнул самому себе. – Моя кузина. Милая, славная мисс Кейт.
– Сэр? – переспросила она, едва ли зная, что сказать.
Но ей было незачем беспокоиться, благо кузена понесло. Он шагнул вперед, рискуя грохнуться на пол, но выпрямился, а затем врезался в спинку ее стула, за которую и схватился, чтобы устоять на ногах, после чего склонился через ее плечо.
– Какое милое платье, кузина! – воскликнул он. – Вы сегодня просто красавица! Да вы всегда прекрасны! Моя прекрасная кузина Кейт. Дайте я поцелую вам руку.
И он, перегнувшись через спинку, потянулся к ее руке. Тут-то его и вырвало.
На ее прическу, на плечо, руку и все ее платье в коричневую и белую клетку.
И продолжало тошнить, когда разъяренный отец поволок сына прочь, оставив за собой сцену некоторого конфуза.
Погожим августовским утром, чуть более прохладным, чем несколько дней назад, по Бостон-роуд катил маленький экипаж, увозивший Кейт и ее отца. Позади ударила пушка. Жители Нью-Йорка, нравилось это губернатору или нет, устроили официальный салют в честь Эндрю Гамильтона, который выехал в противоположную сторону – в Филадельфию.
– Ха! – удовлетворенно произнес отец. – Заслуженный салют. Приехать стоило, Кейт, несмотря на вчерашний досадный эпизод. Я искренне сожалею, дитя мое, что ты пострадала от такого непотребства.
– Я не в обиде, отец, – ответила Кейт. – Брата и сестер тоже, бывало, тошнило.
– Но не так, – возразил он твердо.
– Он молод, отец. По-моему, он стесняется.
– Тьфу! – бросил тот.
– Он не разонравился мне, – сказала она. – На самом деле…
– Нам больше незачем видеться с этими людьми, – решительно перебил ее отец.
И поскольку Бостон был далеко, а ее судьба находилась в отцовских руках, Кейт поняла, что больше никогда в жизни не увидит своего кузена Джона.
Когда над Нью-Йоркской бухтой разнесся пушечный грохот и старый Эндрю Гамильтон отбыл, горожане отпраздновали не только победу над продажным губернатором, но и нечто более важное. Элиот Мастер сказал сущую правду. Хотя суд над Зенгером не изменил закона, он показал всем будущим губернаторам, что жители Нью-Йорка и американских колоний вообще воспользуются, не мудрствуя лукаво, естественным правом говорить и писать все, что им вздумается. Этот суд не забыли. Он сделался вехой в истории Америки, и люди той эпохи правильно уловили, куда дует ветер.
Правда, в этом процессе была еще одна примечательная особенность.
Права, в которые верил Элиот Мастер, – права, предъявленные Эндрю Гамильтоном и осуществленные жюри, – проистекли из «общего закона» Англии. Именно англичане единственные в Европе казнили за тиранию своего короля, именно английский поэт Мильтон дал определение свободы прессы, именно английский философ Локк постулировал существование естественных прав человека. Люди, палившие из пушки, осознавали себя британцами и гордились этим.
И все-таки когда старый Гамильтон обратился к жюри, он высказал еще одно понравившееся им соображение. Древний закон, заявил он, мог быть хорош давным-давно в Англии, однако в Америке спустя века он может оказаться и дурным. Хотя никто особо не обсуждал его утверждение, семена были брошены. И эта идея пустила корни и распространилась по бескрайним просторам Америки.