Глава пятая. Наполеон и Мальмезон
Символ радости и веселья
Как ни странно, Наполеон быстро привык к Мальмезону. Можно даже сказать, что он к нему привязался.
След этой привязанности мы находим в «Мемуарах» его секретаря Луи-Антуана де Бурьенна, который пишет:
«Когда в субботу вечером Бонапарт покидал Люксембургский дворец или дворец Тюильри, его радость можно было сравнить с состоянием школьника, отправляющегося домой на выходные».
В самом деле, в Мальмезоне, в отличие от Парижа, жизнь была очень веселой и непринужденной. В залах замка и в садах нередко бегали взапуски, играли в жмурки, танцевали в кругу, взявшись за руки. Будущие суровые маршалы и помпезные герцогини резвились, следуя примеру будущего императора, как это могут делать лишь очень молодые люди, которыми они, собственно, тогда и были. Действительно, Эжену де Богарне в 1800 году было девятнадцать лет, Гортензии де Богарне – семнадцать, Лоре Жюно – шестнадцать, Констану Вери – двадцать два…
Главный вход в Мальмезон
Короче говоря, маленький загородный замок стал символом веселья, радости жизни, ожидания будущего, которое всем рисовалось восхитительным и которое, на самом деле, таковым и должно быть, когда ты молод и самонадеян.
Камердинер Наполеона Констан Вери вспоминает:
«Люди, представлявшие это общество, в большинстве своем были молодыми, и они постоянно затевали спортивные игры, которые напоминали им дни, проведенные в колледже. Но все же самым любимым развлечением обитателей Мальмезона была игра в так называемый „лагерь для пленных”. Обычно после обеда гости замка и семья Бонапарта разбивались на два лагеря, в которые надо было брать пленных, а потом обмениваться ими. Эта игра, видимо, напоминала Первому консулу ту великую игру, к которой он в своей жизни был так привязан. Наибольшую прыть в этой игре проявляли Эжен, Изабэ и Гортензия. Что касается генерала Бонапарта, то во время бега он часто падал, но тут же с громким хохотом вставал».
Игру в «пленников» Наполеон обожал. Даже в период самого расцвета своей империи он продолжал играть в нее, бывая в Мальмезоне. Тот же Констан Вери пишет, что император играл в эту игру в сентябре 1808 года, когда позади уже были Аустерлиц, Йена, Эйлау и Фридланд – сражения, унесшие жизни тысяч французов. «Был вечер, и лакеи вслед за игроками носили зажженные факелы. Однажды император упал, пытаясь схватить императрицу, и тут же был взят в плен, но он вскоре освободился от пут и побежал вновь, а потом утащил Жозефину, несмотря на протесты других игроков. Так закончилась эта игра в «пленников», когда я в последний раз видел играющего императора».
В самом деле, играющий в подобные игры глава государства – это потрясающе. В 1800 году Наполеон мог еще позволить себе быть веселым и беззаботным, потом – уже нет, ибо не может быть искренней веселости, когда совесть нечиста. Но Наполеон умел расслабляться, умел забывать на некоторое время даже о самых неотложных делах. Похоже, что для этого у него и был предназначен Мальмезон – интимный уголок, единственное место на земле, где он мог хоть немного побыть самим собой в окружении близких ему людей.
В 1800 году, по словам Констана Вери, «генерал Бонапарт и его семья, казалось, испытывали беспримерное счастье особенно тогда, когда находились в Мальмезоне».
Гектор Флейшман по поводу жизни Наполеона в Мальмезоне пишет:
«Бонапарт любил, вернувшись из военного похода, пожить в Мальмезоне. Его прельщала жизнь в месте, где „дивно хорошо и чрезвычайно просто”».
В Мальмезоне, встав, как обычно, в пять-шесть часов утра, Наполеон работал у себя в кабинете, откуда выходил только к завтраку. А в дни совсем уж безотлагательной работы он приказывал сервировать себе завтрак на круглом столике рядом с письменным столом.
Завтракали в Мальмезоне в одиннадцать часов. Обычно это происходило без гостей, без посторонних. Только по средам устраивались большие парадные обеды, на которых собиралось много народу.
Лора Жюно, более известная как герцогиня д’Абрантес, вспоминает:
«Утром вставали в то время, кому какое нравилось, и лишь завтрак был зафиксирован на одиннадцать часов. В это время все собирались в небольшом салоне, находящемся в правом крыле и выходившем прямо во двор. За завтраком почти не бывало мужчин, за исключением Жозефа, Луи или Феша[1], то есть кого-то из членов семьи. Исключения бывали так редко, что я не могу вспомнить, видела ли я вообще посторонних мужчин на наших завтраках в Мальмезоне. После завтрака все разговаривали и читали газеты. Всегда кто-то приезжал из Парижа для аудиенции. Несмотря на ясно выраженную волю Первого консула, мадам Бонапарт давала аудиенции и визировала петиции. Например, однажды она вывела из себя Первого консула тем, что завизировала петицию, касавшуюся продажи лошадей. Ей казалось, что она все сделала правильно. Тогда один человек пытался осуществить сделку на две или три тысячи лошадей по цене намного более низкой, чем была выплачена министерством, и это дело получило огласку. Но Наполеон увидел в этом выгоду для государства».
Биограф Жозефины Гектор Флейшман пишет:
«В официальный приемный день у дверей Мальмезона – толпа.
В другие дни – только приглашенные друзья. В Мальмезоне близкие друзья Первого консула бывали, пожалуй, чаще, чем в Тюильри.
Фонтен перечисляет только дюжину приглашенных на один из дней отдыха. В действительности, общество более многочисленно. Там бывает Вольней, к которому Жозефина питает „искреннюю дружбу” и „любовь к его уму”, тот Вольней, который проводит иногда в Мальмезоне по сорок часов и возвращается оттуда больным; Мюрат, Лебрён, Жюно, Тальма, Савари, Дюси, де Сен-Пьер, Дюрок, Камбасерес, Бертье, Талейран, Рапп, Корвизар, д’Арлевиль. Как-то Бонапарт в присутствии друзей, когда Жозефина игриво ударила его по плечу, шутливо обронил: „Господа, будьте свидетелями, моя жена меня бьет!” Д’Арлевиль удачно сострил: „Все знают, что ей одной принадлежит эта привилегия, генерал!”
Из женщин там бывали все представительницы ветреного общества тех дней».
Относительно женщин в Мальмезоне Лора д’Абрантес отмечает:
«За завтраком иногда присутствовало по двенадцать-пятнадцать женщин».
Гектор Флейшман не может удержаться от романтического тона:
«Бонапарт участвовал в играх гостей. Местом их чаще других бывал парк. Играют в чехарду, жмурки, в „ножницы”. Бонапарт, как и положено в играх, плутовал, смеялся. Дурачась, подталкивал Жозефину, когда в теплые ночи флореаля среди аллей, залитых бледным светом луны, начинали водить старинные хороводы („Вы, хороводники! Держите ровнее круг!”). Дамы надевали для таких случаев легкие юбочки и прозрачные шарфы. Ветер мягко касался изящной ткани, и она, казалось, с трепетом отдавалась ему».
Действительно, Мальмезон тех времен вполне можно сравнивать с загородной дачей, с деревней, где можно было прекрасно отдохнуть от столичной суеты.
Мальмезонский замок (вид со стороны главного входа). Гравюра начала XIX в.
Уже в ссылке на острове Святой Елены Наполеон вспоминал:
«Я всегда любил звук сельских колоколов».
Хорошо знавший Наполеона Луи-Антуан де Бурьенн в своих «Мемуарах» пишет:
«Колокольный звон производил на Бонапарта необыкновенное действие, которого я никогда не мог себе объяснить. Он слушал его с наслаждением. Сколько раз бывало, в Мальмезоне, когда мы гуляли с ним по аллее, ведущей к Рюэйской равнине, сельский колокол прерывал наши беседы о самых важных делах. Он останавливался, чтобы шум шагов не заглушил ни одного из чарующих звуков, и почти сердился на меня за то, что я не испытывал тех же чувств, как он. Действие, производимое на него этими звуками, было так сильно, что в голосе его слышалось волнение, когда он говорил мне: „Это напоминает мне мои юные годы в Бриеннской школе. Я был счастлив тогда!”».
Герцогиня д’Абрантес в своих «Мемуарах» рассказывает:
«Первый консул захотел после возвращения из Египта увеличить Мальмезон и его парк. Для этого он обратился к мадемуазель Жюльен, очень богатой старой деве, жившей в Рюэйе, с просьбой уступить ему за любую цену ее парк, или, вернее, сад, который был отделен лишь небольшой дорогой…
У Первого консула был свой маленький личный сад, в который можно было попасть через мост, покрытый тиковой тканью и похожий на палатку, начинавшийся практически от самого его кабинета. Там он любил дышать воздухом, когда слишком уставал от работы… Этот мост в виде палатки представлял собой как бы его дополнительную комнату. Туда ему выносили стол, и он часто работал там один, изучая карты или делая пометки на документах. „Когда я нахожусь на свежем воздухе, – говорил он, – я чувствую, что мои мысли принимают совершенно иное направление. Я не представляю, как люди могут успешно работать у печки, не имея контакта с небом”.
Комната Наполеона в Мальмезоне
С другой стороны, Наполеон не мог переносить даже малейшего холода, он тут же начинал замерзать. Он приказывал разжигать огонь уже в июле и не понимал, что другим совсем не холодно».
А вот рассказ верного слуги Констана Вери о Жозефине и Наполеоне:
«Вечерами она часто проводила время у столика, за которым шла игра в триктрак. Эту игру она очень любила и играла в нее хорошо и быстро. В Мальмезоне, в помещении маленького театра с залом на двести зрителей, силами членов семьи давались спектакли. По воскресеньям устраивались балы, во время которых, бывало, танцевал и Наполеон. В подобной патриархальной жизни он находил особое очарование.
Наполеон не всегда придерживался низкого мнения о поэзии; или, пожалуй, я должен сказать, что он смотрел на известных поэтов в тот период его жизни, о котором я веду речь, как на глашатаев его славы. В период Консульства он часто заигрывал не только с учеными, но также и с поэтами и писателями.
Я не мог отделаться от чувства изумления, когда обнаружил такую простоту привычек у такого человека, как Наполеон, который на расстоянии казался столь величественным. Я ожидал, что он окажется грубияном, с капризным и вспыльчивым характером. Вместо этого я увидел терпеливого, снисходительного человека, которому можно легко угодить, совсем не трудного в общении, оживленного, готового к шумному веселью с подшучиванием, а иногда даже просто очаровательного друга. Но фамильярность с его стороны, однако, вовсе не означала, что он готов дать какие-либо основания для взаимности в этом плане. Наполеон с самого начала пожелал, чтобы я чувствовал себя с ним совершенно свободно, и как следствие этого – с первого же дня службы я не испытывал никакого смущения в его присутствии. Я не ощущал перед ним никакого страха, и это мое состояние еще более укрепилось, когда мне удалась увидеть его нежные отношения с Жозефиной, усердную преданность его офицеров, добросердечность его отношений с консулами и министрами, дружеское, почти фамильярное поведение с солдатами».
Констан Вери только и делает, что восхищается Наполеоном. Он словно не видит вещей, которые просто не могут не бросаться в глаза другим людям из окружения этого неоднозначного человека. Неоднозначного? Это еще мягко сказано…
Вообще-то развлечения у Наполеона порой были достаточно специфическими. Например, телохранитель Наполеона Рустам в своей книге «Моя жизнь рядом с Наполеоном» рассказывает такой случай:
«Однажды в Мальмезоне во время утреннего туалета он увидел из окна, которое выходило на узкий канал, стаю лебедей. Сразу же попросил у меня карабин, и как только я принес, выстрелил. Императрица в своей комнате одевалась. Услышав выстрел, она в одной ночной рубашке с наброшенной на плечи шалью вбежала к нам:
– Бонапарт, прошу тебя, не убивай лебедей!
Его Величество упорствовал:
– Жозефина, не мешай мне, я развлекаюсь!
Взяв меня за руку, императрица попросила:
– Рустам, не заряжай для него карабин.
А Наполеон настаивал:
– Дай карабин.
Увидев, что я нахожусь в трудном положении, Жозефина вырвала из рук мужа карабин и унесла. Его Величество хохотал, как безумный».
Действие, как видим, происходит уже во времена Империи, но это ничего не меняет. Наполеон в Мальмезоне «хохотал, как безумный». И над чем? Над тем, что его жена переживала из-за того, что он из окна замка расстреливал ни в чем не повинных лебедей. Понять и принять такое трудно. Впрочем, не зря же говорят, что между гением и безумным есть одно сходство – оба живут совершенно в другом мире, чем все остальные люди.
Не так-то просто находиться рядом с великим человеком!
Секретарь Наполеона Клод-Франсуа де Меневаль констатирует:
«В течение первых шести месяцев, последовавших за Амьенским миром, Первый консул вел почти праздную жизнь в Мальмезоне».
Речь у Меневаля идет о 1802 годе. Тем не менее Наполеон в Мальмезоне не только развлекался.
Констан Вери категорически не согласен с Меневалем:
«В дни „отпуска”, по его выражению, он больше занимался личными делами, чем государственными; но он никогда не оставался бездеятельным – он был просто не в состоянии ничего не далать. Он всех держал в напряжении, заставлял что-то воздвигать, строить, увеличивать, расставлять, подрезать изгородь, в общем, постоянно что-то делать в замке и в парке, а сам при этом изучал статьи расходов, счета, давал указания по ведению хозяйства. За всеми этими занятиями время проходило быстро, и вскоре наступал момент, когда необходимо было возвращаться и, по его выражению, вновь „впрягаться в ярмо мучений”».
С камердинером Наполеона трудно не согласиться. Пока Жозефина собирала редкие цветы, наряды и игрушки, Наполеон часто уединялся в библиотеке, устроенной по его вкусу. Здесь, в частности, он подготовил соглашение, по которому Испания уступала Франции Луизиану, которую, в свою очередь, двумя годами позже переуступили Соединенным Штатам. Здесь к нему пришла идея Конкордата с церковью, здесь он набросал план создания Почетного Легиона, здесь, наконец, он подписал приказ об аресте и убийстве герцога Энгиенского, что кровавым пятном отметило зарю его царствования.
Задний фасад Мальмезонского дворца. Современный вид
Помимо маленького кабинета-библиотеки, у Наполеона в Мальмезоне был еще и довольно большой зал для совещаний. В результате в 1800–1802 годах Мальмезонский замок, наряду с Тюильри, стал местом, где частенько заседало правительство Франции, где встречались в неофициальной обстановке министры и ближайшие помощники Первого консула.
Луи-Антуан де Бурьенн пишет:
«Когда я жил в Рюэйе, я имел возможность получить уроки пунктуальности и рвения. Едва я просыпался, я уже не принадлежал сам себе. Мне не оставалось времени даже для того, чтобы нормально одеться, так как уже в шесть утра я должен был выходить. Чтобы вовремя успеть в Мальмезон, я вынужден был перепрыгивать через ограду. Когда я не ужинал с Первым консулом, я мог вернуться к себе, но это тоже в любой момент могло кончиться грозой. Очень редко мне удавалось доесть, не будучи побеспокоенным, так как Бонапарт постоянно отправлял кого-нибудь за мной. Увы! Не так-то просто находиться рядом с великим человеком!»
Многих других просто шокировало то, как Наполеон «вел почти праздную жизнь в Мальмезоне». Например, министр иностранных дел Шарль-Морис де Талейран-Перигор, которому в 1800 году, кстати, было сорок шесть лет, писал одному своему знакомому:
«Приехал я в Мальмезон, и знаете, что я там делал и где устроил Первый консул свой рабочий кабинет? На одной из лужаек. Сидели на траве. Это ничего не значит для него, при его привычке к походам, сапогам и кожаным штанам… Но я! В шелковых чулках и панталонах! Представляете ли вы меня сидящим на траве? Я разбит ревматизмом. Что за человек! Ему все кажется, что он в военном лагере».
Еще один разговор с генералом Жюно
В Мальмезон к Наполеону приехал вернувшийся из Египта генерал Жюно. Уехать вместе с главнокомандующим генерал не смог, так как был тяжело ранен в живот, а потом, уже в Средиземном море, он был перехвачен англичанами и пробыл несколько месяцев у них в плену. Когда его, как это было принято в то время, обменяли на нескольких британских капитанов, он незамедлительно направился к Первому консулу.
Встреча была очень трогательной. Ее обстоятельства дошли до нас, благодаря «Мемуарам» жены генерала Лоры д’Абрантес.
– Ну, Жюно! – сказал Первый консул, когда они остались наедине. – И ты был так прост, что позволил взять себя этим англичанам! Но, судя по тому, что ты писал мне из Марселя, они, кажется, тебя ожидали… И, несмотря на мои приказания, Клебер не хотел отпустить тебя? Да? Прекрасно! Он, наверное, боялся, что вокруг меня будет слишком много друзей…
Они еще поговорили о генерале Клебере, трагическая смерть которого в Каире искупила все. Потом Наполеон спросил:
– Да, но что же ты хочешь теперь делать? Я всегда говорил, что докажу тебе свою дружбу при первой же возможности. Нет ли у тебя каких планов? Хочешь ли ты служить? Хочешь ли, чтобы я послал тебя в Рейнскую армию?
Жюно сделался красен, как гранат, что бывало с ним всегда при сильных ощущениях.
– Разве вы хотите уже отделаться от меня, генерал?.. Впрочем, если прикажете, я поеду к Моро доказать, что офицеры Итальянской армии не забыли своего дела в Египте.
– Ну, буря начинается! – воскликнул Первый консул. – Нет, нет, господин Жюно, вы не оставите меня. Я очень люблю генерала Моро, но все же не так, чтобы одаривать его своими лучшими друзьями…
И он потянул Жюно за ухо так, что оно сделалось длиннее на дюйм.
– Жюно! – продолжал Наполеон с большей важностью. – Я назначу тебя комендантом Парижа. Это место для человека доверенного, особенно теперь, и я не могу сделать выбора лучше… Но, – прибавил он, продолжая расхаживать по кабинету, – ты должен жениться. Это прилично, и не только для достоинства места, которое теперь займешь… Я знаю тебя и требую этого для твоей же собственной пользы…
– Где теперь Отелло? – вдруг спросил Первый консул после долгого молчания.
Речь шла о ребенке, который родился у Жюно в Египте в результате «весьма нежных отношений с одной из темнокожих красавиц». Как пишет историк Рональд Делдерфилд, «во время похода Жюно еще не был женат, появившаяся же у него впоследствии жена отзывалась о рабыне, как о семейной шутке, как бы иллюстрируя широту взглядов и терпимость французских женщин того периода».
– Отелло остался в Египте, – ответил Жюно, – но я велю привезти его сюда на первом же корабле.
Первый консул кивнул в знак одобрения.
– А мать? – спросил он.
– Также осталась в Египте, она под покровительством интенданта армии.
– Хорошо…
Наполеон надолго умолк. Наконец, он словно превозмог себя и, оглянувшись по сторонам, тихо промолвил:
– А Полина? Что сделалось с ней?
Теперь речь зашла о Полине Фурес, египетской любовнице главнокомандующего. Их роман развивался на глазах Жюно, на глазах всей армии, а потом Наполеон неожиданно уехал во Францию, и его связь с красавицей Беллилот (так звали Полину ее близкие друзья) прервалась.
– Я узнал, и то из английских журналов, – прибавил Наполеон с горькой усмешкой, – что генерал Клебер обходился с ней дурно после моего отъезда… Видимо, моя привязанность к ней была поводом к преследованиям… Все, кого я любил, не имели счастья нравиться ему…
Жюно не отвечал.
– Разве ты не слышишь? – сказал Первый консул громко и с досадой. – Спрашиваю еще раз: правда ли, как уверяют англичане, что этот человек был зверем с такой доброй и любезной женщиной?
Жюно усмехнулся, причем без всякой задней мысли, Наполеон, однако же, понял это иначе: он схватил Жюно за руку так, что оставил на ней следы от своих маленьких пальцев, побледнел и сказал дрожащим от гнева голосом:
– Как? Что же хочешь ты сказать? Неужели он…
Далее Лора д’Абрантес пишет:
«Жестокая буря чувств помешала ему говорить. Не любовь, и даже не воспоминания привели его в это почти ужасное состояние: одна мысль, что Клебер мог быть наследником его в любви госпожи Фурес, лишала его рассудка.
Жюно привел вопрос к настоящему значению. Он сказал, что госпожа Фурес встретила со стороны генерала Клебера препятствия только в получении паспорта, впрочем, так же, как и все, кто хотел оставить Египет…
Первый консул тотчас успокоился и обратил разговор к тому, что касалось Жюно».
Это свидетельство герцогини д’Абрантес не совсем сходно с версией Гертруды Кирхейзен, которая констатирует:
«И на этот раз, как с Жозефиной, первый, кто возбудил в сердце своего генерала сомнения относительно верности Беллилот, был опять-таки Жюно. Мысль о том, что Клебер был его преемником не только в командовании армией, но и в милостях его возлюбленной, зажгла в сердце Наполеона такое пламя ревности, какое возгорелось в нем только раз в жизни, когда он узнал, что Жозефина изменяет ему».
И уж совсем все это противоречит версии любителя пикантных и не всегда достоверных деталей Ги Бретона о том, что в ожидании отплытия во Францию «Полина, чтобы скрасить вынужденное бездействие, стала любовницей Жюно, который тоже готовился покинуть Египет».
Впрочем, было бы совсем удивительно, если бы жена Жюно спустя тридцать пять лет стала бы вдаваться в такие подробности, даже если бы знала о них наверняка.
Добавим лишь, что по одной из версий, по странному стечению обстоятельств, Жюно добирался до Франции на одном корабле с Беллилот. Во всяком случае, историк Эдмон Лепеллетье пишет:
«„Египтяночка” вернулась во Францию после отъезда Бонапарта, но корабль, на котором она ехала, попал в плен к англичанам. Когда она вместе с Жюно и несколькими офицерами и учеными, находившимися на борту „Америки”, была отпущена на свободу, примирение Бонапарта с Жозефиной уже состоялось, и дело 18 брюмера было выполнено».
Это всего лишь версия. Интересный факт, не более того, поэтому оставим его без комментариев.
Достоверно мы знаем, что Наполеон отказался принять Полину Фурес, однако подарил ей замок, дал приданое и выдал замуж. Вскоре она развелась и отправилась с одним из любовников в Бразилию. Во времена Реставрации Полина вернулась в Париж и, как пишет Эдмон Лепеллетье, «само собой разумеется, стала рьяной роялисткой. Ведь нельзя требовать от молодой любительницы приключений и от легкомысленной женщины особенной верности отвергшему ее императору».
Вышеописанный разговор весьма интересен. Он показывает, что уже в Египте Наполеон вовсю изменял своей любимой Жозефине, и произошло это после того, как он узнал о том, что она в Париже изменяет ему.
Лора д’Абрантес в своих «Мемуарах» пишет:
«Весь этот разговор происходил в Мальмезонском парке и длился больше часа».
Случай с мамелюком Али
Как известно, Наполеон привез из Египетского похода целый эскадрон мамелюков, участвовавший затем в его завоеваниях. Несколько из них, в том числе мамелюк Али, стали личными телохранителями будущего императора.
Этот мамелюк Али был достаточно странной личностью. По европейским меркам, конечно. Камердинер Наполеона Констан Вери в своих «Мемуарах» рассказывает такой случай, произошедший в Мальмезоне:
«Ибрагим взял себе имя Али, перейдя на службу к мадам Бонапарт. Он был уродливее любого араба, а взгляд его был страшно злобным. Я вспоминаю один случай, имевший место в Мальмезоне, и он может прекрасно дать представление о его характере. Однажды, когда мы играли на лужайке перед дворцом, я случайно толкнул его, и он упал. Разъяренный из-за этого падения, он вскочил, выхватил свой кинжал, с которым не расставался никогда, и бросился на меня. Я сначала посмеялся, как и все остальные, над его падением, а потом продолжил бегать. Но тут раздались предупредительные крики моих товарищей, я повернулся, чтобы посмотреть, что происходит у меня за спиной, и только тут я заметил в его руках оружие. Я резко остановился, уставившись на кинжал, а потом лишь чудом увернулся от удара, направленного мне точно в грудь. В свою очередь, я разозлился, и меня тут можно понять. Я схватил его за широкие штаны и сильно толкнул в сторону мальмезонской речки, в которой глубина составляла отсилы два фута. Он пошатнулся, кинжал выпал из его рук и плюхнулся в воду, и это сделало моего противника не столь грозным. От обиды он стал кричать так громко, что мадам Бонапарт услышала его, а так как она была очень добра к своему мамелюку, меня здорово отругали. В любом случае, несчастный Али так плохо умел ладить с людьми, что вскоре он перессорился со всеми, и дело кончилось тем, что его отправили в Фонтенбло».
Переезд Наполеона в Сен-Клу
Мальмезонский замок использовался для заседаний правительства вплоть до осени 1802 года. В августе 1802 года была принята новая конституция, и Наполеон был провозглашен Пожизненным консулом. Изменение формы правления во Франции изменило и статус Мальмезона.
Прием в Мальмезоне в 1802 году. Художник Ф. Фламенг
Констан Вери по этому поводу пишет:
«Мальмезон – дом, который становился день ото дня все больше и больше переполнен людьми, не удовлетворял больше Первого консула. В связи с этим стало необходимо более обширное жилище, и выбор Первого консула пал на Сен-Клу. Жители Сен-Клу адресовали в Законодательное собрание петицию, в которой просили сделать дворец летней резиденцией Первого консула».
Историк Гектор Флейшман уточняет:
«В день, когда Бонапарта сделали Пожизненным консулом, он решил, что безыскусная мальмезонская жизнь не подходит для первого чина Республики. Это произошло 14 термидора X года (2 августа 1802 года). А 20 сентября он отправился в Сен-Клу, чтобы осмотреть замок. И замок ему понравился. Так Сен-Клу стал постоянной резиденцией Бонапарта».
Таким образом, Жозефина осталась практически единственной хозяйкой Мальмезонского имения.
Сен-Клу – это западный пригород Парижа, расположенный на берегу Сены в десяти километрах от центра города. Назван он так в честь внука короля Хлодвига Клодоальда, гробница которого расположена в пределах города.
Замок в Сен-Клу, находящийся буквально в двух шагах от Мальмезона, был построен в 1572 году, а еще с 1693 по 1766 год здесь действовал один из лучших фарфоровых заводов Франции.
В 1658 году король Людовик XIV купил замок Сен-Клу для своего брата, герцога Орлеанского. В 1782 году этот замок был передан Людовиком XVI Марии-Антуанетте, а перед государственным переворотом 18–19 брюмера (9—10 ноября 1799 года) здесь некоторое время заседали Совет Старейшин и Совет Пятисот. Замок Сен-Клу в самом деле очень понравился Наполеону. Тем не менее он еще долго продолжал приезжать в ставший ему таким родным Мальмезон. Его туда тянуло. Только там он мог еще чувствовать себя свободным и счастливым.
Гектор Флейшман констатирует:
«К Мальмезону, как и ко всем вещам и существам первых лет его славы, Бонапарт сохранит тайное влечение.
Когда Бонапарт хотел убежать от самого себя и от своего сердца, он ехал в Мальмезон, чтобы насладиться безмолвным опьянением воспоминаний. Мальмезон видел его без орлов и пурпура, окруженного семьей и прекрасного своей будущей славой. Там он мог смеяться, бегать по аллеям».