4
Маленький человек с оливковым цветом лица (некоторые, однако, говорят, что он почти всегда был бледен), зорким взглядом и энергичным жестом, герой великих битв, владелец треугольной шляпы и знаменитых «сапог итальянской кампании», которые он то терял, то находил, зачаровывал меня в те далекие годы, когда вся моя маленькая детская жизнь делилась на-двое, словно свет и тень. Тенью был мир, называемый теперь «реальным», мир прочной советской мебели, черно-белого телевизора, иссушающей мозги школы, мир кондовый и дубовый, бессмысленный и лживый, в котором я не хотел жить. Другой мир, который сейчас назвали бы «виртуальным», сиял восхитительным светом у меня в душе, и в этом мире блестящий человек в сером сюртуке бил на полях сражений многочисленных тупых, косных, напыщенных и лживых людей, которых и я встречал в жизни. Я читал и перечитывал книгу Тарле в голубом твердом переплете с золотым тиснением на обложке. Наполеон восхищал меня красотой своих жестов, драматической позой и героической жизнью. Один против всей Европы, герой против посредственности, ясный ум против косности всеобщих понятий – он был так непохож на унылых политиков настоящего, погрузивших мир в скуку, так непохож на жестоких правителей недавнего прошлого, опутавших Европу колючей проволокой и уставивших ее концлагерями. Время Наполеона было чистой романтической мечтой, люди вокруг него – пестрый красавец Мюрат, безупречный храбрец Ланн, отчаянный солдат Ней – противостояли и противоречили той заурядной подлости жизни, которую я уже знал в мои четырнадцать лет.
В детстве я разыгрывал его битвы, расставляя моих многочисленных оловянных солдатиков в точном соответствии с диспозициями Аустерлица, Ваграма, Фридланда, Бородино и Ватерлоо. Я читал, зачитывался, упивался описаниями, представлял, воображал, сочинял и в результате жил в сияющем мире безупречного героизма, в котором убитые, конечно, были, но не было ни вывороченных внутренностей, ни вытекших мозгов, ни орудующих зубчатыми пилами хирургов, ни трупного запаха над огромными полями. Это была в моем представлении идеальная война для идеальных людей. Остальные, которых убивали, не то что не имели значения… я просто о них не думал. Они падали с пулей в груди и оставались лежать, как необходимая бутафория для героических сцен, в то время как французская кавалерия уносилась над ними вдаль, не касаясь их копытами. Задолго до того, как я побывал на Бородинском поле, я выучил его наизусть в моих военных фантазиях. Удар Наполеона под Аустерлицем я изучил во всех подробностях, и больше всего, конечно, меня восхищало его хладнокровие в тот момент, когда медленные колонны русских и австрийцев совершали грозное обходное движение, а он наблюдал за ними с вершины холма, приложив к правому глазу маленькую подзорную трубу. «Сир, нас обходят, не пора ли? – Подождите, пусть обходят… подождем еще двадцать минут», – отвечал он, и я не знал, чем больше восхищаться: его спокойствием или удивительным чувством, позволявшем ему сопрягать время и пространство.
Ватерлоо, хоть и было его концом, в каком-то смысле было одновременно началом. На поле Ватерлоо Наполеоновская мечта рухнула с грохотом и треском, но одновременно распахнулся в новое сияющее измерение Наполеоновский миф. Этому человеку, убившему для удовлетворения собственного тщеславия пять миллионов человек, удалось заронить в душу потомков странную горечь и тоску по несбывшемуся. Наполеон, профессиональный убийца и искоренитель всякого мира, сумел создать у людей впечатление, что в истории была другая возможность развития. Так это или не так? Кого спросить об этом, чтобы получить ответ, очищенный от вредных примесей корысти и тщеславия, лжи и самолюбования? Я ехал на поле Ватерлоо со странной надеждой, что там, на этом поле, тихо раскинувшемся посреди сытой спокойной Бельгии, окруженном со всех сторон мирной Европой, сумею наконец понять то, что всегда так хотел понять.