3
Теперь, двадцать два года спустя, французская армия снова ворвалась в Бельгию в стремительном походе, торопясь разделаться с Веллингтоном и Блюхером раньше, чем подойдут австрийцы и русские. Это были те же синие мундиры, те же трехцветные знамена и острые штыки, те же, да не те. Теперь это была армия изнуренной, замученной многолетними войнами и нехваткой хлеба Франции, которая странным образом и как бы против собственной воли мутировала из Республики в Империю. За спиной этой бодро маршировавшей армии не было больше одержимой революционным безумием страны. Они теперь не пели «Марсельезу», не пылали республиканской доблестью, не верили в свободу, но они по-прежнему чувствовали себя избранным народом, который их вождь вел на очередной подвиг. Свершилась подмена, армия свободы превратилась в армию тирана, освободительный поход в кровавую историю без цели и конца. Цезарь с легионами прошел от Египта до Британии, а Наполеон с дивизиями и корпусами от Мадрида до Москвы. Что толку в этих прогулках, кроме утоленного тщеславия и награбленных картин? Потом, на острове изгнания, Наполеон недаром будет диктовать Гурго и Лас-Казу анализ кампаний Цезаря – он полагал себя равным Цезарю в жизненном деле, и ему это очень нравилось. А что нравилось всем остальным?
Трудно, очень трудно понять эту армию. В ней катастрофически не хватало лошадей, все поголовье лошадей погибло в России. Иногда Наполеону приходили в голову странные и близкие к отчаянным мысли, например, использовать благородных выездных лошадей для того, чтобы таскать пушки. Армия была вооружена устаревшими и ненадежными ружьями – у англичан ружья были лучше. Она уже не была одушевлена якобинскими идеалами всеобщего счастья, достигаемого через террор, который Марат точно описывал в цифрах: счастье наступит, если 260 тысяч аристократов отправить на тот свет. Она состояла из людей, которые уже пережили три конституции, тысячи казней, десятки битв, обещавших мир, а породивших новые десятки битв, новый календарь, религию Разума, череду переворотов, парад казнокрадов, торжество лжецов и циников – и вряд ли верили в счастье с той силой и искренностью, с какой верили двадцать два года назад молодые солдаты Дюмурье. Эта армия уже не состояла из мускулистых бойцов, которые наносили на предплечья татуировку «Смерть королям!». У французского народа, вступившего в эпоху войн с лозунгами свободы, был теперь свой собственный тиран в сером сюртуке, который разменял все республиканские идеалы на мелочь династических браков. И все-таки почему-то боевой дух армии, вступившей в Бельгию, был высок. Может быть, потому, что французы тогда еще не пили абсент, хотя в кафе они тогда уже сидели, а может, потому, что политики ловким трюком умеют принудить людей к героизму, убеждая их, что другого выбора нет.
Под проливным дождем всю ночь с 16 на 17 июня французская армия шла к полю у деревни Ватерлоо. Утро не принесло солнца, дождь продолжался. Семьдесят тысяч человек ночевали в лесах, на обочинах дорог, в сараях, на траве и в соломе. Вымокшие насквозь, утром они батальонами и дивизиями в четком порядке выдвигались на поле, имевшее четыре километра в ширину. Посредине поля мирно белели дома фермы Ла-Э-Сент, оставленной жителями, сбоку так же мирно краснели строения замка Угумон, тоже покинутого владельцами. В замке размещались английские гвардейцы и пехотинцы из Нассау, предусмотрительно посланные Веллингтоном и сейчас запиравшие двое ворот и прилаживавшие длинные ружья на подоконники. Поле было, пожалуй что, тесным для предстоящего дела, Бородинское поле имело десять километров в ширину, а битва при Лейпциге и вовсе разворачивалась на огромных пространствах. Но у маленького человека в сером сюртуке с годами развивалась мания концентрации войск, мания сгущения сил и создания плотности. Он сдавливал войска в короткие пространства, утяжеляя удар, гуще замешивал кошмар резни, уплотняя боевые порядки. Этим усталым от переходов последних трех дней и двух битв, прошагавшим Бельгию пешком, вымокшим насквозь людям – мундиры сохли, дымясь на телах, с киверов за шиворот лились струи воды – сейчас предстояло атаковать противника, развернувшегося в образцовом порядке на другом конце поля. Они видели красные длинные цепи на холмах перед собой и маленькие пушки с приподнятыми дулами.
Тут, на этом поле, были люди, которые воевали последние двадцать лет с краткими перерывами на неверный и непрочный мир. Историки называют это время «эпохой наполеоновских войн», но правильнее назвать его «мировой войной». Та, что началась в 1914, не была первой. Первая мировая началась с восстания в американских колониях, продолжалась боями на Антильских островах, потом перешла в Европу, перекинулась в Египет и Сирию, велась в Индии, продолжалась в Австрии, России и Испании. Мир для французских генералов всегда быстро кончался и следовало снова натягивать сапоги и идти на эти дороги, в эти колонны, к этим пушкам на конной тяге, к этим трупам на обочинах дорог, на эти большие поля, в этот горький белый дым, в эту кашу, ярость и безумие, которыми их маленький предводитель подменил нормальную человеческую жизнь. Итак, Жан Батист Друе д᾽Эрлон, пятидесятилетний генерал, командовавший правым флангом, начал воевать двадцать пять лет назад, когда добровольцем вступил в один из революционных батальонов; командир 1-го полка пеших егерей гвардии генерал Пьер Жак Этьен Камбронн начал воевать в двадцать лет, когда добровольцем вступил в революционные войска; командир легкой кавалерии дивизии Старой гвардии Лефевр-Дэнуэтт молодым человеком трижды записывался в армию, но его каждый раз, против его воли, выкупали родители – почтенные торговцы сукном хотели, чтобы их сын получил хорошее образование в колледже. Революция спасла Лефевр-Дэнуэтта от наук – в семнадцать лет он окончательно выбрал путь, вступив добровольцем в пехоту, и с тех пор только и делал, что воевал. Шарль Анжелик Юше Лабедуайер, бывший адъютант маршала Ланна, дважды раненный, командир полка, под Греноблем – первым крупным городом на пути Наполеона с Эльбы – перешедший на его сторону и давший в руки Наполеону полковое знамя, которое тот торжественно поцеловал – вступил в армию в двадцать лет и с тех пор воевал от Польши до Испании. Генерал Луи Демишель в шестнадцать лет участвовал в итальянском походе Бонапарта – походе разутых и раздетых оборванцев с ружьями на плечах и с революцией в головах; сейчас ему было тридцать шесть, и после итальянской он не пропустил ни одной кампании. Ограничимся здесь этой краткой, но многое объясняющей выборкой, перечислять военные биографии десятков и сотен других офицеров было бы слишком долго.
Такие люди, как генерал Брайер, вступивший на военную службу взрослым человеком в тридцать один год, были белыми воронами в обществе этих пропахших порохом решительных людей, воевавших чуть ли не с детства. Но и у генерала Брайера, воевавшего с 1800 года, хватало военных впечатлений, полученных при Аустерлице, в Испании и в Германии.