Глава 58
5 февраля 2006 г.
Как интересно движется мысль памяти, когда прошло столько лет и пронеслось столько бурных, напряжённых событий. Вот начинаешь вспоминать – и почему-то вспоминаешь сначала то, что было позже, через много лет, а более ранние события почему-то забываются. В общем, неровные получаются воспоминания, они как движение волн на море. Одна волна вдруг поднимается высоко-высоко, грозно падает на берег, превращается в мелкую, кружевную, совершенно безобидную пену и мирно скатывается вниз. А здесь уже собирается другая мощная волна, которая до этого была незаметна, и совершенно застилает впечатление от первой волны, от того, что происходило раньше.
Так и я рассказывал о подготовке к поездке в Европу. И вдруг я вспомнил, что до Европы я ездил в Афганистан несколько раз. А до этой поездки в Афганистан у меня в мастерской был ещё грандиозный пожар, который кардинально всё изменил и повлиял на моё дальнейшее творчество. Но от хронологии всё равно никуда не уйдёшь, придётся вернуться назад и снова вспомнить свою мастерскую.
В Столешниковом переулке мне принадлежала только половина той большой мастерской, которую мы получили с Верой Пироговой. На её место приехал серьёзный пожилой художник, участник войны, Костя Чураков. Я продолжал потихоньку обустраивать свою мастерскую. Сам пробил потолок, сделал там фонарь – верхний свет у меня появился. Но всё это требовало много сил и сноровки. Иногда мне кто-то помогал, держал стремянки, но чаще я работал один, карабкался одновременно по двум стремянкам с риском для жизни – всё качалось подо мной, ноги расходились в разные стороны. Как я не упал, как я не разбился… это, наверно, за счёт молодости, за счёт какой-то гибкости тела. Просто удивительно, сколько я там тратил энергии на все эти строительные дела.
Устройство верхнего света на крыше
И постепенно как-то очень удобно и уютно стало в мастерской. Полы я застелил линолеумом – или я сам их мыл, или Люся. Два больших верхних окна на крыше давали хороший рассеянный свет для работы. На антресоли вела лестница, вдоль неё на стене я повесил репродукции с картин Рембрандта, моего любимого художника. Я был прямо влюблён в свою светлую и тёплую мастерскую, так она мне нравилась (может быть, потому что я сам всё там делал).
Опасная работа
Жили ещё у меня в мастерской два жёлтеньких попугайчика в клетке, но потом я для них принёс с улицы огромную ветку, почти целое дерево, и укрепил его вертикально на лестнице. Когда я заводил музыку, попугайчики начинали петь и летать по мастерской, но чаще всего сидели среди ветвей этого дерева и с таким остервенением грызли сучки, что вниз летели и сухие листья, и маленькие веточки. Такие у них были занятия.
Друзей среди художников я не заводил, а те люди, которые встречались на моём пути, скорее были случайными людьми, они могли встретиться, могли не встретиться, я никогда никого не отталкивал. Ко мне приходили ребята из ЖЭКа. Один парень из дальнего Подмосковья, Владик, работал дворником, ему дали маленькую служебную комнатку на Пушкинской улице. Но в душе этот жизнерадостный Владик был художником, он знакомился с девчонками, приводил их в свою конуру, рисовал и писал их маслом, а потом показывал мне свои работы.
Гости мастерской
Другой, Юра Семёнов, приехал с Кавказа, и был такой независимый парень, он постоянно описывал всё, что видел и слышал вокруг. Он тоже часто приходил ко мне, и я его всегда просил помочь что-нибудь по электричеству. У нас внизу в подъезде висел большой распределительный щит, и Юра, как специалист, умел в нём отсоединять и присоединять провода. Комнатка его от ЖЭКа (он там работал слесарем и электриком) находилась во дворе напротив моей мастерской. Приходили Люсины подруги, вот Наташа Иванова мне позировала для картины «Прощальный взгляд». В общем, я был вполне удовлетворён своими знакомствами.
Знакомства возникали как бы неизвестно откуда – кто-то кого-то когда-то привёл. У меня на столе стоял большой расписной короб с крышкой для сухарей и пряников, всегда был чай, сахар, конфеты. А на тумбочке в углу всё время грелся большой электрический самовар. Как-то я ещё принёс десять пластмассовых оранжевых стульев с никелированными ножками, которые выбросили из соседнего ресторанчика, и расставил их вокруг своего длинного стола, покрытого клеёнкой. И получился у меня такой уютный уголочек, где всегда можно было чаю попить, посидеть, поговорить. Ко мне постоянно приходили, всегда кто-нибудь сидел из знакомых. Одновременно тут же на мольберте я писал картину, а рядом стояла кушетка, где позировали люди, сидя или лёжа (как мне требовалось для картины).
Я сейчас уже забыл, как я познакомился с Сашей Головановым, он тогда учился в физико-техническом институте – прекрасный юноша, который очень интересовался творческими людьми. И вот этот Саша Голованов однажды привёл ко мне поэта Влодова. А поэт увидел, что у меня здесь и уютно, и чаю можно попить, и тут же привёл целую группу из литературного объединения «Звезда» Сергея Каратова. Это были замечательные ребята, почти все приезжие, кто откуда. Захит, татарин, приехал из Уфы. Слава Ананьев, высокий, полуслепой, прибыл из Астрахани, он начинал читать газету и прикладывал её прямо к глазу, талантливый очень парень. Потом Коля Круглов, он был родом с верхней Волги, из города Тутаева. Все эти ребята работали по лимиту на разных стройках.
Ещё девочки приходили, молодые поэтессы – Люда, подруга Влодова. Влодов тоже жил не в Москве, а где-то за городом. Сам Каратов уже состоял в Союзе писателей, он вёл этот кружок молодых ребят, которые через несколько лет тоже вступили в союз. Но тогда они просто читали свои стихи – Григорьев, Олег Алёшин, в общем, там их около десяти человек Влодов привёл. Они попили чаю, потом стали читать по очереди свои стихи, и я увидел людей – не художников, но тоже очень талантливых, горячих, наполненных творческими идеями.
Потом кто-то привёл ко мне Таню Киселёву. А эта Таня Киселёва посмотрела на моих знакомых и говорит: Гена, что это за сброд такой тебя окружает? Тебе надо обновить свои знакомства, и я об этом позабочусь. Я к тебе приведу настоящих поэтов и писателей, тебе будет, по крайней мере, интересно с ними. – Я говорю: Таня, да мне всё равно, у меня интересы совсем в другой области лежат – для меня главное, что там у меня на картине. А кто вокруг, это мало меня интересует. – Нет, я тебе других приведу.
И вот сначала она привела Дудинского Игоря. Он тоже сразу стал говорить о гениальных поэтах, композиторах, искусствоведах, коллекционерах, в общем, пол-Москвы у него таких знакомых оказалось. И тут Таня меня спрашивает: хочешь я к тебе приведу поэта Губанова? А про этого человека я уже слышал от разных людей, что это сверхгениальный, но совершенно неуправляемый поэт. Я отвечаю: хорошо, как-нибудь потом приведёшь. Она говорит: ладно, тогда осенью мы придём.
А в начале осени Губанов умер. Причём он написал стихотворение ещё за несколько лет до своей смерти, что умрёт в 37 лет, как Пушкин. И вот исполнилось ему 37 лет, он дома находился, а мать его жила на даче. И его нашли мёртвым на диване, на столе стояла пустая бутылка водки и два стакана (так мне рассказывали). И тогда этот Игорь Дудинский обратился ко мне с просьбой: Гена, мы все друзья Губанова, мы хотим отметить его сороковины, но нам негде собраться. Ты не разрешишь нам собраться в твоей мастерской? – Я отвечаю: ну давайте, а сколько вас придёт? – Он говорит: человек шестьдесят.
Я думаю – как же поместить народ, рассадить всех? И тогда я сделал четыре длинных стола от края до края, почти всю мастерскую занимали эти столы. А впереди тут маленький столик поставил, как бы трибуну. Расставил все стулья, какие были. Купил красивую клеёнку, застелил столы. Принёс посуду из дома, потом ещё купил тарелки, вилки, маленькие и большие ложки, ножи. А Дудинский, видимо, обзвонил всех своих друзей, и они принесли вино и закуску – апельсины, яблоки, виноград, разные пирожные, конфеты. Всё так аккуратно разложили на столах. Постепенно стал собираться народ – московская богема. Но это было нечто…
Во-первых, пришли друзья, все сами поэты – кто с гитарами, кто с тетрадками стихов. Сначала этого Лёню Губанова читали, но по мере того как напивались, начинали горланить свои стихи. Потом уже в разных углах кричат, песни поют. В общем, я видел этих людей в первый раз и, конечно, не запомнил фамилии. Но и этого первого раза мне было достаточно, потому что это такая отчаянная богема пришла, такой невероятный шум-гам за столом устроили, да к тому же стали все курить, дым столбом стоял. Климантович читает свои стихи, его никто не слушает. Дудинский продолжает читать стихи Губанова, прокричит одно стихотворение, лист переворачивает и говорит – «отработано». Читает другое – «отработано». Вот такие жесты.
И женщин пришло много. Одна всё рвалась забраться на стол, чтобы декламировать стихи, её не пускали, другая пришла с ребёнком. Этот ребёнок какой-то совершенно безумный – взял спички и начал поджигать мои шторы, уже огонь тут идёт вверх. Эти все разговаривают, никто внимания не обращает. А я сидел на лесенке и сверху увидел. Кричу: вы что, не видите? Тут всё горит, штора уже пылает!
Ну, быстро кинулись, потушили штору. Мать этому поджигателю говорит: смотри не трогай спички (но не ругает его нисколько). А у меня на батареях там ввинчены были краны, чтоб спускать воздух, и вот этот маленький шалопай сидел-сидел, а потом незаметно встал, открыл кран, и вода полилась прямо на пол – льётся уже по ногам. Мать его опять… ах ты, такой-сякой! Закрутила этот кран. Ой, просто какой-то балаган! Кто-то идёт домой, хватает бутылку со стола себе в карман, кто-то яростно спорит, драться уже собрался, кто-то взасос целуется. Одни потом чуть ли не поженились после этих сороковин. Тут и фотографы снимали. Ну, в общем, прошёл этот вечер, можно сказать, удачно. Никто не подрался, посуду не побили, хотя все напились. Но я насмотрелся на эту богему, запомнил надолго, да и многие потом вспоминали это мероприятие. И даже, по-моему, в интернете кто-то поместил воспоминания об этих сороковинах (мне говорили).
Вскоре сестра Женя из Дальнегорска прислала мне телеграмму – мама заболела, приезжай немедленно. Ну, делать нечего, надо ехать. Я говорю: Люсь, ты тут смотри за мастерской, пока меня не будет.
Портрет матери. 1985 год
А у меня в мастерской две больших картины находились. Когда я собрался ехать, я картину «Прощальный взгляд» приставил к стенке и сверху ещё щитом прикрыл. А другая, над которой работал, так и осталась на мольберте посреди мастерской. И я поехал на Дальний Восток.
Добрался туда. Матери как бы получше стало, пока я ехал. И я начал писать маслом её портрет – она грустно сидит, подложив руку под лоб. Около неё здесь валидол, край пианино виден, на стенке на фотографии Японское море, маяк на скале и вид Тетюхе. И так вот я пишу её спокойно, думаю – ещё дня два, и закончу. И вдруг получаю телеграмму от Люси: «Приезжай немедленно, сгорела мастерская и все художники».
Конец ознакомительного фрагмента.