Глава 57
5 февраля 2006 г.
Ночь тридцать третья. Ещё во время трёх дневного показа серии портретов инвалидов войны в Доме художника на Кузнецком Мосту мне предложили сделать персональную выставку на Мичуринском проспекте, там в новом доме внизу был районный выставочный зал из пяти комнат. Директор этого выставочного зала звонил мне несколько раз, согласовывал сроки и обстоятельства и обещал всяческую помощь. Я согласился, и вскоре эта выставка в Раменках состоялась. Это была моя первая ретроспективная выставка. По городу висели афиши, а в день открытия по телевидению показывали об этой выставке небольшой репортаж.
Перед открытием выставки в Раменках. Фото 1988 года
К этому времени я уже закончил вторую картину-притчу «Бред преследования», которую писал четыре года. Это картина о судьбе предателя – скорее, о судьбе слабого человека, которого машина немецкого нацизма перемолола так, что он начал ей служить. Но когда немцев прогнали, он испугался возмездия, почувствовал угрызения совести, его преследовали образы жертв, он прятался в лесу, сошёл с ума, по ночам что-то ел на помойках возле загородного госпиталя (так я представлял его биографию, и люди на выставках примерно так же рассуждали о его судьбе)… И вот этого бывшего предателя в язвах с гниющими болячками на лице, на руках и на ногах во время грозы где-то за городом обнаруживает милицейский патруль. Его привозят в больницу. Здесь от яркого света, от страха перед людьми он пытается закрыться руками. Но подошедший хирург просит раздеть его, обмыть и обработать ему раны.
Бред преследования
И картина отображает как раз эту сцену, когда нянечка в тазике обмывает его грязную ногу, хирург наблюдает, а другие врачи и милиционеры догадываются о его страшном прошлом благодаря выпавшей из его лохмотьев фотографии. На ней он изображён рядом с виселицей с повешенными людьми. О его безумии говорит и то, что он не избавился от этой фотографии, а таскал её с собой. Такая судьба…
Когда я написал эту картину «Бред преследования», её тоже не хотели брать на выставку в Манеж. Но это была всесоюзная выставка, и развеской работ руководил Таир Теймурович Салахов. И он просто велел рабочим поставить мою картину в одном из залов и сказал: вот здесь она будет висеть. А потом, когда выставка уже открылась, он подводил иностранцев к моей картине и рассказывал о её содержании и деталях. Года через два там же, в Манеже, проходила выставка «Защитникам Отечества посвящается», на которой эта картина тоже экспонировалась. В общем, и вторая моя картина побывала на выставках в Манеже.
Когда мои рисунки «Автографы войны» ещё висели в Комитете защиты мира, то помимо восторгов (а иногда и слёз) по поводу самих рисунков были и пожелания людей. Некоторые мне говорили, что очень тяжело смотреть на эти сплошные страдания, хорошо, если бы они висели вперемежку с какими-нибудь пейзажами, которые бы немножко отвлекали, давали паузу подумать, и тогда бы они смотрелись легче. Но замечено уже, что люди дают советы не потому что они хорошо разбираются в искусстве, а потому что они чувствуют какой-то внутренний дискомфорт, и каждый на свой лад даёт советы. А художник уже сам должен разобраться, в чём дело.
Так и я. Я долго ходил так, посмеивался, думал – ну что они хотят, если такая тема. Я же не могу рисовать какие-нибудь поля, луга, цветочки, чтобы птички летали. Это надо как-то… чтобы было в моём стиле, в моём духе (если и делать какие-то пейзажи). Пейзажи специально я никогда не рисовал – ни красивые виды, ни горы, ни моря, ни луга, хотя всё это видел. Но всё-таки я задумывался, возвращался иногда к этой мысли – что же можно добавить к портретам инвалидов войны?
И как-то мне пришла в голову мысль – а почему бы, например, мне не нарисовать остатки фашистских концлагерей, где людей уже нет, а остались только предметы и пейзажи этих лагерей. Это, конечно, не классические пейзажи с берёзками и ромашками, а пейзажи бывших лагерных полей за колючей проволокой. Мне показалось, что это у меня должно получиться, потому что места былых трагических событий тоже вызывают чувство большого сострадания и щемящей боли за погибших здесь людей. Вот мы приходим, смотрим на это как бы глазами свободных и здоровых людей – а тех людей, которые здесь мучились, уже нет, нет и их фотографий, ничего нет. Кроме, может быть, общей памяти о них – гор ботинок, в которых их привозили со всей Европы, или подъездных путей, ведущих в газовые камеры и в крематории.
Но пока я только всё это смутно обдумывал – хорошо бы сделать такую серию… получилась бы сильная серия – но как это осуществить конкретно, я совершенно не представлял, потому что денег у меня по-прежнему не было, и взять их было неоткуда. Жил я, можно сказать, за счёт Люси – она работала, готовила, а я обходился минимальными потребностями.
Собирание пустых бутылок для сдачи в приёмный пункт
Времена менялись, и наш Столешников переулок, где находилась моя мастерская, постепенно подготавливали к большой реконструкции. В угловом доме на Петровке в больших витринах выставили проекты и фотографии будущего Столешникова переулка, оказалось, что и дом 18, и мой дом 16 – всё шло под снос. Были спроектированы уже новые дома, которые должны стоять на их месте.
Но, как у нас всегда бывает, долго запрягают, но потом быстро ездят. Так и тут. Фотографии эти выставили, но жители в переулке ещё жили, и все организации пока оставались на своих местах. Выселение и расселение постепенно начиналось из глубины дворов, прилегающих к Столешникову и к соседним с ним переулкам.
Любитель старых домов
А я всегда любил ходить по старым домам, потому что там оставалось много брошенных, но ещё вполне пригодных вещей. И вот однажды я захожу в открытый подъезд одного из таких домов. Направо, налево квартиры, всё сломано, окна сняты, везде гуляет ветер.
Поднялся по лестнице выше, там то же самое – всё открыто, длинные коридоры, пустые комнаты. Ещё выше пошёл – в общем, чем выше я поднимался, тем видел большую картину разорения. На верхних этажах уже и двери были вынуты, и косяки, и даже сняты полы, оставались только одни большие балки.
Ну, я так посмотрел, удивился даже (надо же, ничего совершенно нет, всё утащили люди себе на дачи) и уже хотел идти обратно. Потом захожу в последнюю комнату, смотрю – на подоконнике стоят бутылки, на газете валяются остатки закуски и лежит проспект Инкомбанка. Я взял, раскрыл – а там в радостных тонах описывается пятилетие банка, его данные, какие операции он проводит с предприятиями, с физическими лицами. А на последней страничке там сообщалось о благотворительных акциях банка – что он помогает Третьяковской галерее, Русскому музею, Большому симфоническому оркестру, Большому театру, Малому театру, театру Табакова, другим театрам – чуть ли не зарплаты платит актёрам. И там оказался телефон представителя по связям с общественностью Алексея Алексеевича.
Я взял этот буклет синего цвета, пришёл в мастерскую и продолжил его рассматривать и изучать. И потом мне вдруг шальная мысль пришла в голову, думаю, сейчас позвоню и спрошу – если они такие добрые, если они помогают организациям с художественным уклоном, может быть, они и мне помогут?
И ни на что не надеясь, я набираю номер этого Алексея Алексеевича и говорю по телефону: это вам звонит художник Геннадий Добров, я пишу картины и работаю над темой инвалидов войны. У меня были выставки, и мне зрители сказали, что хорошо бы серию инвалидов войны разбавить какими-нибудь пейзажами. Я думаю, что к серии портретов инвалидов войны подошли бы пейзажи концлагерей Европы, но, к сожалению, я не могу осуществить такую поездку, потому что у меня совершенно нет денег.
Сказал всё это и замолчал. А Алексей Алексеевич на другом конце провода вдруг говорит: Геннадий Михайлович (между прочим, я ему не говорил своего отчества), а почему вы так скромно как-то с нами разговариваете? Ведь вы большой художник, мы были на вашей выставке на Мичуринском проспекте, просмотрели все пять залов. Мы были потрясены и портретами инвалидов войны, и картинами вашими, и рисунками. Конечно, мы вам поможем. Вы нам скажите, куда вы хотите поехать и сколько это будет стоить. Составьте такую смету и к нам приходите. Мы вам обязательно поможем. Завтра же и приходите.
Я просто не поверил своим ушам. Человек по телефону, не видя меня, так сразу проникся, так понял всё и захотел помочь. И я начал действовать. Говорю: Люсь, дай карту Германии и Польши. Она удивляется: где я тебе достану? Ничего у нас нет.
И тут (как часто бывает в жизни) что-то стало мне помогать – полоса удач началась. Однажды на выставке в Комитете защиты мира подходил ко мне человек и говорил, что он из Министерства культуры, из отдела, который занимается увековечиванием памяти наших соотечественников за рубежом. Сказал, что находятся они на улице Горького, по-моему, дом 6, во дворе, что иногда привлекают некоторые дипломные работы молодых художников Суриковского института. Он настойчиво приглашал меня посетить их, обещал показать, где находятся могилы русских воинов в Европе, где были концлагеря (он будто читал мои будущие планы).
Но тогда я сразу об этом разговоре забыл – что зря ходить и смотреть, всё равно нет денег ехать туда. А когда Алексей Алексеевич сказал, что они помогут мне деньгами, – тут у меня в памяти сразу всплыл этот разговор, и я решил сходить в этот отдел по увековечиванию памяти наших соотечественников за рубежом.
Я быстро нашёл во дворе на улице Горького место расположения этого отдела (хотя вывески никакой не было) и смело позвонил им в дверь. Мне открыли, я зашёл. Действительно, там висели фотографии и концлагерей, и памятников советским воинам, и фотографии отдельных могил. Я стал говорить, что хочу поехать в Европу, но не знаю куда, как эти лагеря называются и где они находятся. И мне тут же показывают: вот у нас есть проспекты, можете почитать об Освенциме, о Майданеке, это в Польше, а вот брошюры о концлагерях в Германии. – Я стал спрашивать: а сколько стоит поездка туда? – Они отвечают: мы летаем на самолётах, знаем, сколько это стоит на самолёте. – Но я сразу сказал: нет, это дорого, я поеду на поезде. – Они говорят: это вам в любой международной кассе скажут цену билета. В общем, они мне дали несколько проспектов и на большой карте, которая у них висела во всю стену, показали места, где находятся концлагеря.
Ровным счётом ничего не зная, опираясь только на сильное желание нарисовать эти концлагеря, я всё узнавал на ходу. Специальную литературу в Москве я не читал. Когда я пришёл и познакомился с Алексеем Алексеевичем, я сказал, что я толком ничего не знаю – ни цены железнодорожных билетов, ни размер платы за проживание в гостиницах, ни стоимость переездов из одного лагеря в другой. Но он видит, что я действительно ничего не знаю, и спрашивает: если мы вам дадим две тысячи долларов, вам хватит на первое время? – Я отвечаю: наверно, хватит. – Он оборачивается к бухгалтерше: выпиши ему две тысячи долларов. – А она говорит: мы же на руки денег не даём, мы можем только перечислить деньги в Министерство культуры, а он пусть напишет заявление Швыдкому, это как решит Швыдкой. (Он был тогда заместителем министра культуры.)
Пришлось мне писать письмо Швыдкому, обосновал там все эти свои просьбы, всё описал. Перечислил примерное количество концлагерей – пять лагерей в Польше и один лагерь в Чехии, про которые мне рассказали эти ребята из отдела увековечивания памяти за рубежом. На севере Польши это концлагерь Штуттгоф, на юге – Освенцим, в центре примерно – Майданек. Там же в южных местах Польши есть лагерь Гросс-Розен и лагерь Ламсдорф. Это в Польше. А в Чехии был лагерь Терезин и подземный лагерь Литомержицы. (Я решил, что на Германию надо отдельно просить деньги.)
Понёс я своё письмо Швыдкому. Прихожу, он там сидит за столом. Я ему подаю эту свою бумагу, он прочитал и говорит: концлагеря – это святое. Пишет – «согласен, выдать деньги». И отдаёт мне. И я почувствовал серьёзность этой фразы, больше он ничего не сказал, только вот эти три слова.
А дальше уже всё складывалось легко. Я принёс эту бумагу Алексею Алексеевичу, а он бухгалтерше говорит: вот Швыдкой ему подписал. Как мы ему будем перечислять? Он же не организация, он просто один человек. Давай ему выдадим деньги на руки. Пошли в кассу, и тут же мне отсчитали две тысячи долларов.
А туда, в Польшу, надо было ещё иметь визу. Я пришёл в польское посольство, а мне там объясняют – вы должны поговорить с нашим атташе по культуре, что она скажет – можем ли мы вас пустить в Польшу? И вот я ждал там внизу эту девушку. Потом она пришла, я ей всё рассказал. Она говорит: хорошо, хорошо, поезжайте. В общем, дала согласие. И после этого мне сказали – идите в другое представительство, купите там визу за пять долларов.
И потом я стал быстро готовиться в дорогу. Я не брал с собой большой планшет, потому что я не знал, куда я поеду, кто меня там примет, в какие обстоятельства я попаду. Поэтому я взял рюкзак, и в этот рюкзак положил бумагу альбомного формата, чешские эти карандаши, которые у меня ещё оставались, смену белья и разные необходимые мелочи.
Поехал я в Польшу поездом Москва – Берлин, который шёл через Варшаву. Начинался 94 год, и это была моя первая поездка в Европу. До этого я ездил лишь в Афганистан.