Глава 56
4 февраля 2006 г.
Ночь тридцать вторая. После Валаама мы поехали на съёмки фильма в Крым, там встречались с молодыми ребятами, покалеченными в Афганистане. В общем, фильм получился, он так и назывался «Художник Геннадий Добров», шёл двадцать минут. Его показывали в кинотеатрах перед началом сеансов или же в отдельных залах для короткометражных фильмов.
Афиша в кинотеатре «Зарядье». Фото 1990 года
В агентстве печати «Новости» издали альбом «Автографы войны». Кроме того, во всех журналах АПН для зарубежных стран печатали мои рисунки. Этих журналов на разных языках выходило тогда много – и для социалистических стран, и для капиталистических. Я обычно звонил в библиотеку АПН и спрашивал: есть новые журналы с моими рисунками? – Они говорили: есть, приходите. И уже много лет спустя разные люди говорили мне при случае, что видели когда-то мои рисунки то в бразильской газете, то в индийском журнале.
То есть это признание пришло как-то неожиданно, события опережали друг друга, и я уже как бы не радовался, а воспринимал всё это как должное, как будто так и надо (хотя я думал, что это произойдёт раньше лет на шесть, когда хотел сделать выставку на улице Горького). Но так распорядилась судьба. Никто не знает своего будущего – как будет, что будет. Я думал иначе, а жизнь сначала показала мне обратную сторону медали, а потом перевернула на парадную.
В общем, я должен был быть доволен. Ведь первоначально-то у меня ничего не было в Москве – ни квартиры, ни мастерской для работы. Откуда бы им быть, если мой отец хотя и художник, но жил и работал сначала в Омске, а потом в Красноярске. Так что никакого наследства от него я не мог получить. Я уже повсюду ездил, рисовал инвалидов войны, а мастерской у меня так и не было. И, бывало, мы с Люсей идём по улице, а я смотрю на дома, на их мансарды наверху, на полукруглые старинные окна и показываю ей: ой, хорошо бы вон там иметь мастерскую, вон в том месте. (Ну конечно, как говорится, мечтать не вредно.) Когда я стал членом Союза художников, то встал на очередь в секции на получение мастерской. Потом через год пошёл проверять, как подвинулась моя очередь. Но вместо 460-й она стала 480-й, то есть она не уменьшилась, а, наоборот, увеличилась. И так я ходил, проверял несколько раз, но вместо того чтобы уменьшаться, очередь всё увеличивалась. И я понял, что ждать мастерскую от Союза художников (не имея там никаких особых покровителей) бесполезно.
Столешников переулок. 16. третий этаж. Первая мастерская. Фото 80-x годов
Однажды мне домой звонит Вера Пирогова и спрашивает: ты хочешь иметь мастерскую? – Я говорю: какой вопрос? Но это невозможно, кто мне её даст? – Она вдруг говорит: приходи завтра в Столешников переулок, дом 16, на третий этаж. Я там нашла себе новую мастерскую, но она большая, и в исполкоме велели мне подобрать напарника. А я тебя знаю ещё по художественной школе, ты тоже из Сибири, в общем, близкие у нас с тобой судьбы. Приходи.
Я пришёл. Мне там так всё понравилось, что мы с Верой сразу же пошли в исполком оформлять эту площадь под мастерские. Через какое-то время мы получили это помещение на двоих и очень обрадовались. Помещение было большим и хорошим, но та часть, которую мне отвела Вера, настолько протекла в одном углу, что уже обвалилась вся штукатурка. Я залез на крышу, посмотрел – ржавое дырявое железо там всё погнулось, сдвинулось, в общем, всё нуждалось в починке. Но меня это не пугало. У Веры комнаты оказались сухими, она сразу приступила к работе, а я начал ремонтировать крышу. Денег у меня, конечно, не было, но зато у меня были здоровые ноги, здоровые руки, и я вдруг почувствовал, что я могу и тяжести поднимать, и железо стелить, и доски пилить.
Столешников переулок тогда был самым оживлённым местом в Москве. Вдали по диагонали от нас находился большой винный магазин с чёрными полированными колоннами и с огромными витринами, который никогда не пустовал. Магазинчики, магазины, ремонтные мастерские и киоски заполняли весь переулок. На нашей стороне в соседнем доме находился двух этажный магазин «Букинист», потом «Табак» и ювелирный «Алмаз». На углу стояла ближайшая булочная, а напротив неё располагался магазин «Меха». С обратной стороны винного гастронома тянулись проходные дворы, ютились какие-то организации, в подвале принимали бутылки. Рядом с винным магазином в переулок выходил старинный дом, где когда-то на втором этаже жил Гиляровский. Хотели сделать его квартиру музеем, но поскольку там кроме его родственников тогда ещё жили люди, то это никак не получалось.
В другую сторону от нашего дома был ресторан «Раздан», напротив – популярная кондитерская «Торты» и организация «Интурист» в многоэтажном здании с оригинальной древнерусской отделкой. Тут же в домах вперемежку с организациями жили и люди, во дворе располагался ЖЭК, под ним в подвале работал какой-то художник. Постоянно во дворах бродили люди – и пьяницы, и бомжи, тут же в тёмных закоулках и оправлялись. В арках сохранились ещё старинные чугунные ворота, которые везде были открыты. А однажды в соседней арке за чугунными воротами я увидел целую гору пустых кошельков и решил, что это воры вытряхивали из них деньги и бросали их в одно и то же место. Каких только кошельков там не было.
Наш дом перестраивал ещё в начале века Фёдор Шехтель, знаменитый архитектор. Когда-то на втором этаже здесь был большой балкон, он выходил в переулок и держался на ажурных металлических стоечках. На первом этаже дома до революции существовал магазин княгини Тенишевой. Эта богатая княгиня собирала талантливых художников в своей усадьбе Талашкино, они делали майолику, всякие поливные изразцы, подсвечники, разные игрушки. Среди других там работали Врубель, Серов, Коровин, а тут, на первом же этаже, находился магазин, где всё это продавалось.
Наверху дома, где была моя мастерская, в начале века располагалась большая фотография. Кто-то говорил мне, что таких фотографий в Москве тогда было только две (другая находилась на Кузнецком Мосту). Но когда мы с Верой уже въехали в это помещение и я стал там всё разбирать, то нашёл под полом билеты в театр «Одеон». Оказывается, в нашей большой мастерской одно время располагался ещё театр, от него остались только закруглённые части внутренних стен, которые подходили к высокому потолку. Тут, видимо, висел занавес, скрывающий актёров, а дальше в небольшом зале сидели зрители. Конечно, теперь трудно представить, как это было, жаль, что не осталось снимков. При советской власти всё это убрали за ненадобностью, людей выселили. В нашем помещении после войны сделали донорский пункт, Вера вспоминала, как когда-то давным-давно сдавала тут кровь за деньги.
Течёт потолок
С Верой мы разделили помещение так, что она взяла себе большую часть с застеклённой стеной, а мне дала как бы угол дома, который к тому же сильно протекал (я уже говорил об этом). Когда мы туда вошли, вода лилась сверху так сильно, будто на улице хлестал ливень, хотя это просто таял снег на крыше. Я скорее стал искать что-нибудь туда подставить, чтобы вода не протекла на второй этаж в часовую мастерскую. Штукатурка с потолка уже частично отвалилась. Но зато тут находилось такое окно, каких я в Москве почти не видел. Может быть, его тоже придумал Шехтель, он не любил прямые линии и в своей архитектуре всё делал слегка закруглённым. Большая центральная часть окна располагалась дугой и плавно переходила в две крайние створки, напоминающие согнутые огурцы. В общем, это помещение будто специально предназначалось для художников, там ещё имелись высокие потолки. О такой мастерской, да ещё в центре, конечно, можно было только мечтать.
Жизнь моя сразу изменилась, я попал прямо в пульс городской суеты. Всё там жило, всё как-то двигалось, становилось нужным и необходимым. Вот, например, букинистический магазин. Я сам заходил туда частенько, толкался среди народа. Кто-то приносил книги продавать, другие люди их смотрели, читали на ходу, интересных книг разного направления было очень много. Я там и покупал, и одно время носил туда продавать книги. В общем, много, много всего там всегда происходило, в этом Столешниковом.
Сгодится для ремонта
И я там сразу же взялся за ремонт. А как делать? Это был 77 год, во всех дворах валялись бесхозные доски, брёвна, железо, трубы – в общем, можно было там рыться, выбирать что хочешь. Я так и делал. И доски таскал наверх, и брёвна, и трубы, и железо, и стёкла – всё шло в ход. Постепенно я сделал и крышу, чтобы она не текла, и подбил фанеру изнутри к потолку, и создал таким образом как бы условия для своей работы. Но тут оказалось, что прямо у входа почему-то стояла печь. Потом я догадался, что вход раньше находился в другом месте, не мог вход в такое огромное помещение быть таким маленьким и прямо с лестницы.
Вообще работа в Столешниковом переулке в той мастерской – это, конечно, самый активный период моей жизни, я там пробыл семнадцать лет. Из них я лет десять, наверно, занимался ремонтом и переделкой. То печи ломал, то перегородки убирал, то выравнивал полы. Потом задумал построить мансарду – делал высокие подставки прямо в комнате и в коридоре, соорудил туда широкую лестницу с перилами. Я стучал, забивал гвозди, крючки всякие делал, замки вешал, решётки вставлял – и это бесконечно. Мне даже Вера говорила: когда же ты будешь рисовать? Совершенно же не скажешь по тебе, что ты художник, ты же совсем не рисуешь, всё только ремонт, ремонт. А я так увлекался этим ремонтом, что мне и не хотелось даже рисовать, я думал – а зачем рисовать? Лучше тут что-то сделать – прибить доску, укрепить раму, провести дополнительный свет.
Перенос стенки
Потом в Новогиреево, примерно в том же районе, где Вера получила квартиру, Союз художников построил наверху длинного жилого дома собственные мастерские (фондовские). Когда Вера об этом узнала, то она решила переселиться туда, ближе к дому. И она легко нашла себе обмен с художником Костей Чураковым, ветераном войны, который получил мастерскую в Новогиреево, но сам жил на «Аэропорте». Так вскоре Вера уехала в Новогиреево, а сюда, на её место, приехал Костя Чураков с молодой красавицей-женой. Они вместе работали, писали пейзажи для комбината, сын у них подрастал. Летом они жили на даче, где Костя писал небольшие этюды. А осенью, когда начинались дожди, он возвращался в мастерскую и эти этюды переносил на большие холсты – делал пейзажи, которые отдавал потом для продажи в комбинат.
К этому времени я уже отремонтировал свою часть мастерской. В тёмной части общего сводчатого зала я соорудил антресоли. А на антресолях пробил кирпичную стену, сделал выход на крышу и поставил там стеклянные двери. На антресоли сразу хлынул свет. У меня получился уютный такой кабинет – затащил туда стол, диван, книг принёс целую библиотеку. И сидел там, писал, рисовал. Если хотелось, то открывал дверь и выходил прямо на крышу. А с крыши открывался вид на всю центральную часть города, и даже чаепитие устраивали мы на крыше. В общем, уютно, хорошо там было. Люсе очень нравилось.
Но сначала ещё, как только получил мастерскую, я решил пробить окно в большой торцевой стене, которая выходила углом на Столешников переулок и смотрела на Моссовет (вдалеке). Снаружи эта часть стены была закрыта огромным плакатом, он висел там, наверно, уже лет десять, или двадцать. На нём изображалась изгибающаяся кинолента с различными кадрами, она являлась рекламой диафильмов (их продавали в магазине на углу переулка). И я несколько дней пробивал старинную стену метровой толщины, а плакат этот мою работу загораживал, снаружи ничего не было видно. Тут у меня уже целая гора кирпичей скопилась, пыль столбом стоит, я дышу этой пылью. Я же стену долбил вручную молотком и зубилом и потихонечку, потихонечку – за неделю её пробил. И заранее подготовил раму со стеклом. Попробовал примерить – всё подходит.
И думаю потом – а как же мне быть с этим полотном, которое загораживало меня. И я беру нож и вырезаю это полотно по размеру своего нового окна. Гляжу из пустого проёма на переулок. А у винного магазина дежурили два милиционера, которые тоже смотрят на меня, чувствуют, что что-то изменилось, а что – понять никак не могут. Так они мне ничего и не сказали, а я решил выйти, посмотреть, как снаружи всё это теперь выглядит.
То самое окно. Фото 80-x годов
Выхожу, отошёл, смотрю издали – а на этой изгибающейся киноленте изображены кадры с разными сюжетами. И получилось, что я вырезал как раз точно в размер кадра, как бы вместо очередного кадра – моё окно. Ну просто абсолютное попадание, будто бы я заранее измерял, а я резал с обратной стороны и ничего не видел. В общем, я не испортил нисколько вид этой ленты и сам очень удивился, что так всё совпало. Таким образом, теперь я мог видеть переулок с перспективой на Моссовет. Я видел и Моссовет, и как там люди по переулку спускаются вниз, и как они посещают магазины, и как троллейбусы ходят вдали – в общем, я стал видеть всю красоту и многообразие Столешникова переулка.
Как-то уже осенью я залез на крышу и стал рисовать с натуры этот Столешников переулок. Потом пошёл дождь, подул ветер, снег повалил – я всё стоял и рисовал. А когда спустился вниз, то разболелась поясница. На следующий день на теле выступили какие-то волдыри выше пояса, всё стало болеть, чесаться. Это оказался опоясывающий лишай, который бывает на коже от простуды. Больше я уже не полез рисовать на крышу. Сидел в тепле, кутался, укрывался и постепенно стал выздоравливать.
Ко мне приходило много знакомых и незнакомых людей. Эти люди приводили ещё кого-то, и я очень радовался тому, что ко мне приходят люди, мне это требовалось для картины. Ещё когда я был маленький, отец мне говорил, что картину можно писать по-разному. Вот Репин, например, писал людей прямо в картину. Не с этюда на большой холст переносил, а прямо настоящих людей изображал с натуры. И поэтому все картины у Репина исключительно живые, наполнены как бы подробностями жизни. Я это запомнил и тоже так стал делать. Когда кто-нибудь приходил ко мне, то сперва чаю попьём, а потом я говорил: вы не можете мне помочь немножко? Ну, постоять или посидеть. Обычно все соглашались. И благодаря тому, что я писал с натуры, у меня тоже получались очень живые сценки в картине. Я специально подбирал освещение – и для вечернего света, и для полумрака, и для специальной позы персонажа.
Работа над картиной «Прощальный взгляд». Фото 1982 года
В институте я учился сначала на живописном факультете, потом перешёл на графический и заканчивал институт уже как график. На живописном отделении дипломники писали картину, то есть там о картине уже думали, говорили, учили, как её писать. А я делал графику. Но графика, во-первых, это меньше размер, и обычно несколько рисунков делается на одну тему. Так что когда я начал писать картину, я как бы впервые столкнулся с этой формой изображения. Для меня всё было ново, потому что никто меня не учил, как писать картину, я сам до всего доходил. На первую свою картину «Прощальный взгляд» я потратил год.
А вот вторая картина пошла у меня как-то сложнее, и я больше времени стал на неё тратить. Я заметил ещё одну свою особенность – я стал переделывать части картины. Вообще я работаю быстро, взгляд у меня очень острый, поэтому сценка или фигура получается сразу как бы законченной. Этому меня тоже учил отец, когда я был маленький. Он мне говорил, что работать нужно так, чтобы в любой момент рисунок казался законченным или картина выглядела законченной, несмотря на то, что ты ещё предполагаешь много работать над ней. Вдруг тебе придётся оторваться от работы по какой-нибудь причине? А вдруг ты не сможешь вернуться к работе? И вот когда я видел, что надо бы так и оставить картину, вдруг появлялись сомнения – а может быть, немножечко здесь изменить? Может быть, тут немножко подправить? Немножко совсем, чуть-чуть.
И я начинал это «чуть-чуть» подправлять. Потом больше, больше. И заканчивалось тем, что я мог переделать всю фигуру. Но поскольку я переделывал в надежде, что потом я попрошу натурщика и нарисую как надо, то я переделывал грубыми линиями. Потом появлялся какой-нибудь натурщик или натурщица, я писал и снова всё доводил до законченного состояния, когда можно было показывать картину на люди. Но чаще бывало так, что я не успевал отделать заново, оставались грубые переделанные места, которые меня смущали, и я старался потом как-то всё списать уже без натуры. Так я работал над второй картиной. Переделывал, снова писал, снова переделывал, снова писал – она так и стояла у меня на мольберте несколько лет. Много раз я её переделывал, очень много.
Я уже говорил, что ко мне стали приходить знакомые, друзья. Стали приходить поэты. А поэты – это такой народ, им обязательно нужно читать свои стихи, они без этого не могут. Как только немножечко ты с ним побеседовал, он сейчас же говорит: давай я тебе свои стихи почитаю (и тут же, не дожидаясь ответа, вытаскивает свою тетрадь и начинает читать стихи, может даже целый вечер их читать). Приходил Володя Щукин с гитарой и начинал петь песни, тоже увлекался. Мелодии сам сочинял, а слова брал из поэтических сборников. Хорошие песни писал. Я, бывало, садился против него, слушал и делал наброски в альбомчике, как он поёт в мастерской, как люди его слушают, всё было так интересно. Он, конечно, очень талантливый человек.