Глава 51
1 февраля 2006 г.
В Южно-Сахалинске я опять рисовал по два-три часа в день, потому что моему натурщику было тяжело сидеть. Потом я отдыхал, гулял. И однажды иду по городу – стоит баня, думаю – надо сходить (потому что я стеснялся пользоваться общим душем в доме-интернате). Захожу, разделся, а там в большом зале помывочного отделения сидят корейцы и все стирают своё бельё. У них там как у хорошей хозяйки – целые кучи белья, у всех тазики, они туда наливают воду, мылят, полоскают и опять мылят. И все-все, весь зал стирает бельё.
А когда я кушал в столовой в доме-интернате, там тоже – всё сплошь корейцы. Чай все наливали из одного большого чайника, я тоже хотел налить, а мне врач говорит: не пейте из этого чайника, я вам дам другой, и стакан дам другой. – Я удивился: но я же всё равно вместе с ними кушаю. – А он рассказывает: комиссия приезжала из Москвы, с этого чайника взяли пробы на глисты и нашли там яйца гельминтов – и на ручке, и на самом этом чайнике, и на крышке. Но их, говорит, всё равно не заставишь чище мыть руки, они ничего не слушают. – Я спрашиваю: а почему так много здесь корейцев? – А вот, говорит, они тут жили раньше, а потом, когда война кончилась, они остались, только часть переехала в Корею. Теперь, говорит, они переписываются, много лет мечтают соединиться, потому что семьи оказались разрозненными. Но всё пока остаётся по-прежнему.
Перед отъездом я попрощался со всеми в доме-интернате, а мой натурщик пошёл провожать меня до автобуса. И говорит: хочешь заповедь тебе скажу, по которой я живу? Не верь, не бойся, не проси – вот будешь так жить, и всегда на душе будет спокойно. Но жить по ней тоже нелегко. (Это известная воровская заповедь, вот он по ней жил.) Подошли мы к дороге, и издалека тянется этот газопровод на подставках – огромные трубы, диаметром метра полтора. Он говорит: вот на этом газопроводе я работал, швы варил, хорошо зарабатывал.
Простился я с Сахалином. Заехал к матери на Дальний Восток, повидался с ней. Вернулся в Москву. И следующую поездку мне хотелось устроить куда-нибудь в Ленинград или в Белоруссию, потому что там и бои проходили, и партизанские отряды сражались, и очень мне нравился этот край озёр (когда я работал санитаром, у меня была туда поездка, на озеро Лепель я возил больную). Но поездка в Белоруссию не получилась. У меня набралось уже немало рисунков этой новой серии, но для персональной выставки всё же их не хватало. И я решил поработать в Подмосковье.
Первая поездка состоялась в Серпуховской район, там недалеко от Приокско-Террасного заповедника находилось село Данки. Приехал я туда зимой, пришёл и вижу, что это психиатрическая больница, что везде там ходят люди в длинных рубашках, держатся за стенку, идут, качаются. Спрашиваю про инвалидов войны. Мне говорят: да-да, есть у нас один инвалид войны, грузин. Привели к нему, познакомили, его звали Алексей Чхеидзе. Я договорился с ним, и он мне стал позировать. На ампутированные руки он надевал протезы на лямках с чёрными перчатками, открытые глаза его не видели, там тоже находились протезы, а в голове у него были вставлены пластины. Я сперва даже рисунок хотел назвать «Человек-протез».
В войну он был морским пехотинцем – это такие части, которые снимались с кораблей и воевали на берегу. Во время освобождения Будапешта пришёл приказ – сохранять памятники культуры. И перед группой, куда входил Чхеидзе, встала задача – овладеть королевским дворцом в центре Будапешта. Это красивейшее здание с великолепными башнями и куполами казалось неприступным. Тогда морские десантники воспользовались внутренними секретными картами дворца, проникли внутрь по какому-то тайному канализационному входу и почти без выстрелов захватили там немецкий генералитет, верхушку армии.
Работа над портретом Алексея Чхеидзе
Но на обратном пути их флотилия подорвалась на мине. Алексея Чхеидзе сильно контузило, его вытаскивали из воды уже без рук, без глаза, с повреждением головы. Сразу положили в госпиталь, потом перевезли в Россию. Он был молодой, высокий, крепкий. Подлечили, стали выписывать. А он говорит: я не могу ехать домой в таком виде, меня там все начнут жалеть, слёзы лить, нет, я не поеду в Грузию. И он остался в России, оказался в этих Данках. За окном виднелись развалины другого крыла этой больницы, разбитой немцами. И вот его покалеченная фигура и эти развалины за окном казались дыханием войны, дыханием тех страшных лет. Да ещё эта психиатрическая больница – стоны, крики безумных. Я, кажется, даже там не ночевал, ездил домой в Москву. А с ним договаривался, что, допустим, приеду через день. Так постепенно я его нарисовал. Портрет назвал «Освободитель Будапешта».
Освободитель Будапешта
Однажды я пошёл по палатам смотреть, кто там ещё живёт. Захожу в одну палату, смотрю – так чисто, красиво, подушки сложены одна на другую, на стенах какие-то вышитые рушники. И молодая женщина сидит без обеих ног, что-то вяжет. Пошёл в зал. А там играет девушка на пианино, она на коляске, играет очень хорошо. Другая молодая женщина в зале толкает перед собой табуретку и, опираясь на неё, с трудом передвигается. Я поговорил с ней, её звали Рая. Может, она телефон мой попросила, теперь не помню. Но вот уже лет тридцать, наверно, она мне время от времени звонит. Она в Данках жила сначала, потом в Кучино переехала (а я в Кучино потом тоже рисовал, видел её там). А теперь ей дали квартиру в Москве, я навещал её один раз. И вот она мне частенько звонит: Гена, как ты там? Помнишь, как ты приехал в Данки, а я там жила? Хочешь, я тебе песню спою? – Ну, спой, говорю, Рая.
И она начинает петь звонким, чистым голоском, поёт песни, арии. А я слушаю и думаю – вот человек беспомощный с рожденья, но она умеет радоваться жизни, быть довольной, потому что ей помогают. Она мне часто говорит: Гена, какое у нас правительство хорошее, какие чудесные люди. Ведь я была совершенно брошенная, мать за мной не ухаживала, я всегда спала на железной койке без матраса, без всего. Потом мать меня вообще бросила, думала, что я умру, но я вот как-то выжила. А теперь у меня и квартира отдельная, и пенсия большая, и социальный работник приносит продукты, и занавески красивые, и кошка есть – я просто счастлива. А у неё всё тело изуродовано, ножки маленькие, скрюченные, не держат, передвигается только с табуреткой. Но благодарности ко всем нет предела. И это удивительно на фоне жалоб и обвинений властей совершенно здоровыми людьми.
Когда я стал рисовать под Москвой, я не ставил уже себе целью нарисовать в одном месте обязательно два-три рисунка, я рисовал столько, сколько получится. После Данков я поехал в Кучино. Там жил бывший солдат без обеих рук, но он научился писать пальцами ног. Смотри, говорит, я сейчас товарищу напишу. Тут у него чернильница-непроливашка, бумага, конверт «С Днём Победы». И вот он пальцами ноги зажимает ручку, макает в эту чернильницу-непроливашку и начинает писать. Написал «поздравляю». Я читаю, всё понятно, как бы даже ровно. Он говорит: так и рисуй меня, а я буду писать письмо. Начали работать. Вдруг прибегает другой инвалид (с руками, с ногами) и зовёт его: Вася, в туалете вода хлещет из бачка сверху. Невозможно зайти, кругом всё заливает.
Письмо другу-однополчанину
Этот мой Вася соскочил, побежал туда в туалет. Я тут остался, жду, думаю, может, через час вернётся. А он приходит уже через 15 минут – весь мокрый, в извёстке какой-то (там вода хлестала в потолок, в стены). Я спрашиваю: ну что? – Как что? Починил, говорит. – Я поразился: Вася, как же ты мог починить, там же высоко? – Ну вот, говорит, принесли мне стремянку, я залез и ногами там всё сделал. – Я едва поверил ему: ой, Вася, как же ты так умеешь? – А я, говорит, почти всё умею. Ты видел, как я на лыжах катаюсь? Завтра, говорит, посмотришь.
Назавтра выхожу, а он уже на лыжах стоит. Тут как-то ему надели пиджак, пуговички застегнули. И он покатился на лыжах. Эти пустые рукава болтаются во все стороны, а он едет. Ой, до чего натуры сильные, какие непреклонные были характеры. Вот, думаю, у этих людей надо учиться жить, учиться преодолевать трудности – без слёз, без истерик, без каких-то жалоб и обвинений.
Лыжная прогулка
Эти люди, у которых настоящее горе, они всегда бодрее и как-то веселее тех людей, у которых горе мнимое или его ещё совсем нет. А здесь – боже мой, что за люди! Это какие-то героические личности.
Мало того, что они прошли через все тяготы войны, но и сейчас они смогли примириться с судьбой. Как будто… так и надо. Как будто решили – раз так жизнь пошла, по такой колее, ну что? Ну что теперь делать? И так можно жить. Вот отличительная их черта – они не жаловались. И на Валааме я сразу это заметил. Там же жили инвалиды войны и тюремщики. И инвалиды войны никогда не жаловались, у них и в мыслях даже не было – кому-то писать, что-то просить, требовать. Нет. Действительно, они жили по правилам трёх «не» – не верь, не бойся, не проси.
Цена нашего счастья
Потом я поехал в город Климовск, это огромный интернат на 1500 человек. В Климовске я уже кушал с врачами, потому что так они решили. У врачей был отдельный светлый зал, украшенный большими пальмами в кадках, на окнах висели прозрачные шторы, врачи приходили на обед в белых халатах. Этот дом-интернат представлял целый ансамбль за оградой – там находились и жилые корпуса, и больница, и машины скорой помощи, и охрана. Я начал рисовать одного очень тяжёлого инвалида войны – без рук, без ног, лежал он на животе. Я его рисовал несколько дней и решил денёк передохнуть, съездить в Москву. Поехал. А когда вернулся, прихожу – пустая кровать. Как? Где он? – А мне говорят: уже умер, лежал и скончался. Так рисунок остался у меня незаконченный. Но я уже так проникся этим человеком, так почувствовал его страдания, что смог продолжить рисунок без натуры, по памяти, и закончил его уже у себя дома.
Потом я решил сделать портрет одного старика, инвалида войны, он жил в отдельной комнате. Когда я стал его расспрашивать о войне, он говорит: да сейчас всё сам увидишь, – и полез в шкаф, который стоял у него в палате. Вытаскивает оттуда и показывает мне свой китель на вешалке, а он весь в орденах и медалях, весь – и с правой стороны, и с левой. Я говорю: так и держите, так я и попробую нарисовать – будто вы мне его показываете.
А с другой стороны кровати у него стояла тумбочка. И я вижу, что на этой тумбочке лежит какой-то странный резиновый предмет. Спрашиваю: а что это такое? – А это, говорит, бандаж для грыжи, у меня грыжа белой линии живота, ещё до войны появилась. – Я удивился: а как же вы воевали? – Так и воевал, говорит, с грыжей. Время было такое тревожное, так люди хотели отстоять свою землю, что мальчишки прямо рвались на фронт. Мне предлагали остаться дома, но разве я мог? Я тоже хотел родину защищать. Я, говорит, на фронте был артиллеристом, и нам выдали пушку, которую приходилось ещё таскать и подымать на высотки. И когда у меня эта грыжа вылезала наружу, я её бандажом сжимал. А солдатам давали по 150 грамм водки каждый день. И вот, говорит, все ребята пьют, а я беру и смазываю этой водкой резиновую прокладку бандажа и металлические части – и так всю войну ни разу водки не попробовал. – Я говорю: давайте тогда и его нарисуем, этот бандаж.
Жизнь, прожитая честно
И вот на рисунке он с одной стороны держит вешалку со своим кителем с медалями, а на тумбочке здесь лежит этот бандаж. А он сам уже седой и смотрит на меня ясными, чистыми глазами. Фамилия его была Звёздочкин. Однажды он мне даёт бумажный свёрток и говорит: Гена, мне уже много лет, и у меня никого нет, здесь я живу на всём готовом. Я хочу тебе подарить свои облигации. – Я удивился: да зачем они мне, эти облигации, всё равно их теперь не используешь, их давно запретили. – А он спрашивает: знаешь десять заповедей Библии? А я придумал одиннадцатую – «не зевай». Так что, говорит, когда тебе дают, ты не зевай, бери. Я привёз домой эти облигации. Долго они у нас лежали. А лет десять прошло, и стали помаленечку эти облигации гасить. И я их постепенно вытаскивал, и нам с Люсей как раз хватало на чёрный день. По ним не выигрывали, но их гасили.
Вот такие удивительные встречи были у меня под Москвой.