«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 1. *** (Г. М. Добров, 2016)

Ну, немножко вспомнил я эту песню:

Вот такую песню я им спел. Это была, наверно, прощальная моя песня, прощание с этой школой, потому что в это же лето отец купил большой альбом, на обложке которого была изображена картина Перова «Крёстный ход» с пьяным священником, наклеил мои рисунки с 2-х сторон на все листочки альбома, завернул его в тряпку, зашил, написал там адрес и послал в Москву. И мы стали ждать ответа.

За это время в нашей компании ребят, которые собирались и вечерами и днём играли в разные игры, произошёл ужасный случай. Боря Лизин (это его фамилия) был мальчик из крайнего дома по 2-й линии, жил он с братом поменьше, с матерью и отцом. Отец работал на 29-м заводе, каждое утро он уезжал на автобусе на этот завод и возвращался уже вечером. А как в простых семьях? Подрос мальчик, значит, он должен работать тоже. И отец там договорился, и его взяли на работу, наверно, помощником какого-нибудь слесаря.

Завод находился на окраине города, и туда ходил автобус, который возил рабочих. И всегда этот автобус был переполненный, всегда. Там набивалось столько народу, что двери даже не закрывались, и люди просто держались друг за друга, чтобы не упасть. Ну а Боря говорит: папа, я сзади поеду, уцеплюсь там за поручень (сзади автобуса упор был наварен). – Отец отвечает: ладно, держись только крепче.

И вот он встал на подножку (какая-то там высовывалась рельса) и держался рукой за этот поручень. Пока автобус шёл по асфальту, всё было нормально. Но потом автобус съехал с асфальта, и пошла булыжная мостовая. А дальше эта булыжная мостовая стала переходить в обычную просёлочную дорогу с большими ямами и камнями, и автобус стало бросать из стороны в сторону.

И Боря не удержался, упал и головой ударился прямо о камни. И сразу насмерть.

Первые рисунки и акварели

Это была первая близкая смерть, которую я пережил. Мать Борьки пришла к моей матери и попросила: Людмила Ивановна, нарисуйте портрет его, вставим в рамочку, понесём на кладбище.

Мать нарисовала портрет Борьки с маленькой фотографии, я нёс этот портрет впереди всей траурной процессии. И так мы пешком шли от его дома до самой могилки на кладбище (которое тоже находилось далеко за городом). Ехала открытая машина, но на длинных вышитых полотенцах мужики несли гроб на руках. Они менялись – то одни, то другие несли, потому что было тяжело и стояла жара. Похоронную процессию сопровождала музыка, «Траурный марш» Шопена исполнял духовой оркестр. Всё это звучало очень громко, звуки прямо скребли по душе. Процессия прошла мимо базара, там высыпали люди, все смотрели на эту сцену похорон.

Вообще эта сцена была нередкая, потому что город хоронил всех именно этой дорогой, мимо базара на кладбище часто ходили такие процессии. Но они как-то раньше не задевали, просто любопытно было, и всё. А здесь, когда это Борька, когда ты знал этого хорошего паренька, и вдруг его не стало… конечно, это всё ужасно. На поминки собралось много народу. Выставили целую бочку браги, на край повесили ковшик, кто хотел, пили эту брагу. А брагу делали – значит, чернослив мешали с сахаром и водой, туда подмешивали дрожжи, и получалась брага. Я тоже, помню, выпил глоток, и у меня в голове прямо всё загудело от этой браги.

Так проходило время в Омске перед моим отъездом в Москву. Днём мы все гуляли на улице, я и две мои сестрёнки, одетые как куколки. Мать им шила пелеринки со всякими помпончиками, кружевами, они сидели на краю канавы, а я играл тут в бабки, или в лапту, или в разрывные цепи мы играли. И только когда вдруг шла Валя, то я останавливался как вкопанный и смотрел на неё, не мог уже ни играть, ничего. А мне кричали: ну что ж ты, давай, давай, бей по мячу… (А я смотрел, и пока она не пройдёт, ничего уже делать не мог.) Потом опять продолжали играть.

А то вдруг грянет дождь, и следом солнце. Крыша блестит, всё это отражается, ручьи текут отовсюду. Мальчишки бегают босиком, все загорелые, худенькие, и девчонки тоже тут. Напротив нас стоял старинный двух этажный дом с двумя шпилями на крыше и с балконом, но балкон скорее являлся большой открытой верандой. И из этого дома девочки тоже выбегали и кричали – дождик, пуще, дам тебе я гущи… (что-то такое). А если божьи коровки на руку садились, то они этих божьих коровок отпускали и говорили – божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, чёрного, белого, только не горелого.

Иногда девочки из этого дома напротив (там евреи жили) заводили игру: здравствуйте, царь Соломон. – Надо было отвечать: здравствуйте, милые детки, где вы были? – Они начинали показывать руками – там, там они были. А он должен был угадать. Или в кружок все встанут и считают: на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой? – И вот на кого укажут, тот должен говорить, например, сапожник. (И опять считают.) На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник (и, значит, уходит этот человек). Опять заново считают. Вот такие интересные были игры. Ещё играли в прятки, дети прятались по кустам, за столбами, за воротами… так как-то дружно жили все.

Иногда мы ходили с Геной Девятовым плавать на Иртыш. Гена Девятов очень хорошо научился плавать, он худенький был, загорелый. А мне всё это с трудом давалось, я только по-собачьи плавал. Ещё я плавал на боку, но на спинке так и не научился плавать, погружался в воду. А Гена и на спинке плавал. И вот один раз мы плывём, а рядом с нами какой-то человек плывёт. И вдруг Гена подплывает ко мне и говорит: смотри, это труп. (И мы видим, действительно, лежит на воде человек мёртвый.) Он уже раздулся, его, видимо, подняло со дна.

Потом мы заплывали до середины Иртыша. Там уже шли пароходы и тащили длинные плоты, связанные брёвна. И вот мы залазили на эти плоты, а потом с них ныряли в воду. Снова заползали на другие плоты, опять ныряли. Так у нас проходило время, солнечное, весёлое. Да… А во дворе у этого Гены росли яблоки. Причём эти яблочки были маленькие-маленькие на длинных ножках. Ну до того они казались сладкими, прямо таяли во рту. Вот мы залезали на дерево и там эти яблочки кушали. Много таких моментов интересных в детстве было. (Потом этот Гена уехал с матерью в Магадан.)

Как бы всё это ни было хорошо, но пришёл ответ из Москвы: приезжайте, вы допущены, будете сдавать экзамены.

И тогда мы стали быстро собираться. Отец купил билеты на поезд в купейный вагон. А мать сначала никак не могла понять, что я уезжаю. Потом, когда уже мы пошли, она как закричит: Геночка! Куда ты, куда ты? На кого ты меня бросаешь? Геночка… – и кричит, за сердце хватается, бежит за нами. – А отец мне говорит: пойдём быстрее, не оборачивайся… (И вот так ушли.)

Пришли на вокзал, здесь нас ждал поезд Владивосток – Москва. Мы сели в купейный вагон, поехали. Было так необычно, первый раз я ехал в купейном вагоне, устланном коврами, в тишине. А рядом с нами в соседнем купе ехали ещё два каких-то начальника, видимо, издалека. Они играли в карты, пили пиво. А когда официант проходил мимо, носил из ресторана еду, напитки, то они ему кричали: эй, человек (и рукой подзывали). Он подходил. А я услышал, что они так зовут, и тоже крикнул: эй, человек. – А отец на меня посмотрел и говорит: Гена, ты что? Ты хоть понимаешь, что ты сказал? Ведь это же оскорбительно так называть, что он, хуже нас, что ли? Разве можно так обращаться, будто мы какие-то господа? (И мне очень стыдно стало.)

Когда мы ехали, отец говорил: Ген, давай доставай блокнот и рисуй вот эти пейзажи за окном. Видишь, вот поля были, теперь наступают Уральские горы, холмы, леса, тут деревенька внизу. Вот ты рисуй это всё, зарисовывай, потому что ты не должен ничего выдумывать, рисуй всегда только то, что вокруг тебя. Потом изменятся обстоятельства, вокруг тебя будет другая обстановка, ты и её рисуй. Если ещё будет другая обстановка, ты уже её рисуй. И в конце концов в итоге у тебя получится большая панорама жизни. Будешь на море – рисуй море, будешь в горах – рисуй горы, в степи – рисуй степь.

Никогда ничего не выдумывай, но то, что видишь, очень хорошо старайся сделать. И подмечай всякие детали. Твоя сила в твоей непосредственности, как ты, например, замечаешь какого-нибудь мальчишку на элеваторе, где сыпется зерно, а он там сидит наверху. Обычный художник это и не заметит или скажет – ерунда какая-то. А ты вот своей непосредственностью изображаешь жизнь богаче, разнообразнее, интереснее. Твои рисунки интересно смотреть, потому что там всё как-то подмечено, всё очень живо…

В Омске на рынке

В огороде

И потом учти, когда приедешь в Москву и будешь общаться с москвичами, с детьми художников, с детьми знаменитых обеспеченных людей, ты должен понять, что твоя сила в твоих рисунках. И когда повесят их рисунки и твои, то ты увидишь, что твои рисунки будут очень отличаться в лучшую сторону, потому что они наполнены живой жизнью, которую они никогда не увидят, сидя в Москве. У них будет опыт жизни другой, столичный, а у тебя опыт жизни народной.

Я (отец говорит) принёс твои рисунки в свой Союз художников в Омске, и там собрались старые преподаватели ещё училища Врубеля, они уже теперь народные художники. И когда я на полу разложил твои работы, то они пришли просто в восторг. Кондратий Петрович Белов упал на колени, ползает по полу среди твоих рисунков и только повторяет: ах, Генка! Ах, черт, ах, молодец! Что же он творит-то! Что же творит-то, посмотрите! Это просто чудо какое-то, нам в жизни этого не сделать… (Это всё про мои рисунки и акварели отец мне говорил.)

А там были акварели Иртыша, бакены, пароходы дальше плывут, горы там вдали, закаты. Сарайчики какие-то, сухие деревья на фоне уходящего неба, скользящие тени на заборе, на домах, когда солнце подвигается, в общем, всё пейзажи. Или я рисовал облака кучевые огромные, панораму на лугу, вот эти домики, так называемый самострой. Они уходят вдаль, и этих домиков тысячи, так люди жили после войны.

Окраины Омска

Ещё, говорит отец, навсегда запомни: не делай чужого, делай только своё, и ты будешь всегда оригинален. (Вот с такими разговорами и мыслями мы подъехали к Москве и вышли на перрон Казанского вокзала.)