ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рассчитать свою дальнейшую жизнь… Времени для этого у меня было сколько угодно. Сидя за рулем своей маленькой машины, мчавшейся на юг вдоль всего восточного побережья Америки, я был предоставлен самому себе. По широким автострадам я уже миновал Вашингтон, Ричмонд, Саванну. Ничто не привлекало моего внимания, я находился в том состоянии полного одиночества, что погружает в философские размышления. Я думал о своих отношениях с Пэт и о многом другом в прожитой жизни. Из английской литературы я вынес по крайней мере тот взгляд на жизнь и отношения людей, что твой характер – это твоя судьба, а твои успехи и неудачи – следствие твоих достоинств и недостатков.
Однако теперь я уже не был в этом уверен. Я, конечно, не считал себя безупречным человеком, но, однако, был хорошим сыном, верным другом, добросовестным работником. Я не был жестоким, не нарушал законов, не соблазнял женщин, никогда не дрался, если не считать потасовок на школьном дворе. И все же… все же пришел к печальному концу в кабинете доктора Райяна.
Судьба человека – его характер. Но разве от этого зависела судьба тридцати миллионов европейцев, погибших во Второй мировой войне, или тех, кто от голода падал замертво на улицах Калькутты, или тех жителей древней Помпеи, которые были заживо сожжены огненной лавой?
Господствует случайность. Бросишь ли игральные кости, откроешь ли карту. Впредь следует, подобно игроку, полагаться лишь на свою удачу. Быть может, у меня – характер игрока, судьба теперь подтолкнула меня, и я сумею найти новый путь в жизни.
Приехав во Флориду, я стал проводить дни на скачках. Вначале все шло хорошо. Я выигрывал достаточно часто, чтобы жить припеваючи и не думать пока о работе. Никто ее, кстати, мне не предлагал, да я и сам не знал, за что именно взяться.
Жил я сам по себе, не заводил друзей, не сближался с женщинами. С некоторым удивлением я обнаружил, что у меня, по существу, нет никаких желаний. Меня не занимало, надолго ли это. Просто сейчас я не хотел никакого общения, никаких привязанностей.
С горьким наслаждением я ушел в себя, довольствуясь тем, что залитые солнцем длинные дни коротал на скачках, ел и пил в одиночестве, а вечерами изучал породу и чистоту кровей скакунов да повадки жокеев и тренеров. У меня оставалось много времени для чтения (доктор Райян заверил меня, что это не отразится на моем зрении), и я без разбору проглатывал массу дешевых книг в бумажных обложках, не находя, впрочем, в них ни пользы, ни вреда.
Я жил в маленьких отелях, переезжая из одного в другой, как только соседи становились чересчур навязчивыми. Когда окончился сезон скачек во Флориде, оказалось, что я выиграл несколько тысяч долларов, с которыми и прибыл в Нью-Йорк. Там я не стал ходить на ипподром – мне это уже наскучило, – а продолжал играть через букмекеров. В то же время я часто бывал в театрах и кино, уходя на несколько часов в ирреальный мир. Нью-Йорк вполне подходит для человека, который предпочитает одиночество. Самый удобный в этом смысле город, где без всяких усилий сразу почувствуешь себя одиноким и никому не нужным.
Однако в Нью-Йорке счастье изменило мне, и в начале зимы, чтобы как-то прожить, мне уже надо было искать работу. И тут как раз подвернулось место ночного портье в отеле «Святой Августин».
Было далеко за полночь, когда я подытожил последние счета от 15 января. Почувствовав голод, я потянулся за сандвичем и бутылкой пива и в это время услыхал шаги женщины, быстро спускавшейся по лестнице.
Включив свет в вестибюле, я увидел, как женщина торопливо, почти бегом, устремилась к моей конторке. Она выглядела неестественно высокой в туфлях на толстых подошвах и огромных каблуках. На ней была белесая шуба из искусственного меха и блондинистый парик, который никого не мог бы ввести в заблуждение. Я узнал в ней ту шлюху, которая вскоре после полуночи пришла с мужчиной из 610-го номера. Шел четвертый час ночи; ее пребывание в номере слишком уж затянулось, что и было заметно по ней. Она подбежала к запертой парадной двери, тщетно надавила кнопку испорченного звонка, а потом кинулась к моей конторке.
Постучав в пуленепробиваемое стекло, она громко крикнула:
– Откройте дверь. Я ухожу.
Достав ключ из ящика стола, где держал и пистолет, я вышел из своей конторки в примыкавшую клетушку, уставленную сейфами. Еще в ней громоздился допотопный несгораемый шкаф исполинских размеров. Шкаф и сейфы остались от прежних дней – я же упоминал, что отель знавал лучшие времена. Теперь хранить сокровища было некому, и сейфы пылились за ненадобностью. Я отомкнул дверь каморки и вышел в вестибюль. Женщина последовала за мной. Дышала она тяжело. Ее профессия была явно не спортивной и не могла научить ее быстро бегать по лестницам среди ночи. На вид ей было лет тридцать, но, едва взглянув на нее, вы сразу бы заметили, что жизнь у нее не из легких. Вот такие женщины, шмыгавшие по ночам в отель, были для меня веским доводом в пользу безбрачия.
– Почему вы не спустились в лифте?
– Вызвала его, но тут какой-то чокнутый голый старик выскочил из номера и кинулся ко мне. Он дико хрипел и замахивался на меня.
– Чем з-замахивался?
– Не могла понять. Не то палкой, не то, может, бейсбольной битой. Вы же, ублюдки, экономите на освещении, и в коридорах почти совсем темно. – Голос у нее был хриплым от виски. – Я не стала ждать, чем это кончится, и убежала. Если вам нужно, найдете его на шестом этаже. Откроете вы наконец эту проклятую дверь? Я хочу домой.
Я отпер большие зеркальные двери, усиленные чугунной решеткой (хозяин нашего отеля был человек предусмотрительный). Женщина нетерпеливо толкнула их и выскочила на темную улицу. Я постоял немного в дверях в надежде увидеть патрульную полицейскую машину и попросить полисмена сходить вместе со мной на шестой этаж, поскольку платы за героизм мне не полагалось. Однако улица была пустынна, и лишь вдалеке, на Парк-авеню, слышался звук сирены. Заперев двери, я не спеша побрел к себе в конторку, с грустью размышляя о том, что мне, как видно, суждено провести остаток дней своих, впуская и выпуская шлюх по ночам.
Хвалите Его с тимпаном и ликами,
хвалите Его на струнах и органе.
Положив обратно ключ, я поглядел на пистолет, но решил не брать его.
Он не помог моему предшественнику, когда как-то ночью двое наркоманов, ограбив кассу, избили его и оставили лежать в луже крови с пробитой головой.
Надев пиджак, дабы выглядеть посолидней, я собрался на шестой этаж. У лифта в нерешительности остановился, подумав, что, быть может, плюнуть на все, вернуться в конторку, забрать пальто, сандвич и пиво и убраться подобру-поздорову. На кой черт мне такая работа? Но в самый последний миг, когда двери лифта уже начали закрываться, я ступил в кабину.
На шестом этаже я нажал кнопку, чтобы двери лифта оставались открытыми, и осторожно вышел в коридор. Из приоткрытой двери 602-го номера, который находился наискосок от лифта, падала полоса света. На потертом ковре коридора ничком лежал голый мужчина. Голова и спина его были в тени, а сморщенные старческие ягодицы и исхудалые ноги – на самом свету. Левая рука была вытянута, пальцы скрючены, словно, падая, он пытался что-то схватить. Правую руку он подогнул под себя. Наклонившись, чтобы повернуть его, я понял, что уже никто и ничто ему не поможет.
Тело этого грузного человека с большим отвисшим животом было очень тяжелым, я с трудом повернул его на спину. И тут я увидел то, чем он, по словам шлюхи, замахивался на нее. То был тубус – большой продолговатый футляр для чертежей. Его-то в полутьме шлюха и приняла за палку. Человек еще сжимал его в правой руке. Я бы и сам испугался, если бы в полутемном коридоре на меня вдруг бросился голый мужчина, замахиваясь каким-то большим предметом.
Когда я взглянул на лицо мертвеца, мурашки побежали у меня по спине. Его широко открытые глаза неподвижно уставились в пространство, рот искривился и застыл в последней мучительной гримасе, с плешивого черепа клочьями свисали седые волосы. Не было ни крови, ни следов какого-либо ранения. Толстое круглое лицо старика с большим мясистым носом было мне совершенно незнакомо.
Борясь с тошнотой, подступившей к горлу, я опустился на одно колено и приник ухом к груди старика. Грудь у него была почти безволосая. В нос мне ударил кисловатый запах старческого пота. Никаких признаков жизни. «Господи, старик, – подумал я, – неужто ты не мог умереть не в мое дежурство?»
Я нагнулся, схватил безжизненное тело под мышки и затащил его обратно в номер. У меня уже был достаточный опыт службы в отеле, чтобы знать, что мертвеца нельзя оставлять лежать в коридоре, а надо поскорей все скрыть от других постояльцев.
Когда я тащил мертвеца, футляр выкатился из-под него и остался в коридоре. Я оставил тело на полу рядом с кроватью, на которой в беспорядке были разбросаны смятые простыни и одеяла. Простыни и подушки были перепачканы губной помадой. Должно быть, той дамочки, которую я выпустил во втором часу ночи. С некоторой жалостью я посмотрел на немощное старческое тело, распростершееся на линялом ковре, на жалкую стариковскую плоть. Надо же так – последнее наслаждение. И сразу за ним – смерть.
На столике возле кровати стоял открытый чемоданчик из дорогой кожи. Рядом лежал потертый бумажник и кошелек с золотым тиснением. В чемодане я разглядел три аккуратно сложенные чистые рубашки.
На столике была разбросана кое-какая мелочь. Я сосчитал деньги в кошельке. Сорок три доллара. Положив кошелек на место, я взял в руки бумажник. Обнаружив в нем десять новехоньких хрустящих стодолларовых купюр, я присвистнул от удивления. Что бы тут ни произошло ночью, старик не был ограблен. Сунув деньги обратно в бумажник, я аккуратно положил его на то же место на столике. Я знал заповедь «не укради» и соблюдал ее. Как, впрочем, и многие другие.
Я снова кинул взгляд на открытый чемодан. Помимо рубашек, в нем были две пары мужских трусов старого образца, полосатый галстук, две пары носков и синяя пижама. Да, теперь постоялец номера 602, кто бы он ни был, задержится в Нью-Йорке дольше, чем собирался.
Вид мертвого тела угнетал меня, и потому я стащил с кровати одно из одеял и накрыл его с головой. Стало как-то легче, когда смерть обрела только геометрические очертания тела, лежащего на полу.
Затем я вышел в коридор и подобрал футляр. На нем не было никаких ярлыков или надписей. Когда я внес его в номер, то заметил, что он с одного края немного надорван. Я было собрался сунуть этот футляр к другим вещам, как вдруг мне бросился в глаза торчащий в надорванном месте зеленый уголок банкноты. Я вытащил ее, и это оказалась стодолларовая бумажка. В отличие от новеньких денег в бумажнике, эта была старой и измятой.
Внимательно осмотрев футляр, я увидел, что он туго набит стодолларовыми купюрами. Придя в себя от удивления, я засунул обратно сотенную бумажку и тщательно закрыл надорванный край футляра.
Сунув футляр под мышку, я выключил свет в номере и запер его. Все мои движения были быстры и уверенны, как у хорошо отрегулированного автомата, словно я всю жизнь готовился к такому случаю и ничего иного тут и быть не могло.
Я вернулся к себе и прошел в маленькую, глухую, без окон, комнатку, примыкавшую к моей конторке. В ней полки были завалены канцелярскими принадлежностями, старыми счетами, потрепанными журналами прошлых лет, забытыми в номерах. Они пестрели фотографиями ушедших в небытие политиканов, голых девочек (их теперь, увы, уже не стоило снимать), ослепительно притягательных женщин, убийц с моноклями, кинозвезд, тщательно позирующих писателей – словом, обычное месиво прошлой и современной Америки. Не колеблясь, засунул я чертежный футляр с деньгами в этот ворох скандалов, сплетен и восторгов.
Потом я вызвал по телефону «скорую помощь» и уселся за стол, занявшись сандвичем и бутылкой пива. За едой я отыскал запись в книге регистрации приезжающих, указавшую, что 602-й номер занял за день до этого Джон Феррис, домашний адрес: Чикаго, Северное Мичиганское авеню.
Едва только я допил пиво, как услыхал звонок и увидел снаружи машину «скорой помощи» и вышедших из нее двоих мужчин. Один был в белом халате со свернутыми носилками в руках; другой, в синей форме, нес черную сумку, однако я знал, что и он не был врачом. В Манхэттене[2] не тратились на врачей, а посылали по вызовам «скорой помощи» санитаров, которые могли оказать на месте первую помощь, не доконав пациента. Когда я открыл входную дверь, подъехала патрульная полицейская машина, из которой вылез коренастый полисмен с тяжелым подбородком и темными, нездоровыми кругами под глазами.
– Что у вас тут случилось? – спросил он.
– На шестом этаже старик загнулся, – ответил я.
– Пройду с ними, Дейв, – сказал полисмен своему напарнику, сидевшему за рулем. Было слышно, как у них в машине служебное радио передавало сообщения о несчастных случаях, избиениях жен, самоубийствах и названия улиц, где были замечены подозрительные личности.
Я повел их как ни в чем не бывало. Молодой санитар поминутно зевал, словно не спал неделю. Я заметил, что работающие ночью выглядят так, будто несут наказание за какой-то тяжкий неведомый грех. Тяжелые шаги полисмена гулко отдавались в пустом вестибюле, впечатление было такое, что он шествовал один. Все молчали, поднимаясь в лифте, который наполнился специфическим больничным запахом. Бог с ним, с запахом, подумалось мне, а вот полисмена лучше бы не было.
Когда мы поднялись на шестой этаж, я провел их в 602-й номер. Санитар сдернул одеяло с мертвеца и наклонился к нему, приложив к его груди стетоскоп. Полисмен остановился у кровати, внимательно разглядывая смятые простыни со следами губной помады, одеяла и вещи на столике.
– А вы здесь кем? – спросил он меня.
– Ночной портье.
– Ваша фамилия?
Полисмен задавал вопросы таким тоном, словно заранее был уверен, что любое имя, которое я назову, будет липовым. Интересно, что бы он сделал, если бы я ответил: «Меня зовут Озиманидиас. Царь царей». Возможно, вынул бы свою черную записную книжку и записал:
«Свидетель назвался Озиманидиасом. Вероятно, кличка». Это, конечно, был настоящий ночной полицейский, обреченный бродить в темноте по городу, кишащему преступниками.
– Моя фамилия Граймс.
– А где женщина, что была здесь с ним?
– Понятия не имею. Я выпустил одну этой ночью. Может быть, это она и была. – Мысленно я удивился, что говорю совершенно не заикаясь.
Санитар поднялся, вынул из ушей резиновые трубки стетоскопа и без всякого выражения произнес:
– Обнаружен мертвым.
Это я мог сказать и без него. Вообще меня удивило, как много в большом городе формальностей, связанных со смертью.
– Причина смерти? Ранения есть?
– Нет. Наверно, отказало сердце.
– Что-нибудь еще надо сделать?
– Ничего. Теперь уже все, – ответил санитар. Однако он снова наклонился, оттянул веко и вгляделся в остекленевший глаз мертвеца. Затем пощупал пульс у горла. Движения его были ловкими и умелыми.
– Вы, видно, знаете, как обращаться с мертвецами, дружок, – заметил я. – Должно быть, большая практика.
– Второй год на медицинском. А этим занимаюсь, только чтоб прокормиться.
Полисмен подошел к столику и взял в руки кошелек.
– Здесь сорок три доллара, – сказал он и открыл бумажник. Его густые брови удивленно поднялись, когда, вытащив деньги, он, шелестя бумажками, сосчитал их.
– Ого, тысяча.
– Вот те на! – громко изумился я. Это был неплохой ход с моей стороны, хотя по тому, как полисмен взглянул на меня, я заключил, что мое удивленное восклицание не произвело на него впечатления.
– Сколько тут было денег, когда вы обнаружили труп? – спросил он. Его вопрос звучал весьма недружелюбно. Возможно, в дневную смену он был другим человеком.
– Не имею ни малейшего представления, – твердо ответил я. То, что я не заикался, было подлинным триумфом.
– Вы хотите сказать, что не посмотрели?
– Совершенно верно.
– Та-ак. А почему?
– Как «почему»? – с невинным видом переспросил я.
– Почему не посмотрели?
– Мне это в голову не пришло.
– Та-ак, – снова повторил полисмен и опять пересчитал деньги. – Одни сотенные. Странно, что человек с такими деньгами не мог найти лучшего места, чем ваш задрипанный отель. – Положив деньги обратно в бумажник, он прибавил: – Полагаю, лучше забрать их в участок. Кто-нибудь желает пересчитать?
– Мы вам доверяем, – сказал санитар с едва уловимой иронией в голосе. Санитар был молод, но уже искушен и в смертных случаях, и в житейских делах.
Толстыми, похожими на обрубки пальцами полисмен обшарил остальные отделения бумажника.
– Странно, – пожал он плечами.
– Что странно? – поинтересовался санитар.
– В бумажнике нет ни кредитных, ни служебных карточек. Нет даже водительских прав. И это у человека, который носит при себе более тысячи долларов наличными. – Недоуменно покачав головой, полисмен сдвинул фуражку на затылок. – Нормальным это не назовешь, не так ли? – недовольно произнес он, словно мертвец вел себя не так, как положено американцу, который должен знать, что и после смерти, как и при жизни, о нем будет бдительно заботиться полиция. – Вы знаете, кто он такой? – обратился он ко мне.
– Никогда прежде в глаза не видал, – отвечал я. – Он из Чикаго, фамилия его Феррис. Я покажу вам запись в книге регистрации приезжающих.
Полисмен положил бумажник к себе в карман, быстро осмотрел рубашки, носки и белье покойного. Затем открыл стенной шкаф и обыскал карманы висевших там пальто и костюма.
– Ничего, – буркнул он. – Ни записной книжки, ни писем. Совершенно ничего. И это у человека с плохим сердцем. У иных людей, как видно, здравого смысла не больше, чем у лошади. Итак, приступаю к описи вещей в присутствии свидетелей.
Составление описи не отняло у него много времени.
– Вот здесь подпишитесь, – указал он мне.
Я бегло пробежал взглядом список («Одна тысяча сорок три доллара наличными, чемодан коричневый один, не запертый, костюм один, пальто серое одно, шляпа одна…») и расписался вслед за полисменом.
– Кто набросил на него одеяло? – спросил затем полисмен.
– Я набросил.
– Вы нашли его здесь на полу?
– Нет, он лежал в коридоре.
– Голый, как и сейчас?
– Да, голый. И я втащил его сюда.
– Для чего вам это понадобилось? – как-то сокрушенно спросил полисмен. По лицу его было видно, что он силится понять.
– Здесь же отель, – пояснил я. – Мы должны соблюдать порядок. Делать вид, что ничего не произошло.
– Вы что, хотите быть умнее всех? – проворчал полисмен.
– Вовсе нет. Но если бы я оставил покойника лежать в коридоре и кто-нибудь из наших постояльцев увидел его, то хозяин сжил бы меня со свету.
– В следующий раз, где бы вы ни нашли мертвое тело, не трогайте его до прибытия полиции. Поняли?
– Да, сэр.
– Ночью вы один в отеле?
– Да, один.
– Всю работу делаете сами?
– Конечно.
– Как вышло, что вы очутились здесь? Вам позвонили по телефону или кто-нибудь пришел и сообщил?
– Женщина, уходившая из отеля, сказала мне, что на шестом этаже какой-то голый сумасшедший старик пристал к ней. – Словно прислушиваясь со стороны, я отметил, что, отвечая полисмену, ни разу не заикнулся.
– Хотел, что ли, переспать с ней?
– Именно это она и подразумевала.
– Что это была за женщина?
– Должно быть, проститутка.
– Вы когда-либо прежде видели ее?
– Нет.
– К вам в отель приходит много женщин, не так ли?
– Я бы не сказал, что так уж много.
Полисмен опустил голову и уставился на посиневшее, исказившееся лицо старика. Потом обратился к санитару:
– Послушайте, приятель, как давно он умер, по-вашему?
– Трудно сказать. Что-нибудь от десяти минут до получаса. Вы вызвали нас сразу, как только нашли тело? – спросил у меня санитар. – Ваш вызов поступил в три пятнадцать.
– Сперва я послушал, бьется ли у него сердце. Потом втащил сюда, накрыл одеялом. После этого спустился вниз и позвонил вам.
– Вы пытались привести его в чувство?
– Нет, не пытался.
– Почему?
В вопросе санитара не было придирки. Был очень поздний час, он, конечно, устал и спросил лишь для проформы.
– Мне не пришло в голову.
– Уж очень многое не приходило вам в голову, – мрачно заметил полисмен. Подобно санитару, он также вел себя по установленному распорядку, в который входило и подозрение. Однако, по существу, все это было ему безразлично и даже, казалось, давно надоело.
– Что ж, давайте мы заберем его, – предложил санитар. – Нет смысла зря терять время. Когда свяжетесь с его семьей, – снова обратился он ко мне, – узнайте, как они собираются хоронить его, и сообщите в морг.
– Сейчас же отправлю телеграмму в Чикаго, – пообещал я.
Санитар и шофер «скорой помощи» уложили тело на носилки.
– Тяжеленный, сукин сын, – заметил шофер. – Жрал, видно, в три горла, старый козел. Ишь ты, голым приставал к бабенке. И хоть бы было чем!
Завернув труп в простыню, они пристегнули его ремнями к носилкам. В лифте носилки пришлось поставить почти стоймя, иначе они не помещались.
– Беспокойная была ночь? – спросил я санитара, когда мы спускались в лифте.
– Четвертый вызов, – ответил он. – Могу поменяться с вами работой.
– Ну да, охота вам просиживать ночи напролет за счетной машинкой, когда скоро вы начнете загребать денежки. В газетах вон пишут, что врачи у нас зарабатывают больше всех.
– Боже, услышь это и благослови Америку! – воскликнул санитар, выходя из лифта.
Я открыл им парадную дверь и глядел, как ловко они поставили носилки с телом в санитарную машину. В патрульной машине второй полисмен крепко спал за рулем, негромко посапывая. Завыла сирена, и «скорая помощь» быстро скрылась из виду.
– Какого черта они торопятся? – сказал полисмен, стоявший рядом со мной на ступеньках.
– А напарник-то ваш заснул.
– Проснется, если будет вызов. Чутье у него, как у собаки. Пусть пока отдохнет. Хотел бы я иметь его нервы, – со вздохом добавил он. – Пойдемте заглянем в вашу книгу регистрации приезжающих.
Мы вернулись в мою конторку. Проходя через смежную комнатку, я старался не глядеть на полку, где среди канцелярских принадлежностей и старых журналов лежал принесенный мной футляр.
– Если хотите выпить, у меня есть бутылка виски, – предложил я, радуясь про себя тому, что пока все идет благополучно. Мной словно управлял компьютер, в который правильно заложили все необходимые данные. Но все же требовалось некоторое усилие, чтобы не глядеть на полку, где лежал футляр.
– Я на службе, – протянул полисмен. – Но глоточек все же не повредит.
Я отыскал в книге регистрации приезжающих запись о въезде постояльца в 602-й номер, и полисмен старательно переписал ее в свою записную книжку. История Нью-Йорка, по-видимому, наиболее верно отражена в записях полицейских книжек. Сочтите это, пожалуйста, интересным археологическим открытием.
– Стакана, извините, нет, – заметил я, откупоривая бутылку виски.
– Ничего, из горлышка сойдет, – сказал полисмен. – Лехаим, – добавил он, приветственно приподнял бутылку и основательно отхлебнул из нее.
– Вы еврей? – полюбопытствовал я, когда полисмен протянул бутылку мне.
– Нет. Напарник научил. А он еврей.
«Лехаим». За жизнь! Это я помнил с тех пор, как посмотрел на Бродвее знаменитый мюзикл «Скрипач на крыше».
– Пожалуй, последую-ка я вашему примеру, – произнес я, поднося бутылку ко рту. – Эта ночка мне еще долго сниться будет.
– Ну, эта ночь – пустяки. Нам часто и похуже приходится.
– Да уж, представляю себе.
– Однако пора идти, – сказал полисмен. – Утром к вам пожалует инспектор. Чтоб до его прихода номер был заперт, понятно?
– Передам утром моему сменщику.
– Эх, ночная работа, – вздохнул полисмен. – Вы хорошо спите днем?
– Прекрасно.
– А вот я не могу. – Он печально покачал головой. – Видите, какие круги под глазами.
Я проводил его к выходу и следил, как не спеша, вразвалку подошел он к патрульной машине, вскарабкался в нее и разбудил напарника. Они медленно покатили по молчаливой пустынной улице, а я поспешил к себе, чтобы отправить телеграмму.
Прозвучало по меньшей мере десять гудков, пока мне ответили. Страна в полном упадке, подумал я, ожидая. Никакого движения, никто не отвечает.
– «Вестерн юнион», – наконец послышалось в трубке.
– Примите телеграмму в Чикаго, – сказал я, затем продиктовал адрес и по буквам фамилию адресата.
– Прошу текст.
– Сожалением извещаем кончине Джона Ферриса сегодня три пятнадцать тчк Прошу немедленно сообщить ваши указания тчк Друзек отель Святой Августин Манхэттен Нью-Йорк, – продиктовал я.
К тому времени, когда придет ответ, Друзек уже появится в отеле, а мое дело сторона. И вовсе ни к чему, чтобы в Чикаго знали мое имя.
Мне сообщили стоимость телеграммы, и я пометил ее на листке с текстом. Старина Друзек поставит ее, конечно, в счет Феррису.
Глотнув еще виски, я уселся во вращающемся кресле и раскрыл Библию. За ней я решил провести время до прихода моего сменщика.