Вы здесь

Ночной администратор. 7 (Джон Ле Карре, 1993)

7

В лавке миссис Трезевэй Джонатан появился в холодную, ветреную пятницу под именем Линден, которое всплыло само собой, когда Берр предложил придумать псевдоним. В жизни Джонатан не встречал ни одного Линдена, только как будто слышал что-то похожее из уст матери-немки. То была какая-то песенка или стихи, которыми она развлекала его, лежа на своем, как ему казалось, вечном смертном одре.

День был унылый и хмурый, больше похожий на вечер, начавшийся сразу после завтрака. Селение лежало в нескольких милях от мыса Лендс-Энд. Терновник, росший вдоль гранитной изгороди дома миссис Трезевэй, казалось, сгорбился от частых штормовых ветров, приходящих с юго-запада. Бумажные плакаты на бамперах автомашин у церкви призывали странствующих возвратиться в свой дом.

Тайно вернуться в собственную страну, которую ты давно покинул, – в этом есть что-то воровское. Ну не мошенничество ли – обзавестись новехоньким именем, а в придачу и новехоньким «я». Все время задаешься вопросом, чью одежду ты украл, что за тень отбрасываешь, бывал ли здесь раньше в другом обличье.

Первый день пребывания в этой роли после шести лет эмигрантского безличия особенно знаменателен. Это ощущение обновленности, должно быть, бросало отсвет на лицо Джонатана, потому что миссис Трезевэй впоследствии вспоминала, что заметила в нем некую приподнятость, которую она называла «огонек». А миссис Трезевэй ничуть не была склонна к фантазиям. Умная высокая женщина, полная чувства собственного достоинства, почти величия, выглядела совсем не провинциально и уж во всяком случае не по-деревенски. Иногда она изрекала такие вещи, что оставалось только гадать, что могло бы из нее получиться, имей она современное образование или мужа, у которого под шляпой было бы чуть-чуть побольше, чем у бедняги Тима, который умер от удара на последнее Рождество, так как принял чересчур много благодати в Мэзоник-холле.

– Джек Линден, он был востер, – говорила она поучительным тоном старой корнуоллки. – Глаза у него были на первый взгляд славные. Я бы сказала, веселые. Но они как бы обнимали тебя, и не в том смысле, в каком ты думаешь, Мэрилин. Казалось, будто он смотрит на тебя со всех точек сразу. Он, бывало, еще и в магазин не войдет, а уж кажется, вот-вот что-нибудь стянет. Да он и стянул… Теперь-то мы знаем. Хотя о многом лучше бы вовсе не знать.

Было двадцать минут шестого, десять минут до закрытия, и миссис Трезевэй подсчитывала дневную выручку, перед тем как отправиться смотреть по телевизору очередную серию «Соседей» вместе с дочерью, которая возилась наверху с маленькой дочуркой. И тут послышалось тарахтение его огромного мотоцикла – «настоящего зверюги», – и миссис Трезевэй увидела, как он, оставив мотоцикл на стоянке, снимает шлем и приглаживает волосы, причем никакой необходимости в этом не было, просто чтобы расслабиться после дороги, догадалась она. Он улыбался, в этом не было никакого сомнения. «Муравей, – подумала миссис Трезевэй, – из неунывающих». В Западном Корнуолле муравьями называли всех иностранцев, а иностранцами – всех прибывших с восточного берега реки Теймар.

Но этот как с неба упал. Миссис Трезевэй собралась было вывесить на двери табличку «Закрыто», но вид незнакомца остановил ее. К тому же ботинки, точно такие же, как у Тима, – начищенные до блеска и тщательно вытертые о половик у входа. От мотоциклиста этого никак нельзя было ожидать.

Итак, миссис Трезевэй вернулась к подсчетам, пока он ходил между полками, даже и не подумав взять специальную корзинку, как, впрочем, всякий мужчина, будь он хоть Пол Ньюман, хоть последнее ничтожество: зайдет за лезвиями для бритья, а выйдет с охапкой покупок, но ни за что не возьмет корзинку. А двигается так тихо, почти бесшумно, словно ничего не весит! Можно ли сказать о мотоциклистах, что они, как правило, тихони?

– Вы приехали из центра, голубчик? – не удержалась миссис Трезевэй.

– О да, боюсь, что так.

– Не надо бояться, дружок. Здесь очень много милых людей, приехавших из центра, и, полагаю, не меньше таких, кому лучше бы туда убраться. – Ответа не последовало. Печенье его занимало больше. А руки, заметила миссис Трезевэй, когда он стянул перчатки, были тщательно ухожены, это точно. Ей всегда нравились холеные руки. – Откуда вы к нам? Из какого милого местечка?

– На самом деле, ниоткуда, – ответил приезжий вызывающе, снимая с полки два пакетика со средством, улучшающим пищеварение, и упаковку крекеров. Он так внимательно их разглядывал, словно видел впервые в жизни.

– Но вы не можете быть На Самом Деле Ниоткуда, моя ласточка. – Миссис Трезевэй провожала двигающегося вдоль стеллажей нахала суровым взглядом. – Ясно, что не из Корнуолла, но не с луны же свалились? Откуда все-таки?

Местные жители настораживались, заслышав в голосе миссис Трезевэй жесткие нотки, а Джонатан только улыбнулся.

– Я жил за границей, – сказал он насмешливо. – Вернулся домой после долгой разлуки.

И голос, продолжала миссис Трезевэй наблюдать, что ботинки, что руки: чист как стеклышко.

– За какой границей, моя птичка? – настаивала она. – Границ ведь много, даже в наших краях. Мы здесь не так примитивны, как многие, может быть, думают.

Но ей так ничего и не удалось добиться, как потом признавалась миссис Трезевэй. Приезжий продолжал улыбаться, нагружаясь чаем, тунцом и овсяными лепешками с ловкостью фокусника, и каждый раз, когда она задавала очередной вопрос, ставил ее на место.

– Я купил коттедж в Ланионе, – объяснил он.

– Что означает, дорогуша, вы сваляли дурака, – с достоинством отозвалась Рут Трезевэй. – Потому что только сумасшедший захочет поселиться в Ланионе, чтобы день и ночь сидеть на этой скале.

И эта его отрешенность, говорила она впоследствии. Конечно, потому что моряк. Теперь-то мы знаем, пусть оно и было не к добру. И эта застывшая улыбочка, когда он изучал надписи на банках с консервированными фруктами, словно заучивал их наизусть. Неуловимый – вот он какой. Как мыло в ванне. Кажется, нащупали его, но в тот же миг оно проскальзывает между пальцами. Что-то такое в нем было – это все, что она могла сказать.

– Хорошо, но у вас ведь должно быть какое-то имя, если уж вы решили здесь пожить? – Возмущение в голосе миссис Трезевэй соседствовало с отчаянием. – Или имя вы оставили за этой своей границей?

– Линден, – сказал он, вынимая деньги. – Джек Линден. Через «и» и через «е», – добавил он в пояснение. – Не спутайте с Линдон через «о».

Она запомнила, как приезжий тщательно приторачивал груз к мотоциклу, часть с одной стороны, часть – с другой. Словно суденышко загружал, следя за тем, чтобы в трюме все разместилось равномерно. Затем завел мотоцикл и поднял руку, прощаясь.

«Стало быть, Линден, из Ланиона», – повторила она, наблюдая, как он, доехав до перекрестка, ловко свернул налево. На Самом Деле Ниоткуда.

– У меня был некто Линден из Ланиона через «и» и через «е», – поведала она Мэрилин, поднявшись к ней по лестнице. – И у него мотоцикл огромный, как жеребец.

– Женат, наверное, – ответила Мэрилин, у которой была дочурка. Об отце малышки в доме Трезевэй знать ничего не хотели.

Так Джонатан с того самого дня и до получения ошарашивающих известий был Линденом из Ланиона, одним из бездомных англичан, которые, пытаясь сбежать от себя и от своих тайн, словно по инерции катятся все дальше и дальше к западному концу полуострова.

Прочая информация о новоприбывшем собиралась по крупицам с тем почти сверхъестественным хитроумием, без которого не сплести ни одной сети. Насколько Линден богат, например, судили по тому, как он расплачивался наличными, складывая новехонькие пятерки и десятки, словно в карточную колоду, на морозильник миссис Рут – понятно вам теперь, откуда все это? – разумеется, он за все платил только наличными!

– Скажите, миссис Трезевэй, когда остановиться, – говорил Линден, продолжая метать банкноты.

Страшно было даже подумать, что это не его деньги. Да ладно, деньги ведь не пахнут, как кто-то сказал.

– Но это не мое дело, – протестовала она, – а ваше. Я могу взять все, что у вас есть, и еще прихватить. – В провинции шутки удаются, когда их повторяют без конца.

А как он болтал на всех мыслимых иностранных языках! На немецком по крайней мере. Потому что когда у Доры Харрис остановилась больная немка-путешественница, Джек Линден узнал о ней и приехал в Каунт-хауз и разговаривал с туристкой, пока миссис Харрис для приличия сидела рядышком на кровати. И когда прибыл доктор Мэддерн, Линден переводил ему с немецкого все симптомы, подчас очень интимные, рассказывала Дора, но все равно Джек Линден в словах не путался. А доктор Мэддерн сказал ей, что надо специально учиться, чтобы знать все эти слова, тем более по-немецки.

А как он лазил по скалам и утесам спозаранку! И что ему не спалось-то? Вот Пит Хоскин с братом, когда они на рассвете поднимали свои верши у Ланион-Хед, каждый раз видели, как он скачет, будто козел, со скалы на скалу, с рюкзаком за плечами: и черт его знает, что у него в рюкзаке таилось в такой-то час! Наркотики, пожалуй. А что же еще? Теперь-то мы знаем.

А как он вспахивал целые луговины между утесами, орудуя киркой, будто земля, которая его родила, в чем-то виновата: этот парень мог бы каждый день честно трудиться, никому не пуская пыль в глаза. Он говорил, овощи выращивает, а никогда не оставался подолгу, чтобы поесть их.

И всегда сам себе готовил, прибавляла Дора Харрис, и, судя по запахам, все такие деликатесы, что если юго-западный ветер не очень наяривал, у нее текли слюнки, а ведь тут – целых полмили, да и у Пита с братом, когда они в море выходили, тоже под ложечкой сосало.

А как он был ласков с Мэрилин Трезевэй, или, вернее, она с ним была ласкова – ну да, конечно, Линден со всеми был ласков, но Мэрилин три зимы не улыбалась, пока Джек Линден ее не распотешил.

И еще, два раза в неделю он привозил старой Бесси Джейго на мотоцикле все, что той было нужно, из лавки миссис Рут – ведь Бесси живет поблизости от Ланион-Лэйн. А как аккуратно расставлял у нее все по полкам и никогда не сваливал банки и свертки кучей на столе, чтобы она потом сама разбирала. И болтал с ней, да все о своем коттедже, где укрепил крышу и вставил новые оконные переплеты, и проложил новую дорожку к парадному входу.

Однако на этом разговоры заканчивались, и ни словечка ни где он жил прежде, ни чем жил. Только случай позволил выяснить, что он занимается лодочным бизнесом в Фалмуте в фирме, которая называется «Морской конек» и специализируется на сдаче в аренду парусных лодок. Но это все несерьезно, уверял Пит Пенгелли, больше похоже на место встречи контрабандистов с торговцами наркотой.

Пит увидел его сидящим в конторе в день, когда пригнал в Фалмут фургон, чтобы забрать отремонтированный подвесной мотор из мастерской Сперроу, что по соседству с «Морским коньком». Линден сидел за столом, рассказывал Пит, и разговаривал с огромным, толстым, потным бородатым амбалом с вьющимися волосами и золотой цепочкой на шее, который, кажется, там всем и заправлял. Так что когда Пит пришел к Сперроу, то напрямик и спросил у старого Джейсона: что там происходит, Джейсон, в «Морском коньке», что там творится? Больно похоже, что они на мафию работают.

Одного зовут Линден, другого – Харлоу, сказал ему, Питу, Джейсон. Линден-то как будто из центра, а этот толстый бородатый амбал – из Австралии. Купили фирму на двоих, расплатились наличными, но бьют, мерзавцы, баклуши дни напролет. Курят, как черти, да в бухточке на яхте катаются для удовольствия. Линден, допустим, моряк какой-никакой, соглашался Сперроу. А этот жирный Харлоу руля от задницы отличить не может. Еще Джейсон говорил, что они ссорятся часто. Этот Харлоу как резаный бык орет. А другой-то, Линден, только улыбается. Вот тебе и компаньоны, заключил Джейсон с глубочайшим презрением.

Так они впервые услышали об этом Харлоу. Линден – Харлоу. Враги-компаньоны.

Неделю спустя в обеденное время Харлоу появился во плоти в забегаловке у Снага, и какой плоти! – такой глыбы вы никогда не видели, восемнадцать стоунов, а может, все двадцать. И эта глыба зашла вместе с Джеком Линденом, и они присели там, в углу, где мишень для игры в дартс, в общем, там, где любит Уильям Чарльз посидеть.

Харлоу занял собой всю скамейку и три пирога уплел. И оба не уходили до самого закрытия. Склонились над картой и шептались о чем-то, будто чертовы пираты. Знаем-знаем почему. Они все там размечали, как надо.

А теперь, посмотрите-ка, Джамбо Харлоу убит. А Джек Линден словно сквозь землю провалился. И «до свидания» никому не сказал.

* * *

Исчез так быстро, что у многих даже в памяти не отложился. Так тщательно замел следы, что, если бы у Снага на стене не было газетной вырезки, многие и не поверили бы никогда, что вообще с ним встречались; и если бы долина Ланион не была отгорожена оранжевой лентой, охраняемой двумя молодыми нагловатыми стражами порядка из Камборна; и если бы детективы в штатском не топтались вокруг от утренней дойки до глухой темноты – им впору три машины прожрать, заметил Пит Пенгелли; и если бы журналисты из Плимута и даже из Лондона не посыпались гроздьями, некоторые из них в юбках, да и остальные могли бы ими прикрыться, а не задавать всем подряд глупые вопросы, начиная с Рут Трезевэй и кончая дурачком Лакки, недоумком, гуляющим всегда со своей восточноевропейской овчаркой, такой же дурой, как и ее хозяин, только зубов побольше: во что он был одет, мистер Лакки? О чем он говорил? Не подвергались ли вы насилию с его стороны?

– Сначала мы никак не могли понять, кто полицейский, а кто репортер, – любил вспоминать Пит под хохот Снага. – Репортеров мы величали сэрами, а полицейских посылали куда подальше. На второй день мы уже посылали всех без разбора.

– Он никого не убивал, ты! – проворчал сморщенный от старости Уильям Чарльз со своего места под мишенью. – Они никогда ничего не докажут. Нет убитого, значит, нет убийцы. Так в законе сказано.

– Зато они нашли кровь, Уильям, – вмешался младший брат Пита Джейкоб, у которого в аттестате насчитывалось три отличных оценки.

– По фигу кровь! – не унимался Чарльз. – Капля крови ничего еще не доказывает. Какой-нибудь столичный пидор порезался, когда брился, полиция обрадовалась и говорит: «Джек Линден – убийца». Туда их…

– Почему же он смылся? Если не убивал? Ноги сделал? Да еще ночью…

– Туда их! – повторил смачно Чарльз, словно не чертыхался, а «аминь» говорил.

А зачем бедняжку Мэрилин бросил? Ты посмотри на нее, бледная, словно змеем укушенная, и все на дорогу смотрит, вдруг мотоцикл его покажется. Она-то никакой чепухи полицейским не намолола. Вроде никогда о таком и не слыхивала, и отвали! Вот и весь сказ.

Поток разнообразнейших воспоминаний, где было много странного и непонятного, связанного с загадочным появлением и исчезновением Джека Линдена, нес их неудержимо и непонятно куда: дома ли, где они сидели перед телеэкранами, уставшие как собаки после ежедневного каторжного труда, у Снага ли в туманные вечера, где потягивали пиво, уставясь в дощатый настил.

Упали сумерки, и туман накатил с новой силой, забиваясь между оконными рамами, словно пар, так что дышать тяжело становилось. Ветер стих, вороны угомонились. Вокруг носились запахи парного молока с сыроварни, керосина из топок, угля, табака, силоса и морских водорослей со стороны Ланиона. Вертолет молотил воздух, пробиваясь сквозь туман к островам Силли. Где-то в море мычал танкер. Колокол на церковной башне звякнул раз, словно гонг на боксерском ринге. Все существовало отдельно, само по себе, будь то запах, или звук, или обрывок воспоминаний. Шаг шагнешь – и улица хрустит под ногами, будто проломленный затылок.

– А скажи мне одну вещь, парень… – Пит Пенгелли заговорил вдруг, словно нашел новый, не обсужденный еще аргумент, хотя все сидели некоторое время в полном молчании. – Должна же быть какая-то причина. У Джека Линдена, что бы он ни делал, всегда был свой резон. Кто скажет, что нет?

– Он в море был не слабак, – согласился Джейкоб, который, как и его старший брат, занимался ловлей рыбы. – Ходил с нами как-то в субботу, так ведь, Пит? Ни слова не говорил. Сказал только, мол, хочет рыбки домой взять. Я предложил ему почистить ее. Правда, Пит? А он – о, я сам! И давай, значит. Голова, хвост, мясо. Только руки мелькают.

– А как он сам ходил! В одиночку, в шторм – до Фалмута!

– Этот боров из Австралии получил то, что заслуживал, – донесся голос из угла. – Он был такой грубиян, с Джеком нипочем не сравнить. Ты видел его руки, Пит? Огромные, что оковалки!

Последнее замечание даже Рут Трезевэй заставило предаться философским размышлениям, хотя она всегда старалась воздерживаться от высказываний по поводу дочери и всякому, кто попытался бы сказать что-то о Мэрилин в ее присутствии, заткнула бы рот.

– В любом человеке сидит дьявол и только ждет момента, – объяснила Рут, после смерти мужа ни во что не ставившая мужское большинство в пивнушке Снага. – Даже среди нас не найдется человека, у которого в душе не сидел бы убийца, а уж если найдется подонок, что достанет тебя, то будь ты хоть сам принц Чарльз, я ни за что не ручаюсь. Джек Линден был просто слишком уж воспитан для своего сложения. Все, что он так тщательно прятал, однажды и вылезло. В тихом омуте…

– Будь ты проклят, Джек Линден! – выпалил вдруг Пит Пенгелли, красный от выпитого пива, после того как из уважения к проницательности Рут все немного помолчали. – Если бы ты зашел к нам сейчас, я угостил бы тебя кружкой пива и пожал бы твою мужественную руку вот этой самой рукой, как в ту ночь.

Но уже на следующий день Джек Линден был забыт, и забыт надолго. Забыты его изумительные вояжи в открытое море и два таинственных человека, приезжавшие к нему на «ровере» накануне его неожиданного исчезновения – и еще несколько раз до этого, как утверждали самые осведомленные.

Вырезка из газеты все еще красовалась на стене пивной, голубые утесы Ланиона сочились водой и курились в ненастье, которое, казалось, повисло над ними навсегда, нарциссы и утесники спокойно цвели вдоль речки Ланион, через которую в это время года можно было спокойно перешагнуть. За ней заросшая тропинка петляя вела к приземистому коттеджу, где когда-то жил Джек.

Вокруг Ланион-Хед в безопасных бухточках стояли на якоре рыбачьи лодки. Но там, где темные скалы, как огромные крокодилы, почти скрывались под водой, обнажая могучие шершавые спины лишь во время отлива, были такие течения и водовороты, что не проходило и года, чтобы какой-нибудь идиот англичанин, захватив подружку, не вышел бы на резиновой лодке понырять с аквалангом за какой-нибудь дрянью с затонувших кораблей и не нырнул бы в последний раз или не оказался бы так далеко в открытом море, что без вертолета не найти.

Как здесь говорили, в бухте Ланион уже столько утопленников, что Джек Линден, отправивший к ним бородатого австралийца, только пополнил список.

А что Джонатан?

Джек Линден был для него такой же загадкой, как и для местных. Когда он открыл ногой дверь коттеджа и свалил на голые доски свой скарб, шел мелкий, противный дождь. Триста тридцать миль он одолел за пять часов. И все же, когда он прошелся из одной заброшенной комнаты в другую в своих мотоциклетных ботинках и взглянул сквозь разбитые стекла на апокалиптический ландшафт, он улыбнулся самому себе так, словно оказался во дворце, о котором мог мечтать разве что во сне. «Я на правильном пути, – подумалось ему. – Я сделаю из себя человека. – Не в этом ли он поклялся себе в винном погребе герра Майстера? – Я добьюсь того, чего мне не хватает. Чтобы быть достойным Софи».

Все, к чему его готовили в Лондоне, существовало в его голове отдельно, само по себе: тренировки внимания, зрительной памяти, способности запоминать информацию, непрестанный долбеж инструкций по методике Берра: делать то, никогда не делать этого, быть самим собой, но чуточку лучше. Он восхищался ими, он радовался их изощренности и учился размышлять, прибегая к аргументации противоположной стороны.

– В шкуре Линдена вы отыграете первый тайм. – Слова Берра перемешивались с дымом из трубки Рука, они сидели втроем в Лиссон-Гроув. – Затем мы придумаем, кем вы еще станете. Согласны?

Джонатан был согласен! В нем с прежней силой вспыхнуло чувство долга, и он с большой охотой принимал участие в разрушении своего прежнего образа, внося необходимые оттенки от себя, чтобы новый человек выглядел как можно более правдоподобно.

– Секундочку, Леонард. Значит, я бегу, и полиция объявляет розыск. Вы говорите, метнуться во Францию. Но я, как ирландский выученик, не рискнул бы переходить границу, пока следы не остыли.

Они это учли и накинули дополнительную недельку на то, чтобы отсидеться в кустах, а потом, впечатленные, долго обсуждали Джонатана после его ухода.

– Держите его на коротком поводке, – советовал Берру Рук, принявший на себя роль армейского опекуна Джонатана. – Никаких поблажек. Никаких дополнительных пайков. Никаких посещений на передовой для поднятия настроения. Если он не выдержит – чем раньше мы это обнаружим, тем лучше.

Джонатан выдержал. Он не мог иначе. Лишения – его стихия. Он тосковал по девушке, которую еще должен был встретить, с такими же целями в жизни, как и у него. Не какую-нибудь легкомысленную наездницу с богатым покровителем, а девушку с серьезностью и душевностью Софи и такую же красивую. В блужданиях по скалам, огибая очередной выступ, Джонатан нередко радостно улыбался при мысли, что это воплощение женской добродетели ждет его за поворотом. И все-таки чаще всего, когда он пытался представить, как она выглядит, перед ним вырисовывалось подобие Джед: ее своенравное совершенное тело и плутовская улыбка.

* * *

Мэрилин Трезевэй впервые пришла к Джонатану, когда он попросил привезти ящик минеральной воды, слишком большой для его мотоцикла. Она была прекрасно сложена, как и ее мать, со строгими чертами лица и черными, как смоль, волосами, напоминавшими о Софи, румяными корнуоллскими щечками и высокой крепкой грудью, ибо больше чем на двадцать лет никак не тянула. Встречая ее на улице с коляской, всегда одну, или в магазинчике матери, где она время от времени стояла за кассой, Джонатан не мог понять, видит она его или просто останавливает на нем свой взгляд, витая где-то далеко.

Мэрилин сначала хотела оставить ящик у парадного входа, но, когда он вышел на крыльцо, чтобы принять товар, проскользнула в дом и, поставив ящик на кухонный стол, все внимательно оглядела.

– Вы должны с головой уйти в новую жизнь, – советовал Джонатану Берр. – Купите теплицу, разбейте сад, заведите друзей на всю оставшуюся жизнь. Если мы почувствуем, что вам трудно оторваться от Корнуолла, значит, все идет как надо. Чем больше девушек вы соблазните и бросите, тем лучше. А если кто-то от вас забрюхатеет, это будет великолепно.

– Благодарю покорно, – сказал Джонатан.

Берр почувствовал иронию и искоса мельком взглянул на него.

– За чем же дело? Вы что, дали обет безбрачия? Или Софи так зацепила?

Через пару дней Мэрилин появилась снова, на этот раз уже безо всяких ящиков. Вместо обычных джинсов и неряшливой футболки на ней были юбка и жакет, будто она пришла на встречу с адвокатом.

Мэрилин позвонила в дверь и, не успел он открыть, выдохнула:

– Вы же позволите?

Ему ничего не оставалось, как посторониться и пропустить гостью. Девушка остановилась посредине комнаты, словно проверяя Джонатана на надежность, и он заметил, что кружевные манжеты на ее руках слегка дрожат, так трудно ей далась собственная смелость.

– Вам нравится здесь, правда? – Она продолжала действовать решительно. – Чувствуете себя хозяином? – Природная проницательность и острый глаз были у нее от матери.

– Свобода нужна мне как воздух. – Джонатан нашел спасение в обтекаемой фразе, произнесенной голосом гостиничного служащего.

– Чем занимаетесь? Не телевизор же смотреть целый день? Вы не можете ничего не делать.

– Читаю. Гуляю. Немножко тружусь. – «А теперь уходи», – подумал он, с напряжением улыбаясь и приподняв брови.

– Вы пишете? – Она смотрела на акварельные рисунки на столе у окна, выходившего на море.

– Пробую.

– Я тоже пишу. – Она схватила кисти, пробуя пальцами их мягкость и упругость. – Хорошей акварелисткой была. Призы получала, не сомневайтесь.

– А сейчас?

На его беду, она поняла вопрос как приглашение. Вылив воду из кувшина, снова наполнила, села за стол, выбрала лист плотной бумаги, заложила волосы за уши и с головой погрузилась в работу. Теперь, со спины, на которую падали черные волосы, в ореоле солнечных лучей, она казалась ему Софи, его ангелом, пришедшим вновь и вновь обвинять.

Джонатан полюбовался ею, ожидая, когда наваждение пройдет, но, не дождавшись, вышел в сад и копался там до наступления сумерек. Когда вернулся, она, как школьница, вытирала стол. Потом прислонила к стене неоконченный рисунок, на котором – вместо моря, неба или скал – была изображена темноволосая улыбающаяся девочка, похожая на Софи в детстве, на Софи задолго до того, как та вышла за великолепного британца ради английского паспорта.

– Завтра приду, хорошо? – Решительности и напористости в гостье не убавилось.

– Конечно. Если хотите. Почему бы и нет? – ответил служащий гостиницы официальным тоном, придумывая назавтра занятие в Фалмуте. – Если придется отлучиться, оставлю дверь незапертой.

И когда он вернулся из Фалмута, рисунок был закончен, а из записки на столе, составленной в сердитом тоне, следовало, что он подарен хозяину дома.

С тех пор Мэрилин появлялась у Джонатана чаще всего после обеда и, закончив возиться с красками, садилась напротив, в кресло у камина с его экземпляром «Гардиан».

– Мир превратился в одну общественную помойку, так ведь, Джек? – хрустела она газетой. И он слышал ее смех, такой громкий, что, казалось, весь Корнуолл слышит. – Это грязный свинарник, Джек Линден. Слышите, что я говорю?

– О, я слышу, – уверял Джонатан, стараясь не отвечать слишком долгой улыбкой на ее улыбку. – Я очень хорошо слышу, Мэрилин.

Он все сильнее желал одного: чтобы она скорее ушла. Ее чувственность пугала Джонатана. Пугала и собственная отчужденность: «Ни за что на свете», – мысленно клялся он Софи.

Иногда ранним утром, поскольку чаще всего он просыпался на заре, ему казалось, что не хватит никаких сил, чтобы выполнить то, что задумано, и осуществить то, что решено. И в такие черные часы давнее прошлое, где еще не было Софи, неудержимо наплывало на Джонатана. Он вспоминал, как униформа колола его детскую кожу и жесткий воротник впивался в затылок. Видел себя на железной койке в бараке в полусонном ожидании побудки и первых, выкрикиваемых фальцетом приказов и распоряжений: «Не стой, как лакей в ливрее, Пайн! Плечи назад! Еще! Еще!» В памяти ожило, какими страхами была наполнена вся жизнь: он боялся насмешек, если сделает что-то не так, и зависти, если сделает что-то лучше всех; боялся спортивной площадки и учебного плаца; боялся, что его застукают, когда украл что-то для утешения, перочинный нож или фотографию чужих родителей; боялся самого страха потерпеть неудачу – это означало бы потерять веру в себя; боялся опоздать или прийти слишком рано, выглядеть слишком чистым или неопрятным; говорить слишком громко или чересчур тихо, быть слишком робким или вести себя вызывающе.

Он вспомнил, как учился смелости, больше всего боясь собственной трусости. Вспомнил, как однажды дал сдачи, а на следующий день первый стал задираться, побеждая слабость и учась быть сильным. Вспомнил женщин, они появились у него очень рано, не отличаясь друг от друга ничем и не принося ничего, кроме все большего и большего разочарования несоответствием идеалу, которым он никогда не обладал.

О Роупере Джонатан думал постоянно. Нужно было только вспомнить о нем, чтобы вновь обрести веру и цель. Джонатан не мог слушать радио или читать газету без того, чтобы во всяком военном конфликте не видеть руки Роупера. Если он читал об убийстве женщин и младенцев в Восточном Тиморе, то в людей стреляли из оружия, которое продавал Роупер. Если в Бейруте взрывалась бомба, то бомбу поставил Роупер, да и автомобиль, наверное, он же: «Был там. Насмотрелся, спасибо».

Люди Роупера тоже вызывали у Джонатана почти священное негодование. Майор Коркоран, например, он же Корки, он же Коркс в грязном шарфе и замызганных замшевых ботинках – Корки, подписывающий все, что ему ни велит Роупер, Корки, который может схлопотать пятьсот лет одиночки в любое удобное для Берра время.

Или Фриски. Или Тэбби. Да и другие помощники сомнительного сорта: Сэнди Лэнгборн, с золотыми локонами, перевязанными на затылке, доктор Апостол в ботинках на платформе, чья дочь покончила с собой из-за часиков от Картье, Макартур и Дэмби, похожие на близнецов в своих серых костюмах и делающие относительно чистую работу.

Джонатан вспоминал о них до тех пор, пока все они не превращались в его глазах в огромную фантасмагорическую семью Роупера с Джед во главе – Первая Леди в Башне.

– Насколько она осведомлена о его делах? – как-то спросил Джонатан Берра.

Тот пожал плечами.

– Роупер успехами не хвалится и никогда ни о чем не рассказывает. Никто не знает больше, чем ему положено. У нашего Дикки так заведено.

«Гейша высшего класса, – подумал Джонатан. – Воспитание при монастыре. Вера не привилась. Детство прошло под замком. Как и мое».

* * *

Единственным доверенным лицом Джонатана в Корнуолле был Харлоу, но вся их доверительность была ограничена рамками задания. «Харлоу – только статист, – предупредил его Рук во время одного из ночных визитов в Ланион. – Он здесь только для того, чтобы вы его «убили». Он не знает, да и знать не должен, зачем. Имейте это в виду».

Но на данном этапе пути убийца и его жертва были союзниками, и Джонатан попробовал наладить отношения с компаньоном.

– Джамбо, вы женаты?

Они сидели за выскобленным добела сосновым столом на кухне у Джонатана после запланированного посещения пивнушки Снага. Джамбо сокрушенно покачал головой и отхлебнул пива. Он был стеснительным человеком, что часто свойственно толстякам, чем-то вроде актера или отставного оперного певца с животом наподобие бочонка. Джонатану казалось, что его черная борода отпущена специально для данной роли, и, как только спектакль закончится, надобность в ней пропадет. Был ли он на самом деле из Австралии, не имело значения. Он везде бы выглядел эмигрантом.

– Я надеюсь на пышные похороны, – пробурчал Джамбо. – Роскошный катафалк, запряженный вороными, и девятилетний гомик в цилиндре. Ваше здоровье.

– И ваше.

Осушив шестую кружку, Джамбо натянул на голову синюю кепку и потопал к двери. Джонатан наблюдал, как его разбитый «лендровер» трюхает по извилистой дорожке.

– Что за тип? – возникла на пороге Мэрилин со свежей скумбрией в руках.

– Мой компаньон. Всего лишь, – сказал Джонатан.

– Встретишь такого ночью, с ума со страху сойдешь.

Мэрилин хотела зажарить рыбу, но Джонатан показал, как скумбрию запекают в фольге со свежим укропом и приправой. Набравшись смелости, она вдруг подалась к нему и обвязала фартуком. Так порывисто, что черная прядь хлестнула Джонатана по щеке, разочаровав отсутствием всякого намека на аромат ванили. «Держись от меня подальше. Я предаю. Я убиваю. Иди домой, дурочка».

Однажды после обеда компаньоны сели на самолет, отправлявшийся из Плимута на остров Джерси, и в крошечном порту Сент-Хелиера устроили представление с тщательным осматриванием двадцатипятифутовой яхты, которая стояла на якоре в самом конце гавани. Их путешествие было такой же запланированной акцией, как появление в пивнушке у Снага. Джамбо вечером улетел обратно один.

Яхта, которую они облюбовали, называлась «Ариадна» и, согласно судовому журналу, две недели назад пришла из Роскоффа под управлением некоего француза по имени Лебрэ. Еще раньше она была в Биаррице. А до этого – в плавании.

Джонатан потратил два дня на то, чтобы привести ее в порядок, запастись провизией и составить карту следования. На третий он вышел в море, чтобы почувствовать ход и проверить, как яхта слушается руля, а заодно опробовал компас, закладывая галсы, ибо на море и на суше надеялся только на себя.

На четвертый день, едва забрезжило, Джонатан поднял паруса. Прогноз погоды был благоприятен, и часов пятнадцать он шел со скоростью четыре узла, подплывая к Фалмуту с юго-запада. Но к вечеру ветер посвежел, дойдя к полуночи до шести-семибалльной отметки, и стал поднимать огромные волны, которые швыряли «Ариадну» как щепку. Джонатан зарифовал паруса и, спасаясь от непогоды, повернул к Плимуту. Когда он миновал маяк в Эддистоуне, ветер вдруг резко сменился на западный и поутих, так что он опять взял курс на Фалмут, держась берега и короткими галсами лавируя против ветра.

К тому времени, когда добрался до места, Джонатан уже не спал две ночи, беспрерывно борясь с жестоким ветром. Грохочущий шторм оглушил его, и временами он переставал слышать вообще. Тогда ему казалось, что он умер. Встречные валы и маневры против ветра укатали Джонатана так, что он чувствовал себя камешком голышом во власти волн. Тело ныло и ломило. В голове была пустота, звеневшая одиночеством моря.

Однако за все время этого безумного плавания Джонатан ни разу не подумал ни о чем таком, что мог бы потом вспомнить. Ни о чем, кроме того что он должен выстоять и победить. Софи была права. У него было большое будущее.

– Где это вы мило отдыхали? – Мэрилин глядела на огонь в камине. Она сняла шерстяную кофту и осталась в блузке без рукавов, застегивающейся на спине.

– Так, прогулялся на север.

Опасения Джонатана подтвердились – все эти дни Мэрилин ждала его. На каминной полке стоял новый рисунок, очень похожий на первый.

Мэрилин принесла фрукты и поставила в вазу фрезии.

– О, спасибо. – Он старался всегда быть вежливым. – Очень мило с вашей стороны. Благодарю.

– Так я вам нравлюсь, Джек Линден?

Она завела руки за спину и, расстегнув две верхние пуговицы на блузке, шагнула к нему и улыбнулась. Потом заплакала, и он не знал, как ее утешить. Деликатно обняв, он проводил девушку до фургона и оставил там, чтобы, выплакавшись, она смогла вернуться домой.

В ту ночь им со всей беспощадностью овладело чувство собственной скверности и нечистоты. Может быть, в этом почти физическом ощущении повинно было и его одиночество: он вообразил, что инсценировка убийства, которая должна была вскоре состояться, не что иное, как символическая материализация реальных убийств, совершенных им в Северной Ирландии, и спровоцированного им убийства Софи. И что предстоявшее испытание – лишь пролог искупления, которым должна стать последующая жизнь.

И в последние оставшиеся дни нежная любовь к Ланиону охватила душу Джонатана, он радовался каждому новому доказательству очарования этих мест: морским птицам, где бы их ни увидел; всегда таким живописным соколам, парящим в восходящих потоках; закатному солнцу, таящемуся в темных тучах; маленьким сверху рыбацким лодкам, сбившимся в стайку, и чайкам над ними, сбивающимися в свою. Падала тьма, но лодки появлялись из тьмы, дрожа огнями: крошечный город посреди моря. С каждым уходящим безвозвратно часом желание раствориться в пейзаже, спрятаться в нем, зарыться, чтобы никто не видел, становилось все невыносимее.

Пахнуло штормом. Затеплив свечу на кухне, Джонатан смотрел в закружившуюся вихрем ночь. Ветер бился в окна, и крытая шифером крыша грохотала, как «узи».

Ранним утром шторм утих, и Джонатан рискнул выползти наружу, чтобы пройтись по полю битвы минувшей, последней ночи. Потом он по-лоуренсовски вскочил на мотоцикл, даже не надев шлема, и погнал на один из холмов, откуда долго смотрел на береговую линию, пока не различил во мгле указатель, где должна была быть надпись «Ланион». «Вот мой дом. Он принял меня. Я хочу жить здесь вечно. И непорочно».

Но клятвы звучали всуе. В нем уже просыпался солдат, начистивший сапоги перед дальним походом. В погоне за самым страшным человеком в мире.

* * *

Это случилось в последние дни пребывания Джонатана в Корнуолле, когда Пит Пенгелли с братцем имели дурость отправиться на «ламповую» охоту в Ланион.

О том, что произошло в ту ночь, Пит рассказывал с некоторой опаской, и если в пивной присутствовал кто-то из посторонних, вообще замолкал, поскольку история была сомнительная и не слишком лестная для его самолюбия. «Ламповая» охота на кроликов почиталась в этих местах лет пятьдесят, а то и дольше. Два мотоциклетных аккумулятора привязывались к бедрам, и с помощью старой автомобильной фары и гирлянды шестивольтовых лампочек можно было без труда загипнотизировать сразу кучу кроликов и перестрелять их, пока те не опомнятся. Ни законы о браконьерстве, ни батальоны верещащих дам в коричневых беретах и таких же носках не могли положить этому конец, и Ланион уже для нескольких поколений западных корнуолльцев оставался лучшим местом охоты, по крайней мере до той ночи, когда туда явились с ружьями и лампами Пит Пенгелли и его младший братец Джейкоб в сопровождении еще двоих.

Они припарковались у Ланион-Роуз и пошли вдоль реки. Пит клялся, что в ту ночь они двигались тихо, как сами кролики, и не зажигали ламп, так светло было в полнолуние, почему они и выбрали эту ночь для охоты. Но когда охотники вышли к утесу, стараясь все время держаться в тени, там стоял Джек Линден, буквально в полудюжине шагов от них, с поднятыми руками. Кенни Томас потом только и рассказывал об этих руках, таких бледных и огромных при лунном свете. Видно, у страха глаза велики, потому что умные головы утверждали, что руки у Линдена не были слишком велики. Пит же предпочитал рассказывать о его лице: то еще личико, как кусок гранитной скалы на фоне неба. Вы бы разбили о него все кулаки.

Дальнейшие события все описывали одинаково.

– Простите, господа, куда это вы держите путь, позволю себе поинтересоваться, – как всегда уважительно, но без улыбки приветствовал их Линден.

– Охотиться на кроликов, – отвечал Пит.

– Боюсь, Пит, охотиться здесь никому не придется. – Линден всего, может быть, пару раз и встречал Пита Пенгелли, но имя запомнил. – Это поле мое. Вы это знаете. Я не возделываю его, но все-таки это моя собственность, и я отношусь к ней с уважением. Того же я жду от других. Боюсь, охота закончена.

– Так, значит, так, мистер Линден? – только и смог вымолвить Пит.

– Значит, так, мистер Пенгелли. Я не потерплю охотничьих забав на моей земле. Это нечестная игра. Прошу вас разрядить ружья, вернуться к машине, отправиться по домам и не обижаться.

На что Пит пробурчал:

– Пошел ты, парень, знаешь куда… – И три его дружка встали рядом с ним, и теперь они вчетвером угрюмо оглядывали Линдена.

Четверо вооруженных против одного, у которого за спиной ничего, кроме полной луны. Они вышли как раз от Снага, и выпитое вино хорошо их разобрало.

– Прочь, сука, с дороги! – зарычал Пит.

И дернул стволом, но это было ошибкой. Не в сторону Линдена, клялся Пит, он никогда бы не сделал этого, и все, кто знал Пита Пенгелли, конечно, поверили. Да и ружье-то было никудышным. Однако как бы там ни было, он дернул стволом, давая понять, что не шутит, и, возможно, щелкнул затвором для верности… Рассказать же о том, в какой последовательности происходили дальнейшие события, было Питу не под силу, потому что весь мир вдруг перевернулся: луна оказалась в море, задница там, где должно было быть лицо, а ноги еще выше задницы, и первое, что он запомнил после всего этого, – стоящий над ним и вынимающий патроны из его ружья Линден. И если правда, что высоким людям падать больнее, то Пит действительно упал очень больно, потому что сила удара, куда бы ни пришлась, лишила его не только дыхания, но и желания вставать.

Конец ознакомительного фрагмента.