Глава 8
Москва встретила чувствуемой уже в аэропорту тропической оранжево-апельсиновой жарой, звонким летним гамом, пестрыми, шумными и нарядными толпами и всегдашним слегка хаотичным оживлением. Ах, как все здесь разительно отличалось от уравновешенно-флегматичных, нордически сдержанных малолюдных аэропортов прохладной Скандинавии. С велеречивым Николаем время, проведенное в длиннющей очереди на пограничной проверке паспортов, пролетело так незаметно, что его даже мало показалось. Разноцветные сумки, баулы, чемоданы, свертки, коробки и прочий туристический багаж выглядели несколько притомленными и слегка помятыми. Они верно приобрели смирение, усталость и головокружение, устав так долго крутиться на лентах транспортеров и потеряв надежду дождаться окончания всех проверок и досмотров. Правда, по многоцветию, многообразию форм и видов и фантазийной невообразимости багаж путешественников в русских аэропортах во много раз превосходит стандартные и однообразные наборы аккуратных чемоданчиков и получемоданчиков с обязательными и неизменными колесиками в других аэропортах мира.
Николай легко подхватил мой изящный чемоданчик из золотистой кожи, специальными хитроумными способами выделанной под крокодилью, и мы, по-прежнему без умолку болтая, двинулись через «зеленый» коридор.
Я моментально выделила из толпы встречающих ничуть не изменившуюся, по-прежнему похожую на танцовщицу фламенко из какой-нибудь там Андалусии, родную мамочку с ее абсолютно экзотической, редкостной для среднерусских широт смуглой наружностью. А рядышком, чуть поддерживая мою маму под руку, оказывается, на удивление гораздо больше с ней внешне схожая, чем я – родная дочь, стояла высокая и видная, пышнотелая и пышногрудая, черноволосая и черноокая дама – моя по жизни самая близкая подруга Майя Ковалевская.
С моей Майечкой мы стали неразлейвода еще в школе, когда нам было по девять лет, и с тех пор так и оставались закадычными подругами. Я, странно возбужденная встречей, просто потерявшая голову и от жары, и от радости, в захлестнувшем сердце половодье чувств, порывисто расцеловала их обеих. Только минуть через пятнадцать-двадцать, захлебываясь обоюдными новостями, мы тронулись к стеклянным дверям входа.
На выходе из аэропорта прилетающих гостей и жителей столицы приветствовал гигантский рекламный щит с наиглупейшим призывом, который по-революционному красным гласил: «Отдайся Шоппингу!» (Причем слово «шопинг» начиналось именно с заглавной буквы и отчего-то содержало сразу два «п»!) Далее так похожее на иудейскую фамилию и столь невинное в английском звучании, означающее просто покупки, слово «шопинг» было кем-то крест-накрест жирно перечеркнуто, и черным по кумачево-красному приписано «Ивану Ивановичу Иванову». В конечном итоге реклама призывала зрителей отдаться без затей простому, наверняка хорошему и честному русскому труженику мужского пола. Никто, главное, и не пытался щит сменить или хотя бы надпись аршинными буквами подредактировать! Мне сделалось смешно и одновременно невыразимо хорошо.
– Это еще что, – усмехнулась подружка Майечка весьма задорно и лукаво: – Вот поедем по Ленинградскому шоссе, так увидишь воочию настоящий словесный шедевр куда круче данного: «Эффективно сосу все!» И подпись: «Хувер».
– Да не может быть!
Тут я дико расхохоталась уже в полный голос; держась за живот, согнулась почти пополам и, если поглядеть на меня со стороны, наверняка выглядела впавшей как бы в легкое, но моментально наступившее безумие:
– Боже, как у вас здесь все весело! Знаменитая компания по производству пылесосов сама сочинила этакий перл?
– Чего не знаю, того не скажу! Но почти уверена, что это один и тот же автор или коллектив таковых придумывает все наши нынешние рекламные слоганы. Почерк, стиль и чувство там всегда совпадают!
Деликатно молчаливый Николай донес мой чемодан до стоянки такси, вежливо со всеми нами попрощался и протянул мне свою визитку, выполненную в изящном, по-японски каллиграфическом стиле на тисненой бумаге нежно-песочного цвета – до чего приятно брать в руки! Приглушенным, тихим баритоном он попросил мой номер телефона. Я сделала вид, что не расслышала его просьбу, восторженно заговорив с Майей о ее неожиданном для меня решении-сюрпризе приехать в раскаленный добела аэропорт для встречи своей старой-престарой подруги. Элегантный, воспитанный дипломат окончательно раскланялся с дамами и ушел. Подъехало такси.
– Слушай, Ник, а кто этот грандиозный и потрясающий мужчина? Не ревнует ли тебя Вадим? Ты выглядишь просто суперпотрясающе; лучше, чем двадцать лет назад. Это, Ник, честно и искренне! – с врожденным достоинством встряхнув невероятно роскошной гривой волнистых, черных, как ночь, достигающих пояса совсем как в наивные времена нашего детства волос, лукаво прищурилась Майечка. Мы рассмеялись одновременно и в унисон, четко вторя друг другу звенящими нотками голосов: более высокого у меня и более низкого у Майи.
Все стало совсем-совсем как было раньше. Я объяснила, что это случайный попутчик – дипломат.
– Просто дипломат? Вот, Ник, какая ты стала теперь… Боже, он в моем вкусе. Высокий жгучий брюнет, глаза с поволокой, взгляд горячий, а манеры, а одет – мечта, а не мужчина!
Я припомнила, что в школе Майя увлекалась исключительно жгучими брюнетами, хотя сама была жгучей кареглазой брюнеткой. Факт удивительный, если учесть логику мирового замысла, где по идее должны сходиться противоположности типа льда и пламени. Ведь всякий должен искать то, что самому недостает. Майя-то моя почему-то исключение из общего правила, хотя и я тоже по сути: мы с Вадимом ярко выраженные природные блондины… И я про себя подивилась тому, что вкусы, оказывается, не меняются и со временем. Расцеловав меня в обе щеки и простившись с моей мамой, подруга вышла из машины у ближайшей станции метро.
– Нет, нет, Никуша дорогая, тебе надо отдохнуть и набраться сил сегодняшним вечером. Нет!
С женственной мягкостью и со стальной твердостью, в своей обычной манере она отказалась заехать к нам домой, чтобы отпраздновать мой приезд из далекого края. Майечка приглашала меня к себе завтра с утра пораньше, она деликатно не хотела мешать встрече давно не видевших друг друга близких родственников.
– Моя мама, Изабелла Сократовна, будет рада видеть тебя у нас, дорогая Ника. Помнишь ее? Теперь она, к сожалению, совсем не та, болеет очень. Мы все так счастливы видеть тебя снова в Москве! Что и говорить… Лидия Владимировна, вы отпустите Никушу завтра ко мне? Не обидитесь, что отрываю ее от дома? Спасибо! Не спи долго, приезжай пораньше, наболтаемся от души.
Ставшая удивительно похожей на легендарную героиню детских сказок Бабу-Ягу Костяную Ногу и с клюкой, о необходимости которой я и понятия не имела, моя родная бабушка нетерпеливо поджидала нас в прихожей. Вот кто действительно сильно изменился. Я опешила от неожиданности, но постаралась не показать виду.
В такси мама вскользь упомянула, что полтора года назад бабушка упала и сломала себе шейку бедра, но мне сообщать не стали, чтобы не волновать. Мама считала, что у меня и так всяких проблем выше крыши. Бабушкино бедро не срослось, и с той самой поры она начала стремительно дряхлеть.
– Вы где так долго застряли? Где же вас носило так долго? Я ждала, ждала, волновалась. Думала, умру, не дождавшись. Газеты пишут и пишут: пассажирские самолеты с террористами сбивают даже мирно летящие ракеты. Я подумала, а не случилось ли что с аэропланом, – как маленький ребенок, навзрыд расплакалась бабушка.
– Норвегия – маленькая и мирная страна, там террористы на самолетах путешествуют редко, зато часто катаются на лыжах. Мне по пути не попалось навстречу ни одной мирно летящей ракеты. Это такая диковинная редкость по нынешним интересным временам. Никогда даже не думай так, обещаешь, бабуль?
Осторожно приобняла я родную старушку, боясь невзначай повредить ставшие хрупкими старческие кости. Моих ноздрей коснулся странный запах, пропитавший квартиру в мое отсутствие: запах горьких лекарств, прелых осенних листьев и старых ношеных вещей, давным-давно отслуживших свой срок.
– Ладно тебе, озорница. Пойдемте все вместе пить чай, с дороги небось устала, а я тебе сколько раз говорила: выйти замуж – не напасть, но как бы замужем не пропасть!
Назавтра я вскочила по будильнику режимно рано, как в армии. Обильный, красиво сервированный завтрак, накрытый легкой кружевной салфеточкой, уже любовно поджидал на столе. Он состоял из омлета, рулета, тостов с вареньем, сливочных сырков с изюмом, вафельных трубочек с кремом и моих любимых пирожных «птичье молоко» и «картошка». В моих глазах, давно отвыкших и от по-русски калорийной пищи, и от вида чего-либо заботливо приготовленного лично для меня да еще с явным угождением, а не так чтобы я готовила для кого-то, отчаянно стремясь оставить довольными всех других и забыв только про себя, происходившее казалось сном из полузабытого детства. Как же много времени я растратила совершенно впустую, пытаясь так отчаянно удовлетворить чьи-то чужие вкусы, запросы и претензии! С сегодняшнего дня всему этому надо будет положить решительный конец.
Странные сладкие картины послушно принялось рисовать воображение и забытое еще во времена «античности» безмятежно-юное настроение, когда в человеке еще живет полная внутренняя убежденность в том, что грядущее волшебно-удивительно, воздушно легко и навсегда прекрасно. Такой дивно теплой и полноводной, мягко пульсирующей и неистребимо живой рекой вдруг потекло из груди в районе сердца сразу и вверх и вниз. Удивительный покой равномерно растекся по всему телу.
«Что-то очень, очень хорошее ждет меня сегодня, – начала я припоминать с трудом и розоватым туманом в голове, как если бы слегка сдвинулась во времени и в пространстве параллельных миров. – Может, в цирк иду, в театр зверей или на день рождения?» Неотчетливые мысли красиво кружились в голове, совсем как чайки над лазурной морской гладью при вечернем закате. Влекущими криками они мешали до конца сосредоточиться. «Ах да, Майечка ждет меня в гости. Мы сядем с нею на наш любимый диванчик и станем болтать, а из окон будет видна наша старая, добрая, педантичная спецшкола номер два, где нас так пытали Гамлетом в оригинале». Кружась в танце, я выбрала в шкафу открытый пестренький сарафанчик, который так обожала носить в свои бутоново-лепестковые восемнадцать лет, и выбежала в прихожую повертеться перед самым большим зеркалом в доме. И через семнадцать лет сарафанчик сидел на фигуре, как влитой, подчеркивая не больше и не меньше, а именно то, что и должно быть подчеркнуто.
В ванной слышался шум воды, мама спешила выкупать бабушку, потому что вскоре должны были отключить горячую воду во всем микрорайоне для месячной профилактики труб, несмотря на то что даже асфальт в Москве плавился от жары. Я со смехом вообразила себе возможность подобной профилактики в Норвегии и выражение сдержанных по природе нордических лиц ее жителей в таком случае; молодо-весело крикнула слова прощания родным и, дробно стуча каблуками-рюмочками серебряных босоножек, мирной боевой ракетой вылетела в вечно оживленное московское пространство.
Выйдя из почти священной торжественной тени гранитно-мраморного метро на всепроникающую знойную радиацию вблизи обманно сулящего прохладу Речного вокзала, я сразу же узрела контуры давно знакомого дома, в котором когда-то жила сама, и сердце пропустило удар. Здорово, что бабушке как ветерану ВОВ с двумя медалями «За отвагу» улучшили жилищные условия, но в нынешней московской квартире я почти и не жила, сначала переехав к молодому мужу, а затем за границу. Так что мамин старый сад в семидесяти километрах от Москвы и эта кирпичная двенадцатиэтажка оставались моей «малой Родиной», столь скоро пролетевшего, отшумевшего, как березовая роща, отколосившегося, как золотистая густая рожь, детства – отрочества – юности.
С особым душевным трепетом поднималась я на десятый этаж в скрипучем, расписанном с пола до потолка словами на родном языке лифте – будто бы машина времени переносила меня на двадцать, на тридцать лет назад. Вот пятый этаж… Нет, правда, как в старой песне пелось: «Тут с соседскими мальчишками, притаясь во тьме, курила», а на седьмом впервые поцеловалась со своим одноклассником Сашкой Маковским.
Ласково спел старинную мелодию музыкальный звоночек, заскрежетало железо, задвигались запоры, зазвенели ключи, заскрипели петли, запела моя душа. Сильно располневшая или опухшая Изабелла Сократовна, Майкина мама, наконец-то сумела отворить мне по теперешней моде обитую тяжелыми металлами дверь, перед тем долго и упорно возясь с многочисленными замками.
– Ой, да ты вовсе не изменилась, Никочка-котеночек! Только еще больше похорошела!
Пылко прижала меня к сердцу крупная арбузогрудая женщина, почти утопив в пухлых, белых, как бы надутых воздухом руках. Сияющая тихой женственной радостью Майя чарующе улыбалась за по-богатырски могучей спиной своей матери. Все вокруг было так необыкновенно знакомо. Все предметы в этом доме были моими старыми и верными товарищами. К счастью, они почти не изменились. Я принялась придирчиво вглядываться в детали: чуть-чуть потускнела огромная хрустальная люстра «Водопад» в центральной комнате, традиционно величаемой в Майиной семье залой; та самая люстра, которую мы с подружкой украшали сверкающими праздничными гирляндами каждый Новый год, начиная, если не ошибаюсь, с семьдесят восьмого; потемнел-потускнел, как картины старых голландских мастеров, наборный паркет на полу, приобретя благородный музейный вид; веером легкомысленной красотки разбежались мелкие трещинки-морщинки по затейливой резьбе на тяжелой раме старинного зеркала; пообтерлась-поистрепалась золотисто-коричневая обивка дородных диванов; потускнела позолота на былой гордости Майиной мамы – сервизе с пастушками в стиле рококо на шестьдесят персон; как будто сделались строже лицами и скромнее одеждами гордые всадники-охотники на немецком гобелене во всю стену.
– Как твои мама с бабушкой? Не болеют? А как там наш Вадим поживает? Я его хорошо помню – такой интеллигентный, беленький, хорошенький мальчик в сером костюме с галстуком, застенчивый и вежливый. Он еще стихи писал, что-то там о горящей свече на ветру, о тенях чаек, об эхе ветров и об отражении звезд-фиалок и сам необыкновенно был похож на поэта. Хороший спокойный мальчик; сразу по нему видно, что он всего в жизни способен добиться. Повезло тебе, Никуша, не то что Майечке с нашим-то дурнем. Ты-то, Никочка, и в девушках поумнее была и поразборчивее.
Мы с Майкой заговорщицки перемигнулись, и я поспешила опустить долу чересчур смешливые очи, чтобы не выдать себя ненароком. Мои-то мама и особенно бабушка до сих пор убеждены, что Майечка и в детях, и в девушках, и теперь не только гораздо смышленее и сметливее меня, но и самостоятельнее и характером тверже. Я-то по-прежнему наивно-глуповатая чудачка, вероятнее всего, из-за родовой травмы головы по глупому недосмотру врачей родильного дома. Подруга успела реализовать себя и как человек, и как женщина по всем направлениям, решительно отказавшись подчиняться мужскому врожденному самодовольству и тупости. На эти сентенции я абсолютно согласно кивала головой и отвечала смешной шуткой из одного дамского журнала: «Да кабы не этот деспот, я бы уже давно выучила норвежский язык, сделала бы карьеру, спела бы в опере и станцевала бы в балете. Но нет, тиран силой вынуждает меня заниматься домашним хозяйством; хочет, чтобы я костьми легла на мытье полов, окон и на мытарстве с пылью. Сатрап и мещанин перекрывает кислород моей самореализации, как бегемот, сидящий на фейсе-лице. Как может женщину, рожденную свободной, подобное положение удовлетворять социально, морально или нравственно?»
У мамы на глаза сразу же наворачивались слезы, а бабушка с одобрительным причитанием охала: «Ох, заест он бедную девочку, совсем заест, змей лютый. Такую дивчину сгубит – ленинскую стипендиатку, знатока истории искусств и истории античного мира. А я всю жизнь мучилась, растила-кормила, образовывала – ночей не спала…» – «Ты только не переживай так, родимая бабушка. Ты мучилась – пусть теперь мучаются другие!» – вот и все, что я способна была сказать на эту чересчур болезненную для меня тему, поэтому и предпочитала просто отшучиваться.