Глава 10
На веселой, шумной, пыльной, плавящейся от зноя улице все мужчины, казалось, оглядывались на мой пестрый сарафанчик, в котором я тем летом без сомнения напоминала знойную женщину пустыни – мечту поэта. Многие, несмотря на удушающую, ничуть не спавшую к вечеру жару, обычно сильно размягчающую мозги, говорили весьма изысканные комплименты. Комплименты особо были приятны, если учесть, что в прохладной нордической Скандинавии ни от кого их не дождешься.
У станции метро шла оживленная торговля цветами и всякой всячиной. Я с удовольствием полюбовалась на огромные, похожие на кочаны ранней капусты, розы удивительного оранжево-золотистого цвета – какой-то невиданный мною ранее сорт. Затем, повинуясь внезапному импульсу, я выбрала из всего многообразия рыночного развала электрический чайник в подарок маме и деревянную резную разделочную доску в подарок бабушке и вошла в метро. Уже в вестибюле станции ко мне прицепился высокий, поджарый черноволосый мужчина, очень медленно, плохо и с ошибками говорящий по-русски; он попросил меня объяснить ему по карте метро, как отсюда добраться до «Теплого стана». Гость Москвы был сейчас совсем некстати: русский доходил до него с большим трудом, объяснений моих он не понимал вовсе, английского не знал, а я так спешила домой. Но что тут поделаешь, если кому-то «тот стан так понравился теплый…». Вот же приспичило ему! В конце концов туповатый хорват из Белграда отправился со мной до первой кольцевой станции, где, как я ему уже четыре раза разъясняла, он должен был сделать нужную пересадку. В вагоне метро этот супертемпераментный тип вдруг бухнулся передо мной на колени и, крепко обхватив мои, стал умолять о взаимной любви на поэтически-экзотической смеси русского с сербско-хорватским. При этом он сделался удивительно похожим на фанатичного мусульманина, совершающего намаз во славу Аллаха, а его русская речь внезапно улучшилась порядка на три. От неожиданности я совершенно растерялась в самом прямом смысле слова и окаменело приросла к сиденью.
Окружающие, с затаенным вниманием сдерживая дыхание, в абсолютном молчании наблюдали этот театр. В кое-как хранящем прохладу вагоне наступила почти мертвая тишина. Горячая краска смущения начала быстро заливать мое лицо.
– Лионесса моя, русская львица, жить без тебя больше не смогу. Как увидел тебя, так навеки потерял покой. Без тебя померкнет свет в моих глазах. Согласись быть моей, а иначе я умру у твоих ослепительных ног прямо в этом вагоне…
И так далее, в том же духе да еще и громко. Сразу и не сообразишь, что следует делать в такой идиотской ситуации! На «Белорусской»-радиальной я наконец-то пришла в себя и прервала любовные речи и пылкие порывы страстной, совсем, видно, одичавшей в Москве иностранной души; весьма решительным движением высвободила из плена столь пылко восхваляемые ноги. В конце концов ноги являлись моим личным достоянием, и я хотела их иметь не меньше, чем этот полусумасшедщий товарищ из братской страны, с гораздо более практической целью – а именно: чтобы ходить и бегать… или убегать вот от таких… Да что же он так вцепился-то! Не знает, видно, русской истории: «чужой земли не надо нам ни пяди, но и своей куска не отдадим». Да я в принципе терпеть не могу, когда ко мне кто-нибудь лепится, как банный лист!
В ту, уже далекую, субботу садоводческое объединение «Искусство и дизайн», к которому принадлежало товарищество «Прорыв-1», организовало всеобщее обязательно-скучное собрание по поводу приведения в порядок дорог и страховок. Собрание проводилось на обширном пустыре возле сторожки, но своих «злых» собак сторож запер внутри, чтобы не нервировать докладчиков и членов актива.
Мне до обидного не повезло вовремя улизнуть из дома, и мама за руку повела с собой, чтобы ребенок по своему обыкновению не болтался неприкаянно неизвестно где. Мама именно так сформулировала мысль, потому что работала редактором и имела привычку выражаться туманно-поэтически или метафорично. Чего только стоила ее коронная фраза: «Отчего мятежно кушаешь, Ника?» Еще мама обладала безупречно четким, красивым почерком и абсолютной языковой грамотностью, называемой «врожденной», поэтому моя бабушка, а ее матушка, чуть ли не через день сетовала, что я не уродилась такой же грамотной и аккуратной, как ее родная дочь, а, видно, пошла в совсем другую родню бывшего долдонистого зятя.
Все скучные взрослые расселись по необтесанным лавкам, и заседание пошло-поехало-понеслось… Меня удивляло, с какими испанскими страстями, с какой бурной жестикуляцией, с каким величественным и трагическим пафосом садоводы-любители способны обсуждать столь малоинтересные вопросы столько часов подряд. От нечего делать я начала беспрестанно оглядываться назад или, выражаясь маминым метафорическим языком, «вертеться, как флюгер на крыше на ветру». Неожиданно я заметила, что один взрослый и красивый, похожий на принца из «Спящей красавицы» дядя лет около тридцати смотрит на меня в упор, не отрывая взгляда. Я моментально отвернулась, чтобы скрыть мгновенно заалевшие щеки и шею, но потом подумала, что мы с ним, наверное, единомышленники, раз он не участвует в бурных дебатах, так полно захвативших остальных садоводов. Мне тогда шел тринадцатый год. Как раз в те самые минуты на импровизированной сцене перед краснокумачовым столом президиума какой-то потный, полный и лысый товарищ отчаянно нервничал о махинациях с машинами песка и цемента и бульдозерами, вроде бы ему не досталось ни тех, ни других, хотя товарищ неоднократно настаивал…
Дав себе маленький приказ не опускать глаза первой, я опять обернулась и решительно посмотрела на симпатичного дядечку. Мужчина ласково мне улыбался. Я же совершенно не улыбалась, хотя было стыдно, – держалась изо всех последних сил, но все-таки не выдержала и, почувствовав, что краснею еще пуще, отвернулась раньше, чем планировала.
На сцене сменились выступающие. Щекастая толстая тетенька неопределенного возраста из «Архитектурного творчества» в простеньком цветастом сарафанчике убежденно доказывала собранию необходимость отдельного страхования ломаных крыш. Ей стали задавать вопросы, но оказалось, что женщина имела в виду вовсе не сломанные кровли, а просто крыши необычных форм и очертаний. Разгорелась еще одна жаркая дискуссия. Сидевший за широким красным столом с умным представительным лицом председатель объединения садоводов вдруг лукаво погрозил мне пальцем и едва ли не подмигнул. Я насторожилась и некоторое время не вертелась, но все же иногда искоса поглядывала на симпатичного мне дачника. К моему удивлению, он продолжал смотреть на меня все так же, не отводя глаз.
В годы моего незабываемого детства самым популярным занятием для детей и юношества считалась тренировка воли. Именно поэтому со страшным перенапряжением всех сил я еще раз вперила свой невинный голубой взор в мужественного, сильно загорелого участника собрания. Однако мне удалось продержаться лишь немногим дольше, чем в первый раз, хотя и то был уже рекорд. Тут барственного вида седовласый председатель одним взмахом своей пухлой, белой, прямо боярской руки окончил прения и с прочувственным напутственным словом обратился ко всем собравшимся, оптимистично заверив последних, что в скором и светлом будущем все их проблемы с дорогами, страховками, семенами, саженцами, тесом и песком отпадут за полной ненадобностью. Председатель, видно, так проникся собственными же словами, что на глазах заметно оживился и повеселел. Довольные люди гулко поднялись с насиженных мест и горячо заспорили друг с другом.
Я с места в карьер помчалась в сторожку, чтобы застать сторожа еще не спящим и испросить у него разрешение увести собачек на свой участок, чтобы подучить их там читать. Мы с песиками почти каждый вечер по несколько часов кряду занимались литературными чтениями, следуя тем же самым методам и учебным пособиям, что моя бабушка так любила применять по отношению ко мне. Утомляющий ленивый летний зной нисколько не влиял на бабушкин энтузиазм, казалось, дополнительно увеличивал ее пристрастие к гениальным произведениям великих русских классиков и античных сказителей. Со стыдом признаюсь, что у песиков-волчаток терпения к занятиям было неизмеримо больше, чем у меня.
На следующий день жара достигла прямо термоядерных температур, и мы с бабушкой отправились на озеро купаться. Мама осталась дома одна, так как в рабочую пятницу не успела доклеить срочный макет готовящегося к изданию французского переводного журнала.
На озеро, как в сказке, вели три пути: по проселочной пыльной дороге, по лесной просеке под линиями электропередачи или же напрямик через поле с нелегальным вытаптыванием посевов колосистой ржи. Я, шаловливая легкомысленная девочка, естественно, предпочитала уничтожать труды местных сеятелей; большинство пожилых людей отчего-то предпочитали самый длинный и самый скучный путь по либо пыльной, либо грязной дороге; поэтому мы с бабушкой, как компромисс, отправились по просеке под жужжащими тысячами шмелей металлическими линиями электропередачи. Великое множество шоколадно– и краснокожих отпускников шли за нами тоже купаться или же уже возвращались с озера навстречу нам: помолодевшие, посвежевшие и всем довольные. Большая и веселая компания искупавшихся с утра пораньше мужчин повстречалась нам с бабушкой; с внезапно нахлынувшим смущением я узнала в одном из них вчерашнего дяденьку с собрания. Проходя мимо, он опять на меня засмотрелся, да так, что наскочил на стальной опорный столб. Компания бурно и рьяно загоготала, а я улыбнулась и одарила вчерашнего садовода мимолетным, но смелым взглядом. Далее все присутствующие продолжили свои первоначальные пути в прямо противоположных направлениях.
Пока я радостно плескалась и ныряла в зеркальной проточной воде озера, бабушка разговорилась со скучнейшими соседками Риммой Михайловной и Розой Панкратовной. Почувствовав, что она несколько ослабила свой неусыпный надзор за процессом моего воспитания, я и не подумала насухо вытираться и переодевать мокрый купальник, но сразу целиком съела шоколадку и выпила весь сок из предназначенной мне красивой цветной бутылочки со сценами из жизни зайчиков.
– Можно мне на минутку присесть рядом с вами, – раздался откуда-то сверху густой, приятно медовый баритон. Я кивнула, даже не взглянув, кто со мной говорит, потому что и так интуитивно догадалась. К моей пущей досаде щеки моментально залились обжигающим пунцом, гораздо горячее сильно нагретого песка пляжа; однако я знала, что сегодня еще сильнее загорела и стыдливый румянец не должен бы быть заметен на смуглом лице.
– Да, можно. Садитесь пожалуйста.
– Вы знаете… Вы необыкновенно красивая и приветливая девушка… Я хотел узнать, как вас зовут.
Музыкой для моих ушей звучали его слова; я бы хотела, чтобы такие комплименты продолжались вечно.
– Ника… Вероника, – смущенно прошептала я и слегка взмахнула крыльями опущенных ресниц, что мне, как я догадывалась, очень шло.
– Вы отлично плаваете, Вероника. Я на вас смотрел и сам видел. Хотите вместе поплывем вон туда, к устью озера? Там расцвело великое множество кувшинок; я соберу вам белый букет, вы сплетете из кувшинок венок и будете совсем как русалочка из сказки.
– Хочу… Отчего же не сплавать за цветами, – неожиданно для себя самой ответила девочка Вероника и тут же подумала, что надо бы пойти рассказать бабушке, где я буду, чтобы не начала искать.
Я не успела додумать эту мысль до конца, как бабушка в своем излюбленном, бордовом в крупный белый горох купальнике была тут как тут. Она, видно, являлась экспертом не только по великим классикам, но и в чтении мыслей на расстоянии.
– Что вы хотите от ребенка, молодой человек? – слегка презрительно проворчала строгая старушка и стройной ногой взрыхлила песочек вокруг себя со смутной угрозой всему окружающему ее пространству. – Вы почему же не спрашиваете у родителей разрешение, если хотите куда-то повести девочку? Лютики-цветочки собирайте в одиночку. Вы знаете, как это называется?
Молодой человек изумленно-ошалело взглянул на меня, малиново покраснел и, едва слышно бормоча извинения, с разбегу кинулся в воду, уплывая торопливым баттерфляем прочь с глаз.
Я встала, и бабушка несколько остервенело принялась стряхивать песок с кружевного бежевого покрывала, на котором только что сидел незнакомец. Мимо прошествовал степенный, заслуженный председатель нашего садоводческого товарищества Валентин Григорьевич, дружески помахал нам с бабушкой рукой и даже послал шутливый воздушный поцелуй. Я со вздохом взглянула в сторону гипотетических кувшинок, покорно выслушивая очередную проповедь на тему о недопустимости уличных знакомств с чужими взрослыми людьми, которые, возможно, занимаются профессиональными похищениями детей, заманивая несчастных крошек обещаниями показать им новорожденных котят, кроликов или хомячков. Я думала о том, что едва ли этот удивительно красивый, стройный и загорелый мужчина собирался мне показывать хомячков или вообще о них говорить; тут речь явно шла о чем-то мне пока неизвестном, но волнующе таинственном и увлекательном.
Страстный хорват, естественно, не думал отставать, а поволочился из вагона за мной. На платформе он бухнулся на колени, заключил в объятия мои бедные ноги и умолял стать счастьем всей его жизни. Сцена любовных объяснений возобновилась с прежней силой к всеобщему развлечению зрителей-прохожих.
Теперь я (или, вернее, мама с бабушкой) жила недалеко от Белорусского вокзала, но не хотела выходить из спасительной сени московского метро, пока этот тип не согласится отцепиться и проследовать далее своим маршрутом. Наш дом стоял в самой глубине тихого старого московского двора, и путь к нему пролегал через заросший сад и проходной двор. Если хорват за мной увяжется, то в заросшем саду он может окончательно осатанеть от страсти, а именно этого мне хотелось меньше всего. Тут хоть люди вокруг, останавливаются в отдалении и смотрят… Нет, надо найти какой-то способ остудить такой пыл и темперамент!
Я принялась с мольбой гипнотизировать молоденького голубоглазого милиционера, в философских раздумьях наблюдавшего любовные излияния на вверенной ему территории. Он почти сразу откликнулся на немой зов, подошел грозной, уверенно-угрожающей походочкой и строго потребовал документы у возбужденного иноземца. Пылкий хорват здорово смахивал лицом на пресловутое «лицо кавказской национальности». К сожалению, синий паспорт оказался в полном порядке, иностранец вежливо разъяснил, что работает в Москве по контракту строителем и умирает от приступа внезапной, как разряд молнии, любви. Озадаченный милиционер задумчиво откозырял и удалился на короткую дистанцию, с которой время от времени, как бы ненадолго отвлекаясь от бдительной созерцательности, продолжал посылать мне мощные импульсы поддержки. Поскольку хорват все же перестал заключать меня в жаркие объятия и падать на колени, то в принципе теперь я была свободна и могла идти, но в действительности я не могла. Я принялась тихо урезонивать горячего поклонника и уговаривать его ехать дальше одному, объясняя, что я не слишком молодая и замужняя матрона.
– Да таких женщин просто не бывает! Слушай, бросай своего мужа, и дело с концом. Он все равно не сможет любить тебя, как я, – отвечал твердолобый упрямец, с первобытным восторгом зарясь на мои белокурые локоны, небрежно рассыпанные по плечам.
Лучше бы я их заколола в пучок, как советовала бабушка: и скромно, и не жарко. Пришлось достать из записной книжки фотографию сына, где, к счастью, он выглядел намного старше. Никакого эффекта.
– Богиня, Венера, Лионесса, ты лучше покажи фотографию мужа. Вот видишь, у тебя с собой ее нет, значит, ты его не любишь. Ты полюбишь меня сразу, как только узнаешь! Нет, тебе нужно узнать меня получше.
В качестве последнего аргумента жестом фокусника я извлекла из сумки чайник и разделочную доску, попутно объясняя, что муж, сын, мать, бабушка и прочая многочисленная родня ждут меня дома со все возрастающим нетерпением. Даже это не произвело на собеседника ни малейшего впечатления, видимо, у него самого беспокойной родни было намного больше. Я не на шутку разозлилась и спокойно сказала, что вот прямо сейчас меня начинает мутить, крутить и подташнивать ввиду токсикозной беременности, потому что муж, сын и все прочие мечтают о девочке. Итак, прямо сейчас, на его глазах я начинаю падать в коматозный обморок!
– Ах-вах, какая жалость. До чего же не везет мне в жизни. Эх-ва, такая красавица!
Наконец-то дошло до навязчивого кавалера, и он снова запричитал, как на похоронах:
– Эх-ва, эх-ва. Бедный Горан, одинокий Горан, невезучий Горан…
Сочувствие к его горю заняло еще минут пятнадцать-двадцать, но в итоге за ним наконец-то сомкнулись стальные створки вагонных дверей. Поезд плавно тронулся прочь, страстный хорват пылко целовал на прощание вагонные окна и махал мне рукой. С превеликим облегчением я перевела дух.
Мои хорошенькие часики-браслет упрямо показывали половину одиннадцатого, и при мысли о бабушке мне действительно стало дурно. Боже мой, как я ругала себя, что не люблю носить в сумке вечно не вовремя трезвонящий мобильный телефон.
Заплаканная мама с покрасневшими белками серо-зеленых глаз встречала меня наверху у выхода с эскалатора. Я перепугалась не на шутку и со ступенек крикнула:
– Что с бабушкой?
– Никочка, девочка моя, ты жива? Бабушка без пяти девять начала ворчать и нервничать, ведь в Москве сейчас форменный бандитизм. В начале десятого я позвонила Майечке. Мы думали, что ты до сих пор сидишь у нее. Ее мама отвечала, что ты от них уехала около восьми и по идее должна бы доехать домой. Я не знала, что и думать. Бабушке сказала, что ты в пути, и пошла к метро. Расспросила милицейский патруль, не видели ли они высокой беленькой девушки в цветастеньком сарафанчике и серебряных босоножках на каблучке. Они меня заверили, что такая из метро не появлялась, иначе они точно бы узрели. Вот я тут с тех пор стою и плачу, не знаю, что делать, уже целый час. А бабушка там совсем одна. Только бы она забыла про часы!
Проворным галопом мы понеслись к дому, с шумом разрезая плотный, стоячий, накалившийся за день, да так и не остывший воздух. Запыхавшись и громко стуча сердцами, влетели в квартиру – бабушка увлеченно смотрела по телевизору очередной мексиканский сериал про любовь и не обратила на нас внимания. Манерный красавчик аристократ Дон Педро как раз уговаривал юную красавицу Хуаниту бежать вместе с ним в Сан-Диего от тирана отца, приходившегося Дону Педро троюродным дядей. На самом деле Дон Педро был женат, но неудачно. В предыдущем эпизоде жена сбежала от Педро с его родным братом Доном Хосе, причем любовники тоже отправились в Сан-Диего, но обманутый муж о том не подозревает. Хвала Богу, телевидению и латиноамериканской страсти.