Глава четвертая
Она никому не сказала ни о договоренности с Томасом Гибни, ни о скорой встрече с Фрэнсис Кавана, с которой не виделась более двадцати лет. Она подумала, что поделится с Джимом и Маргарет, но, когда они появились, была благодарна им за то, что не стали спрашивать, как прошел визит к Гибни. Спросила Уна, и она ответила, что пока ничего не решила.
– Я слышала в гольф-клубе, что ты возвращаешься в контору, – сказала Уна.
– Гольф-клуб – источник знаний, – ответила Нора. – Я бы сама туда ходила, будь у меня деньги или неуемное любопытство.
Ее вторая сестра, Кэтрин, в письме пригласила Нору с мальчиками погостить у нее, написала, что подойдут любые выходные. Нора ответила, что они приедут в следующую пятницу, когда мальчики отучатся, и пробудут до воскресенья. Морис, пока был здоров, любил уезжать субботними вечерами в их фермерский дом за Килкенни, беседовать с мужем Кэтрин об урожаях и ценах, спорить о политике и слушать сплетни о соседях. Обе пары часто наведывались в бар-салон, оставляя детей на попечение Фионы или Айны. Похоже, что мальчиков радовала перемена, так как они ночевали в непривычно пустом и оттого большом доме.
Нора подумала, что права была мать: все они, включая сестер, предпочитали ей Мориса и больше прислушивались к нему. Во время совместных застолий мужчины беседовали друг с другом, но Кэтрин любила их слушать, задавать вопросы или подкидывать темы, об интересе к которым знала наверняка. Нора не обижалась, она прислушивалась к этим разговорам вполуха, не имея такого, как у Мориса, твердого мнения насчет событий в стране. Кроме того, Кэтрин и муж ее Марк разделяли религиозные взгляды Мориса. Они верили в чудеса и силу молитвы, но нравилась им и модернизация церкви. Никто из них ни разу не спросил о соображениях Норы на этот счет; она и сама не вполне себя понимала, но знала, что не согласна с ними и желает церкви более радикальных преобразований. Она, в отличие от них, не верила бездумно. Насчет прочих материй у нее тоже имелось свое мнение, но она с удовольствием не участвовала в беседах. Сейчас она задумывалась, а не станет ли разговорчивее теперь, когда Морис мертв.
Мальчики вернулись из школы, а она уже сложила вещи в машину. Договорились, что Донал будет сидеть на переднем сиденье до Килтили, а потом сыновья поменяются местами и до конца поездки впереди будет сидеть Конор.
В былые дни, проезжая мимо ворот одной фермы за Майлхаусом, Морис напрягался и уходил в себя, о чем бы ни говорили до того. Они никогда это не обсуждали. Он напрочь отказывался об этом заговаривать. Нора знала о его нежелании, потому что слышала, как эту тему обсуждали Маргарет и одна из кузин на поминках ее свекрови. Ферму в конце прошлого столетия оттяпали у деда Мориса. После приезда в город с женой и детьми тот приобрел прескверную репутацию в полиции из-за своих политических взглядов и кое-каких книг и одежды в старом чемодане. Нору всегда удивляло, насколько серьезно воспринимал это событие Морис, или, по крайней мере, как странно он замыкался всякий раз вблизи от этого места, будто упоминание о случившемся могло обесценить былые страдания, перед которыми он благоговел.
Нора знала, что где-то за Туллоу сохранился дом, в котором прислуживала ее мать, и кто-то – то ли хозяин, то ли его брат, а может, и сын – непозволительно сближался с ней ежедневно, а иногда и по ночам. Тетушка Джози пересказывала во всех подробностях, как пришлось обратиться к священнику и как тот призвал управляющего универсального магазина “Калленс” помочь ему спасти честь девушки-служанки из отдаленного фермерского дома за Туллоу. Нора вспомнила, что история о чести ее матери, священнике, ферме за Туллоу, ее владельце и его брате с сыном показалась ей неправдоподобной, а потому забавной. Джози настойчиво заявила, что все это чистая правда, а Нору и вовсе разобрал хохот; она веселилась, пока Джози не посоветовала помалкивать об этой истории, а если уж мочи удержаться нет, то пусть хоть не смеется. Мол, люди осудят ее за смех над такими вещами.
Дорога была узкая, и Нора ехала осторожно. Скоро эти предания забудутся, подумала она. Скоро никто и не вспомнит о какой-то давней экспроприации, а если и вспомнит, то до нее никому не будет дела. Деда и бабку Мориса похоронили в безымянной могиле, чтобы никто не знал, кто они такие. И она полагала, что ее сестры не знают о жизни матери в доме за Туллоу и тех мужчинах. Скорее всего, они вообще не имеют понятия, что мать была служанкой в период между отъездом из отчего дома и поступлением на работу в “Калленс”, что в Эннискорти.
За Килтили Конор пересел на переднее сиденье и принялся болтать о школе, одноклассниках и учителях. Ему явно не терпелось пообщаться с кузенами и посмотреть ферму.
– А в доме тети Кэтрин живут призраки? – спросил он.
– Нет, Конор, это просто старый дом. Он побольше нашего, но призраков там нет.
– Там же умерло много людей?
– Не знаю.
– А откуда появляются призраки?
– Я думаю, что дома с привидениями – выдумка.
– У Фелана на Бэк-роуд живут призраки. Джо Деверо как-то ночью увидел там человека без лица. Тот прикуривал, а лица не было.
– Наверно, там было просто темно, – сказала Нора. – Если бы у Джо был фонарик, он бы отлично рассмотрел лицо.
– Мы после этого ходили из школы домой по другой стороне дороги, – продолжал Конор.
– Ну теперь-то все позади, тебе больше не нужно туда ходить.
– Все знают, что т-т-там есть призрак, – сказал с заднего сиденья Донал.
– А я о нем никогда не слыхала, – ответила она.
Какое-то время мальчики молчали, однако Нора, минуя Боррис, не сомневалась, что они продолжают думать о призраках.
– Мне кажется, что все истории о привидениях – чепуха, – сказала она.
– Но в доме тети Кэтрин наверняка умерла прорва людей, – уперся Конор. – В спальнях наверху уж точно.
– Может, и так, но призраков не существует.
– А как же Святой Дух? – спросил Донал.
– Донал, ты же понимаешь, что это совсем другое.
– Один я наверх все равно не пойду, – сказал Конор. – Даже днем.
Они подъехали к дому в молчании. Нора пробовала сменить тему, но так и не отвлекла мальчиков от мыслей о призраках и проклятых домах. Она подумала, что фантазии о призраках и странных звуках в ночи связаны с узкой дорогой и пустошами по обе стороны от нее, с канавами-болотцами вдоль обочин и деревьями, мрачно нависающими над дорогой, с редкими тропинками, что убегают к одиноким фермам, которых отсюда и не видать. Нора вспомнила, что Кэтрин, первой из сестер вышедшая замуж, рассказывала о доме кузена Марка – старой постройке, заросшей плющом, где мебель двигалась сама собой, а иногда ни с того ни с сего открывалась дверь. Кэтрин и Марк рассказывали подробно, без тени сомнения в правдивости этих историй. Интересно, не связано ли это как-нибудь с завещанием, или кладом, или сражением или с жестоким выселением из дома когда-то в прошлом. Нора понадеялась, что за выходные никто не станет болтать об этом при мальчиках.
Кэтрин отличалась полной неспособностью усидеть на месте. Мать, как помнила Нора, была такой же, вечно суетилась. Нора и Уна называли это “ерундистикой”. Хуже того – мать порицала других женщин, что сидят сиднем, когда все дела далеко не переделаны. Нора, как вышла замуж, каждый вечер, вымыв посуду, бросала суетиться, садилась, предварительно позаботившись о том, чтобы лишний раз не вставать – разве что вскипятить чайник, чтобы выпить с Морисом чаю, или приготовить грелку зимой.
Нора вошла в отведенную ей комнату – ту самую, где всегда останавливались они с Морисом, – и ее тотчас охватило желание больше не приезжать сюда, написать в следующий раз, что заболела и лежит в постели. А от взгляда Кэтрин на ее прическу стало и вовсе неуютно; молчание сестры означало, что после предстоит разговор, и Нора не сомневалась, что Кэтрин найдет немало что сказать.
Ферма Марка была велика, но Нора не знала, сколько акров земли, так как Кэтрин не говорила об этом никому из родных. Очевидно, земли было больше, чем Кэтрин хотела признать. Будь ферма маленькой, Кэтрин упивалась бы жалобами. Она всю жизнь покупала одежду на распродажах и после замужества не изменилась. Однако теперь, если речь шла не об одежде, а о чем-то другом, особенно касаемом дома, она тратилась всерьез. Норе и Морису особо запомнились слова Марка: “Вещь хороша в день, когда ее покупаешь”. Им самим такие мысли были напрочь чужды.
Наглядным подтверждением этой сентенции были две машины на подъездной дорожке, всегда последней модели, и мебель в доме менялась постоянно, а на кухне в каждый приезд обнаруживалась новая утварь из дублинских универмагов “Браун Томас” или “Свитцерс”. Нора не сомневалась, что Кэтрин делает прически в Дублине или в какой-нибудь дорогой парикмахерской в Килкенни, где обслуживают жен богатых фермеров. Кэтрин пришла бы в ужас, предложи ей кто-то доверить покрасить волосы у Берни Прендергаст из Эннискорти.
Нора подумала, что будь с ней Морис, все только его бы и слушали, а он бы держался непринужденно, с вкрадчивым обаянием. Спускаясь по щедро убранной коврами лестнице, глядя на свежие дорогие обои и забранные в новые рамки гравюры, которые, как она знала, принадлежали матери Марка, Нора поняла, что никогда по-настоящему не бывала в центре внимания – оно было фальшивым, ее просто жалели. Кэтрин и Марк были рады пригласить ее с мальчиками на уик-энд, и они будут добры и гостеприимны, но в той же мере порадуются, когда она уедет, а их долг окажется исполнен. Нора подумала, что скоро начнет работать у Гибни и сошлется на занятость, чтобы пореже сюда приезжать.
Доналу и Конору всегда приходилось заново привыкать к ферме. Кое-что им нравилось. От них требовали, чтобы они держались подальше от крапивы, и мальчики охотно играли с кузенами в саду. Во дворе имелся ручной насос для родниковой воды, который нужно было тягать вверх-вниз, и мальчики любили с ним возиться. Но если речь заходила о том, чтобы переодеться в старую одежду и сапоги, навестить животных или отправиться в доильный зал, а то и на гумно, где навоз, то они напрягались. Они все тянули, выжидая, не разрешат ли им посидеть вместо этого со взрослыми и послушать их разговоры.
В кухне Нора увидела новую стиральную машину, которую доставили из Дублина накануне, на столе лежала инструкция.
– Привезли и сушилку, – сообщила Кэтрин, – но мы ее еще даже не распаковали. Я решила сперва заняться стиралкой, чтоб заработала. Надо было спросить у водопроводчика, когда он приходил подключать машину. Я-то вообразила, что раз он закончил, то она сразу и включится. После позвонила своей подруге Дилли Галпин, у нее тоже стиральная машина, она сказала, что с этими инструкциями стала почти профессором.
Она освободила за столом место для Норы; Донал и Конор с двумя их кузенами наблюдали.
– Вот же мне повезет, если в ней что-то сломано и придется везти обратно в такую даль. Я-то и запустить ее пока не могу. – Она показала на разложенные схемы: – Смотри, тут полно разных режимов: для простыней и скатертей, для рубашек и блузок, а еще для тканей потоньше. И все на немецком да французском. Нет, на английском тоже есть, но, может, перевод неправильный и на другом языке все понятнее.
Нора не понимала, пили ли уже у Кэтрин чай. Перевалило за шесть, и Кэтрин разрешила детям посмотреть по телевизору мультики и прочие детские передачи, которые будут после. Но ни о чае, ни о еде не прозвучало ни слова. Нора знала, что мальчики скоро проголодаются, – может, Кэтрин решила, что они поели перед выездом? Она отметила странность: Кэтрин не позволяла ей вставить слово, будто боялась, что она заговорит о еде, точно со стенкой разговаривала. Но Кэтрин вовсе не говорила сама с собой, она вполне осознавала присутствие сестры, но явно намеренно не желала, чтобы и Нора сказала что-то. Если это нарочно, подумала Нора, то ничего не выйдет, дело можно легко исправить. Однако у Кэтрин все получалось естественно. Нора помнила, что сестра всегда была такой, но, когда они оказались лицом к лицу, эта стена между ними словно возросла. Надежная, как в склепе, построенная не для опоры, а в качестве ограды. Нора ощутила себя в некоем безвоздушном пространстве, а Кэтрин все болтала о стиральной машине и сушилке, затем ушла в коридор звонить Дилли Галпин, которая согласилась прийти и взглянуть, не сумеет ли помочь с включением.
– Не говори Дилли, что я тебе рассказала, – протараторила Кэтрин, – но на прошлой неделе мы с ней поехали в Дублин и остановились у ее сестры и зятя, он адвокат. О, дом просто сказочный, Нора, они живут в Малахайде[12], и у них своя лодка. Все такое современное, я в жизни не видела ничего подобного. Его семья занимает очень высокое положение в строительной промышленности, и у них масса подрядов, но он и сам вполне преуспевает. А другая сестра Дилли, очень милая, замужем за судьей Мерфи из Высокого суда. Они большие шишки в “Фианна Файл”[13]. А еще одна сестра замужем за Делахантом[14], и они сказочно богаты – во всяком случае, Дилли сказала.
Раньше Нора никогда не слышала от сестры ни слова “сказочно”, ни таких отзывов о чужих семьях.
– Короче говоря, они повели нас обедать в отель “Интерконтиненталь”. Кон и Фергюс, это зятья Дилли, плюс две ее сестры – всего шестеро. Я таких блюд никогда не видела, и вина тоже. Не стану говорить, какой был счет, но я умею читать вверх ногами, и у меня чуть не случился инфаркт. Я даже Марку не сказала. Он, пожалуй, столько бы не выложил. По крайней мере, за обед. А ресторан был под завязку. Публика самая разношерстная. На другой день мы с Дилли пошли и купили стиральную машину и сушилку. Я хотела такую же, как у нее.
Появившийся Конор ждал, когда Кэтрин умолкнет.
– А когда будет чай? – спросил он. – Все уже пили. А мы?
Кэтрин взглянула на него так, словно не расслышала. Конор, не получив ответа от тетки, поглядел на Нору.
– Что же ты не смотришь телевизор? – спросила Кэтрин.
– Мы чай не пили, – повторил он.
– Что, правда? – Кэтрин недоуменно взглянула на Нору.
Норе стало неуютно, как будто ее в чем-то уличили.
– Мы выехали сразу, как только они вернулись из школы. Я думала, чай попьем у вас.
– Ох, какая же я растяпа. А теперь Дилли вот-вот придет, и Марк, но про него я точно не знаю, во сколько вернется.
Кэтрин растерялась. Нора собралась сказать, что хватит сэндвича или тоста с бобами, но решила промолчать. Она уставилась вдаль, как будто это не ее дело. Она почти разозлилась. Конор так и стоял, глядя то на мать, то на тетку.
– Это я виновата, – сказала Кэтрин. – Надо было раньше подумать.
Она вдруг сделалась вежливой, деловитой и столь услужливой, что Норе подумалось, будто чувства ее, пусть и невысказанные, отчасти передались сестре. Кэтрин направилась к большому холодильнику.
– У меня есть гамбургеры, – предложила она, – и я могу пожарить картошки. Их устроит? А тебе чего, Нора, – стейк или сделать пару отбивных? Пусть мальчики пьют чай в комнате, где телевизор.
– Делай, что проще, – ответила Нора.
Пришла Дилли Галпин, и Нора взяла стряпню на себя, а Кэтрин с подругой углубились в инструкцию для стиральной машины. Когда они принялись щелкать кнопками и тумблерами, она окончательно перестала обращать на них внимание и сосредоточилась на готовке. Нора понимала, что Кэтрин лишь порадуется, если и она поест в комнате с детьми. Но она твердо решила не предлагать этого сама, лишь убедилась, что Донал с Конором оделены едой и довольны.
Стиральная машина заработала, и Дилли Галпин заверила Кэтрин, что сушилка гораздо проще и там лишь требуется включать да выключать. Дилли устроилась за кухонным столом. Нора предложила им чаю, и они согласились. Когда поспели отбивные, она подала их с серым хлебом и маслом. Разлила чай, как только заварился. Нора не знала, она ли виной тому, что неуклюжая беседа еле клеется. Казалось, что Кэтрин и Дилли не болтают о том о сем, а исполняют роли ей в угоду. Они обсудили аукцион, где побывали обе, – распродавалась мебель и утварь из богатого особняка за Томастауном.
– Я торговалась за каминные щипцы и кочергу восемнадцатого века, – сказала Дилли, – но мне они не достались. Против меня сыграл дилер из Дублина. Я посылала ему непристойнейшие взгляды, но без толку. Тебе, Кэтрин, повезло с тем милым ковриком. Куда ты его пристроишь?
– Хочу сделать Марку сюрприз, положу в спальне, – ответила Кэтрин. – Мне понадобится помощь, потому что придется затолкать под ножки кровати. Остается надеяться, что он хоть внимание обратит.
– Аукцион так затянулся, что мне потребовалось в туалет, – продолжала Дилли, – и я решила зайти в особняк. Наплевала на табличку “Вход воспрещен, частное владение” и вошла, ну а дальнейшее могло случиться только со мной: поднимаюсь по лестнице, ищу туалет и попадаю в лапы к этой старой протестантке – чьей-то незамужней тетке, судя по виду. Я сказала, что мне просто надо в туалет, а она заявила, что я могу расхаживать где угодно между Томастауном и Иништигом, но здесь, в этом доме, чтобы духу моего не было. И поперла на меня, этакая старая карга. Я была в такой ярости, что когда выехала за ограду и увидела полное поле овец, то остановила машину, вылезла и открыла ворота.
– И правильно сделала, – одобрила Кэтрин.
– Да, и надеюсь, они все еще ищут этих овец. Что за хамка! Воображают, будто по-прежнему правят страной!
– Ты не представляешь, что тут творится вокруг, – сказала Норе сестра.
– Той женщине повезло, что я не купила ее кочережки. Не знаю, что бы я ими сделала.
Дилли кипятилась, Кэтрин вторила, а Нору разобрал смех.
– Представила картину, – объяснила она.
Продолжая смеяться, она встала из-за стола. Она видела, что Кэтрин побагровела и вроде как стиснула зубы. Нора убедилась, что мальчики с кузенами все еще смотрят телевизор, и ушла в ванную, где и оставалась, пока не поняла, что смех больше не рвется из нее. Придя в себя окончательно, она вернулась и обнаружила, что Дилли Галпин ушла. Кэтрин хлопотала на кухне и, даже когда пришел Марк, почти не разговаривала с Норой. В ответ на ее невнимание Нора была сама любезность к Марку, оживленно болтала с ним. И раздражение Кэтрин прорвалось.
– Тебе-то все нипочем! Но нам приходится здесь жить, и пусть я знакома с богатыми протестантами из Ирландской ассоциации сельских женщин или гольф-клуба, и пусть они даже знают Марка по ИФА[15], а раньше знали его мать и отца, на меня они и не взглянут, если встретят на главной улице Килкенни. Не знаю, зачем мы пошли на этот аукцион.
– Какой аукцион? – спросил Марк.
– Подруга Кэтрин, Дилли, напала с кочергой на протестантку, – сказала Нора.
– Ничего подобного!
– Кэтрин, она была очень мила, – заметила Нора. – И я честно подумала, что она шутит. Трудно сидеть с серьезным лицом и слушать про каминные щипцы и овец.
– Каких овец? – спросил Марк.
Спать легли рано. Нора была рада отделаться и от собеседников, и от разговоров про аукционы, большие дома и новые стиральные машины. Ей было ясно, что с Кэтрин и Дилли говорить ей не о чем – попросту нет общих интересов. Спросив же себя, что ее саму интересует и о чем можно поговорить, она вдруг осознала: ни о чем. Тем, что стало важным теперь, поделиться было не с кем. Джим и Маргарет находились рядом, когда умирал Морис, и с ними получалось беседовать запросто: пусть они и не вспоминали больничные дни, пережитое крылось в каждом произнесенном слове. Оно висело между ними в воздухе, было настолько живо, что и говорить о нем не приходилось. Для них разговор был способом выжить, но для Кэтрин, Дилли и Марка это просто болтовня. Нора не знала, сумеет ли когда-нибудь поддерживать обычную беседу, на какие темы ей удастся говорить непринужденно и с интересом.
Сейчас она могла обсуждать только себя, и ей казалось, что все уже этим сыты. Вокруг считали, что ей пора забыть о скорби, подумать о других вещах. Она словно жила под водой, словно отказалась от борьбы, не захотела плыть к воздуху. Это было ей не под силу. Выход в мир людей казался ей невозможным, она туда и не хотела. Как объяснить это тем, кто спрашивает, как она поживает и как переносит случившееся?
Проснувшись рано, она ужаснулась предстоявшему дню. Она не знала, испытывают ли что-то схожее мальчики. И Фиона и Айна – они тоже страшатся предстоящего дня, когда просыпаются? А Джим и Маргарет? Наверно, подумала Нора, они находят чем заняться и отвлечься. Она тоже могла подобрать темы для размышлений – к примеру, деньги, или дети, или работа у Гибни. Найти такие темы не составляло труда; беда заключалась в том, что она теперь в этом мире одна и понятия не имеет, как жить дальше. Придется научиться, но приезжать в этот дом было ошибкой – лежать здесь в чужой постели, когда и своя-то постель стала для нее чужой. Но отчужденность этого дома была не главным, ее-то она выдержит. Но сколько времени пройдет, пока она решится снова куда-то поехать с ночевкой?
Спустившись вниз, она обнаружила, что Кэтрин и местная жительница, приходившая помогать по хозяйству, затеяли генеральную уборку кухни и кладовки, чтобы разместить в последней сушилку возле стиральной машины. С полок поснимали всю посуду, фаянсовую и глиняную, чтобы стереть пыль, и теперь Кэтрин очищала ящики и сортировала извлекаемое из них – что-то выбросить, что-то вернуть на место. Конор и один из кузенов помогали ей, а Донал сидел в стороне. Увидев Нору, Донал повел плечами, словно говоря: его все это не касается.
– Налей себе чаю, Нора, – сказала Кэтрин, – и если найдешь хлеб и тостер… Господи, какое будет облегчение с этим покончить. Но у меня хоть много помощников.
– Я прогуляюсь, – ответила Нора.
Кэтрин недоуменно повернулась:
– Там льет как из ведра. День-то не для прогулок, а позже съездим в Килкенни, мне надо купить для этой машины антинакипин. Знаешь, я почти жалею, что взяла ее. Дилли наплела, что работы станет вдвое меньше.
– Я возьму зонтик, – сказала Нора.
– Зонтики в стойке у входа, – ответила Кэтрин. – Закрой поплотнее парадную дверь, ладно? В такое ненастье она становится очень тугой.
Об этом ее никто не предупреждал. О том, что она не сможет испытывать обычные чувства, обычные желания. Нора подумала, что Кэтрин, наверно, заметила это и не понимает, как себя вести, чем только ухудшает положение дел. Шагая по подъездной дорожке, Нора ощутила неукротимую ярость. Придется научиться ее обуздывать. Бессмысленно обещать себе, что впредь она сюда ни ногой, бессмысленно злиться на сестру. До этого момента она не смогла простить только одного человека – врача, который вел палату, где Морис провел последние дни жизни;
ярость заставляла ее мысленно писать ему письма и решительно отсылать, – письма оскорбительные или холодно-информативные, письма, в которых она угрожала ему, что расскажет всему миру, чем он занимался, пока ее муж умирал; что он отказался облегчать боль, заставлявшую Мориса беспрерывно стонать. Она не раз искала врача, снова и снова спрашивала сестер, можно ли что-нибудь сделать. Те подходили к постели, и кивали, и соглашались – дескать, да, что-то сделать необходимо. Но врач – при одном воспоминании о нем она зашагала быстрее и окончательно забыла о собиравшихся над головой тучах – не подошел с ней к постели, заявил, что у ее мужа слабое сердце, а потому он не хочет назначать никаких обезболивающих из страха навредить сердцу.
А Нора, и Джим, и Маргарет сидели у его койки, отгороженной ширмой от других пациентов и их посетителей, чтобы тем не было видно. Но им было слышно. А когда пришли отец Куэйд из дома священника и сестра Томас из обители Святого Иоанна, они услышали тоже. Нора и Маргарет держали Мориса за руки, и говорили с ним, и утешали, и обнадеживали, и обещали, что он поправится, но обе знали, что боль не уймется до самой его смерти.
Смерть, однако, не шла. А Морису было так больно, что ловить его за руку, когда он тянулся к чему-то, бывало почти опасно, так крепко он впивался. Нора подумала, что в те часы он был живее, чем когда-либо прежде, – желания, паника, страх и боль пылали в нем, обращая его в рычащего зверя, и его слышали уже не только в палате и коридоре, но и в приемном покое.
Нора подумала, что работа в такой маленькой больнице – лекарне, которую скоро закроют, – наверняка не была воплощением студенческих мечтаний того доктора. Похоже, он был единственным там врачом – вел приемы, дежурил ночами, а потому найти его удавалось не часто. Его не могла не угнетать работа в сельской глуши, без хирургической палаты и отдельного кабинета, без специалистов-кардиологов и профессуры, за которыми тянется свита из студентов. Этот молодой доктор ничего не знал о боли и смерти, Нора припомнила, что он разговаривал с нею так, будто она отнимает время у крайне занятого человека. Ненависть к нему снова захлестнула ее, и это чувство принесло странное наслаждение, пока она шла под начинавшимся дождем.
А дождь зарядил всерьез, и Нору нагнал автомобиль – Кэтрин приехала за ней. На переднем сиденье устроился Донал, он вылез, уступая ей место. Придерживая дверцу, он ухмылялся, будто был с Норой в сговоре. Она впервые за многие месяцы видела его улыбающимся и после только об этом и думала, пока они в молчании катили домой.
Кэтрин ввела ее в дом, как ребенка, который не послушал совета умных людей.
– Погибли твои туфли, – сказала она.
– Ничего, высохнут.
Нора переоделась и нашла припасенный роман. Спустившись на цыпочках по лестнице, она отправилась не в кухню, а в гостиную. Комната была полна картин, китайского фарфора и ламп, доставшихся Марку по наследству. Мебель тоже принадлежала не одному поколению его родственников, и мастер из Дублина недавно сменил обивку. Поскольку этой комнатой пользовались редко, Нора решила, что, сидя здесь, да еще в домашней затрапезной одежде, да еще праздно, с книгой, она раздосадует Кэтрин, которая хлопотала в кухне. Нора взяла стул и положила на него ноги. Она пожалела, что еще не начала читать книгу – могла бы сразу погрузиться с головой. В конце концов она ее отложила, откинула голову и закрыла глаза. Она вызвала в памяти улыбающееся лицо Донала, когда тот придерживал дверцу машины, и представила, что сказала ему Кэтрин, когда они поехали ее искать. Слова Кэтрин, а скорее, ее досадливое молчание или сердитый тон развеселили Донала, а мысль об этом развлекла теперь и Нору.
Нора знала, что Кэтрин непременно позвонит Уне, хотя сестра, унаследовавшая от матери толику скупости, не любила тратиться на междугородные звонки, особенно те, что наверняка затянутся, а с этим так и случится. Кэтрин примется расписывать, как грубо повела себя Нора с ее подругой Дилли Галпин, по сути откровенно ее высмеяв, а также то, как она сумасбродно поперлась гулять под дождем и пришлось ее выручать, а после, уже в доме, положила ноги на только-только отреставрированный стул. Уна, конечно, будет слушать сочувственно.
К часу дня порядок в кухне восстановился. Нора видела, что Кэтрин любит свою кухню и с явным удовольствием стоит у плиты, или накрывает на стол, или разговаривает со всяк входящим, включая двоих работников Марка. Она расстелила на кухонном столе “Айриш индепендент” и между делами прочитывала статью, хотя ни разу не присела. Нора же сидела за столом и пыталась проявить интерес к болтовне подоспевших детей Кэтрин. Конор сказал ей, что Донал нашел шахматы и обучает игре кузена.
Кэтрин принялась готовить обед и теперь сновала между кладовкой и кухней. Нора подумала, не предложить ли помочь, но вместо этого рассеянно взялась за газету. С того момента, как Морис отбыл в больницу, она вообще перестала покупать газеты, но сейчас подумала, что стоит выписать “Айриш таймс”. Издание, конечно, протестантское, но статьи поосновательней и, на ее взгляд, написаны лучше, чем в других. С “Айриш таймс” было связано и кое-что посерьезнее; но придется прятать газету от Джима и Маргарет, поскольку они тоже выписывают “Айриш пресс” и обязательно сочтут, что она зря тратит деньги.
Пришел Марк, и атмосфера переменилась. Едва сняв кепи, он дал понять, что именно этого ждал все утро – не только еды, но и общества. С ним было легко, и Нора теперь это оценила. Она не знала, откуда в нем такая непринужденность, – возможно, оттого, что он в этом доме вырос и всегда знал, что унаследует ферму, но Нора подумала, что этого мало, ведь хорошие манеры он наверняка демонстрирует не только дома. В похожих обстоятельствах Морис бы обязательно чем-то занялся, читал бы журнал, смотрел новости или взялся за книгу; он часто сетовал на шум, который поднимали дети, хотя свои претензии высказывал добродушно, и его слова никто не воспринимал всерьез, а меньше всего – сами дети.
Конец ознакомительного фрагмента.