Новый и Третий Рим. Византийские мотивы России. Дмитрий Абрамов. Новый Рим и Третий Рим (Дементий Климентьев, 2015)

Предисловие

Шел третий год кровопролитной Освободительной войны на Балканах, начавшейся восстанием боснийских сербов в 1875 и болгар в 1876 годах. В России эта война получила название русско-турецкой войны 1877–1878 годов или «войны за освобождение балканских народов от османского ига». В конце ноября 1877-го в Плевне, осажденной русскими войсками, закончились запасы продовольствия и боеприпасы. Турецкий полководец Осман-паша сделал отчаянную попытку прорыва, но был отброшен обратно в крепость. 28 ноября турецкий гарнизон Плевны сдался на милость победителей. В русском плену оказались 43 тысячи солдат Османской империи во главе с их самым талантливым военачальником. Но под Плевной легло 32 тысячи русских солдат и офицеров. В результате ожесточенных боев у Шипки-Шейново 27–28 декабря того же 1877 года капитулировала очередная 20-тысячная вражеская группировка. Но на Шипке русские и их союзники болгары потеряли 9500 человек ранеными, убитыми, больными, обмороженными и замерзшими. Пловдив турки отдали без боя. Трехдневное сражение к югу от этого города завершило военную кампанию. 8 января 1878 года русские войска вступили в Адрианополь (турецкий Эдирне).

«Вступление русских войск в Адрианополь существенно изменило обстановку, – писал заслуженный отечественный военный историк Л. Г. Бескровный, – Главная квартира считала необходимым не терять времени и тотчас овладеть Константинополем. В этих целях главнокомандующий просил поддержать действия Дунайской армии десантом одной из дивизий 10-го корпуса „с тем, чтобы по моему усмотрению можно было высадить ее на том месте, которое найду необходимым и удобным“. На запрос царя, зачем нужно снаряжать десант, он (главнокомандующий) ответил: „Когда в случае неприятия Портою мирных оснований, военные действия привели бы нас с сухого пути к Царьграду и Босфору“».

Между тем в Казанлык прибыла турецкая делегация для ведения переговоров о перемирии. 18 января стало известно о возможности вмешательства в переговоры Англии и о намерении этой державы ввести свой флот в Дарданеллы. Вечером того же дня уполномоченные обеих сторон приступили к обсуждению условий перемирия, а 19 января они были подписаны. Россия подписала акт о перемирии не только от своего имени, но и от имени союзников. В условиях перемирия говорилось: «Перемирие заключается между русскими, сербскими и румынскими, с одной стороны, и между турецкими вооруженными силами, с другой, на все время ведения переговоров о мире».

«Подписание перемирия еще не означало, что турецкое правительство утвердит предварительные условия мира. Во всяком случае, Турция получила столь необходимую передышку для организации обороны столицы. Обстановка явно изменилась в пользу Турции в связи с намерением Англии воспользоваться обстоятельствами и ввести свой флот в Дарданеллы. Так, 29 января английский флот уже вошел в Безикскую бухту. Но, с другой стороны, Турции не улыбалась перспектива разрушения столицы в случае возобновления войны, и ее правительство отказалось пропустить английский флот в Босфор», – писал Бескровный.

Русское командование сочло правомочным заявить, что стремление англичан присутствовать на Босфоре «слагает с нас прежнее обязательство, принятое нами относительно Галлиполи и Дарданелл», и потребовало от турецкого правительства очищения прилегающего к Константинополю района Сан-Стефано для размещения там русского авангарда и Главной квартиры. 11 февраля русские войска заняли Сан-Стефано. По соглашению с Реуф-пашой турецкие войска освободили боевую демаркационную линию, и авангардные части генерала Скобелева расположились на линии Перджикиой – Деде-Агач. Преследуя беспорядочно отступавших турок, русская кавалерия вышла на берег Мраморного моря. Русские офицеры без труда разглядывали минареты и купола Святой Софии в свои бинокли и подзорные трубы.

Оценивая ту ситуацию, вышеназванный историк писал: «Выдвижение русских войск непосредственно к Константинополю заставило турецкое правительство подписать мир. Его уполномоченные Севфет-паша и Садулах-бей договорились с (русскими дипломатами) Игнатьевым и Нелидовым по всем вопросам и в 4 часа 30 минут пополуночи подписали Сан-Стефанский договор. Сообщая об этом в Петербург, главнокомандующий писал: „Лишь бы европейская конференция не испортила того, чего мы достигли нашей кровью“».

«– И что же вы так перепугались, господин прокурор? – иронически спросил Соболев. – Ну, вошли бы русские воины в турецкую столицу, так что с того?

– Как что?! – схватился за сердце Мизинов. – Вы с ума сошли! Это был бы конец всему!

– Чему „всему“? – пожал плечами Ахиллес, но Варя заметила в его глазах беспокойство.

– Нашей армии, нашим завоеваниям. России! – грозно произнес шеф жандармов. – Посол в Англии граф Шувалов передал шифрованное донесение. Он собственными глазами видел секретный меморандум Сент-Джемсского кабинета. Согласно тайной договоренности между Британской и Австро-Венгерской империями, в случае появления в Константинополе хотя бы одного русского солдата броненосная эскадра адмирала Горнби немедленно открывает огонь, а австро-венгерская армия переходит сербскую и русскую границы. Так-то, Михаил Дмитриевич. В этом случае нас ожидал бы разгром намного страшнее крымского. Страна истощена плевненской эпопеей, флота в Черном море нет, казна пуста. Это была бы полная катастрофа.

Соболев потерянно молчал.

– Но у вашего превосходительства хватило мудрости и выдержки не идти далее Сан-Стефано, – почтительно сказал Фандорин. – Значит, мы с Лаврентием Аркадьевичем могли так уж не торопиться…

– А в чем ваша-то идея? – резко спросила Варя.

– Извольте, расскажу. – Анвар оперся локтем о стеллаж, на котором лежали мешки с деньгами. – Я вижу спасение не в революции, а в эволюции. Только эволюцию следует выводить на верное направление, ей нужно помогать. Наш девятнадцатый век решает судьбу человечества, в этом я глубоко убежден. Надо помочь силам разума и терпимости взять верх, иначе Землю в скором будущем ждут тяжкие и ненужные потрясения.

– И где же обитают разум и терпимость? Во владениях вашего Абдул-Гамида?[1]

– Нет, конечно. Я имею в виду те страны, где человек понемногу учится уважать себя и других, побеждать не дубиной, а убеждением, поддерживать слабых, терпеть инакомыслящих. Ах, какие многообещающие процессы разворачиваются на западе Европы и в североамериканских Соединенных Штатах! Разумеется, я далек от идеализации. И у них там много грязи, много преступлений, много глупости. Но общий курс верный. Нужно, чтобы мир пошел именно по этому пути, иначе человечество утонет в пучине хаоса и тирании. Светлое пятно на карте планеты пока еще очень мало, но оно быстро расширяется. Надо только уберечь его от натиска тьмы. Идет грандиозная шахматная партия, и я в ней играю за белых.

– А Россия, стало быть, за черных?

– Да. Ваша огромная держава сегодня представляет главную опасность для цивилизации. Своими просторами, своим многочисленным, невежественным населением, своей неповоротливой и агрессивной государственной машиной. Я давно присматриваюсь к России, я выучил язык, я много путешествовал, я читал исторические труды, я изучал ваш государственный механизм, знакомился с вашими вождями. Вы только послушайте душку Мишеля, который метит в новые Бонапарты! Миссия русского народа – взятие Царьграда и объединение славян? Ради чего? Ради того, чтобы Романовы снова диктовали свою волю Европе? Кошмарная перспектива! Вам неприятно это слышать, мадемуазель Барбара, но Россия таит в себе страшную угрозу для цивилизации. В ней бродят дикие, разрушительные силы, которые рано или поздно вырвутся наружу, и тогда миру не поздоровится. Это нестабильная, нелепая страна, впитавшая все худшее от Запада и от Востока. Россию необходимо поставить на место, укоротить ей руки. Это пойдет вам же на пользу, а Европе даст возможность и дальше развиваться в нужном направлении. Знаете, мадемуазель Барбара, – тут голос Анвара неожиданно дрогнул, – я очень люблю мою несчастную Турцию. Это страна великих упущенных возможностей. Но я сознательно готов пожертвовать османским государством, только бы отвести от человечества русскую угрозу. Если уж говорить о шахматах, известно ли вам, что такое гамбит? Нет? По-итальянски gambetto значит „подножка“. Dare il gambetto – „подставить подножку“. Гамбитом называется начало шахматной партии, в котором противнику жертвуют фигуру ради достижения стратегического преимущества. Я сам разработал рисунок этой шахматной партии. В самом ее начале подставил России соблазнительную фигуру – жирную, аппетитную, слабую Турцию. Османская империя погибнет, но царь Александр игры не выиграет. Впрочем, война сложилась так удачно, что, может быть, и для Турции еще не все потеряно… Если, конечно, у меня будет такая возможность. Мидхат-паша вернется в Стамбул незапятнанным и возьмет власть в свои руки. Может быть, тогда и Турция переместится из зоны тьмы в зону света.

Из-за двери донесся голос Мизинова:

– Господин Анвар, к чему тянуть время? Это же просто малодушие! Выходите, я обещаю вам статус военнопленного».

(Из романа Бориса Акунина «Турецкий гамбит»)

«Турецкий гамбит», разыгранный османами в обороне Плевны и в ходе боев за Шипкинский перевал, не был реализован, потому что уже давным-давно разыграна и приведена в действие «византийско-русская рокировка».

Соборная площадь Московского Кремля была запружена множеством запряженных и разряженных саней и возков. То были все возы князей, бояр, служилых людей разного чина и дьяков, понаехавших к ранней литургии. У коновязи под присмотром верных холопов стояли сотни добрых коней под дорогими седлами и черпаками. Кони похрапывали, опускали морды в торбы с зерном, хватали его губами и языком, хрустя, мерно перетирали зубами. Тут же по рыхлому снегу, изъеденному конской мочой, навозом, копытами, полозьями саней и вчерашним ярким солнцем, бегали, кудахтали куры. Пели и созывали кур петухи. И вся эта куриная братия, копошась, выискивая и выклевывая в снегу и в конском навозе зерна пшеницы или овса, дополняла общий гомон, несмотря на то, что было довольно рано. Солнце только позолотило верха кремлевских соборов и храмов. Где-то по соседству с Соборной площадью, а скорее за стенами Кремля, мычали не доеные еще коровы, блеяли овцы, хрюкали свиньи. На самой же площади шумели, взволнованно разговаривали, что-то обсуждая, тысячи людей из простонародья, холопов и слуг знати, кому не хватило места на литургии в Успенском соборе. Суетились люди, что хотели послушать сплетни, посудачить о том о сем. Сотни любопытствующих толпились у порталов собора, пытаясь войти внутрь, в тесноту молящихся под сводами, и услышать что-то интересное. Но слуги Великого князя и слуги митрополичьего двора выталкивали вон всех, чей наряд не соответствовал торжественности богослужения, совершаемого в храме. Так на третью неделю Великого поста началось на Москве новолетие – 1 марта 6948 года от Сотворения мира (1440 год от Р. Х.).

А под сводами старого Успенского собора торжественно пел митрополичий хор. Служили литургию. Ярко и жарко горели и таяли свечи в поставцах и в паникадиле. Светились лампады пред образами святых и мучеников. С правой стороны пред солеей и алтарной преградой в нарядном, расшитом серебром синем кафтане и наброшенном поверх него охабне с песцовой опушкой, стоял Великий князь Московский и Всея Русии Василий Васильевич. Он был довольно молод, широкоплеч и силен. В синих глазах его читались настороженность и предельное внимание. Вокруг него собрались его двоюродные братья – все третье поколение (внуки) Великого князя Московского Дмитрия Ивановича, что побил татар на поле Куликовом. Стояли за его спиной князья: Дмитрий Юрьевич Шемяка (Углицкий), Дмитрий Юрьевич Красный (Галицкий), Михаил Андреевич (Белоозерский и Верейский), Иван Андреевич (Можайский) и даже совсем дальний сородич по мужской линии князь Василий Ярославич Серпуховской (шурин Василия Васильевича). А за князьями – все вящшие мужи Великого князя и братьев-князей, а еще далее слуги княжеских дворов, сотни воинов-дворян и детей боярских. И все при саблях, мечах, секирах у поясов, а под кафтанами – кольчуги и доспехи. Служба текла, казалось, мирно и спокойно, но промеж знатных мужей и их слуг шли негромкие, тревожные разговоры.

– Прежде бо възре и поклонися и притече и любезно целова и знаменася крыжом Лятьскым, и по сих прииде къ святымъ крестамъ православиа. Последоваше же и провожаше и чтяше крыж Латыньскы и иде с ними до костеля, сиреч до церкви их, а о святых крестех православиа небрежаше, ни провожаше. Еще не дошед Рима, таковая богоотступиаа делаше (Первым делом взирал, поклонялся, подходил, с любовью целовал и творил крестное знамение крестом польским, а потом уж подходил к святым крестам православным. Следовал, провожал и чтил крест латинский и шел с ним до костела, то есть до храма их, а о святых крестах православных не заботился и не вспоминал. Еще и до Рима не добрался, а уж занялся богоотступничеством), – с миной презрения на молодом лице рассказывал своему ближнему боярину о митрополите Сидоре князь Василий Серпуховской.

– И по сих прииде Сидор въ область Римскую, в град нарицаемыи Ферару. И тако сретоша его людеи множество зело с великою честию, славы ради имени Великого князя Василья Васильевича всеа Руси. По малех днех начаша зборовати тамо. Первое снидошася на соборъ месяца сентемрия. Вниде папа Еугении в костель, с ним же арцибискупи и бискупи Латынстии и сташа на левои стране. Царю же Ивану и патриарху бывшу на деснои стране на престоле (И добрался Исидор до Римской области до города, называемого Феррара. И встречало его множество людей с великою честью, ибо прославлен Великий князь всея Руси Василий Васильевич. Вскоре стал заседать и собор. Открылся он в сентябре. Вошел папа Евгений в костел, с ним же архиепископы и епископы латинские, и стали они на левой стороне. Царь же Иоанн[2] и патриарх были на правой стороне на престоле), – с довольством рассказывал своим младшим братьям Митрию и Семену боярин Иван Ряполовский.

Братья-князья Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный тихонько перешептывались промеж собою.

– Уже ли во истину подписаша Сидоръ-митрофолитъ и патриархъ Иосифъ, да царь греческии Иоаннъ шертную грамоту с латыняне? – спрашивал Шемяка у Дмитрия Красного.

– Не иначе. И азъ бы подписалъ. Яко же не подписати, понеже турки царя Ивана и Цареградъ имуще держати за выю (Не иначе. И я бы подписал. Как не подписать, ведь турки взяли царя Иоанна и Константинополь за горло), – тихо отвечал старший брат младшему.

– Чему же быти ноне, брате? – спрашивал Иван Можайский у Михаила Верейского.

– Еже ли правда есть, яко подписаша Сидоръ хартию с латыняне, то быти отныне вольныя Русския Церкви, без патриархи Цареградския и без поставления патриаршего, – отвечал Михаил.

А по левую сторону от солеи и алтарной преграды стояли жены, сестры и матери князей и вящших бояр с малыми детьми на руках. Детишки, что постарше, держались за подолы длинных, пестрых юбок и сарафанов, закрывавших каблуки женских сапожков. Великий князь Василий частенько поглядывал туда, и когда видел там свою жену с младенцем на руках, то взгляд его теплел, и в сердце рождалось чувство внутренней гордости. Жена его Мария Ярославна родила ему совсем недавно – на исходе января – второго наследника-сына. Того уже успели окрестить и нарекли в крещении Иоанном, в честь прадеда князя Иоанна Доброго и прапрадеда Иоанна Калиты. За подол Марии держался старший сынок Василия – Юрий. Тот уже и говорить умел хорошо и даже мурлыкал что-то во время богослужения. Ему уже было два с половиной года. Про себя же мыслил Василий Васильевич, что пусть-де знают все многочисленные братья-князья – Великий стол[3] перейдет его сыновьям. Младенец же Иван пускал пузыри, щурил глазенки от бликов яркого света, издавал своим беззубым ртом какие-то нечленораздельные, но веселые звуки, словно подпевал митрополичьему хору.

А служба шла своим чередом. И вот, наконец, на солею из алтаря вышел митрополит Исидор. Все присутствовавшие в храме и вне храма давно ждали этой минуты. Приученная к богослужебному порядку паства не сразу, но довольно быстро затихла в соборе и даже на Соборной площади. Слышно было только редкое пение петухов, лай собак да ржание коней. Благословив власти, народ и воинство, митрополит начал проповедь. В тот час и прозвучали из уст Исидора возмутившие, определившие, отметившие всю российскую историю слова:

– В первых помяни, Господи, папу Римского. Да дерзаемъ братие, соединити православие с латынствомъ, дабы совкупити ся во Христе Бозе! Яко соединили есмь на святемъ соборе въсточныя церкви и западныя!

После этих слов в храме начался ропот, переросший в громкий шум, а следом духовенство в ужасе услышало негодование паствы. Великий князь и все его окружение с суровыми лицами и очами полными гнева молча взирали на митрополита. Исидор, поняв, что случилось непоправимое, поспешил удалиться в алтарь. Далее служба шла без его участия и закончилась кое-как.

А на Соборной площади волновался черный люд. Говорили, что в конце февраля «прииде из Рима Сидоръ митрополит» и «глаголаху латынские словесы и ереси». Не знал простой народ, что митрополит Исидор – ставленник Константинопольского патриарха Иосифа – вместе с самим патриархом и его клиром, вместе с императором Иоанном VIII Палеологом принял участие в латинском Ферраро-Флорентийском соборе. Там и подписались они под унией с католиками, признав filioque и главенство папы римского над всем православным миром. Из многочисленной православной делегации, принявшей участие в работе собора, не подписались под унией только греческий митрополит Марк Евгеник Эфесский, его немногочисленные сторонники и представители русского священства. Делегаты духовенства Грузии, Валахии и Трапезунда тайно сбежали с собора еще до составления соглашения. Но митрополит московский, он же – кардинал римской курии грек Исидор, глава и единственный из русской делегации подписался под униатской хартией. А на следующий день после той литургии в Успенском соборе митрополит Исидор был заключен под стражу в Чудов монастырь и отлучен от богослужения, проповеди и общения с паствой.

С того дня Русская православная церковь пошла путем самостоятельного автокефального устроения (независимо от Константинопольского патриархата). Теперь русскому духовенству предстояло самому на поместном соборе избрать и рукоположить митрополита – первоиерарха Русской православной церкви.

Вскоре низложенный Исидор бежал из заточения. Нашлись «добрые люди», помогли. Осенью того же 1440 года в своем удельном Галиче умирал князь Дмитрий Юрьевич Красный. Его смерть после долгого летаргического сна поразила всех знавших о ней мистическим ужасом. Что снилось князю Дмитрию в том страшном, предсмертном сне, уводившем в загробный мир без соборования, причастия и покаяния? Может быть, видел он в том мрачном сновидении трагический для всей Московской Росии день 5 декабря 1437 года. Той осенью через южный рубеж Великорусских земель прорвалась орда хана Улу-Мухаммеда – одного из главных претендентов на верховную власть в Большой Орде. Огненным потоком покатилась татарская рать к Москве. Великий князь Василий, предупрежденный заранее, двинул против Улу-Мухаммеда четырехтысячное конное войско. Русская конница встретила татар за Окой, под Белевом. Но силы оказались неравны. Татарская рать более чем вдвое превосходила русских. В жестокой кровавой сече русские полки потеряли девять воевод «и иных многое множество». Насмерть дрались москвичи. Но двоюродные братья Великого князя во главе своих полков не проявили мужества в Белевской сече.

«Князи большие убегоша здрови», – записал потом летописец.

Один из первых бежал от татар, спасая свою драгоценную жизнь, Галицкий князь Дмитрий Юрьевич Красный. Вслед за ним побежал со своим полком его родной братец – Углицкий князь Дмитрий Юрьевич Шемяка. Страшным и трагическим было для русских поражение в битве под Белевом.

Снилось ли Дмитрию Красному в его смертном сне спустя три года, как татарские ратники ссекают головы смердам, гражанам, старикам, священникам и монахам, как насилуют русских женщин и дев? Виделось ли ему, как жгут вороги русские села и городки, как стелется горький черно-желтый дым по полям и весям? Как гонит враг многотысячный полон – связанных тугими веревками и забитых в колодки женщин, девушек, юношей, детей, ровно так же, как стадо скота? Слышалось ли ему в том сне, как плач и стоны русских людей, угоняемых в Орду и на рынки работорговли, слились в один нестерпимый и нечеловеческий вой бесконечного терпения и страдания, в одну великую молитву к Господу-Христу-Избавителю?

Долго потом на Руси вспоминали «Белевщину». Но в тот раз простил двоюродных братьев Великий Московский князь Василий Васильевич. Теперь же со смертью Дмитрия Красного Галицкий удел перешел к его старшему брату – Дмитрию Шемяке. И осильнел тот и задумал лихое дело.

В страшные дни «Белевщины» татары полонили и угнали в Кафу на рынок работорговли двенадцатилетнего русича – отрока Нестора. Хоть и был он совсем юн, но успел обучиться грамоте – читал и писал, знал арифметику. Перекупщик рабов – турок из Кафы был неглуп и заметил, что отрок смышлен и может писать. Потому и решил не отдавать и не продавать его на тяжелые работы, а обучить турецкому языку и письму, а затем перепродать за хорошие деньги где-нибудь в Анкире, Фессалонике или Эдирне (Адрианополе). Полгода учил Нестор турецкий язык. Довольно быстро освоил он разговорную речь, а затем турецкое письмо. Понемногу, но успешно стал учиться по-арабски. А через год купец продал юношу в Эдирне турецкому эфенди, что служил в канцелярии известного османского военачальника Караджа-бея. По приказу эфенди юношу, не спросив его желания, обрезали и обратили в ислам, назвав его вторым именем – Искандер. Но Нестор хорошо помнил, кто он и откуда. Тайно носил он нательный крест и втайне исповедовал Христа.

Через год после событий, произошедших на Москве, в семью Великого князя Василия пришла великая печаль. Занемог в горячке старший сынок Юрий. Недолго проболел малыш. Забрал его Господь в трехлетнем возрасте. Долго плакала и причитала по покойному сыну княжна Мария. Неизбывным горем затуманились ее прежде ясные, синие очи. Не приведи Бог никому видеть, как оплакивает мать свое опочившее дитя. Долго убивалась и корила себя Великая княгиня за потерю старшего сына. От слез и страданий увяли ее молодость и благородная красота. Многие месяцы печалился о том Василий Васильевич, прося у Бога прощения за свои прегрешения. Но, как мог, утешал жену:

– Не плачь, Марьюшка, сына вспять не воротити. Господа ли ти смущати своими слезми? Христосъ упасетъ его ангельскую душу тамъ, в Царствие своемъ.

– Себя виню. За мои грехи забралъ Господь нашего первенца, – отвечала Мария.

– Како узнаеши, почто взялъ Христосъ нашего сына во младенчестве. Мыслю, понеже худо быти ему зде. А достояло яти ему Великии столъ.

– Все бы вамъ – мужамъ мыслити о столахъ, волостяхъ да ратяхъ. Даите мне чадо мое! – причитала княгиня.

Василий вновь успокаивал, обнимал и прижимал к сердцу плачущую жену:

– Милостивъ Богъ, дасть ны еще дитя.

И вскоре та узнала, что тяжела третьим ребенком. С тем понемногу успокоилась. А второму их сыну, годовалому Ивану, отныне Бог судил стать наследником и преемником верховной власти в России.

Прошло три года. Тогда на берегах Дуная и на западном побережье Черного моря разыгрались судьбоносные для всех народов Юго-Восточной Европы события. Год 1443-й от Рождества Христова был отмечен началом одного из последних крестовых походов. Успехи турок на Балканах явили неотвратимую угрозу Венгрии и странам Центральной Европы. Прославленный герой венгерского народа воевода Трансильвании Янош Хуньяди возглавил ополчение венгров, хорватов и сербов. Он и нанес поражение османам в Сербии и Валахии. Это подняло дух балканских народов, порабощенных турками, а затем привело к созданию военного союза европейских стран против османов. В 1443 году с благословения папы римского был организован новый крестовый поход против турок, в котором приняли участие венгры, австрийцы, поляки, сербы, валахи и другие народы. Во главе крестоносцев на этот раз встал король Польши и Венгрии Владислав III Ягеллон. Под его знамена собралась армия в 30 тысяч воинов. Союзниками Владислава III стали Янош Хуньяди и сербский деспот Георгий Бранкович, ранее лишенный османами своих владений. Султан Мурад II в это время был занят затяжной войной в Малой Азии. Войско крестоносцев перешло Дунай и нанесло ряд поражений туркам в Румелии (в Македонии). Вдохновленные победами, крестоносцы вступили в Болгарию и овладели Софией. Местное население всюду встречало их как освободителей от османского ига. В том же 1443 году воины Креста достигли Фракии. Недалеко уже был и Константинополь. Победы христианского войска облегчили борьбу за независимость Албании, почти уже завоеванной турками. Там воевода Скандербег-Кастриоти возглавил сопротивление завоевателям-османам.

Узнав об успехах крестоносцев на Балканах, турецкий султан Мурад II летом 1444 года собрал огромную армию и подготовился к решительной схватке с войсками Владислава III. Одновременно турецкие дипломаты сумели внести раскол в стан противника и поссорили сербского деспота Георгия Бранковича с вождями крестоносцев. Тогда же хитрый султан заключил временный мирный договор с европейскими государствами сроком на 10 лет. На Юго-Востоке Европы установилось перемирие. Но римский престол через своего легата кардинала Джулиано Чезарини склонял Владислава III к продолжению войны. К этому его подбивала и Венеция, которая обещала прислать крестоносцам в поддержку свой флот. Предводители крестоносцев необдуманно прервали перемирие и возобновили войну с турками, хотя их армия оказалась более слабой. Крестоносное войско двинулось на восток Болгарии, к городу Варне, что стоит на побережье Черного моря. Там воины Креста намеревались получить помощь венецианского флота. Но венецианские корабли запоздали. Не пришли на помощь и войска сербского деспота. Холодным днем 10 ноября 1444 года огромная турецкая армия встретила крестоносное ополчение у Варны.

Молодой Нестор-Искандер своими глазами видел ту страшную битву. Он был тогда рядом с эфенди. Он знал, что турки заранее приготовили капкан крестоносному войску. За спиной передних рядов турецкой конницы, шагах в ста позади верховых, были поставлены многочисленные легкие пушки и стрелки с пищалями и луками. С высокого берегового холма, на котором располагалась ставка османского паши, юноша видел, как пять тысяч польских и венгерских рыцарей тронули коней и, направив копья на османов, двинулись в соступ. Их встретила легкая турецкая конница Анатолии (малоазийской провинции). Нестор находился не более чем в версте от места сечи и видел, что крестоносцы потеснили анатолийцев. Вслед за тем все крестоносное конное и пешее войско бросилось и вступило в сражение. Казалось, что сейчас воины Креста раздавят турок. Но в тот момент он услышал слова взволнованного эфенди, обращенные к одному с турецких военачальников:

– О достойный Ибрагим-бей, кафиры ввели в бой все силы! Боюсь, нашим храбрым воинам сейчас не устоять против неверных!

– Не стоит пугаться безумных, Керим-эфенди! Всемогущий Аллах лишил их рассудка и наделил мудростью нашего великого султана Мурада и его военачальника Караджа-бея. Иншалла (С помощью Аллаха)! Кафиры сейчас вкусят весь ужас позора, поражения и гибели.

Вскоре легкая анатолийская конница османов стала разворачивать коней и отступать. Анатолийские всадники легко оторвались от тяжелой рыцарской конницы, быстро рассеялись на флангах османского войска, без труда протекли сквозь строй лучников и пищальников. Преследовавшее их многочисленное крестоносное войско оказалось перед фронтом готовых к бою стрелков и пушкарей. Турки уже давно зарядили орудия и зажгли фитили. Между летевшими во весь опор рыцарями, бежавшими с поднятым на врага оружием крестоносцами и турецкими стрелками оставалось не более семидесяти саженей. И тогда ряды турецких стрелков окутались белыми и черными клубами дыма. А еще через несколько секунд до ушей Нестора-Искандера долетели раскаты грохота, потрясшие округу и барабанные перепонки. То палили турецкие орудия. Нестору было хорошо видно, как в те же секунды передние ряды крестоносцев словно смело железной метлой и опрокинуло на землю. Словно ветер донес до ушей Искандера безумный вой и дикое ржание гибнущих людей и лошадей.

– Субханаллах (Вся слава Аллаху)! – видя это, прокричал в горячности Ибрагим-бей.

Нестор посмотрел на эфенди и увидел, что глаза его все еще тревожно, но уже радостно заблестели, и тот трясущимися руками, шепча молитву, погладил бородку. Юноша вновь посмотрел на поле брани. Там держали верх турецкие стрелки. Потоки стрел и град пуль гвоздили и крошили отступавшее крестоносное войско. Следом на плечи крестоносцев обрушилась турецкая и татарская конница. Верховые турки и татары секли, кололи, топтали, губили противника без милости…

Воины Креста были почти полностью уничтожены. Владислав III пал на поле боя. Во многом виновницей поражения была горячность короля, бросившего в сражение сразу все силы, не оставившего резервов и прикрытия. Трагическую участь Владислава разделил и кардинал Джулиано Чезарини. Последняя попытка европейских (главным образом католических) народов помешать турецким завоеваниям на Балканах полностью провалилась. Конечно, ромейский базилевс[4] Иоанн VIII отказался открыто поддержать «клятвопреступников»-крестоносцев. Велик был его страх перед османами. Известие о варненском разгроме повергло Константинополь в тяжелое уныние. Последняя возможность отстоять город извне руками латинского войска ушла в небытие.

Получив Галицкий удел, осильнел Дмитрий Шемяка. Стал он опасным соперником Великого князя Василия II. Но то было полбеды. Беда пришла, когда вновь начались набеги татар. «Царевич» Мустафа «со множеством татар» вторгся в Рязанскую землю. На этот раз ордынцев удалось отразить. В бою на речке Листани был убит сам «царевич», но и русские понесли большие потери. Хоть русские князья и платили «по-старине» «выход в Орду»[5] и ездили туда за ярлыками на Великое княжение, прочного мира на юго-восточной границе не было. А тут в 1445 году семитысячная литовская рать осадила Козельск и Калугу. Большой крови стоило великорусскому войску остановить литовцев на реке Суходрев.

Еще хуже стало летом 1445 года на восточном рубеже Русской земли. К тому времени Улу-Мухаммед разгромил волжских булгар на Средней Волге. Здесь и основал он свое ханство – Казанское. Вскоре его рать разорила Нижний Новгород. На Москву же послал «казанский царь» войско под рукой своих сыновей. Навстречу ему с немногими конными полками спешно вышел Василий Васильевич.

«А князь Дмитрий Шемяка и не пришелъ, ни полковъ своихъ не прислалъ», – записал московский летописец.

Снова, как под Белевом, угличский князь, самый сильный из удельных князей Москвы, не захотел проливать кровь за Русскую землю. Княжеское войско и татарская рать встретились под Суздалем. На рассвете 7 июля казанцы переходили реку Нерль. Русские, уже готовые к бою, с поднятыми знаменами, копьями встретили врага. Но не все русские полки были собраны в месте сражения. Великий князь Василий решил не ждать, пока татарские отряды полностью переправятся через реку. Под Суздальским Спасо-Евфимьевым монастырем закипела конная битва: полторы тысячи русских против трех с половиной тысяч татар. Русские сначала потеснили врага. Но бегство вражеской рати оказалось притворным. Татары перестроились и вновь соступились с русскими. В самой гуще боя «добре мужественно бился» Великий князь Василий. Многократно раненный, в избитых доспехах, он был схвачен врагами. В плен попали многие князья, бояре и простые воины. Был ранен и взят татарами князь Михаил Андреевич Верейский, не оставивший на поле битвы своего старшего брата Василия. Под братом Михаила – Иваном Андреевичем Можайским пал конь. Раненый, успел он поймать другого жеребца, сесть в седло и ускакать с поля битвы. Вырвался со своими людьми из вражьего кольца, уже после того, как татары почти одолели русских, и шурин Великого князя Василий Ярославич Серпуховской. Тяжелым было то поражение.

Однако самым страшным казалось то, что Великий князь Московский стал заложником в руках Казанского хана. В это время и повел Улу-Мухаммед переговоры с Дмитрием Шемякой. В Угличе побывал посол хана Бигич. А обратно в Казань он возвратился с послом Шемяки – боярином Федором Дубенским. Соглашение о союзе Углицкого князя и казанского хана состоялось. На Русскую землю было положено еще одно ярмо – казанское иго. Однако и Василий Васильевич сумел оценить обстановку и пойти на уступки хану. Вынужденно согласился он с тем, что заплатит «окуп, сколько можетъ», за себя и своих соратников. Тот огромный выкуп собирали по всей Русской земле. Лишь 26 октября выкупленный из полона князь Василий прибыл в Переславль-Залесский. Здесь его встречали семья, бояре, весь двор. Взяла тогда княжна Мария с собою детей – Ивана и третьего, меньшого сыночка, Юрия, чтобы встречать мужа и отца.

А Шемяка тем временем заключил тайный сговор с князем Иваном Можайским и с князем Борисом Тверским против Великого князя. Вернувшись на Москву из полона, Василий Васильевич решил съездить на богомолье к Троице. Благодарить хотел Господа за свое спасение. Тронулся он в путь «с зело малыми людьми». Не знал Василий Васильевич, что заговорщики следят за каждым его шагом, что Шемяка и Иван Можайский с полками стоят уже на Рузе, в двух конных переходах от Москвы. Как только князь Василий выехал в Троицу, заговорщики двинулись к Москве. Тайно сговорился Шемяка и с некоторыми московскими боярами, да купцами. Не обошлось без подкупа. В ночь на 13 февраля 1446 года изменники открыли ворота города, и войска Шемяки вошли в столицу. Начались расправы. Были схвачены обе Великие княгини, разграблена казна, посажены в оковы верные Василью бояре, «а дворы их пограблены». В ту же ночь Шемяка послал Ивана Можайского со многими людьми в Троицу, дабы схватить и самого Великого князя…

На дворе стояло студеное февральское утро, украшенное первыми сполохами розовых лучей восходящего солнца. Ветки деревьев опушило снегом и инеем. Стряхивая снежную пыль с веток, туда-сюда перелетали снегири и синицы. Птички ссорились и дрались за хлебные крошки, что стряхнул с подола своей рясы на утоптанный снег недалеко от паперти какой-то старый мних. Мороз сильнел, и от шагов людей скрипел и словно звенел снег. А в белокаменном соборе Святой Троицы было тепло. Горели свечи. Служили литургию. Народу было совсем мало. Василий Васильевич, одетый в теплый кафтан, клал поясные поклоны и творил крестные знамения, незаметно позевывая в кулак. А рядом с князем, повторяя за ним все его движения, стояли его малолетние сыновья – шестилетний Иван и четырехлетний Юрий. Одетые в полушубки мальчики неуклюже кланялись, и на лбах у обоих уже выступали капли пота. Ивану хотелось спать и кушать, но он держался, видя строгую и упорную молитву отца, а меньшой – Юра, не стесняясь и не задумываясь над тем, что его окружало, открыто зевал всем ртом и ждал, когда его поведут поснедать. Позадь князя и его сынов стояли верные княжеские бояре: Иван, Семен да Дмитрий Ряполовские. Самый молодой из них, Митрий, иногда склоняясь ко княжичу Ивану, шутливо шептал ему на ухо:

– Буде тобя, княжичь, поклоны-т класти. Небось исти хочеши? Шолъ бы, да поснедалъ, а тамъ возвернеши ся да и молись собе.

– Отчего, Митрий, самъ не снедавши, стоиши ту? – спрашивал в ответ княжич.

– Мне не можно. Язъ возросъ уже, – отвечал, улыбаясь, молодой боярин.

– Не прельстити тобе мя, Митрий. Вемъ, яко ни малымъ, ни возрослымъ нельзя снедати предъ причастиемъ, – нахмурив бровки и немного подумав, отвечал княжич.

– Да ты ступай отай, яко хощеши на дворъ. А тамо сходи до трапезной, да и поишь чо. Мнихи чай ти не откажуть. Яко же возвернеши ся, зде же и не сказывай, – настаивал, улыбаясь, Митрий.

Княжич задумался на несколько мгновений, но, посмотрев вверх на молодого боярина и увидав лукавую улыбку на его устах, ответствовал:

– Иди-ко ты сам, Митя в трапезную. Поишь, и мне принесеши…

Тут одна створа храмовых врат распахнулась, скрыпнула, и в клубах морозного пара в собор негромко нырнул, слегка шаркая валенками по каменному полу, служка Ряполовских. Быстро и незаметно подошел он сзади к боярину Ивану и негромко зашептал ему на ухо. Услыхав что-то от слуги, боярин вдруг нахмурился, округлил глаза. Затем резко отстранил от себя служку и, потянувшись к Василию Васильевичу, стал негромко говорить ему о чем-то через плечо. Услыхав слова старшего брата, заволновались Семен и Дмитрий. Великий князь, оторвавшись от молитвы, слушал с предельным вниманием.

– Что велиши, княже? – задал вопрос Иван Ряполовский, заканчивая свой короткий сказ.

– Язъ с своею братьею в крестномъ целовании, то как можетъ быти такъ? – вопросом на вопрос недоуменно отвечал боярину Василий Васильевич.

– Поостерегись, княже, ради Христа! Никитка верныи холопъ, николи же не оманывалъ, – вымолвил, словно взмолился, Ряполовский.

– А ну подь сюды борзо, перескажи князю! – повелительно, но с тревогою в голосе молвил боярин, обращаясь к слуге.

Мгновенно представ пред княжески очи, тот склонился в поясном поклоне и, не разгибаясь, вымолвил:

– Не вели казнити, княже!

– Молви скоро, – негромко велел Василий, нахмурив брови и с тревогой во взоре.

Слуга, так и не разогнувшись до конца, не поднимая глаз на Великого князя, стал быстро, но внятно рассказывать, что уже четверть часа назад к монастырским воротам по глубокому снегу движется череда саней, крытых рогожами. Чай уже с горы съехали да добрались до обители. Саней-то сотни полторы. Судя по слухам от окрестных смердов, в каждых санях по два доспешных воя, а третий ведет запряженного коня. Де ко княжеской стороже подобрались еще в темноте и сняли тую врасплох…

Тут северные врата собора со скрипом распахнулись, и в храм с криком ворвался один из доспешных дворян князя. Простужено и хрипло проорал он во всю глотку:

– Беги, княже-господине, спасай ся! Можайцы в обители, да Шемякины люди уже сторожу поимали у воротъ…

Служба в храме, и без того уж притихшая, прервалась совсем. Резко обернувшись в сторону раскрытых церковных врат, князь увидел, что в деснице воина зажата обнаженная, окровавленная сабля, а обе длани и лицо его в крови. Медлить было нельзя ни минуты.

– Иван! С Семеном да Митрием скоро берите сыновъ, да бегитя ко мнихамъ. Спрячуть чай в кельяхъ, – негромко, переходя на шепот, но твердо выпалил Василий.

– Како же ты, княже? – с мольбою вопросил Иван.

– Ступаите, вборзе! – уже с нетерпением крикнул Василий.

Дмитрий и Семен Ряполовские послушно схватили на руки княжеских чад – Ивана с Юрием и бросились к раскрытому порталу.

– Несть! – зычно крикнул Василий. – Уходьте полуденными[6] вратами!

Митрий и Семен послушно исполнили волю князя. За ними поспешил Иван Ряполовский.

– Иванъ! Гляди же, сыновъ моих убереги! – крикнул князь вдогон.

Затем, обернувшись к иконостасу, наложил на себя крестное знамение и молвил:

– На все воля Твоя, Господеви!

– Княже, бегти надо ти на конюшенный дворъ, – вымолвил пораненный воин, опускаясь пред Василием на колени, теряя силы и подплывая кровью.

– Спаси тя Христосъ, – промолвил князь и ринулся в открытые врата северного портала. По глубокому снегу небыстро добежал он до конюшни. Запыхавшись, открыл воротную створу и увидел, что у коновязи нет ни одной лошади.

– Не бе мне коня уготовано! – в отчаянии крикнул он.

Произнеся это, Василий напряженно осмотрелся и вновь побежал в собор. Быстро добравшись туда, велел мнихам накрепко затворить все врата. Те с перекошенными от страха лицами беспрекословно исполнили приказ князя. Василий осмотрелся. На полу в луже крови лежал воин его двора, что предупредил господина, подняв сполох. Над ним склонился кто-то из монастырской братии. Василий подошел и присел пред лежавшим воем. В церковные врата забарабанили, требуя открыть.

– Живъ ли? – спросил Василий монаха.

– Живой есть, токмо язвленъ зле, – негромко отвечал мних.

– Почто же зде ти, княже? – прошептал воин сквозь зубы, открыв глаза.

– Понадеял ся язъ грешныи на крестное целование… не повеле себе ничего уготовити, – отвечал князь со скорбью в голосе.

В ту минуту в северные церковные врата ударил таран.

– Отворяите! Ни то силою врата сымемъ! – орал кто-то снаружи.

Удары в воротные створы становились все сильнее и сокрушительнее. Посыпалась штукатурка с фресками.

– Княже, воспрети имъ крушити церковныя врата, – молвил с трепетом кто-то из братии.

Василий подошел к запертым вратам и громко вопрошал:

– Эй! Есть среди вас кто из бояр, аль бо князь?

– Кто самъ есть таковъ? – послышали снаружи.

– Великии князь Московскии, – сказано было в ответ.

– Великий князь Димитрий на Москве! Ту же несть Великому князю, – последовали ответ и веселый гогот.

– Цыцъ те, холопы! – прикрикнул кто-то грозно снаружи

– Зде язъ есть, боярин Никита Добрынскии, княже! Узналъ ли мя? – громко произнесено было тем же голосом.

– Узналъ ти, Никита. Чего хочеть брать мой князь Можайскии Иван Андреевич?

– Вели мнихамъ отворити врата, княже, – ответил Добрынский.

– Поди, Никита, молви Ивану, де хочетъ Димитрий (Шемяка) Великого стола, отдамъ ему. Перескажи, де приму постригъ зде же в Троице, не выиду из обители. Буду Господа молити за братью свою. Не помыслю никоего лиха супротивъ братьевъ! – со слезами на глазах, но уверенно и твердо промолвил Василий сквозь запертые врата.

С той стороны слышен был лишь негромкий разговор. Однако удары тарана прекратились.

– Что же ти, Никита? Поидеши ко Ивану? – вновь спросил Василий с тревогой в голосе.

– Вели отворити, княже! Ино врата сымемъ, ино храмъ пожжемъ, не вводи во грех, – отвечал боярин.

– Отворимъ, княже, льзя ли храмъ пожещи? – негромко и неуверенно запричитали мнихи.

Василий оглядел суровым взором братию и тихо, но твердо молвил:

– Отворяите.

– А ты, отче, – обратился он к мниху, указуя на раненого, – пригляди за слугою моимъ, уврачуй раны. Сполнишь, не забуду сего…

В полутемном храме раздался глухой удар затвора и скрип отворяемых церковных врат. С клубами пара в храм ворвались десятки вооруженных воев, принявшихся избивать мнихов. Минуты через три, гремя подковами кованых сапог, к Василию Васильевичу подошел дородный, крепкий как дуб, раскрасневшийся от мороза в шубе наброшенной на плечи, с мечом на поясе, доспешный боярин Никита Добрынский, и, положив длань десницы князю на десное рамено, молвил:

– Поиманъ еси, ти княже, Великимъ княземъ Дмитриемъ Юрьевичемъ…

А еще через полчаса голые сани со связанным полураздетым пленником, плечи которого прикрыты были старым тулупом, помчались по зимней дороге в Москву. С ним на санях сидели двое воев-стражников – то были холопы князя Можайского.

В монастыре какое-то время еще царил сполох. Люди Шемяки и можайцы искали, вязали, били москвичей и сторонников князя Василия. Но монахи успели спрятать княжичей с Митей Ряполовским на сеновале близ трапезной. Иван да Семен Ряполовские укрылись в погребах. Запомнился на всю жизнь маленькому княжичу Ивану тот страшный день. Когда монахи привели их на сеновал, спешно раскидали стог и посадили их в него, маленький Юра от испуга заревел во все горло. Иван и сам готов уж был пустить слезу, но Митя Ряполовский, насупив брови, серьезно пригрозил:

– Не можно, княжич, слезе попущати. Достойно ли ти еси? Вона лутче угомони меньшого братца.

Пока монаси закидывали их сеном, Иван с дрожью в голосе и с трепетом в сердце вытирал слезки на глазах брата и уговаривал:

– Юрочекъ, цыцъ ти. Будеши выти, злые волци услышатъ яко плачеши, приидуть и съядять ны.

Наконец уговоры Ивана подействовали. Меньшой брат успокоился. Да и монаси надежно обложили их сеном со всех сторон. Им втроем стало тепло и уютно. Юра засопел, уснул. Вдруг в трапезной по соседству послышалась матерная брань и глухие удары. Иван понял, что злые люди, которые ищут их, крушат столы и лавки, опрокидывают и бьют глиняные горшки и посуду. Заскрипела и хлопнула дверь. Наглые, обозленные, пьяные голоса и шаги людей послышались совсем близко. Митя Ряполовский зажал обеими дланями рты княжичам. Вдруг что-то острое, жесткое и длинное, рассекая сено, прошло в вершке над головой княжича. Прошло и тут же было утянуто назад. Затем точно также, но далее за их спинами, и раз, и другой. По напряжению длани Митрия Иван понял, что тот сжался в комок, обняв и притянув княжичей к себе. Юрочек уже спал, пуская пузыри носом.

– Нету ти ни кого зде! Кому ту быти?

– Разбегли ся сучьи дети!

– Поидемъ отсель! – слышал Иван хмельные голоса.

Вновь заскрипела и хлопнула дверь. Шаги удалялись. Наступила продолжительная, звенящая тишина. Слышно было только, что где-то под стогом копошилась мышь…

– Копиемъ стогъ насунули, суки (Копьем в стог кололи, суки), – прошептал Митрий еле слышно и с дрожью в голосе.

Затем он отнял длань от уст княжича и также тихо добавил:

– Тсс! Молчи Иванушка, нельзя глаголати. Пожди есчо маленько…

Холодно, и жутко было Василию Васильевичу в порубе[7], что на Шемякином дворе на Москве. Он сидел, закутавшись в драный тулуп, на небольшой охапке соломы в полной темноте. Новый московский князь не велел зажигать даже лучины в темнице, где заточен был его пленник – двоюродный брат. Руки и ноги князя были скованы кандалами так, что особо и не походишь, и не поделаешь чего-либо. На лице была повязка, закрывавшая глаза. Крынка воды и кусок краюхи были у него в ногах на глиняном полу, а в углу поруба стояло смердящее ведро. Стены сруба были так хорошо законопачены, что свет почти не проникал внутрь. Князь Василий передвигался на ощупь. Шестым чувством угадывал он, что свечерело.

Вдруг его ухо четко различило, что к порубу подошло несколько человек. Князь понял, что старались идти тихо, но снег легким поскрипыванием выдавал пришедших. Вскоре негромко щелкнул ключ в тяжелом навесном замке. Замок сняли с петель, а за ним отодвинули и засов. Князь Василий окликнул:

– Кто тутъ есть?

Ответа не было. Тихо скрыпнула дверь, и князь понял, что вошли.

– Кто пришелъ? Что надо ти? – вновь взволнованно спросил Василий Васильевич.

Ответа не последовало. Сердце князя забилось гулко и тревожно. Вошедшие в поруб молчали, но дышали тяжело. Ноздрями князь почувствовал запах крепкого меда и пива.

– Иль погубити решил мя брат мои – князь Димитрии? – в отчаянии спросил он.

Вошедшие молчали и лишь натужно сопели.

– Отвечаите, холопы! А коли тако, даите молитву покаянную сотворю! – крикнул он дерзко.

– Не быти тобе днесь в покойникахъ, – молвил приглушенно кто-то сиплым пьяным голосом.

– Моя бы воля, отправилъ бы тя к праотцамъ, да не велено, – молвил другой уже с провизгом, – вспомяни ноне, как брату свому князь Василью Юрьевичу велел очи вынуть.

Кто-то третий лишь негромко гоготнул.

– Вали его, – молвил осипший голос.

Василий Васильевич почувствовал, что сверху навалились двое и опрокинули его навзничь спиной на солому.

– Волци, чего хотите? Не троньте мя! – воскликнул князь. Сердце его бешено забилось в груди.

– Язви его! – крикнул тот, что с провизгом.

– Не троньте мя, людие! Брату Димитрию молвите за мя, де постригъ прииму, уиду в монаси, отдамъ ему Великии столъ Московскии. И вас награжу! Не забуду милости вашеи! – успел крикнуть Василий.

Он почувствовал, что тяжелые и сильные мужи придавили его к земле и держали крепко за руки и за ноги, несмотря на то, что он и так был хорошо скован. Вдруг с его лица сорвали повязку. В последний момент увидел он яркую вспышку факела, горевшего над ним, и искаженные ненавистью лица незнакомых ему холопов. И тут же в свете факела чья-то рука поднесла к очам отливавшее ярким бликом факельного пламени острие клинка. Оно было сверху – в вершке от его глаз.

Мгновение! …

Десное око князя пронзило невыносимой болью и огнем.

Еще мгновение! …

Левое око выжгло нестерпимым, колющим ударом.

Последнее, что помнил князь в тот миг, – то, как на лик ему хлынула горячая, липкая кровь, омывшая, выплеснувшая из глазниц адскую муку боли. И последнее, что выкрикнул он, уже теряя сознание:

– Изверги! Нету вам прощения!

На высоком, обрывистом левом брегу полноводной Оки высится рубленый град Муром. Неприступными в ту пору были его стены и стрельницы[8]. Был он крепким градом-сторожей Московской Росии на восточных ее рубежах. А окрест Мурома по берегу стоят небольшие, но крепкие монастыри: Благовещенский, Троицкий, Спасский. Стал Муром прибежищем князьям Ряполовским и юным княжичам. Когда случились в Троице сумятица и великий сполох, спрятали их чернецы. А под покровом темноты бежали Ряполовские из Сергиевой обители, спасая княжичей Ивана и Юрия. Ушли сначала на двух санях в свою вотчину под Юрьев-Польский. А оттуда со своими дружинами и холопами в Муром. Затворились в граде и стали готовиться к осаде.

В градских хоромах Мурома, что близ храма святителя Николы Набережного, в большой палате собрались пять вящших мужей Московской земли, среди которых были двое детей – княжичи Иван да Юрий. На лицах бояр были тревога и озабоченность. Рассказывал молодой боярин Василий Федорович Образец, бежавший от Шемяки из Москвы и только что приехавший в Муром. Печальные вести привез он с собой. Чем дольше слушали братья Ряполовские и муромский воевода Константин Александрович Беззубцев, тем тревожнее и озабоченнее становились их лица и глаза. Шестилетний княжич Иван видел это, угадывал в глазах и речах взрослых тревогу. Ему становилось страшно, хотя он мало что понимал из разговора бояр. Однако десной рукой прижимал он к себе малого братика Юру. А тот крутил белобрысой головкой и беспечно ковырял в носу указательным перстом.

– Шемяка – песъ, упиваеться победою. А полоняника князь Василья посади на своя дворе в порубъ. На Москве и ведать не ведали про то. Но чрезъ два дни прошелъ слухъ, де ослепленъ есть князь Василии Васильевичь! – молвил-выкрикнул боярин.

– Не приведи Господеви! – вскричал Иван Ряполовский.

Испуганный этим криком княжич Иван вздрогнул и посмотрел сначала на старшего Ряполовского, а потом в глаза Митрию. Тот не мог его обмануть. Ваня увидал, что в очах Мити блеснули слезы, и тот посуровел ликом. В синих глазенках княжича вспыхнул испуг, но он справился с собой и еще сильнее обнял малого братишку.

– Жестокосердно, коварно отмстилъ князь Димитрий Великому князю Василью! – промолвил, качая головой, воевода Беззубцев.

– За князь Василья Юрьевича Косого[9] отмстилъ – за братца свово старшенького, хотя сам тогда на стороне князя Василья Васильевича был, – сказал, тяжело вздохнув, Семен Ряполовский.

– А дале то, что с князь Василиемъ Васильевичем стало ся? – с нетерпением спросил Иван Ряполовский.

– Вместе с княгинею-женою поточи его во Углич – в заточение. А мать-княгыню Софью Витовтовну есчо дале – в Чухлому, – ответствовал Образец.

– Да, оттоле не вырвисси, – промолвил воевода, – то все удельные-т грады Юрьевичей.

– Ну а како же ины мужи: служилые, дети боярские, бояре да князи? – спросил вновь Иван Ряполовский.

– Служилыя-т люди, дети боярския приводили ся к крестоцелованию на имя князь Димитрия Юрьевича. Но князь Василии Ярославич и Семен Оболенской отказали ся присягати, да поточи в Литву, – отвечал Образец.

– Да, король-т Казимир и князья Литовские охотныъ прияти пришлецовъ с Москвы, – высказал свое мнение муромский воевода.

– Слухъ есть, далъ-де король князь Ярославу некии грады у рубежа. Туда и поточи вся противники Шемяки. Сын боярский Федька Басенок отказалъ ся целовати Крестъ Димитрию Юрьичу. Тотъ и вели заковать Федьку в железа тяжки и держати подъ стражею. Но Федька уговори пристава и в бега к Коломне. А тамъ собери отрядъ удальцовъ из дворянъ, детей боярскихъ, да пошел со многими людьми к Василью Ярославичу за литовскои рубежъ, – рассказывал Образец.

– Охъ, не быти добру на Москве и в Русськои земли. Много еще кровушки прольется! – молвил со вздохом Иван Ряполовский.

– Ну а черный-т людъ что глаголеть? – вопросил Семен.

– Вси людие негодоваху о княженье Шемякином, но и на самого мысляху. Хотяще Великого князя Василия на своем осподарстве видети, – отвечал Образец.

– А како же мыслятъ священство и отцы-иерархи о томъ? – спросил Иван.

– Слухъ есть, де едетъ в Муромъ рязанскии епископъ Иона. Де посыланъ к намъ от Шемяки, – отвечал ему воевода…

И действительно, через несколько дней, когда весна вступила в свои права, потеплело и стало быстро таять, рязанский епископ добрался со своим двором до Мурома. Встречали его все в той же палате в Муромском кремле. Седовласый и седобородый епископ в богатых ризах в окружении клира и церковных служек воссел на лавке у стены. Ряполовские с Муромским воеводой да с Васильем Образцом предстояли ему. Малолетние княжичи Иван и Юрий сели на лавку одесную епископа. Иона рассказывал, зачем приехал в Муром. С его слов выходило, что на Москве недовольны были правлением Шемяки, потому искал он возможности уладить отношения со священством, боярством, служилыми и посадскими людьми. Просил он Иону, чтобы сыновья Василия Васильевича были отпущены из Мурома и представлены пред его очи:

– Князь Димитрий Юрьевич радъ ихъ жаловати, – перессказывал Иона слова Шемяки, указывая на княжичей, – отца ихъ выпуститъ и отчину дасть довольну. С темъ и заверилъ мя и Крестъ на томъ целовалъ.

Правда, не сказал Иона, что обещал ему Шемяка митрополичий сан. После низложения и бегства Исидора Русская церковь уже седьмой год была без пастыря.

– Владыко, князь Дмитрий Юрьевич и Великому князю Василию тоже Крестъ целовалъ, а очи-то вынулъ, – ответствовал Иван Ряполовский.

– Ведаю о томъ, бояринъ. Но ведь и князя Василия Юрьевича (Косого) не помиловалъ князь Василий Васильевич… Но коли священство обольстити Дмитрию Юрьевичу, отвергнутъ будетъ Святыя церкви (Если же обманет Дмитрий Юрьевич священство, отлучен будет от Святой церкви).

– Так-то оно так, владыко. А и не простятъ намъ людие, егда князь Дмитрий учнетъ козни свои творити.

– Ну а не послушаете мя, совкупитъ князь Дмитрий Юрьевич вои свои и двигнетъ полки на Муромъ. А ино и татары Улу-Мухаметовы по слову князь Дмитрия приидуть на вас. Не устояти граду сему.

– Истину глаголеши, владыко. Но большою кровию яти имъ сеи градъ – молвил воевода Беззубцев.

– Ведаю, сыне. Но бояре Ряполовские остромыслены мужи, вотъ и помыслети имъ, како быти ту.

В палате наступила продолжительная тишина. Только братья Ряполовские: Иван, Семен да Дмитрий – шепотом вели разговор между собой. Наконец они о чем-то договорились.

– А и то, отче, – заговорил Иван, – негоже идти намъ супротивъ твоеи владычнеи воли. Отпустимъ с тобою княжичей ко князь Дмитрею. Но выдадимъ тобе ихъ «на патрахиль», како же свершиши клятвенныи обрядъ в соборнои церкви Рождества Богородицы.

– Быти сему, – отвечал Иона.

Жребий был брошен. В сопровождении епископа Ионы княжичи прибыли в Переславль-Залесский, где их ждал Дмитрий Юрьевич Шемяка.

В истории есть события, носящие глубоко символический характер, скрывающий их подлинное, реальное значение, открывающееся лишь со временем. Подобное произошло в Переславле 6 мая 1446 года. Лицом к лицу встретились тогда уходящее – мрачное, заматерелое, но цепкое и живучее прошлое Руси и ее будущее – пока еще хрупкое и на вид беззащитное. Пред грозным, коварным, казалось, всемогущим Шемякой – живым воплощением удельной, раздробленной и враждующей страны – предстал тогда шестилетний княжич Иван, которому предстояло положить конец тяжелому удельному наследию Русской земли.

После довольно сухого и неискреннего приема княжичи были приглашены на обед, одарены подарками и на третий день отправлены вместе с епископом к отцу в Углич.

Выполнив поручение Шемяки, Иона возвратился в Москву и «сел на дворе митрополичьемъ». Не торопился хитрый Шемяка исполнять свое обещание и отпускать из Углича своего ослепленного, казалось, бессильного врага. Но промыслом Божиим просчитался он. Главная опора великокняжеской власти – испытанный в Думе и в походах служилый вассалитет: князья, боярство, дворяне и дети боярские – негодовали и выступили против него. Попытка освободить князя Василия и его семью не удалась, и все участники ее бежали в Литву к Василию Ярославичу. Земля шаталась под ногами Шемяки. Епископ Иона и церковные иерархи также настойчиво требовали выполнить обещанное – выпустить на волю Василия Васильевича и наделить его вотчиной.

В сопровождении бояр, епископов и архимандритов Шемяка явился в Углич. В торжественной обстановке велел он выпустить князя Василия и его семью из темницы и заключил с ним мир на крестном целовании. В вотчинное владение слепому князю была дана Вологда – маленький городок на севере Московской земли, у спорного с новгородцами рубежа. Туда и отправился с семьей вчерашний пленник.

Той же весной 6964 года (1446 по Р. Х.) деспот Мореи и владетель Мистры[10] Константин Палеолог по прозвищу Драгаш[11] в сопровождении воинов своего двора и младшего брата Фомы подъезжал к Истме, что на Коринфском перешейке. Константин был сильным и красивым мужем в расцвете сил, ему еще совсем недавно перевалило за сорок. Он носил небольшую темно-русую бороду. Черты лица его свидетельствовали, что он умен, смел, резок, но открыт. Так же как Дмитрий и Фома, Драгаш приходился кровным младшим братом правившему ныне в Константинополе императору ромеев[12] Иоанну. Другие их братья (сыновья покойного базилевса Мануила II) – Феодор и Андроник уже отошли в мир иной. Все младшие братья автократора[13] Иоанна имели свои вотчины в Морее. Но ее верховным деспотом (правителем) ныне был Константин. У него давно не ладились отношения с Димитрием. Не раз он враждовал и с покойным Феодором. Но самый младший брат, Фома, владетель неприступной Монемвасии[14], во многом подражал Константину и был его единомышленником. Фома по молодости своих лет не носил еще ни бороды, ни усов. Внимательные глаза его цвета васильков свидетельствовали, что это умный и доверчивый человек.

Кортеж Драгаша направлялся к самому уязвимому месту «Длинной стены», что преграждала путь завоевателям по Коринфской дороге вглубь Пелопоннеса. Каменная стена строилась не одно десятилетие поперек перешейка между Коринфским заливом и Эгейским морем. Многие поколения греков укрепляли, надстраивали и воссоздавали ее после разрушений. Стена протянулась почти на два десятка стадий[15]. В стене имелись десятки башен и несколько ворот. Перед ней был вырыт ров и насыпан высокий вал. Южная сторона стены имела такие же боевые зубцы и бойницы, как и северная. И даже если враг, имея флот, высадил бы свои войска на берег южнее стены, то защитники могли обороняться на стене с обеих сторон – с юга и севера. Оставлять же столь мощное оборонительное сооружение с сильным гарнизоном у себя в тылу и двигаться вглубь полуострова не решился бы ни один военачальник. «Длинная стена» многие десятилетия спасала греков Пелопоннеса от завоевателей. Возможно, потому и расцветала Морея в эпоху XIV – середины XV столетий, когда повсюду на Балканах полыхала война против завоевателей. Единственным слабым местом этой каменной твердыни была долина, по которой шла дорога из Средней Греции в Пелопоннес. В этой долине стена уступами спускалась вниз. Греки неоднократно надстраивали и укрепляли ее здесь, ибо вражеские стрелы, снаряды пушек и катапульт, пущенные с окрестных высот, наносили защитникам и оборонительным сооружениям непоправимый урон. Остальные части стены были протянуты по горам, высотам и считались практически неприступными. Правда, имелось в «Длинной стене» еще одно место, где кладка «карабкалась» с высокого холма на скалу. Там и образовался значительный перепад высот. Но то было узкое место. А вот у дороги стена перекрывала низкую, глубокую долину более чем на стадию в длину.

Сейчас в этом месте кипели восстановительные работы, стояло облако известковой пыли. Везли на повозках камень, бревна, доски, замешивали известковый раствор, на блоках поднимали строительные материалы на верхний, боевой ход стены, сновали строители, приказчики. Подъехав к мощной воротной башне, Константин Драгаш спешился. Бросил поводья коня одному из встречавших воинов. Строители и воины гарнизона, узнавая деспота Мореи, низко кланялись и приветствовали его. Драгаш с улыбкой и быстро, но без остановки, отвечал. Люди из сопровождения деспота стали также оставлять седла. Не теряя времени, он быстро прошел в невысокий арочный проем, ведущий внутрь башни, и стал быстро подниматься по винтовой каменной лестнице в толще стены. За ним последовали Фома и пятеро приближенных, один из которых, генуэзец по происхождению – известный военный инженер. Все были серьезны, сосредоточены. Поднявшись на верхний – четвертый ярус воротной башни, венчанный зубцами, Драгаш подошел к ее наружной, северной кромке и стал по-деловому осматривать новую кладку. Увидел, что восстановительные работы шли полным ходом.

– Как высоко будут подняты «прикладки»[16] против ядер, мастер Антонио? – озабоченно обратился он с вопросом к генуэзскому инженеру.

– На высоту в три человеческих роста, государь. Так, что всадник, взявший пику за основание и поднявший ее на вытянутой вверх руке, едва ли достанет наконечником верхней кромки кладки, – с почтением отвечал итальянец на ломаном греческом.

– Хорошо. Что делается в этой и в ближайших башнях, чтобы усилить их боеспособность огнем пушек? – вновь спросил деспот.

– Государь, я бы мог предложить оригинальное решение, еще малоизвестное в Европе. Для этого в нижнем ярусе куртины[17] с юга нужно устроить аркатурные ниши, так что верхний боевой ход будет как бы опираться на них. С наружной же части куртин напротив арок установить контрфорсы – «прикладки». А в основаниях арок «прорубить» боевые окна для пушек. Но поскольку, государь, «Длинная стена» рассчитана на оборону как снаружи, так и изнутри, то в данном случае на куртинах артиллерию можно использовать только на верхнем боевом ходе, – стал дотошно объяснять генуэзец.

– Оставь, Антонио, мне хорошо известны твои соображения. Я спрашиваю только о том, как усилить артиллерию башен, – со знанием дела молвил деспот.

– Извольте посмотреть, государь, – торопливо сказал венецианец, – вон, видите, в соседней, правой от нас башне, фланкирующей воротную систему, во втором ярусе прорублены и скоро начнут выкладываться три специальные ниши и три боевых окна для стрельбы из орудий, – стал указывать ниже и объяснять инженер.

– Как я понимаю, левая (западная) фланкирующая башня тоже получит дополнительные артиллерийские бойницы? – спросил деспот, указуя налево.

– Да, государь.

– А зачем, артиллерийские бойницы прорублены в направлении ворот, вдоль куртины?

– Как же, государь? А если противник сумеет преодолеть ров, вал и прорвется к куртинам близ ворот? Тогда поразить неприятеля с верхов башен и стен будет очень нелегко, – резонно отметил инженер.

– Ты прав, мой мудрый генуэзец! Смело и хитро придумано! – с удивлением молвил Константин.

– Тот же метод, государь, будет применен и здесь – в воротной башне. На втором и третьем ярусах обороны будут прорублены и выложены артиллерийские бойницы, – добавил довольный итальянец.

– Превосходно! Сколько орудий и какие из них нужно привести и установить здесь, Антонио, для безопасности этого участка «Длинной стены» и ворот? – с некоторой тревогой, но более с надеждой спросил деспот.

– Думаю, не менее полутора десятков, а лучше двадцать стволов дальнобойных «фальконетов», отлитых из бронзы. В европейских странах они известны еще и под названием «bouche a feu», что есть по-гречески «огненное дуло». Османы, видимо, знакомы с ними и называют их «тюфенг», а русские уже применяли их и называют «тюфяки». Калибр их не превышает и ширины мужской ладони. Но эти довольно легкие и превосходные орудия с длинным стволом могут поражать противника картечью на расстоянии в две трети греческой стадии, – отвечал и рассказывал венецианец.

– Полтора десятка стволов?! Много! И это, верно, дорого для казны! – вымолвил уже слегка озадаченный словами инженера Константин.

– Государь, возможно временно снять часть легких орудий с других участков «Длинной стены», а потом заказать и приобрести «фальконеты» у моих земляков – генуэзских купцов. Они с удовольствием доставят сюда эти орудия морем.

– Хорошо! Корнаро, позаботься о «фальконетах». Скачи немедленно в Корон[18] и договорись с генуэзскими купцами о покупке орудий. Поторгуйся, сбивай цену, скажи, что нужно полтора десятка стволов на деревянных лафетах. Но если будут упрямиться, денег из казны не жалей! – приказал Константин, обращаясь к своему помощнику и казначею.

– Будет исполнено, господин, – отвечал Корнаро, склоняясь перед деспотом и удаляясь.

– Георгий, – обратился вслед затем Константин к своему другу и протовестиарию (секретарю) Сфрандзи, – езжай вдоль стены вместе с мейстером Антонио в сторону моря. Посмотрите, где лучше снять с башен хотя бы пять-шесть пушек. Распорядись от моего имени, проследи, чтобы сняли и вези сюда.

– Исполню, как велишь, государь, – промолвил Сфрандзи и вместе с генуэзцем пошел к винтовой лестнице.

– Отойдем, поговорим, брат, – обратился деспот к Фоме, обняв его за плечо и отводя в сторону к западному углу башни.

– Я очень благодарен тебе за то, что ты не оставил меня одного в эти трудные дни, за то что поехал со мною сюда, к Истму, – продолжал он.

– Не могу поступить иначе. Это мой долг, – отвечал младший Палеолог, склонив голову.

– Да, это ты. Но почему я не вижу здесь Димитрия? Что, спасение Мореи и нашей независимости – это не его дело?

– Ты же знаешь, каков он. Всегда думал только о себе и о своем, – согласился Фома.

– В этом он похож на покойного Феодора. Тот тоже свое личное всегда ставил выше всего и был готов вцепиться зубами в глотку Иоанну. Еще перед отъездом базилевса в Феррару и во Флоренцию Феодор готовился начать войну против него. Ты, правда, был еще совсем юн, но, верно, помнишь, как он поднял мятеж против Иоанна? – спросил Константин. – Это было шесть лет назад, во время отъезда автократора, – добавил он.

– Помню.

– Так вот, только чума, разразившаяся в Италии, остановила Феодора, ибо он решил не тратить попусту силы, а дождаться кончины брата и взять власть в Константинополе. Однако надежды эти не оправдались. В конце концов, когда Иоанн возвратился, то унял Феодора. И все мы тогда поддержали его. Даже Дмитрий не воспротивился автократору. По нашему общему соглашению он отказался от Мистры в обмен на Саламврию[19].

– Да, хорошо помню то нелегкое время, – согласился Фома.

– Поверь, нас ожидают более тяжкие испытания. Дмитрий решительнее и хитрее Феодора. Если опасность будет угрожать ему, он примет сторону сильного. Не побрезгует даже покровительства султана и примет ислам… – убедительно сказал Морейский деспот и внимательно посмотрел в глаза Фомы.

– Не могу поверить в это, но боюсь… – отвечал тот.

– Не говори ничего более, Фома, – промолвил Константин, трогая брата за руку и оставляя данную тему.

– Ныне главное – объединение всей Греции для борьбы против османов. У нас слишком мало времени, чтобы успеть собрать силы и возродить греческое царство хотя бы в Морее. Ты помнишь, сколько времени и стараний отдал я этому.

– Да, я знаю, шестнадцать лет назад ты захватил Патры[20], положив конец владычеству латинских рыцарей в Ахайе[21], и этим прославился как полководец, – ответил Фома.

– Но теперь мы имеем дело с более страшным, хитрым и беспощадным врагом. Мурад II не простит нам сочувствия крестоносцам, переговоров с деспотом Сербии Георгием, с трансильванским князем Хуньяди, с албанским воеводою Скандербегом. Правда, тот страшный разгром крестоносцев у Варны два года назад не остановит ни Яноша Хуньяди, ни Скандербега. Хуньяди вновь собирает силы против османов в Сербии, Хорватии, Венгрии, и в Трансильвании. Однако надеяться сейчас на его помощь наивно. Я уже оповещен, что султан собирает силы для вторжения в Морею, – посуровев лицом и синими глазами, сказал Константин.

– Я не оставлю тебя, брат, – с жаром выпалил Фома, – мои войска из Спарты и Монемвасии числом до полутора тысяч воинов уже двинулись к Истму. Правда, у меня нет хороших пушек, но среди них есть отряд добрых лучников и арбалетчиков-генуэзцев.

– Спасибо тебе, Фома. У меня на Истме около двух с половиной тысяч копий, стрелков и пушкарей. Еще столько же защищает Мистру. Я не могу бросить столицу Мореи на произвол судьбы.

– Обратись еще раз к Димитрию. Попроси его о поддержке! – с жаром призвал Константина младший Палеолог.

– Попробую еще раз, – отвечал Драгаш.

Спустя два месяца двадцатитысячная рать турок-османов, ограбив и разорив Северную и Среднюю Грецию, подошла к Истму и остановилась перед «Длинной стеной». Нестор-Искандер вместе со своим эфенди сопровождал турецкие войска. Тот находился в ставке Караджа-бея, расположившейся на высотах близ долины, по которой шла дорога, ведущая вглубь Пелопоннеса.

С высоты и с расстояния менее греческой стадии Искандер хорошо видел, как по приказу военачальника турки повезли свои тяжелые короткоствольные пушки-бомбарды и потащили щиты, сшитые из толстых досок и легких бревен, ближе к воротной башне греков. Верно, они намеревались укрыть за щитами прислугу орудий. Сотни лучников и стрелков с тяжелыми ружьями цепью двинулись вслед за воинами, тащившими деревянные щиты. Молодой человек всмотрелся и увидел, что на пряслах стен и в башнях многие греческие воины готовились к стрельбе из луков и арбалетов. Там за стенами и на стенах горели, чадили, дымили факелы и костры. Видно было и то, что в башнях оборонительной линии греков на разных ярусах расположено много боевых окон. Это удивило Нестора, ибо он видел много стрельниц в других греческих, турецких и русских градах (крепостях). Знал он также, что стрельба из пушек, луков да пищалей обычно ведется с венца – с самого верха стрельницы, из-за зубцов.

Тем временем турки успели подтащить свои тяжелые бомбарды, каменные ядра и бомбы на расстояние до половины греческой стадии от «Длинной стены». Теперь они устанавливали щиты и высокие плетневые корзины (туры) между орудий. Линии турецких стрелков вытягивались и выстраивались напротив стены и башен на расстоянии ста пятидесяти шагов. Искандер заметил, что в тылу войск, готовившихся к обстрелу, собираются в колонны отряды воинов с копьями, секирами и ятаганами, готовые ринуться на приступ. Через четверть часа турецкие бомбарды загрохотали и выплюнули своими жерлами огонь с бомбами и ядрами. Турецкие стрелки дали залп из ружей и пустили потоки стрел в сторону стен и башен. Со стен ответили стрелами, пущенными из луков и арбалетов. Линии стрелков и орудия турок окутали клубы черно-желтого порохового дыма. Восточный ветер, дувший со стороны моря, быстро сносил пороховую гарь в сторону Коринфского залива. С трепетом и сердечным волнением наблюдал Искандер за разворачивающейся схваткой у «Длинной стены». Мыслями и душой был он на стороне греков. С болью увидел Нестор, как рвутся на оборонительных сооружениях турецкие бомбы и как под ударами каменных ядер с пылью, грохотом осыпаются, рушатся зубцы куртин и стрельниц.

Между тем пороховой дым и чад разнесло ветром. Турки готовились к новому орудийному залпу, заряжали и наводили свои бомбарды. Вдруг боевые окна, верха греческих стрельниц и воротной вежи, словно молнии, осияли огненные сполохи выстрелов. Глаз Нестора уловил более двух десятков вспышек. Следом будто ветер донес до уха молодого человека громогласные раскаты орудийных залпов. Клубы порохового дыма окутали укрепления греков. Нестор посмотрел на то, что творилось у турок близ «Длинной стены», и не поверил глазам своим. Турецкие стрелки и пушкари, как посевы пшеницы в августе, были смяты градом и ливнем. Сотни их полегли на том месте, откуда они начали обстрел града, сотни других в суматохе бежали вспять, оставив свои пушки и бросив тяжелые ружья. Десятки турок, обливаясь кровью, ползли или ковыляли, оставляя место боя. Вослед туркам летели длинные арбалетные стрелы, поражавшие насмерть с дальнего расстояния. Через несколько минут вал отступающих докатился до подножия окрестных высот. Нестор услышал, что перепуганные турки орали своим соплеменникам:

– Тюфенг! Тюфенг!

– Гяур! Шайтан!

И, перекрывая вой, крики отступавших, ржание коней, раздался новый раскатистый залп греческих пушек. Греки выпалили в спину бежавших турок, словно ударили длинной коровьей плеткой им по спинам и пяткам, добивая раненых и отстающих. Греческие ядра крошили и разбивали в щепки турецкие щиты, поставленные для защиты орудийной прислуги.

– Добрии пушкари суть сии грекы, – подумал про себя Нестор.

Деспот Мореи Константин и его брат Фома в панцирях из железной чешуи и в шлемах стояли в окружении своих сподвижников и воинов на самом верху воротной башни. Константин, Фома, их родственник, известный математик Феофил Палеолог, генуэзский инженер Антонио и протовестиарий Георгий Сфрандзи внимательно смотрели за тем, что стремились предпринять турки. Бой и перестрелка, то усиливаясь, то ослабевая, тянулись уже третий час.

– Их нельзя подпускать близко. Не дай Бог, они оттянут свои бомбарды и начнут обстрел с окрестных высот, – говорил Константин.

– Да, точность попадания, конечно, будет невысока, государь. Но они пристреляются, наведут и за два дня смогут нанести серьезный урон «Длинной стене», – подтверждая слова Константина, молвил Феофил.

– К сожалению, наши фальконеты не достанут османов на этих высотах, – молвил Антонио.

Константин недовольно глянул в его сторону.

– Георгий, прикажи воинам готовиться к вылазке. Вели захватить турецкие пушки, нанести такие повреждения, заклинить их так, чтобы уже невозможно было стрелять, – жестко и решительно произнес деспот, обращаясь к Сфрандзи, но даже не посмотрев на него.

– Да, государь, – отвечал секретарь и поспешил вниз, чтобы исполнить веление деспота.

Через четверть часа, когда турецкие пушкари, стрелки и янычары попытались вновь откатить свои бомбарды из-под обстрела фальконетов, ворота в башне «Длинной стены» разверзлись, и оттуда навстречу туркам покатилось греческое войско. Морейский деспот и Феофил Палеолог возглавили вылазку. Фома оставался за старшего на верху башни. Константин не пустил брата в сечу, но сам на коне повел в бой своих воинов. В скоротечной, но яростной рукопашной схватке греки отбросили турок от стен укреплений. Греческие воины, кто успел, взорвали турецкие бомбарды, кто успел, забил в запальные отверстия турецких пушек железные клинья. В тот день под «Длинной стеной» турки потеряли до тысячи своих воинов и пушкарей. На какое-то время они утратили артиллерию и возможность наступать. Но в тот день на стенах и в вылазке погибло несколько сотен защитников «Длинной стены». Вооруженное противостояние у Истма, казалось, вошло в фазу равновесия.

Прошло десять дней. И Нестор заметил, что турки скрытно под покровом ночи каждые сутки отводят и направляют отряды своих воинов к «Длинной стене» южнее дороги. Вскоре, как-то поздним вечером, когда он заснул под пологом шатра своего эфенди, укрывшись овчинным тулупом, его разбудила негромкая турецкая речь. Говорили в шатре, и Нестор невольно подслушал разговор Керима-эфенди с его друзьями. Те курили ароматный табак, пили кумыс, которым угощал их какой-то татарский мурза.

– Наши аскеры сумели подтащить и установить тридцать пушек в десяти стадиях восточнее воротной башни, которую пытались взять накануне. Дело готовится при соблюдении возможной скрытности, – говорил один из османов.

– Хвала Аллаху! Теперь достославный Караджа-бей, разрушит «Длинную стену» и загонит этих свиней в их хлев, – сказал мурза.

– Сложно ли будет обстреливать их укрепления в тех местах? – поинтересовался эфенди.

– Там, куда мудрый Караджа-бей перебросил новые орудия и отряды из долины, стена уступами поднимается вверх по большой и высокой скале. Значит, там укрепления не столь надежны. А перед ними – гора, с которой наши пушки могут достать оборонительные сооружения греков своими ядрами, – отвечал первый турок.

– И как скоро наши воины начнут обстрел и приступ? – спросли эфенди.

– Пушки откроют огонь завтра утром, приступ тоже будет завтра после обстрела, чтобы греки не успели стянуть туда свои войска, – отвечал турок.

Услышав эти слова, Искандер бесшумно поднялся и оставил место своего ночлега. Теперь, после услышанного, им руководило одно желание – дать скорее знать грекам о том, что задумали турки. В турецком войске он неплохо научился владеть луком. Потому однажды на базаре в Эдирне Искандер купил себе хороший лук и тул со стрелами. Керим-эфенди, зная страсть своего слуги-толмача, не противился тому и даже часто брал его с собою на охоту. Искандер доставлял удовольствие своему господину, когда поражал где-нибудь в кустах волка или лису с расстояния ста шагов. Порой эфенди, гордясь перед своими друзьями охотничьими трофеями, добытыми его слугой, хвалил Нестора:

– Всемилостивый Аллах наделил этого слугу не только светлой головой, умением писать и постигать языки. Искандер, всемогущий Аллах дал тебе зоркий соколиный глаз и твердую руку. Потому будь благодарным и верным слугой мне – своему господину и великому султану.

Сейчас, в наступившей темноте южной ночи, усиленной тенью горных склонов в долине, Нестор пробрался к походному возу эфенди и достал свой лук и стрелы. Затем вынул из кармана небольшой обрезок пергамента, разжег свечу под возом. Достал и обмакнул перо в чернильнице, написал на обрезке пергамента несколько строк по-русски, а затем по-турецки. Свернул в свиток и привязал у наконечника стрелы. Сунул ее в тул, затушил свечу и незаметно двинулся в сторону «Длинной стены»…

Перед рассветом следующего дня деспота Константина неожиданно разбудил Георгий Сфрандзи, тряся его за плечо. Как только секретарь увидел, что деспот открыл глаза и сел на ложе, то молвил:

– Государь, прости, что нарушил твой сон в столь ранний час. Но один из наших воинов, несших караул на башне ворот, подобрал стрелу с письмом у наконечника. Он принес ее мне. Я ознакомился с посланием, написанным по-турецки и, кажется, по-сербски.

– «Османы утром начнут бить по стене у высокой скалы в десяти стадиях восточнее. Потом последует приступ. Торопитесь», – прочел Георгий.

– Подай, взгляну! – молвил Константин.

Комит подал обрезок пергамента.

– Турецкого я не знаю. Но первые строки написаны не по-сербски, скорее всего, это болгарский или другой славянский язык, – сказал Константин, рассматривая написанное.

– Можно ли этому верить, государь?

– Думаю, да. Так, я встаю и поднимаюсь на верх воротной башни. Ты же немедля пошлешь вдоль стены к скале отряд стрелков числом до двухсот воинов. И вели усилить там наблюдение, – распорядился Константин.

– Да, еще, Георгий. Буди Фому. И сей час вели подогнать запряженные возы к башням стены. Вдруг нам неожиданно придется снимать наши фальконеты и кулеврины на этом участке и перевозить их в другое место! – крикнул уже вдогон уходившему Сфрандзи деспот Мистры.

После этих слов до уха деспота донесло дальний гул первых залпов мощной артиллерийской канонады.

– Боюсь, как бы мы не опоздали, – услышав гром турецкой артиллерии, промолвил про себя вставший на ноги деспот.

Спустя два часа турецкие пушки обрушили тяжелыми каменными ядрами часть «Длинной стены» у высокой скалы. Пушек у греков там не было. Как раз в тот час туда же подошли стрелки, посланные Георгием Сфрандзи. Они увидели, что воины, охранявшие стену в этом месте, погибли под обвалами камней или отступили. Стрелки устроили оборону, как могли, близ пролома на уцелевших куртинах, среди глыб и обломков стены в проломе и на вершине скалы. Через четверть часа турки пошли на приступ. Они подтянули и бросили в прорыв до трех тысяч воинов и янычар. Греческие, генуэзские лучники и арбалетчики встретили их ливнем стрел. Сопротивление длилось более часа. Затем уцелевшие стрелки стали отступать вдоль стены на запад – к долине.

Когда деспот Константин узнал об этом, он приказал снять с башен всю артиллерию. Орудийные станки и лафеты оставляли на месте, снимали и грузили только стволы. Обоз с орудиями в сопровождении надежной охраны был отправлен в Мистру. Затем деспот приказал взорвать куртину восточнее правой башни, фланкирующей ворота, а пятистам воинам велел занять круговую оборону в башнях и воротах.

Еще через два часа он узнал, что пятитысячная турецкая рать прошла пролом и хлынула на территорию Пелопонесского полуострова. Оставив часть гарнизона «Длинной стены» охранять воротную систему в круговой обороне, он немедля в сопровождении своих соратников и воинов двинулся к Мистре. Теперь надо было спасать столицу и города Мореи. Фома во главе своих воинов поспешил в Монемвасию.

В течение двух недель османы грабили восточную часть Пелопоннеса. Но они не стали брать греческих городов. Разорена и выжжена была только сельская округа. Возвращаясь восвояси, турки угнали с собой в рабство 60 тысяч человек мирного греческого населения.

Недолго длилась иллюзия примирения. Униженный, ослепленный, лишенный власти Василий Васильевич не был сломлен морально. Он не позволил вывести себя из игры и не забыл, что он – законный Великий князь Московский. Проливая слезы перед Шемякой, высказывая ему благодарность за «милосердие», он был далек от мысли, что стезя его как государя и правителя окончена. Не мира, но мести и торжества над соперником жаждал униженный князь. Он понимал, знал и чувствовал, что Шемяка некрепко и ненадолго угнездился на Москве. И не только шестое чувство подсказывало ему, что растет и ширится движение за возвращение на Великий стол законного обладателя его. Пребывание в Вологде было непродолжительным. Вскоре со всем своим двором князь Василий отправился на Белое озеро, в монастырь, основанный святым Кириллом, учеником Радонежского чудотворца Сергия.

В бревенчатой трапезной палате Кирилловой обители было довольно людно. На дворе стоял ясный морозный январский день. Василий Васильевич в окружении верных бояр и дворян, вооруженных до зубов, сидел во главе стола одесную Белозерского игумена владыки Трифона. Трапеза подходила к концу. Меды уже выкушали. Каши, рыбные блюда и прочую снедь отведали. Монастырская братия угощала князя и его людей винами да сладкими закусками.

– Вотъ и доспелъ к тобе, владыко, всемъ своимъ дворомъ. Есчо в Вологде мыслилъ в Белоозере сущую братию накормити и милостыню дати. А ты, владыко, мя и моихъ людей самъ употчевалъ. Жаль токмо, не вижду тя, отче, – говорил князь, развернувшись вполоборота к игумену, улыбаясь и поправляя черную повязку у себя на глазах.

– Не печалуй ся, княже. Очи еста – твои детушки, Иоанн да Юрий, да суть мы – чернецы убогие, да слуги государевы: князья, бояре, дети боярскыя, служилые люди, – отвечал Трифон.

– И то, владыко, бегутъ от Дмитрия Шемяки да от Ивана Можайского служилые-т ко мне. Вотъ и надысь пришли с Москвы князь Иванъ Стрига Оболенской со своими людми да сынъ боярский Иванъ Руно со товарищи. Быти ныне Великому княженью на Вологде да на Белоозере, – промолвил со словами иронии князь Василий, обнимая за плечи и прижимая к себе юного княжича Ивана.

– Несть бо льзя таковому государю в такой дальней пустыне заточену быти, – сочувственно произнес Трифон.

– Радъ бы, да грехи в рай не пущають. Крестное целование что камень тяжекъ есть на раменахъ моихъ, – отвечал князь владыке.

– А коли тако, властию своею сниму с тя крестное целование, данное князь Дмитрею. А грехъ тотъ на ся возьму, – сурово и твердо изрек владыка.

– Ежели сполнишь сие, отче, в Вологду не вернусь. Поиду со своимъ дворомъ на Тферь, – помолчав и подумав недолго, решительно вымолвил князь Василий.

Борьба за Великий стол для тверских князей давно отошла в прошлое. Но в политической системе Русской земли Тверь занимала особое место. Тверские князья испокон века ни формально, ни фактически не подчинялись Москве. Даже на Куликовом поле не было среди русских войск тверских полков. Ревниво и опасливо следили в Твери за успехами Москвы и традиционно видели своего ближайшего союзников в лице Великих князей Литовских.

Князь Борис Александрович Тверской еще недавно был единомышленником Шемяки. Но за последние месяцы многое переменилось. Слепой Василий Васильевич казался ему менее опасным на Московском Великом столе, чем деятельный и дерзкий Шемяка. Потому и принял дружелюбно Тверской князь бывшего князя Московского и «дал ему у себя поопочинути», воздал ему «честь великую» и «дары многи». Верно, наслышан был князь Борис и о том, что крепнет и полнится людьми да слугами двор Василия Васильевича. Дворы же Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского пообеднели да обезлюдели. В той же Литве усилились сторонники князя Василия. Понимал князь Борис, что скоро переменится власть на Москве. И вот тогда уж не простит законный Великий князь Московский Тверскому князю сговора с Шемякой. Василий же Васильевич понимал, что рано ему праздновать победу, а иметь надежного союзника в борьбе с Шемякой не помешает. Но союз тот должен был стать нерушимым, чтоб никто потом не мог пойти на попятную. Любили в ту эпоху в таких случаях скреплять договоры («правды») кровью. Так на седьмом году жизни наследник Великого стола княжич Иван и стал участником важного государева дела. Был он обручен с четырехлетней Марией, дочерью Тверского князя.

Ровно через год после своего ослепления, 17 февраля 1447 года по Р. Х., Василий Васильевич въехал в столицу. В феодальной войне произошел решительный перелом. Но до мира было еще далеко. Многие северные города, а в их числе Галич, Юрьевец, оставались еще в руках Шемяки. Знал тот, что там поддержат его.

В Казани же произошла кровавая усобица. Гроза Русской земли хан Улу-Мухаммед был безжалостно умерщвлен своим же сыном Мамутеком. Престол достался ему. Младшие братья его, Касым и Якуб, бежали со своими людьми, спасая жизнь. Мамутек явно стремился доказать всем, что, почти как и сто лет назад, во времена «великой замятни» в Орде, он готов пролить потоки крови, пустить под нож всю родню и тысячи супротивников, чтобы удержать власть в своих руках. Но и беглецы из Орды уже сто пятьдесят лет назад проложили дорогу на Русь. Тогда еще «добрый царь Узбякъ» (хан Узбек), обращая Орду в ислам, обрезая послушных и равнодушных к древним верованиям подданных, резал всех непослушных иноверцев. Десятки тысяч татар – несториан и православных, оставшись верными христианству, бежали на Русь. Верно, привели они с собой и соплеменников, что поклонялись Будде, а то и чтили древнюю монгольскую религию Бон. На Руси ни тех, ни других не трогали. Да и позже приходили татары тысячами и селились, принимая с поколениями русскую веру. Теперь же во главе своих сторонников пришли в Русскую землю Касым и Якуб и просили Василия Васильевича принять их. Не отказал Великий князь Московский. Принял беглых царевичей, дав им в удел Мещерский край. Даже веры магометовой не просил менять. Так Городец-Мещерский и стал Касимовом. А недалече возник и татарский Кадом. (В первой трети XX века нашли археологи в Касимове фундаменты древней мечети. Но уже в XVIII столетии никто там про мечеть и не ведал.) Так или иначе, только в лице «царя Казанского» Мамутека нажил себе Василий Васильевич лютого врага. В ноябре 1447 года послал казанский царь своих князей «воевати Володимеръ и Муромъ и протчие грады» Русской земли. Навстречу им двинул Великий князь свои полки. Татары казанские повернули вспять. Но и русские не пошли вдогон. Нужно было решать дела с Шемякой.

Тем временем 15 декабря 1448 года состоялось на Москве дивное и знаменательное событие. На поместный собор Русской православной церкви съехались все русские епископы. Собравшись вместе, выбрали они и поставили митрополитом Всея Руси рязанского епископа Иону. Новый митрополит уже не поехал на поставление в Царьград. Навсегда пресеклась древняя зависимость русского священства от Цареградского патриарха. Началось «самоглавенство» (автокефалия) Русской церкви.

А Василий Васильевич двинул войска в сторону Галича – столицы Шемякиного удела. Дойдя до Костромы, Великий князь начал переговоры. Дмитрий Юрьевич согласился заключить мир. В очередной раз состоялось крестное целование, были составлены «проклятые» (клятвенные) грамоты о мире. Заключив мир, Василий Васильевич пошел от Костромы через Ростов к Москве и пришел в столицу на Фомину неделю 31 марта 1448 года. Под той датой московский летописец отметил: «А сын его князь Иванъ былъ в Володимире».

Восьмилетний княжич не был в походе с отцом. Он находился во Владимире с войсками, преграждавшими казанским ратям пути вглубь Русской земли. Так с молодых ногтей приучал отец сына к нелегкой походной жизни. Де, первая обязанность князя – ратный труд. Пусть-де воеводы да вои привыкают видеть в княжиче своего будущего государя и военачальника. Были, конечно, при юном Иване бояре Ряполовские – Семен да Митрий.

Недолог был мир с Шемякой. В начале 1449 года он, «преступив крестное целование и проклятые к себе грамоты», начал военные действия. Не дремали московские воеводы и быстро двинули войска к Галичу. Там, у города, 27 января произошло большое сражение. Не помогли Галичскому князю пушки, палившие с городских стен, не помогла крепкая позиция на горе близ крепости. В «сече злой» противник Великого князя был разбит наголову. Почти вся пешая рать Шемяки полегла под стенами Галича, а сам он с остатками конницы бежал с поля битвы. Город сдался на милость победителя. Удельное княжество Дмитрия Юрьевича перестало существовать. Шемяка бежал в Новгород. Бояре новгородские приняли его с распростертыми объятьями. Рады были они продлить усобицу в Русской земле, дабы ослабить Москву и тем укрепить свою власть. Великий Новгород «целовал крест Великому князю Дмитрию (Шемяке) заедино». Так начался новый, последний этап последней феодальной войны в Русской земле. Понял Шемяка, что нет у него более возможности «быти на Великом княжении». С той поры и стал он, как мог, вредить своему врагу. Летом 1450 года от Р. Х. «изгоною ратью» вместе с новгородцами захватил он (врасплох) богатый торговый город Великий Устюг. Сторонников Василия Васильевича по велению Шемяки его слуги «метали в Сухону реку, вяжучи камение великое на шею». Лишь один устюжанин, уже «на дне седя», ухитрился срезать веревки, освободиться от камня, «и выплове вниз жив, и утече на Вятку».

Тяжелая весть потрясла древний Константинополь 30 октября 1448 года. Пришла эта весть из Сербии. На Косовом поле, обильно политом христианской кровью еще в 1389 году от Р. Х., османами ныне было наголову разгромлено венгерско-сербское войско, возглавляемое трансильванским правителем Яношем Хуньяди. А на следующий день скончался автократор Ромейской империи Иоанн VIII Палеолог, узнавший о разгроме христианского ополчения. С этим все надежды его на помощь Запада рухнули окончательно. Сердце престарелого базилевса не вынесло очередной трагедии. Известия эти через несколько дней докатились до Пелопоннеса. Беспокойный авантюрист Дмитрий Палеолог первый со своим двором добрался до Константинополя морем, чтобы захватить престол империи. Однако синклит[22] и правительство отклонили претензии Дмитрия. Георгий Сфрандзи, находившийся по распоряжению деспота Константина в те месяцы в Константинополе, не жалел в те дни ни сил, ни денег. Да и в столице уже заранее решили, что новым автократором будет провозглашен деспот Мореи, правитель Мистры Константин Драгаш. В Мистру было отправлено посольство, состоявшее из членов синклита и патриаршего клира.

Стояло светлое, но не солнечное, холодное и сухое утро 6 января 1449 года от Р. Х. Во дворце деспотов Мистры проходил обряд провозглашения нового базилевса Ромейской империи. Ярко горели дымные факелы и светильники в одностолпной каменной палате дворца, ибо рассеянный утренний свет проникал через узкие, подобные бойницам окна. Лица людей были торжественны и строги. Дорогие наряды из парчи, венецианского бархата и дорогого сукна красовались на знатных мужах и высших чинах. Константин XII уже был поднят, стоя на щите, воинами и приближенными, по древней ромейской традиции. Ему уже были вручены инсигнии[23] императорской власти. Он уже произнес клятву автократора. Теперь же, в наброшенном поверх чешуйчатого доспеха облачении базилевса, с венцом на голове, воссев на престоле, он вел разговор с людьми своего двора и послами из Константинополя. Деспот Димитрий на торжество не приехал.

– Ныне предстоит нам оставить нашу любимую Мистру и отправиться в Константинополь. Мы уже знаем, какая тяжесть ответственности ляжет на наши плечи. Все хорошо помнят, как нам пришлось управлять страной во время отъезда покойного брата Иоанна в Феррару и во Флоренцию. Думаю, что выбор синклита во многом определен и этим, – отмечал в своей тронной речи Константин.

– Да, достойнейший автократор. Синклиту пришлось нелегко, когда потребовалось утвердиться в этом решении. В столице могли случиться военный переворот и кровопролитие. Ведь у деспота Димитрия есть и там свои сторонники. Однако синклит готовился к этому, и священство поддержало его, – отвечал с поклоном один из послов.

– Что ж, нам и впредь не избежать трудностей такого рода. Во всяком случае, нашей опорой здесь, в Морее, остается наш брат Фома. Мы будем надеяться на его поддержку, – сказал Константин и посмотрел в сторону младшего брата, прибывшего на торжество.

Фома и все люди его двора преданно склонили головы.

– Нас ожидает нелегкое правление. Теперь все силы нашей страны должны быть собраны воедино, ибо нам предстоит неравная и жестокая борьба с османами. В Константинополе нас ожидает патриарх и церковная хиротония. Надеюсь, что все ромеи будут едины в вере Христа и в своем решении признать нас своим автократором, – строго подвел итог своей речи новый базилевс.

– К сожалению, государь, в столице совсем нет единства в вопросах веры, – промолвил один из сподвижников и представителей клира Константинопольского патриарха Григория.

– Ведаешь ли, мудрый автократор? Кое-кто из христиан в столице договорился даже до того, что уния с Римом полностью погубит империю, что только турки смогут навести в государстве порядок, – сказал Георгий Сфрандзи и с тревогой посмотрел на послов.

– Так ли это? – обратился Константин с вопросом к священнику из клира патриарха, сверкнув огнем горячих синих очей.

– Да, государь, но таких немного, – испуганно прозвучало в ответ.

– Ну а многие ли поддерживают унию?

– Нет, автократор. Число сторонников унии также невелико, – оправдательно отвечал вместо священника протовестиарий.

– Чего же придерживается и хочет большинство? – жестко спросил Константин.

– Большинство – это простонародье и чернь во главе с приходскими священниками и частью непокорных иерархов. Они не слышат голоса разума, у них нет никаких замыслов, – отвечал священник.

– Они просто равно ненавидят и турок, и христиан латинского вероучения, – вымолвил Сфрандзи и поклонился Константину.

– Тебе, вероятно, известно, государь, что восточные патриархи направили покойному базилевсу письмо, осуждающее унию. В письме сказано: «Если ты на время уступил латинянам, думая получить от них помощь своей империи, а теперь отказываешься от нечестивого учения и опять держишься православной веры своих предков, то мы будем молиться за спасение твоей империи и особенно души твоей… Если же будешь упорствовать и защищать догматы, чуждые церкви нашей, то не только прекратим воспоминание твоей державы в молитвах, но и присовокупим тяжкую епитимью, дабы язык чужого и пагубного учения не распространился во Христовой церкви…». Конечно, их можно понять, ведь и они сами, и их паства теперь полностью находятся в подчинении и владениях турок, – поведал с поклоном священник.

– Что ж, может быть, ближайший церковный собор как-то поправит дело, – с надеждой вымолвил посуровевший ликом Константин XII.

Новый автократор прибыл в столицу в начале марта 1449 года. Он унаследовал всю Империю Ромеев: столицу с ее окрестностями, несколько островов в Эгейском море и обескровленную войной с турками Морею. Путешественники и купцы, бывавшие тогда в Константинополе, удивлялись малолюдности великого города. Население столицы в сравнении с временем правления Феодосия Великого или Юстиниана сократилось в 10–12 раз и едва достигало 50 тысяч человек. Многие кварталы были необитаемы, большинство дворцов лежало в руинах еще со времен смуты XIV века. Ранее величественный Большой Императорский дворец представлял из себя груду развалин. На его восстановление у Палеологов не хватало денег, и они жили во Влахернском дворце. Внутреннее положение империи было очень тяжелым. Торговлю контролировали генуэзцы и венецианцы, постоянно враждовавшие между собою. Непримиримы друг к другу были и сами греки, ибо большая часть знати и духовенства являлись представителями латинофильской или туркофильской партий. Первые стояли за унию и спасение страны ценой покорения папе. Вторые, в большинстве своем страдавшие от католиков купцы и торговцы, заявляли, что только турки могут навести в государстве порядок и вышвырнуть из него жадных генуэзцев и венецианцев. Большая же часть народа и низшего духовенства держалась православия и уповала только на Господа. В довершение всего, вскоре после того, как Константин перебрался в Константинополь, начались ссоры его младших братьев, морейских деспотов Фомы и Димитрия. Первым, конечно, начал Димитрий, полагавшийся на помощь турок. Но Фома, защищавший интересы Константина, не уступал. Морею лихорадила междоусобная война.

Находясь на пороге надвигавшейся национальной трагедии, греческий народ был разобщен. Попытки нового автократора заставить православную церковь признать унию, без чего невозможна была помощь Запада, столкнулись с упорным сопротивлением большинства духовенства и народа. Большинство греков вполне обоснованно просто не верило, не надеялось на помощь католиков. Сторонника унии патриарха Григория III Мамму признавала лишь небольшая часть высшего духовенства. Осенью 1450 года наконец состоялся церковный собор, на который приехали патриархи, уже покоренных мусульманами Александрии, Иерусалима, Антиохи. Они низвели Григория III с патриаршества, и тот бежал в Италию. По причине униатства и неправославия, по мнению большинства греков, официальная церковная хиротония базилевса Константина XII так и не состоялась. Это был последний не венчанный, не помазанный на царство автократор Ромейской империи. Удивительно, но и первый император, перенесший столицу с берегов Тибра, основавший Второй Рим на берега Босфора, равноапостольный Константин I Великий не удостоился обряда церковной хиротонии. Он и крещение принял перед самой смертью от полуарианского епископа. Но то свершено судом и умыслом человеческим, а грядет-то Суд Божий.

Шумно, многолюдно и тревожно было во фракийском городе Эдирне (Адрианополе), временной столице государства османов, в феврале 1451 года. Жившие там турки, арабы, курды, греки, болгары, валахи только и делали, что обсуждали смерть султана Мурада II и кровавые события, последовавшие в большой, многодетной семье султана после его смерти. Хотя, конечно, все понимали, что жизнь идет своим чередом, и очередная смена правителя великой исламской державы в который уже раз из века в век сопровождается кровавой развязкой.

Жарким августовским днем того же года Нестор-Искандер сидел по-турецки на кошме в чайхане, в кружевной тени акаций, в кругу близких друзей. Одного из них, невысокого, черноволосого, худощавого араба с горящим взором, звали Али. Другого, полноватого, кареглазого грека, с пышной шевелюрой каштановых волос, Никитосом Николопулосом. Он принадлежал к богатой купеческой семье, занимавшейся посреднической морской торговлей и поставлявшей в ставку Караджа-бея добротные ткани, кожи, конскую упряжь и прочий товар, необходимый для снабжения и содержания войск. Родом он был из Фессалоники. Молодые люди пили айран и беседовали по-турецки. Рассказывал Али, возлежавший на кошме напротив Искандера. То был начитанный, хорошо знавший турецкий, персидский и свой родной языки, блестяще окончивший медресе несколько лет назад молодой человек. Теперь он был определен служить при посольской канцелярии султана.

– Наш новый правитель Мехмед II – личность в высшей степени удивительная. Он владеет еще четырьмя языками, кроме турецкого. В числе их: латынь, греческий и фарси. Он без перевода читает Омара Хайяма и «Шахнаме» Абулькасима Фирдоуси. Прекрасно знает математику и астрономию. Особое внимание уделяет философии, читает труды Аристотеля, Платона и других греческих философов. Под руководством ромейских ученых занимается их комментированием, – говорил Али без тени восхищения, потягивая холодный, ароматно-кислый айран и поблескивая умными, черными глазами.

– При этом рассказывают, что он от природы хитер, жесток и вероломен, несмотря на свой двадцатилетний возраст. Ведь он приказал умертвить пятерых единокровных братьев, чтобы занять престол. Не пожалел даже девятимесячного брата-младенца. Хотя сам – побочный сын покойного Мурада, рожденный от наложницы, – промолвил Никитос.

– Да, спасся только один принц Урхан, уехавший в Константинополь еще до смерти старого султана, – тихо сказал Нестор и сделал глоток прохладного айрана, – хотя, возможно, Мехмед и сам был готов отправить Урхана туда.

– Загадочная и странная личность, – еще тише продолжил Али, – подобно Гарун-ар-Рашиду, переодетый, он часто бродит по трущобам города поздним вечером. И горе тому встречному, кто узнает султана. Я сам видел его однажды в одеянии старьевщика, но испугался и сделал вид, что не заметил. Кстати, Мехмед ко всему еще и очень изощрен в любовных утехах. Уже не первый месяц как у него образовались и постоянно пополняются два гарема. Один – из красивых женщин, другой – из красивых мальчиков. Вероятно, он считает, что ему, как султану, милосердный Аллах не возбраняет ни того, ни другого…

– Если бы только этим ограничивались его странности. Султану вовсе неведомы чувства милосердия и жалости. Недавно кто-то из рабов похитил большую спелую дыню из любимого сада султана. Тот приказал найти вора. В бесполезных поисках прошли часы. Очевидцы рассказывали, что стража долго не могла найти виновного. Тогда Мехмед велел вспороть животы рабам, которые ухаживали за садом. Вспороли внутренности пятерым, но не нашли никаких следов. И тут султан пригрозил, что вскроет желудки и выпотрошит кишки даже стражникам, если те не найдут доказательств. Испуганная стража принялась за дело, и лишь внутренности четырнадцатого показали, что тот украл и съел дыню, – с придыханием вещал Никитос.

– «Ты правый суд зовешь, но где же он? Что – беззаконье, если смерть – закон?» – процитировал на фарси, а потом перевел на турецкий строки из «Шахнаме» Али, поглаживая черные как смоль усы и бородку перстами.

– Да, все это похоже на Мехмеда, – немного помолчав, добавил он. – Недавно султан приказал обезглавить еще одного раба, чтобы показать итальянскому живописцу Беллини, работающему при дворе, как отличается гримаса лицевых мышц отрубленной головы от изображаемых на картинах.

– Это страшно. Но еще страшнее то, что султан мечтает о славе и лаврах великого Тамерлана. Неспроста ему дали прозвище «Фатих» («Завоеватель»). Его гордой душе не дает покоя давняя мечта османских правителей – воссоединить европейские и азиатские владения турок, которые разделяет последний оплот ромеев – Константинополь, – с тихим ужасом в карих глазах вымолвил Никитос.

– Верно, султан хочет сделать этот великолепный город столицей своей державы? – осторожно спросил Нестор, посмотрев на Али спокойными голубыми глазами.

– Похоже на то. Вы слышали, наверное, что в Эдирне в последние месяцы побывали многие посольства из соседних стран. Мехмед заключил дружественные договоры с Венецией и Венгрией. Им были обласканы и одарены послы крестоносцев с Родоса, посольства итальянцев и греков с Лесбоса и Хиоса, послы из Дубровника, послы Сербии и Валахии. Султан защищает свои позиции на Балканах и в Эгейском море, чтобы нанести удар в сердце главному врагу. Но сейчас Мехмеду угрожает эмир Карамана. На днях султан переправится в Анатолию и выступит во главе войск на Караман. Думаю, эта война будет недолгой, – тихо и без эмоций сказал Али.

Страшное бедствие обрушилось на русскую землю летом 1451 года. Рать ордынских татар под рукой «царевича» Мазовши прорвалась «к Берегу» – к Оке. Русский воевода князь Иван Звенигородский растерялся, не успел собрать сторожевые полки. Ордынцы нежданно «перелезли» Оку у Коломны. Колокольным сполохом прокатилась эта весть по Москве. Не утихая, много часов подряд гудел и тревожил всю округу вечевой колокол на Соборной площади Кремля, ибо рать татарская была всего в двух конных переходах от столицы. В испуге, каркая и крича, разлетались вороны и галки, усиливая общий сполох. Тревожно мычали в хлевах коровы, ржали кони, блеяли овцы.

– Гляди ж, Иванъ, оставляю тя воеводою на Москве. Быти же с тобою сыну – князь Юрию. Да мать мою достоитъ берегти. Стара княгыня София Витовтовна. Куда ж ехати ей, – озабоченно наставлял Великий князь Василий, обращаясь к старшему Ряполовскому, облачаясь в дорожный кафтан поверх кольчуги и поправляя черную повязку на незрячих глазах.

– Помыслю о том, господине. С собою кого ж возьмеши, государь? – спросил боярин.

– Кого ж яти, какъ не старшого сына. Великий князь Иванъ – очи мои, – отвечал Василий.

– А государыня-княгыня с малыми детками како жъ? – вновь спросил боярин.

– Великую княгыню с детками имамъ отправити во Углич. Ты уже тъ пошли брата Семена, аль бо Митрия, дабы проследили за сборами, – наказывал второпях Великий князь.

– Все сполню, государь. Не иначе садити ся намъ в осаду, – сказал боярин, качнув головой.

– На Москве ныне суть множество бояръ и детей боярскихъ и многое множество народа. Зде же митрополитъ Иона, да весь чинъ священнической и иноческой. Отсидите ся, отмолите ся.

– Богъ милостивъ, – молвил старый боярин.

– Язъ сей же часъ поиду к Волге по градамъ. Имамь полки събирати. Вели седлати коней тотъ часъ, – велел Василий Васильевич.

Ряполовский послушно склонил голову.

На рассвете в пятницу, 2 июля, Мазовша «с ратью великой» прорвался к сердцу Русской земли. Поспешно оставил Москву Василий Васильевич… Второпях позабыл он о главном – не велел заблаговременно сжечь посады, окружавшие со всех сторон Кремль. Их-то и зажгли ордынцы. Прикрываясь завесой дыма, бросились ратные татары на приступ к кремлевским стенам. Едва-едва успели москвичи закрыть врата града и взойти на стены с оружьем. Страшный жар плыл и разливался вокруг Кремля. Ветер тянул в Кремль с востока – с Зарядья[24] и с Яузы. Скученные на узком пространстве между стен и стрельниц защитники Москвы начали задыхаться от жара и дыма. Летевшие через стены с пылающего посада искры и головешки зажигали деревянные постройки. Их заливали, тушили, как могли. Густая пелена едкого желтого дыма заволокла Кремль.

«Отъ дыма не бе лзя и прозрети», – писал летописец.

Старые белокаменные стены, о которые ранее разбивались приступы ратей Ольгерда, Тохтамыша, Едигея и Улу-Мухамеда, были в плохом состоянии. Страшный пожар 1445 года нанес им немалый урон. В местах обрушений их крепили бревнами. К этим местам и устремились на приступ ордынцы.

Молодой, рослый и сильный мурза Ямгурчей, облитый кольчугой, укрываясь щитом от пуль и стрел, спешился и сам повел на приступ своих людей. Перед ними были стены и угловая стрельница у неширокой реки, которую урусы звали Неглинной. Передние ряды ордынских воинов тащили тяжелые и длинные лестницы, бревна, задние били стрелами по стенам.

Но москвичи, как и в прежние времена, не дрогнули. Их пули, стрелы и арбалетные болты десятками разили татар. Под прикрытием дыма из воротных башен к Неглинной-реке, и к Кучкову полю, и к торгу вывели московские воеводы свои отряды, дабы отвлечь татар от приступа. Вылазки удались. До темноты кипела рукопашная сеча под кремлевскими стенами и среди дымящихся развалин посада. Ямгурчей, обрызганный кровью, секся тяжелой кривой саблей, свирепо вращая раскосыми глазами, орал на своих воинов, призывая их не оставлять сечи и грозя им смертью:

– Паршивые шакалы! Куда бежите? Вы срамите не только меня и нашего хана! Вы срамите самого Аллаха! Овцы, я сам буду резать вам глотки!

– О, Всевышний! О, господин, урусы перебьют нас всех, если ты не выведешь воинов из схватки! – кричал ему в ответ верный слуга Ибрагим.

– Умолкни, трусливый пес! Иншалла!

– Господин! Их стрелы сыплются, как дождь! Береги себя!

Ветер усиливался. Посад догорал, и дым легко сносило в Занеглименье. Московские лучники осмотрелись и начали метко разить татар со стрельниц и стен.

«Ссс-шок!»

Толстый русский арбалетный болт[25] просек кольчугу на правом плече мурзы Ямгурчея и окровавленным концом вышел со спины. Тот заскрипел зубами.

– Суккен сек! – выругался, шипя, роняя клинок, качнулся спиной назад. Верный Ибрагим был рядом и уже тащил своего господина подальше от стен Кремля…

Взять столицу изгоном[26] Мазовше не удалось.

Зловещее зарево догорающих пожаров то вновь вспыхивало, то утихало окрест Кремля. Ветер поднимал гарь и сажу. Солнце садилось в багровеющее пожарище. Стучали топоры и молоты. Москвичи трудились и сновали близ кремлевских стрельниц и стен. Ставили «пристрой градный». Слышались то матерное словцо, то острая шутка, то молитва. Клали бревенчатые клети, крепили бревнами каменную кладку прясел и башен, ставили предмостные укрепления, выкладывали железные и медные орудия на быстро сколоченные деревянные лафеты, таскали и накладывали в стрельницах малыми горками каменные ядра и железную картечь, бочонки с порохом. Иван Ряполовский, закованный в стальной колонтарь[27], на металлических пластинах которого играли тускнеющие блики пожара, стоял в окружении своих братьев и соратников на верхнем венце Никольской стрельницы напротив большого торга. Левую руку его облегал тяжелый щит – «павеза» с продольным долевым желобом. Из-под длани десницы смотрел он за стену на юго-восток. Татарские стрелы изредка долетали сюда и бились о камни стены на излете.

– Митрий, вели пушкарямъ да затинщикамъ есчо разъ по Пожару[28] да по Зарядию выпалити, – властно приказал он младшему брату.

Младший Ряполовский исполняя волю старшего быстро пошел к спуску на нижний ярус стрельницы. Через три минуты «тюфяки» и «пищали затинные», развернутые на стрельницах, дали громогласный залп в сторону догорающего торга. Все окутал едкий пороховой дым. Но татарские стрелы перестали осыпать юго-восточный сектор Кремля.

– Добро… Эх-эх! С зарания надо было ставити пушки да писчали на стрельницы. То и не подлезли бы татарове под градския стены. Ну да ниче, задали имъ жару, – сказал Иван Ряполовский удовлетворенно и сплюнул, тронув рукой тяжелую саблю на поясе.

– Сколь ихъ полегло под градомъ ныне?! – с удивлением отметил-спросил Дмитрий.

– Тысчи две, а то и поболее суть, – отвечал Дмитрию сын боярский Федор Басенок, скинув кольчужные рукавицы и потирая покрытые засохшей кровью длани о кольца байданы[29] на персях.

– Да, не менее, – молвил Иван Ряполовский.

– Уже тъ посекли мы ихъ у Неглиненской стрельницы. Аж руда по реке текла. А дале погони ихъ в Занеглимение. И тамо тъ секли, доколе стрелы ихъ аки дождь не посыпаша. Меня и приложи тоды стрела в левое рамено. А и нашихъ воевъ погибоша немало, – рассказывал Руно, трогая перстами десницы раненое плечо.

– Сколь же нашихъ побито ныне? – спросил Дмитрий.

– Мыслю, тысчи полторы народу, а и не менее, – молвил Иван Ряполовский, перекрестившись.

– Царствие небесное всемъ християнамъ, зде смерть приявшимъ, – тихо молвил кто-то.

Все стали творить крестное знамение.

– Ты, Федька, ныне же проследи, како изъ оружных клетей припасъ людямъ роздати: щиты, луки со стрелы, рогатины. А ты, Митрий, сей же часъ дозри, како плотники да смерды готовятъ пристрой градный, – вновь повелительно молвил Иван.

– Все сполнимъ, бояринъ, – отвечал Федор и, поклонившись, быстро удалился.

За ним последовал и Дмитрий.

Вечером и ночью было тихо. Лишь изредка из татарских станов доносило непонятные русскому уху арабские слова намаза и погребальной молитвы. Пришло душное, дымное, жаркое утро 3 июля. Рассвело. Южный ветерок стал сносить дым чадящих пожарищ куда-то за Кучково Поле. Напрасно долго и внимательно вглядывалась московская сторожа со стрельниц в сторону Заяузья и Замоскворечья. Там было пусто. Отправили дозор к Яузе, повысмотреть, поглядеть, где ворог. Ордынцев будто ветром сдуло. Дозор вернулся и донес, что татары ушли, бросив медные и железные вещи, награбленные в русских селах и посадах, и «прочего многово товару». Гроза миновала. Верно, не знал «царевич» Мазовша, что Великий князь уже далеко на Волге, у устья Дубны, что не скоро появится он со своими полками. А может быть, побоялись ордынцы и ночной вылазки, да и пушек кремлевских. Словом, спас Москву простой народ да служилые люди, хотя государя с полками там и не было.

Через две недели Великий князь вновь был на Москве. Он только что сошел с коня на Соборной площади Кремля, поддерживаемый слугами и сыном Иваном. В пропыленном дорожном кафтане, с черной пропыленной повязкой на глазах принимал и выслушивал Василий Васильевич выборных от народа и духовенства. Уже не тревожно, но радостно звонил вечевой колокол. Хлопая крыльями, разлетались в разные стороны голуби. Чирикали воробьи.

– Здравъ буди, Великий государь! – приветствовали князя сотни голосов.

– Здравы будите, все людие и священство! – отвечал князь.

– Иде же лесъ велишь валити, князь-батюшко? – спрашивали, кланяясь Василью Васильевичу в пояс, мастеровые да торговые люди.

– Лесъ валите, возите да сплавляите, где глянетъ ся да где способнее. Хоть в Серебряномъ Бору, хоть и по Яузе, – отвечал князь.

– А как велишь, Великий государь, домы тъ ставити, по прежнимъ местамъ или по-иному? Молви намъ слово твое, дабы слуги и мытники твоя не препятали да не пререкали ны? – вновь следовал вопрос.

– Вы не унывайте, ставите храмины по своимъ местамъ. А язъ радъ васъ жаловати и лготу дати, – весело, но чувствуя в душе вину за собою, говорил Василий Васильевич.

– Благодарствуй тя!

– Спаси тя Христосъ, Великий государь!

– Векъ имамъ помнити твою доброту, княже! – радостно кричал народ.

А одиннадцатилетний княжич Иван, улыбаясь общей радости и избавлению от вражьего нахождения, думал о том, что он, когда станет Великим князем, никогда не позволит татарским ратям разорять, грабить и жечь ни Москву, ни других русских градов и весей.

А Шемяка все напоминал о себе. Укрепился он в захваченном Устюге и оттуда нападал на соседние села, городки и посады. Нападал, как волк. Его люди убивали, насиловали, грабили, жгли, уводили полоняников. Решил Василий Васильевич покончить с этим. В поход выступили 1 января 1452 года. Не доходя до Ярославля, занедужил государь. Тогда к Устюгу были посланы главные силы – двор Великого князя с лучшими воеводами. Дойдя же до Ярославля, «отпусти онъ сына своего, Великого князя Иоанна противу князя Дмитреа», а сам двинулся к Костроме. Так двенадцатилетний Иван отправился в свой первый самостоятельный поход. То была важная веха в становлении будущего государя Всея России.

Узнав о выступлении великокняжеских войск в Галич, Шемяка ретировался. В городе оставил он лишь часть своих людей с воеводой Киселем, дабы прикрыть отход.

«Остави онъ Устюгъ и побеже къ Двине», – записал тогда Устюжский летописец.

Весть о том дошла до князя Ивана, когда тот еще шел на Устюг. Немедля были отправлены воеводы «с силою» мимо Устюга по реке Юг, в погоню за Шемякой. Ни одного дня не стояли московские полки под Устюгом. Хитрость Шемяки не удалась. Князь же Иван из Галицкой земли пошел на Сухону-реку, а далее на Кокшенгу, перекрывая кратчайший путь Шемяке на Новгород Великий. Но догнать проворного Дмитрия Юрьевича не удалось. Тот бежал налегке. По Двине в насадах спустился Шемяка далеко вниз, а оттуда кружным путем добрался до гостеприимного Новгорода. Дойдя до устья Ваги и узнав о бегстве Шемяки, воеводы убедили князя Ивана, что пора возвращаться вспять. Нелегок был тот зимний поход. Впервые открылись тогда Ивану необъятные, как Вселенная, просторы Русской земли. Навсегда запомнилось юному князю, как шли полки во главе с ним многие сотни верст по суровому северному краю России. Бескрайние, безлюдные, дремучие леса, укрытые непроходимыми снегами, полные дикого зверья, вставали на их пути. Редкие заснеженные дороги, заваленные лесом, перекрытые засеками, преграждали им путь. Враждебное, порой нерусское население, казалось, в случайных весях и городках встречало на пути московских воев и воевод. Нет-нет, но вдруг пролетит стрела, пущенная откуда-то из чащи неизвестной рукой. Нет-нет, но вдруг попадет кто-то из воев в капкан или в волчью яму, укрытую снегом и ветвями. День за днем, неделю за неделей шли промерзшие, усталые, голодные московские вои по лесным просекам, проходили волоки, лезли по перевалам. Кони обезножели, притомились. Частыми стали привалы.

Впервые увидел тогда князь Иван кровавые сцены войны. На Кокшенге, притоке Ваги, гнездилось языческое племя кокшаров. Были их князья союзниками Шемяки и платили дань новгородским боярам. Враждебно встретили кокшары московские полки. Человек той эпохи, слышавший в церкви проповеди о любви к ближнему, порой не знал пощады к иноверцам и язычникам. Правда, на Руси к таковым искони относились терпимо. Но в том зимнем походе, верно, слишком уж недружелюбной была встреча. Вот и отметил беспристрастный летописец, что Великий князь Иоанн, «воюючи, городъ Кокшенский взял, а кокшаровъ секлъ множество». Ни осуждения, ни одобрения – обычное свидетельство бытия той эпохи. В суровой школе жизни юного государя был преодолен еще один важный рубеж.

А летом 4 июня совершилось и другое важное событие. Сладилось давно задуманное дело, укрепившее мир и покой в Русской земле, разоренной несчетными феодальными войнами.

«Женилъ князь Велики сына своего Великого князя Иоанна, у Великого князя Бориса Александровича Тферьского», – записал летописец.

Наконец породнились две уже давно враждовавшие сильнейшие княжеские династии Руси. Десятилетняя Мария Тверская стала Великой княгиней Московской.

В конце марта 1452 года с высоты береговых башен Константинополя сразу заметили, что на европейском берегу Босфора, севернее столицы, но в самом узком месте пролива турки начали большие строительные работы. Там догадывались, что султан предпринимает новое зло против столицы ромеев. И действительно, Мехмед II начал возведение крупной и стратегически важной крепости, названной им Румели-Хиссар (Римская твердыня). Еще 60 лет назад предок Мехмеда султан Баязид I воздвиг на восточном берегу Босфора крепость Анатолу-Хиссар (Анатолийская твердыня). Но огонь ее пушек едва доставал до вод пролива, по которым пролегал фарватер кораблей.

Нестор-Искандер своими глазами увидел строительство новой крепости. Он оказался там в сопровождении Керима-эфенди, который был занят поставками лошадей, волов и телег для подвоза камня, бревен и других материалов на стройку. Четыре месяца турки возводили Румели-Хиссар. Туда было согнано 6 тысяч рабочих, из которых 1 тысяча были опытными каменщиками, собранными во всех владениях султана. Мехмед II часто приезжал на стройку и лично следил за ходом работ. Уже через два месяца после их начала Нестор-Искандер увидел, что будущая крепость представляла собой неправильный пятиугольник. Вскоре ее высокие стены достигли такой толщины, что по их верхнему боевому ходу могли проехать навстречу друг другу две повозки. Венчали крепость пять огромных стрельниц – башен с зубцами. В облицовке кладки турки использовали крепчайший камень. На стенах и в стрельницах на прочных деревянных лафетах они установили более тридцати длинноствольных пушек большого калибра. Двадцать пять этих орудий были направлены своими жерлами в сторону пролива. Так началась блокада столицы ромеев, ибо с завершением строительства крепости город в любой момент мог быть отрезан от Черного моря и подвоза хлеба из областей Причерноморья.

За время своего пребывания на строительстве Нестор несколько раз приезжал в Эдирне по делам эфенди. Тот давно уже доверял своему слуге-толмачу, и Нестор пользовался относительной свободой передвижения. В последний же свой приезд он встретился с друзьями спустя почти три с половиной месяца после отъезда. Те, обрадованные нежданным прибытием друга, затащили его в чайхану. Али был навеселе, ибо периодически жевал какую-то травяную смесь и предлагал ее друзьям. Никитос попробовал, и ему понравилось. Нестор же отказался. Друзья угощали Нестора жареной бараниной, айраном и другими лакомствами. Он же по их просьбе все рассказывал о возведении Румели-Хиссар и том, как несколько раз видел султана. Наконец источник его красноречия иссяк, и он понял, что удивил друзей. Настало время рассказывать Али, ибо он явно сгорал от нетерпения.

– Вы уже знаете, друзья, – сказал Али тихо, – что принц Урхан уехал в Истанбул (Константинополь) еще при покойном султане Мураде. Напомню, что он внук самого султана Сулеймана. Значит, ныне он первый после Мехмеда претендент на престол.

– Или, точнее, – его соперник, – прошептал Николопулос.

– Ты прав, мой догадливый грек. Так вот, базилевс Константин решил намекнуть на это обстоятельство косвенным образом и направил к султану послов с напоминанием о высылке денег, обещанных на содержание Урхана в Истанбуле. Послам, верно, было поручено дать понять султану, что при дворе базилевса присутствует его возможный соперник, – негромко говорил Али.

– Неужели это могло повлиять на Мехмеда, заставить его поколебаться в своем решении? – с нетерпением спросил Нестор.

– Это удивительно, Искандер. Мехмед повел себя совсем не так, как рассчитывал базилевс. Узнав о претензиях грека, он поспешил подписать мирный договор с эмиром Карамана и начал приготовления к осаде Истанбула, – отвечал Али.

– Он совсем не боится Всевышнего, – тихо промолвил Никитос.

– Он не боится даже Иблиса (дьявола), – негромко промолвил Али и цинично усмехнулся пьяной улыбкой.

Через несколько дней Нестор вновь оказался на строительстве крепости. Прошло еще пару недель, и, как только возведение Румели-Хиссар было закончено, султан отдал приказ подвергать таможенному досмотру все суда, проходящие через Босфор. Корабли, уклоняющиеся от досмотра, он велел безжалостно расстреливать артиллерийским огнем. Вскоре за неподчинение приказу о досмотре был потоплен большой венецианский корабль, а моряки, подобранные в воде, закованы в цепи. Нестор, как и многие другие, стал очевидцем их казни. На следующий день после гибели корабля пленников-венецианцев вывели на берег, отсекли им головы, тела побросали в воды пролива, а головы вздели на колья. С того дня турки прозвали новую крепость «Богаз-кесен». По-русски это означало «рассекающая горло».

Позже Али рассказывал Нестору, что, когда в Константинополе узнали о сооружении Румели-Хиссар и оценили возможные последствия, император Константин срочно направил к султану послов, поручив им заявить протест против строительства крепости на землях, принадлежавших империи. Султан же приказал бросить послов в темницу, а затем повелел их казнить. Готовность османов воевать стала очевидной. Тогда Константин сделал последнюю попытку достичь мира. Ромеи были готовы на любые уступки, но Мехмед потребовал сдать ему столицу. Взамен он предложил Константину вернуться на Пелопоннес и вступить во владение Мореей. Император отверг предложение султана и заявил, что предпочитает смерть в сражении сдаче древней столицы ромеев.

Той же осенью 1452 года турки захватили последние греческие города во Фракии: Месимврию, Анхиал, Визу, Силиврию. Зимой 1452–1453 годов три турецких конных полка встали лагерем у ворот Константинополя в районе Перы. Генуэзцы, владевшие Галатой, поспешили изъявить дружеские чувства к туркам.

Над Константинополем сгущались холодные осенние сумерки. Тихо звонили колокола в церквах. В небольшой сводчатой палате, служившей кабинетом императорскому протовестиарию, горело несколько свечей, а на каменном полу стояла жаровня, полная углей. За широким столом сидел Георгий Сфрандзи и, морща высокий, лысеющий лоб, обдумывая каждую фразу, неспешно делал записи в своем дневнике.

«И той же осенью, 1 октября, послал эмир (султан Мехмед) Турхана (военачальника) и двух его сыновей – Ахумата и Амара, с весьма большим войском в Пелопоннес, чтобы, сражаясь с деспотами, царскими братьями, и связывая их войной, они задерживали их там, – чтобы, не будучи в состоянии оставить свои края, те не пришли царю на помощь. …чтобы они связывали деспотов войной в течение всей зимы и чтобы те не находили, таким образом, благоприятного момента, чтобы прийти городу (Константинополю) и вместе с тем царю, брату их, на помощь», – писал Сфрандзи.

Протовестиарий вновь задумался, положил перо. Зрачки его синих глаз напряженно сузились. Обдумывая полученные известия из Мореи, протовестиарий перекрестился, вздохнул. Поднялся со скамьи, отпил из небольшого кубка, наполненного терпким красным вином. Опять перекрестился и продолжал писать о том, что турки во главе с Турханом вновь штурмовали стены Истма. Что «с той и с другой стороны, то есть христиан и неверных, было убито весьма много, особенно из христиан, которые обратились в бегство». Что Турхан, «оставив Коринф и идя чрез середину полуострова, – одних, кого нашел, захватывая в плен, а других грабя и порабощая, – дошел до области Аркадии и Мессинского залива», а следом ограбил все побережье и дошел до Мантинеи. Затем войска османов разделились. И братья-деспоты (Фома и Дмитрий) устроили засаду отрядам турок, коими руководил Ахумат. Греческие войска под рукой стратига[30] Матвея Асани «многих из турок перебили и взяли в плен; был среди пленных и сын Турхана, Ахумат, которого отослали в Спарту к деспоту Кир Димитрию».

Сфрандзи вновь перестал писать и задумался, осмысливая то, что война в Морее не даст возможности деспотам-братьям оказать помощь Константинополю в случае осады.

А в самом Константинополе царил раскол. Престол патриарха пустовал. Митрополит Марк Эфесский, даже лишенный сана, оставался признанным главой всех православных противников унии. В ноябре 1452 года в столицу прибыл папский легат кардинал Исидор, бывший митрополит русский. Он отслужил литургию по латинскому обряду в стенах св. Софии и провозгласил положения флорентийской унии в присутствии императора и его двора. Сразу после этого в городе начались волнения. Толпы народа, возбуждаемые монахами, двинулись к монастырю Пантократора, где принял схиму один из виднейших противников унии Геннадий Схоларий. Тот не вышел к народу, но прибил к дверям кельи доску со словами проповеди, в которой предсказывал скорую гибель Константинополя в наказание за принятие унии с католиками. Возбужденное этим простонародье, размахивая кольями и кулаками, кричало:

– Не хотим помощи латинян!

– Вон из столицы униатских попов и их паству!

Пробудились и туркофилы. Именно тогда командующий ромейским флотом Лука Нотарас и произнес фразу, ставшую впоследствии знаменитой:

– Лучше увидеть в городе царствующей турецкую чалму, чем латинскую тиару.

И хотя волнения постепенно улеглись, большинство греков посещали лишь те церкви, где служили священники, не признавшие унию. Да и серьезной помощи извне автократору ромеев так и не удалось получить. Правительство Генуи никак не решалось оказать помощь Константинополю. Правда, в январе в столицу прибыли отряды генуэзских добровольцев. Самый крупный отряд из 700 отлично вооруженных воинов возглавлял опытный и прославленный кондотьер Джованни Джустиниани (по прозвищу «Лонг»). Папа Николай V ограничился отправкой в марте 1453 года продовольствия и оружия, которое доставили три генуэзских корабля. Венецианское правительство еще дольше обсуждало вопрос о помощи Константинополю. Ромеям приходилось рассчитывать главным образом на свои силы. Морейские деспоты Димитрий и Фома даже перед лицом смертельной опасности не прекратили своих междоусобных распрей и не послали помощи автократору. Виноват был Димитрий, ибо турки подбивали его к выступлению против Фомы, но и тот, защищая свои владения, оказался связан борьбой с соперником-братом.

Весной в столице по распоряжению императора протовестиарием была проведена перепись горожан, способных с оружием в руках защищать город. Сфрандзи доложил Константину, что их число не превышало пяти тысяч. Вместе с отрядами наемников-генуэзцев и венецианцев Константинополь мог выставить немногим более 7 тысяч воинов. Зажатый в Золотом Роге ромейский флот едва насчитывал 30 кораблей. Правда, вход в залив турецким кораблям преграждали тяжелые железные цепи, за линией которых выстроились корабли греков.

Всю зиму в Эдирне шли последние приготовления к походу на Константинополь.

– Султан изучает рисунок города, написанный с высоты птичьего полета. Особенно его интересуют стены и башни. Ночью и днем, ложась в постель и вставая, внутри дворца или вне его, он имеет одну думу и заботу: какой бы военной хитростью и с помощью каких машин овладеть Истанбулом, – рассказывал Али своим друзьям.

– Но замыслы султана скрыты от всех. В войсках неизвестны ни сроки начала осады, ни способы взятия города, – вымолвил Николопулос, пожав плечами.

– О замыслах султана ведает только Всеведающий Аллах, – молвил Али.

– Не совсем, друзья, кое-что известно и нам. На днях я был при своем эфенди недалеко от Эдирне. В стороне от дороги, ведущей на Истанбул, построена большая мастерская с кузницей и плавильными печами. Там заправляет некий венгр по имени Урбан. Он сам следит за отливкой орудийных стволов. Мне довелось увидеть некоторые произведения этого мастера. Они огромны. По размерам они напоминают огромных медведей или быков, отлитых из бронзы. Я слышал, что изготовлен не один десяток таких. Но одно орудие поистине гигантских размеров. Его можно сравнить только со слоном. Диаметр его ствольного канала равен 12 ладоням. Длина ствола составляет 40 пядей, толщина стенок – 1 пядь[31]. Оно может стрелять каменными ядрами весом в 30 пудов. Его уже положили на лафет с колесами и отправили к стенам Истанбула. Тянет его упряжка из 60 волов, – негромко рассказывал Нестор-Искандер.

– Поверьте мне, мои собеседники, султан двинет войска на Истанбул, едва весна вступит в свои права, – отметил Али.

В начале марта 1453 года Мехмед II разослал по всей державе османов фирман о наборе войск. К середине месяца под знаменами султана собралось многочисленная рать числом более 150 тысяч воинов. В самом начале апреля 1453 года передовые полки султана, опустошив пригороды Константинополя, подошли к стенам древней столицы ромеев. Вскоре турецкие войска обложили город с суши, а султан распустил зеленое знамя у его стен. Окрестности города огласились криками десятков тысяч людей, ржанием коней, ревом верблюдов, скрипом, грохотом орудийных и тележных колес. По утрам мирное население города стали будить доносившиеся из турецкого стана малознакомые уху христиан молитвенные призывы муэдзинов. А следом их перекрывал колокольный звон храмов и монастырей Константинополя, тревожно звавший защитников города подняться на оборонительные стены и башни. В Мраморное море по-хозяйски вошел турецкий флот из 30 военных и 330 грузовых судов. А через две недели из Черного моря пришли их 56 военных и 20 вспомогательных кораблей. Под стенами Константинополя Мехмед устроил смотр своего флота, который теперь насчитывал около 400 вымпелов. Железное кольцо осады замкнулось, охватив Константинополь и с суши, и с моря.

Сильный апрельский ветер нес с собой сухое тепло, ароматы пустынь Заиорданья и Малой Азии, согретых и обласканных весенним солнцем, развевал одежды и волосы тысяч вооруженных людей, стоявших на стенах и башнях великого города. Утреннее солнце ослепительно сияло с высоты небес. Ветер шумел, ударяясь, крутясь в монолите каменных стен, поворотах кладки башен, в проемах зубцов, бойниц. Ветер сносил старую пыль, мусор, песок куда-то в сторону залива. Древние каменные стены города были все так же неприступны, высоки и тверды, как и сотни лет назад. Изменились люди. Другим стало и оружие, которым люди были способны отстаивать свои идеалы, свое право жить независимо и достойно. В тот день каждый, кто поднялся с оружием в руках на стены города, прекрасно понял, что народ, не заботящийся о своей армии, вынужден содержать чужую…

– Обрати внимание, государь, скорее всего, это ставка султана. Вон, там почти напротив нас, стадиях в шести от башенных ворот, – говорил Сфрандзи, указуя перстами десницы на запад в сторону турецкого лагеря.

– Жаль, что туда не достанет ни одно орудие, – промолвил принц Урхан на довольно сносном греческом.

– Ты думаешь, досточтимый принц, что гибель султана решит проблему? – спросил автократор, обратив свой взор на Урхана.

– Да услышит мои слова Всемогущий Аллах! Если этот ублюдок Мехмед отойдет в мир иной, а я стану султаном османов, ни один враг не подступит к твоему Истанбулу, – с жаром произнес Урхан под вой ветра.

– Благодарю тебя, принц. Но как ты думаешь, где лучше поставить твоих людей для обороны нашей столицы? – спросил Константин.

– Автократор, ты знаешь, мои люди не хотят сражаться со своими соплеменниками. Они вступят в сражение в случае крайней нужды, – отвечал Урхан.

– Тогда ты во главе своих воинов встанешь на оборону морских стен со стороны Пропонтиды?[32] Твоим соратником станет наш мегадука[33] Лука Нотару со своими матросами.

– Да, автократор, – отвечали с поклоном турецкий принц и мегадука.

– Георгий, как ты думаешь, кого лучше поставить на стены со стороны Золотого Рога? – обратился Константин к своему секретарю.

– Думаю, что там самое место венецианцам, государь. В заливе стоят все их пять кораблей, – отвечал комит после недолгого молчания и размышления, – тем более команды всех италийских и наших кораблей поклялись не бросать Константинополь в беде и драться до конца.

– Хорошо, согласен. Что же касается главного узла нашей обороны – ворот Святого Романа, то думаю поручить их прославленному кондотьеру Джованни Джустиниани, имеющему большой опыт защиты крепостей, – сказал Константин и обратил свой внимательный взор на высокого генуэзца и его офицеров в готических доспехах.

Наемник и его люди, стоявшие неподалеку, легко склонились перед автократором в поясном поклоне, несмотря на тяжесть защитного вооружения.

– Мастер Джустиниани, я помню, в вашем отряде около четырехсот добрых арбалетчиков? Остальные отлично владеют мечом, копьем, алебардой. Надеюсь, вы сможете защитить самое сердце обороны столицы? – спросил Константин с долей восхищения манерами, доспехами и оружием генуэзцев.

– Да, мессир! – с достоинством отвечал гордый кондотьер.

– Помните, мастер, на вас возложена главная задача. Ромеи не пожалеют денег, чтобы щедро оплатить вашу службу. Мало того, я придам под ваше командование еще триста моих воинов из Мореи. Если вы отстоите ворота, я отдам в ваше личное владение остров Лемнос, – сказал Константин с надеждой в голосе.

– Османы не прорвутся здесь у ворот, государь, – отвечал кондотьер под сильные порывы ветра, уносившие слова и звуки. Джустиниани говорил твердым голосом, не терпящим сомнений.

– На участке стен между воротами святого Романа и Полиандровыми встанут отряды ромеев во главе со стратигами: Павлом, Антонием и Троилом. Эти трое братьев верны мне и не отступят от стен, – продолжал Константин, указывая перстом десницы своему комиту.

– Ближе к Золотому Рогу встанут смешанные отряды ромеев и генуэзцев во главе с Феодором Кастрийским, Иоанном Немецким, Иеронимом и Леонардом Генуэзскими, – продолжал Константин

– А на левом крыле, государь?

– На левое распорядись привести отряды из Мореи под рукой моего ученого сородича Феофила Палеолога, Мануила Генуэзского и стратига Рангави.

– Исполним, автократор.

– Сфрандзи, следуй за мной, – сказал Константин и, отходя в сторону, тихо добавил: – Поговорим о пушках. Ты докладывал, что у нас двенадцать орудий по всей линии укреплений?

– Да, государь. Это старые «кулеврины» разного калибра. Использовать их лучше всего в нижних ярусах башен. Там не столь сильно сказывается их откат после выстрела.

– Распорядись установить пять из них в башне ворот Святого Романа. Остальные в других башнях вдоль всей западной стены.

– Исполню, государь. Но мы явно проигрываем в артиллерии, – отвечал Сфрандзи.

– Да. Как нам не хватает фальконетов, оставленных для защиты Мистры. Но у нас на стенах и в башнях десятки катапульт и установок греческого огня. Город имеет мощные двойные стены. У нас огромный, почти неистощимый запас пресной воды, скрытый в «Цистерне Базилики». Мы заранее снабжены всем – от хлеба до арбалетных стрел, парусов и селитры. Все воины превосходно вооружены и обучены, но главное – почти все греки горят решимостью скорее погибнуть, чем сдаться. Наконец, папа и венецианцы обещают прислать нам на помощь корабли и войска, – с надеждой в голосе произнес Константин.

– Султан разбил свой шатер и ставку напротив главных ворот Истанбула, – сообщал друзьям последние новости Нестор-Искандер, отпивая крепкий горячий чай из чашечки.

– Это ворота святого Романа – самый крепкий узел обороны Константинополя, – подсказал Николопулос.

– Скорее всего, у греков там установлена основная часть пушек и метательных машин, – заметил Али.

– Мне кажется, у греков мало пушек, – молвил Искандер и серьезно посмотрел на собеседников.

– Ну а что пушки османов? – с интересом спросил Али. – Помнишь, ты сам рассказывал про мастерские близ Эдирне, что на дороге к Истанбулу?

– Султан расположил основные силы артиллерии напротив главных ворот, в том числе и то слоноподобное орудие, отлитое венгерским мастером Урбаном. В общей сложности у султана под стенами Истанбула около ста пятидесяти артиллерийских стволов. Так вот, около семидесяти направлены на ворота Романа, – отвечал Искандер. Остальная артиллерия разделена на четырнадцать отрядов и будет крушить укрепления вдоль всей сухопутной линии стен.

– А как встали войска?

– Правое, южное крыло осаждающих протянуто до каких-то Золотых ворот. Это войска, пришедшие из Анатолии. Там под рукой прославленного и опытного Исхак-паши насчитывается до ста тысяч воинов. Среди них есть и отряды твоих соплеменников, Али, – арабов Сирии. Полки, поставленные на левом крыле вплоть до Золотого Рога, собраны в основном во владениях султана по эту сторону Босфора. То все отряды вассалов Мехмеда из Болгарии, Сербии и даже Греции…

– Невероятно, но Господь лишает разума греков, – промолвил с удивлением и ужасом в глазах Николопулос.

– Левое крыло возглавляет наш прославленный Караджа-бей. Под его рукой до пятидесяти тысяч копий и сабель, – продолжал Искандер.

– И что же, султан полностью доверился своим вассалам-кафирам? – спросил с удивлением Али.

– Ты же знаешь, Али. Султан верит только себе и Аллаху, – вставил Николопулос.

– Как бы там ни было, но в тылу войск султан разместил верные ему полки конницы из Анатолии. Да, а на холмах Перы встали отряды под рукой Саган-паши. Их дело – держать проход в залив. Там же, где горло залива перегораживает тяжелая греческая цепь, встала и часть флота султана. Напротив них – за цепью до тридцати греческих и италийских кораблей. И вообще защитники Истанбула настроены очень решительно. Ни один воин султана не может приблизиться к стенам и башням на два полета стрелы, пущенной из лука. Его сражают сразу несколько арбалетных стрел или пули, – закончил со вздохом Искандер.

– Греки не сдадутся. Если же отдадут Константинополь, то только большой кровью, – с трепетом и ужасом молвил Николопулос.

– Да, мой догадливый грек. И, похоже, всем нам скоро придется оставить нашу теплую, любимую чайхану под тенью акаций, чинар и перебраться в прохладные шатры под стены Истанбула. Там мы будем весело проводить время под свит стрел, камней, пуль, визг ядер и картечи. А вместо аромата жареной баранины будем вдохновенно обонять запах горелой человеческой плоти, зажаренной на греческом огне, – саркастически изрек Али.

– А вместо душистого айрана или чая пить холодную колодезную воду, – добавил Искандер.

– Подождите, друзья, – сказал, понизив голос, Николопулос, – я еще угощу вас добрым греческим вином.

– Этого только и недоставало нам – правоверным. Ты хочешь, чтобы нас привязали к позорному столбу, а всякий проходящий мимо кидал в нас камнем? – спросил с усмешкой Али.

– Нам, христианам, сложно понять ваш закон, – с улыбкой промолвил Никитос.

– «И это есть закон? Твой вопль и крик к чему? Когда закон тебя настиг?» – произнес Али, цитируя строки Фирдоуси на турецком.

– Тсс. Никто не узнает о том, мой правоверный друг, – промолвил грек, приложив указательный палец к устам.

Бба-бах-ххх!

Казалось, воздух разорвали сотни молний и громы. Эхо ответило ослабевающим гулом, ибо звук долетел куда-то и, отраженный, возвратился вспять. Уши заложило. Нестор-Искандер очумело и испуганно вскочил со своего походного ложа. Выбежал на открытый воздух, делая судорожные вздохи и глотки, чтобы снять накатившую глухоту. Стояло раннее утро. Волны порохового дыма и гари пахнули в лицо. Солнечные лучи косо разрезали их клубы. Так в один из первых дней апреля десятки тяжелых турецких орудий дали залп, потрясший окрестности Константинополя. Пороховой дым окутал турецкий лагерь.

Вскоре трое друзей встретились под стенами греческой столицы, как и предсказывал молодой араб. Грохотала канонада, и земная поверхность в окрестностях Константинополя содрогалась от залпов орудий. Было холодно, дул северный ветер. Друзья пили крепкий чай в небольшом шатре у Али и грелись у жаровни, наполненной пылающими углями.

– Стрельба из бомбард продолжается и днем и ночью уже не удивляет никого в воинском стане. Вам же, конечно, это в новинку. Я сам при первом обстреле от неожиданности ранним утром вскочил с постели, как помешанный, и был оглушен грохотом пушек. Хотя ранее не раз видел и слышал, как бьют эти орудия. Такого же громогласного «хора», да еще круглосуточно, мне слышать не приходилось. Ныне же привык, – рассказывал Искандер.

– И пушкарям удается угодить султану своей стрельбой? – серьезно спросил Али, поправляя чалму и отпивая глоток горячего чая.

– Пока обстрел не дает желаемого. Слоноподобное орудие Урбана палит всего три-четыре раза в день. Султан велел установить эту бомбарду и две других немногим поменьше недалеко от своей ставки.

– Неужели плохи пушки?

– У пушек собраны плохие наводчики. Большая часть ядер не долетает до стен и башен. Придвинуть же орудия ближе к городу опасно из-за возможных вылазок или подкопов христиан. А увеличить заряды пороха пушкари боятся – разорвет стволы.

– Слава Богу, что хоть в этом османы не преуспевают, – тихо вымолвил Николопулос и перекрестился.

– Правда, воинам султана удалось приступом взять две небольших крепости в предместьях Истанбула, – сказал Искандер, вздыхая и снимая феску с головы.

– Это Ферапии и Студиос, – с трепетом произнес на греческом Николопулос.

– Более тридцати пленных, взятых в приступе крепостей, султан приказал посадить на кол перед стенами Истанбула, для устрашения обороняющихся, – с дрожью в голосе добавил Нестор.

– Чтобы бедные греки видели, какая участь ожидает многих из них, – мрачно сказал Али.

– Господи, помоги им, – опять с трепетом промолвил Николопулос.

– Греки предпринимают частые вылазки и нападения на зазевавшиеся отряды султана. Пощады, как правило, нет никому. Османам, сдавшимся в плен, отсекают сначала руки, а потом головы. Но и сами греки не сдаются живыми. Вылазки очень беспокоят Фатиха, ибо заканчиваются большим кровопролитием, потерями и подрывают дух осаждающих.

– Боже, чем же закончится все это? – с ужасом вымолвил Николопулос.

– Поверьте мне, друзья, пролитая кровь – капля в реке той крови, которая еще прольется здесь в ближайшие месяцы. Фатих не снимет осады, пока не возьмет Истанбула, – подытожил Али.

Сумерки быстро сгустились над Константинополем. Прохладная весенняя ночь накрыла округу. Легкий ветерок со стороны залива разгонял пороховой дым и чад пожара. Небо, полное звезд, стало доступно человеческому глазу. Небольшая группа людей в доспехах стояла у каменных зубцов на верхах воротной башни Святого Романа и вела негромкий разговор. Белые повязки, набухшие засыхавшей кровью, высвечивали на людях в наступивших сумерках.

– Георгий, взгляни вверх. Какое величие! Какая божественная благодать и покой! Как свободно дышится! Видишь эту вытянутую туманность, пересекающую небосвод с северо-востока на юго-запад? Это Млечный путь… Посмотришь на звездное небо и понимаешь, что все преходяще и легче жить после этих мыслей, – говорил Константин Драгаш, положив десницу в кольчужной рукавице на грудь, покрытую чешуйчатым доспехом, а левой рукой опираясь на тяжелый окровавленный меч.

– Да, автократор. Но скоро вновь ударят агарянские пушки, и небо заволокут тучи дыма, – сказал Сфрандзи, блистая белками глаз в сумерках.

– Не вспоминай о том. Это и так ясно. Принимай с благодарностью то, что Господь посылает нам в минуты отдыха.

– Да, Бог не оставляет нас. Помнишь, государь, несколько дней назад из агарянского лагеря донесся страшный взрыв и грохот?

– Помню, – отвечал Константин кивнув головой.

– Я осведомлялся о том у генуэзцев Галаты. Их лазутчики донесли, что наводившая ужас на горожан самая большая пушка агарян разорвалась, не выдержав большого заряда. Мастер, отливший это орудие, некий венгр, ранен при взрыве.

– А сегодня как удачно мы захватили, разрушили и сожгли их тяжелую осадную машину. Ведь они не один день с величайшим трудом и с большими потерями под нашими арбалетными стрелами тащили ее все ближе к стенам!

– Правда, автократор. Сегодня была самая удачная, хотя и кровопролитная вылазка. Нам хорошо помог «греческий огонь».

– Слава Господу. Но сотни ядер других тяжелых орудий продолжают издали крушить наши стены и башни. Да еще, Георгий, похоже, они начали подкоп к стенам, вон там, ближе к Золотому Рогу. Распорядись и прими меры против подкопа.

– Исполню, государь. Иоанн Немецкий весьма искусен в военных подкопах и в изготовлении пороха. Под его руководством наши люди умело ведут встречные подкопы и взрывают их подземные штреки и штольни. Но тебе, моему господину и другу, нельзя более подвергать себя опасности в вылазках на агарян. Если с тобой что-то случится, наши люди падут духом. Кто тогда возглавит святое дело защиты великого наследия Ромейской империи? – укорил Константина комит[34].

– Ты прав, Георгий, мне придется быть осмотрительней. Но как же иначе смогу я подать пример мужества своим воинам?

– Государь, это удивительно. Многие наши воины, не имея боевого опыта, одерживают победы, ибо, встречаясь с неприятелем, они делают то, что выше сил человеческих. Ты знаешь, ныне вздели доспехи, взяли оружие в руки не только профессиональные солдаты. Больше половины защитников столицы – твои придворные, купцы и их слуги, ремесленники, монахи, корабельные грузчики, матросы и даже ученые мужи. Женщины, как могут, помогают мужчинам во всем. После вылазок и кровавых стычек все они валятся с ног от усталости. Морские стены стоят без охраны, так как для них вообще не хватает людей. Не вели и не позволяй более делать вылазок, государь. Нам уже нельзя выходить за стены, – с жаром говорил Сфрандзи.

Со стороны турецкого лагеря вспыхнул огненный сполох, прорезавший темноту ночи. Короткий, резкий свист, и удар в основание каменной кладки стены потряс утихшую округу.

– Опять начали бить! Проклятые отступники! – негромко вымолвил Константин и сплюнул.

– Хорошо, Георгий, мы прекратим вылазки, только это не спасет нас от турецкого приступа, который, верно, последует завтра или послезавтра утром, – добавил он с некоторым промедлением.

Утром 8 апреля последовал первый приступ османского войска к стенам Константинополя. А ночью того же дня усталый, запыленный, прокопченный пороховой гарью и дымом Нестор влез в свой походный шатер под грохот и сполохи орудийных залпов. Зажег лучину, достал из походной сумки листы пергамента. Разложил небольшой походный стол для письма. Обмакнул перо и стал писать на русском языке. Так было безопаснее, ибо этот язык мало кто знал в турецком лагере.

«Турки же по вся места бьяхуся безъ опочивания, день и нощь пременяющеся, не дающе нимало опочити градцкиимъ (осажденным), но да ся утрудятъ, понеже уготовляхуся к приступу, и тако творяху отбои до 13-го дне. Въ 14-й же день Турки откликнувше свою безбожную молитву, начаша сурны[35] играти и въ варганы (фистулы, дудки) и накры (бубны) бити, и прикативши пушкы и пищали многие, начаша бити градъ, такоже си изъ ручницъ и изъ луковъ тмочисленныхъ; гражене же отъ безчисленнаго стреляния не можаху стоати на стенахъ, но западшее ждаху приступу, а инии стреляху изъ пушекъ и изъ пищалей елико можаху, и многы турки убиша… Егда же Турки начааху – уже всихъ люди съ стенъ збиша, абие вскрычавши все воинство, и нападоша на градъ вкупе со всехъ странъ кличюще и вопиюще, овые со огни различными, овыи съ лествицами, овые съ стенобитными хитростьми и иными многы козни на взятие града. Грацкие же люди такоже вопияху и кричаху на нихъ, бьющееся съ ними крепко. Цесарь же объежаше по всему граду, понужая люди свои, дающее имъ надежу Божию, и повеле звонити по всему граду на созвание людемъ. Турки-жъ паки, услышавше звонъ велий, пустиша сурныа и трубныя гласы и тумбанъ (барабанов) тмочисленныхъ. И бысть сеча велиа и преужасна: отъ пушечнаго бо и пищалнаго стуку и отъ зуку звоннаго и отъ гласа вопли и кричаниа отъ обоихъ людей и отъ трескоты оружия: яко молния бо блистааху отъ обоихъ… и отъ плача и рыдания градцкыхъ людей и женъ и детей, мняшесь небу и земли совокупитись и обоимъ колебатись, и не беслышати другъ друга что глаголеть… И паки отъ множества огней и стреляниа пушекъ обоихъ странъ дымное курение згустився, покрыло бяше градъ и войско все, яко не видети другъ друга съ кемъ ся бьетъ, и отъ зелейнаго (порохового) духу многимъ умрети. И тако сечахуся и маяся на всехъ стенахъ, дондеже нощная тьма ихъ раздели: Турки убо отыдоша въ свои станы и мертвыа своя позабывше, а градцкие людие падоша отъ труда яко мертвы, токмо стражъ единыхъ оставиша по стенамъ», – записал в ту ночь Нестор.

«Враги же, разрушив в некоторых местах стены при помощи метательных орудий и пушек и желая затем заполнить рвы, чтобы легче произвести штурм и ворваться в город через разрушения в стенах, – особенно упорно стреляли и схватывались с нами: в это время другие бросали во рвы землю и стволы деревьев и другой материал… И можно было видеть, что многие из них вследствие большого скопления людей и создавшейся тесноты падали. А идущие позади, безжалостно бросали на них сучья и землю, засыпали их всем этим и живыми отправляли в ад. Иные же, и особенно – более сильные и крепкие, – под напором задних, в спешке, вместо сучьев и земли, с жестокостью сталкивали в ров более слабых. Однако и делающие это не могли убежать невредимыми от наших метательных орудий и лучников: пораженные со стен тяжелыми камнями неприятели с позором падали и получали многочисленные раны, – хотя и из наших кое-кто не мог избежать ран. Все же турки тащили свои осадные орудия до насыпи на рве, и сражение, бой и схватка были ужасные… В течение всего дня засыпали турки рвы; мы же в течение всей ночи вытаскивали из них землю и бревна: и глубина рвов оставалась такой, какой была и раньше. Обрушенные же башни мы вновь укрепляли разными бревнами…» – осмысливая события и оценивая первые приступы османов, писал в те дни императорский протовестиарий Георгий Сфрандзи.

После приступов наступило непродолжительное затишье. Однако османы повели «минную войну», пытаясь путем подкопов и взрывов разрушить укрепления и ослабить сопротивление защитников греческой столицы. К рассвету 18 апреля тысячи османов изготовились к новому приступу города. Турецкие пушки дали дружный залп по Константинополю, осыпая его каменными ядрами и разрывными бомбами. Сотни греческих и итальянских воинов, прячась от осколков камней, чугуна и железа, затаились у зубцов, у основания стен, башен с оружием в руках. Воины Аллаха, ожидая легкой победы, двинулись на приступ. Многие, обнажив клинки и куражась над защитниками, выкрикивали издевательства, горланили песни. Было заметно, что турки накурились за ночь какого-то зелья. Их отряды направились туда, где кладка стен треснула, стала осыпаться после многодневных обстрелов и где появились первые небольшие проломы. Стрельба турецких орудий замолкла.

Тут с нижнего яруса башен прогремел залп немногочисленных греческих орудий, сражая картечью врага, делая бреши в рядах наступавших. Рой арбалетных стрел, ливень пуль встретили турок у рвов. Заваливая рвы хворостом, мешками с песком, телами убитых, настилая тяжелые, длинные бревна, турки рванулись на вал. Кто-то у подножия вала успел приставить лестницы к стенам. Задние ряды турецких лучников осыпали защитников города дождем стрел.

– Алла-ах – Ахбар! – многогласно гремело у подножия стен ромейской столицы.

Еще несколько мгновений, и османы полезли на стены по лестницам. Град камней, потоки кипящей смолы, как горные лавины, обрушились, хлынули с высоты стен и башен, сметая вниз турецких воинов.

Искандер, находясь близ ставки Караджа-бея вместе со своим эфенди, наблюдал страшную картину этого боя. Сердце его бешено колотилось в груди. Тайно в его сердце и уме совершалась и текла трепетная молитва о спасении Царьграда и его защитников. Он видел, как осаждавшие отхлынули от стен, оставляя на валу, во рвах сотни убитых и раненых. Тут бесшумно, одними устами возблагодарил он Господа Христа, а десница его незаметно для других сотворила крестное знамение. Он знал, что уже несколько дней турки ведут подкоп под стену. Люди из подчинения эфенди не один день возились там с кирками и лопатами, устанавливая бревенчатые опоры, вынося из подземного коридора тяжелые корзины с землей. И тут в направлении того места, куда велся подкоп, прогремел глухой и страшный взрыв. Земля дрогнула под ногами.

– Проклятые гяуры! Взорвали проход! Да покарает их всемогущий Аллах! – закричал, словно простонал, эфенди, всплеснув руками.

– О Аллах! Сколько наших людей и воинов осталось там!? – в ужасе кричал кто-то из окружения Караджа-бея.

В лагере турок воцарилось замешательство.

– Молчать! Паршивые собаки! – свирепея, вскричал Караджа-бей.

Вырвав ручницу из рук воина своей стражи, он разрядил оружие в первого попавшегося ему турка, бежавшего из подкопа в сторону лагеря. Тот замертво упал на землю и стал извиваться, как змея. Это послужило сигналом для многих из окружения военачальника. Предводители турецких отрядов и приближенные бея стали плетьми и палками наводить порядок в рядах отступавших. Через четверть часа паника стихла. Турецкие воины, как побитые собаки, понуро брели к своим шатрам, перевязывали раны, выносили раненых с поля боя.

«Эмир же (султан), пораженный и обманувшийся в своих надеждах, стал употреблять для осады другие, новые выдумки и приспособления. Из толстых бревен соорудил он громаднейшую осадную машину, имеющую многочисленные колеса, весьма широкую и высокую. Изнутри и снаружи покрыл ее тройными воловьими и коровьими шкурами. Сверху она имела башню и прикрытия, а также поднимаемые вверх и опускаемые вниз сходни… Придвинуты были к стенам и всякие другие машины, о которых не мог помыслить и ум человеческий и которых никогда не строили для взятия крепостей… И в других местах построили турки платформы с великим множеством колес, а поверх этих платформ – подобие башен… И они имели весьма много пушек; и зарядили, чтобы они все одновременно сделали выстрел по стенам. Сначала, впрочем, турки выстрелили из того страшного орудия и снесли до основания башню, что близ ворот Святого Романа, и тотчас же подтащили эту осадную машину и поставили ее поверх рва. И был бой губительный и ужасный; начался он прежде, чем взошло солнце, и продолжался весь день. И одна часть турок яростно сражалась в этой схватке и в свалке, а другая бросала в ров бревна, разные материалы и землю… Навалив все это, турки проложили себе широкую дорогу через ров к стене. Однако наши мужественно преграждали им путь, сбрасывали турок с лестниц, а некоторые деревянные лестницы изрубили; благодаря своему мужеству мы неоднократно отгоняли неприятеля в тот день, до первого часа ночи», – писал в те дни Сфрандзи.

Огромная осадная машина гелеопола, сооруженная турецкими мастерами по всем правилам военного искусства и оставшаяся близ стен города, была взорвана защитниками Константинополя, остатки ее сожжены.

Утром 20 апреля, когда с юга подул теплый ветер, погнавший легкую волну, над Пропонтидой тревожно запели рога турецких моряков. Корабли османов снялись с якорей и быстро пошли на юг. Вскоре над морем загрохотали орудия, взметнулись вспышки греческого огня, пламя заметалось над водой…

Вечером друзья встретились за чашкой чая в шатре у Али. Молодые люди возбужденно поглядывали друг на друга и обсуждали события, произошедшие днем.

– Утром наш султан был разбужен донесением о том, что по волнам Мраморного моря идут четыре корабля с крестами на парусах и мачтах, – рассказывал Али.

– Да, три генуэзских и один греческий, – с волнением подтвердил Николопулос, – я видел их и узнал по вымпелам и оснастке. Мне не раз приходилось видеть такие в Фессалонике.

– Османы выстроили перед ними до полторы сотни своих утлых судов. Их моряки и стрелки обрушили на корабли гяуров ливень стрел и камней. Но умелые гяуры шаг за шагом пробивались к заливу, – вещал Али.

– Рассказывают, что весла христианских галер были настолько усеяны стрелами, что матросы с трудом могли погружать их в воду, – прибавил Николопулос.

– Потуги османов взять быстроходные суда гяуров на абордаж закончились неудачей. Те превосходно маневрировали и жгли турок греческим огнем. Одно за другим суда османов, получая повреждения, отваливали из боевой линии, а на некоторых вспыхнули пожары, – рассказывал араб.

– Я видел, что все греки Константинополя высыпали на стены и башни со стороны Пропонтиды и с трепетом следили за ходом сражения, – шепотом выговорил Никитос.

– С не меньшим волнением взирал на все это сам Мехмед, ибо он в окружении военачальников и свиты подъехал к самому берегу. Когда корабли гяуров стали прорывать строй османов, разгневанный неудачей султан впал в такую ярость, что пришпорил своего коня, бросился на нем в море и поплыл к кораблям. Сражение в это время происходило в нескольких десятках метров от берега. Увидев это, моряки султана вновь бросились в схватку, но были отбиты греческим огнем и пушками. Фатих же вместе с конем остудил свой воинственный пыл, – насмешливо вещал Али.

– Христиане сожгли в сегодняшнем сражении десятки турецких судов. Говорят, что погибло до 12 тысяч моряков султана. А командующего флотом османов спасли от неминуемой казни лишь раны, полученные сегодня, – добавил грек.

– Ты неправильно осведомлен, Николопулос. Этого флотоводца, ренегата-болгарина Палда-оглу, султан лично избил золотым жезлом, отрешил от должности, а все его имущество отдал янычарам.

– Какая разница, Али?

– А я видел только, что корабли христиан пробились к горлу пролива, перегороженному стальной цепью на деревянных поплавках. Греки быстро сняли цепь, впустили галеры и снова закрыли проход. Наступившая темнота прекратила морскую схватку, – промолвил Искандер.

Бурная радость и ликование царили в Константинополе ночью 20-го, утром и днем 21 апреля. Раскрыты были винные погреба с запасами старого, дорогого, доброго вина. Некому не было отказано. Наливали столько, сколько каждый хотел или мог выпить. Воины, моряки, купцы, слуги, ремесленники, ученые мужи, прачки, священники, монахи, проститутки Царьграда смешались в ликующие толпы на улицах города. Все пили и веселились. Греческий и генуэзские корабли, уже пришвартованные, стояли у причалов залива. Прорвавшись сквозь адский огонь, ливни стрел и камней, они доставили в осажденный город двести пятьдесят воинов, много продовольствия и оружие. Все это было важно. Но главным для тысяч осажденных, измученных усталостью, бессонными ночами, полуголодных, израненных, отчаявшихся людей стало то, что они не одни. Про них помнили, им сочувствовали им, помогали.

Сфрандзи разбудил базилевса Константина до рассвета 22 апреля.

– Государь, проснись скорее, ради Бога!

– Что случилось? – устало поднимаясь, протирая глаза и садясь на ложе, спросил Драгаш.

– Автократор, скорее к стенам у залива! Османы затеяли на том берегу близ Галаты что-то необычное.

– Поспешим, вели скорее седлать, – промолвил Константин, вздевая поверх кафтана пояс с притороченным тяжелым мечом, ибо спал одетым.

Голова слегка кружилась с похмелья.

– Тьфу, враг рода человеческого, мы немало выпили вчера, Георгий!

– Торопись, государь, кони уже под седлом, – промолвил секретарь тревожным и трезвым голосом, ибо никогда не пил много.

– Да что там стряслось? – трезвея от слов и голоса Сфрандзи, вновь спросил базилевс.

– Мне пока сложно сказать. Ты должен увидеть все своими очами, автократор…

Через полчаса император и его секретарь поднялись наверх башни ворот Феодосия[36], расположенной немного севернее Галаты. Чадили потушенные факелы и костры, источая в утреннем воздухе ароматы сгоревших смол и дыма. Сотни греческих воинов из-за каменных зубцов внимательно всматривались вдаль, пытаясь понять, что творится севернее залива. Там слышались сдавленные крики, свист и хлесткие удары плеток, скрип, треск, тяжелые удары молотов и секир. Раз от разу слышались звуки турецких труб и песен. Видно было, что на стенах Галаты тоже неспокойно, ибо там сновали сотни воинов с оружием и факелами в руках. Факелы тушили, сбрасывали вниз к основанию стен, ибо в них уже не было толка, но легкая утренняя дымка еще не позволяла грекам увидеть все в подробности. Ясно было одно: тысячи османов двигались единым потоком, вившимся черной змеей мимо стен Галаты к северному берегу залива. Этот поток тащил, катил к Золотому Рогу что-то огромное, устрашающее.

Еще через десять минут, когда солнечные лучи позолотили верха храмов и черепичные крыши зданий Константинополя, греческие воины и проснувшиеся горожане с ужасом увидели, как турки спустили с берега на воды залива свои первые корабли. На всех греческих, генуэзских и венецианских кораблях тревожно запели рога, матросы поднимали паруса, заряжали орудия и раздували фитили.

– Государь, кажется, наступил решающий час для нашего флота?! – громко спросил комит.

– Георгий, поторопись предупредить капитанов кораблей, чтобы не снимались с якоря без моего приказа. Не дай нам Бог ударить по ним без подготовки и попасть в западню! – жестко повелел Драгаш.

– Автократор, через полчаса они спустят в воды залива до тридцати своих кораблей, и будет поздно!

– Протовестиарий! Немедля передай мое веление на корабли встать на якоря, приспустить паруса, зажечь фитили, зарядить орудия и не двигаться с места без моего приказа! – еще раз громко повелел Драгаш.

Окружающие воины с тревогой и надеждой обратили взоры на Константина.

Когда солнце взошло и раздались первые раскатистые орудийные залпы, стало видно, что турки уже заранее подтащили к северному берегу залива около сорока орудий, готовясь прикрыть их огнем свои корабли. У северного берега Золотого Рога волны качали до семидесяти кораблей с вымпелами зеленого цвета и полумесяцами на мачтах. Тысячи османов с тлеющими фитилями на берегу и на бортах этих кораблей готовы были обрушить на корабли христиан и городские стены удар сотен орудийных стволов. Флот христиан, готовый к отпору, стоял на якорях. На их кораблях пушкари заряжали орудия и разжигали фитили.

– Искандер, ты, наверное, лучше нас знаешь о недавних событиях. Что произошло три дня назад ночью в заливе? – спросил Али, разливая ароматный чай по чашкам и угощая друзей в своем шатре.

– Какой-то капитан-венецианец, забыл его имя, со своими матросами решил сжечь корабли султана в заливе. Той ночью они тихо подошли к самой крупной галере и зажгли ее греческим огнем. Но генуэзцы Галаты, которым был известен этот план греков и италийцев, выдали его Караджа-бею. Потому османы заранее подготовили и навели пушки, стоявшие на берегу. Как только смельчаки зажгли первую галеру, пушкари султана выпалили в упор. Италийская галера затонула у берега. Матросов, захваченных в плен, и их отважного капитана, кажется, его звали Кокко, османы казнили утром на берегу. Тысячи греков стояли на стенах вдоль залива и видели это.

– Господи, упокой души убиенных рабов твоих, – тихо вымолвил Николопулос и перекрестился.

– Этот мир, вероятно, до конца времен будет подвержен предательству. Ну, каковы эти генуэзцы Галаты! – негромко воскликнул Али.

– Они уже давно ведут двойную игру. Поставляют продовольствие в Истанбул за хорошие деньги. Одной рукой помогают греческому цесарю, другой – султану. Передают османам ценные сведения о защитниках Истанбула. От них известно, что ворота Романа обороняет отряд генуэзцев под рукой известного военачальника – некого Джустиния. Кроме того, самого греческого цесаря можно неоднократно видеть на стенах и башнях, ибо он лично возглавляет и вдохновляет воинов. Думаю, они рассказывают это османам для того, чтобы те внимательнее всматривались в ряды защитников и почаще стреляли в греческих и италийских стратигов. Надеются этим заслужить себе прощение в случае захвата Истанбула. Ведь они и пальцем не пошевельнули и словом не обмолвились, когда османы приготовились тащить корабли из Босфора в Золотой Рог.

Конец ознакомительного фрагмента.