Вы здесь

Новый Робинзон. V (Луи де Ружемон, 1899)

V

Нет слов, чтобы передать состояние моего духа. «Вот, – думал я, – люди, потерпевшие, подобно мне, кораблекрушение», и молил Бога, чтобы Он помог мне спасти их. Надежда иметь наконец подле себя людей, с которыми можно будет разговаривать, наполняла меня такой радостью, что я едва мог сдерживать себя, чтобы не броситься в воду и не поплыть самому к плоту, который был еще в нескольких сотнях ярдах от берега. «Неужели он никогда не подойдет?» – думал я со страстным нетерпением и вдруг с ужасом заметил, что непосредственно за ним следовала целая стая акул, выжидательно плавая вокруг. Увидев это, я уж не мог больше сдерживать себя; строго приказав собаке не следовать за мною, я бросился в волны и смело поплыл к плоту, стараясь во время плавания производить как можно больше шума и сильно всплескивая воду руками и ногами, чтобы испугать акул и заставить их уйти. Когда я наконец достиг плота, то нашел на нем четырех чернокожих – мужчину, женщину и двух мальчиков. Все они лежали распростертые, в полном изнеможении, по-видимому скорее мертвые, чем живые. Акулы все еще не хотели уходить и упорно следовали за плотом; но я наконец заставил их уйти, ударяя по воде своим веслом, при помощи которого я, со всею возможною поспешностью, старался привести плот: весло, которое я совершенно бессознательно захватил с собой, когда Бруно явился, чтобы позвать меня, оказало мне теперь неоценимую услугу. И во все долгие, переполненные приключениями годы, что я провел среди дикарей, всемогущее Провидение, бесспорно, руководило каждым моим поступком. Вы убедитесь в этом сами из моего рассказа о целой сотне затруднительных случаев…

Я причалил плот к берегу и перенес четырех чернокожих в свою хижину.

Прежде всего нужно было вернуть их к жизни; я пробовал влить им в рот холодной воды, но они не в состоянии были глотать. Тогда я вспомнил о роме, который нашел на корабле и хранил все время; теперь я достал его и растер им своих гостей, потом положил им на горла мокрые компрессы и завернул всех их в мокрые паруса, рассчитывая, что драгоценная влага проникнет в их организмы сквозь поры тела: мне казалось, что они умирали от жажды. Все четверо страшно исхудали и были до крайности истощены. Через три или четыре часа неусыпных забот я увидел, что старания мои достигают цели: сначала пришли в себя два мальчика, а немного погодя и мужчина обнаружил признаки жизни; позже всех, уже после полудня, очнулась наконец женщина. Никто из них, понятно, не был еще в состоянии подняться, и все то и дело пили воду. Казалось, они до следующего дня не давали себе отчета в том, что с ними случилось и где они находятся; но на другой день изумление их, – особенно при виде меня, – превзошло всякое описание. Прежде всего они выказали страшный ужас; и как ни старался я вызвать их доверие к себе, дружески ударяя их по плечу и пытаясь знаками дать им понять, кто спас их от ужасной смерти, не мог достичь этого: они долго не поддавались моему желанию сблизиться с ними. Мне кажется, они думали, что уже умерли и находятся в присутствии Великого Духа. Во всяком случае, только принявшись за еду, они примирились со мною. Тогда в них обнаружилось неудержимое любопытство; сначала они все смотрели на меня, потом начали ощупывать и поглаживать мою кожу, издавая при этом какие-то странные, гортанные звуки, очевидно, выражавшие удивление, причем ударяли себя по бедрам и щелкали пальцами.

Потом они начали осматривать все, бывшее у меня; и каждый предмет до такой степени возбуждал их удивление и восторг, что я от души благодарил Провидение, пославшее мне таких занимательных гостей. Самый больший интерес вызвала моя хижина с ее соломенной крышей; весело было смотреть на мальчиков, лет семи и десяти, приблизительно, следовавших за своими родителями, как они, непрерывно болтая между собой, бросали на меня украдкой полуиспуганные взгляды, осматривая все мое имущество. Женщина прежде всех перестала бояться меня; скоро она почувствовала ко мне даже полное доверие, между тем как муж ее относился ко мне с какой-то скрытой подозрительностью все время, пока мы не переехали на его родину. Это был грубый дикарь, с крайне неприятной наружностью, скрытного, мрачного характера; хотя он никогда не выражал открытой неприязни ко мне, но я, за все долгие шесть месяцев, что он был моим гостем на маленьком песчаном островке, никогда, ни на минуту, не доверял ему. Мне кажется, что я безрассудно оскорбил его и нарушил правила вежливости, обычной в среде его народа, отказавшись воспользоваться одним, смутившим меня предложением, которое он сделал мне вскоре после того, как пришел в себя.

Замечу здесь же, кстати, что его жене суждено было играть в высшей степени важную роль во всей моей жизни: вместе с нею я переживал такие приключения, такие тяжелые и странные обстоятельства, которые превосходили все, что я когда-либо читал даже в самых невероятных, полных вымысла рассказах.

Как только мои черные друзья оправились, я повел их к берегу и показал им свою старую лодку, лениво качавшуюся на водах лагуны. Довольно странно, я все это время очень заботился об этой лодке; держал ее всегда в чистоте и порядке, хотя не имел при этом решительно ничего в виду, – она, казалось, была совершенно бесполезна для меня. Эта маленькая, жалкая лодка, моего собственного изделия, вызвала у чернокожих просто безумный восторг и удивление, и они решили, что, вероятно, я приехал из очень далекой местности на таком «громадном пароме». И с этих пор, по всей вероятности, они уж действительно смотрели на меня, как на Высшего Духа из другого мира: прежде они только подозревали это. Потом я показал им остатки корабля, от которого к этому времени сохранился только голый остов, ясно, впрочем, различаемый между коралловыми скалами. Я старался объяснить им, что приехал в этой огромной лодке; но они не могли понять меня.

Возвратившись в хижину, я надел на себя платье, и когда показался дикарям одетым, они были так поражены, что я серьезно решил прекратить ряд своих чудес, иначе, пожалуй, они решительно боялись бы оставаться со мною. Им казалось, что платье составляет часть меня самого, то есть как бы вторую мою кожу, и они были страшно испуганы и подавлены этим; ни один из них не осмеливался приблизиться ко мне.

Чернокожие не строили себе никакого убежища; ночью они спали просто на земле под открытым небом, располагаясь у той стены хижины, которая была за ветром; у ног их всегда горел яркий огонь. Я предлагал им одеяла и паруса, чтобы укрываться, но они отказывались, предпочитая лежать, прижавшись друг к другу для теплоты. Утром женщина приготовляла для них завтрак, состоявший из рыбы (большею частью – из голавлей), птичьих и черепашьих яиц, дичи, к которым присоединялись кое-какие роскошные добавления из моих запасов. Бруно долго не хотел относиться дружелюбно к новоприбывшим, вероятно, потому, что они обнаруживали крайнюю тревогу каждый раз, когда он лаял или вообще подавал голос.

Единственное, кажется, что выводило отца этого семейства из его постоянно мрачного настроения – это мои необыкновенные акробатические представления, которые приводили обоих мальчиков в какой-то истерический восторг. Отец, мать и дети старались подражать моим кувырканию, хождению колесом и всяким кривляниям, но так отчаянно падали при этом (однажды мрачный мужчина чуть не сломал себе шею), что скоро перестали. Отец мог просиживать целые часы, не пошевелив ни одним мускулом, наблюдая мои прыжки. Я, собственно, никогда не боялся его, но очень заботился о том, чтобы он не завладел каким-нибудь из моих оружий; из предосторожности я также поломал и бросил в воду те копья, которые он привез с собою на плоту. Поэтому я был уверен, что он не мог сделать мне большого зла, даже если бы и пожелал. Я несколько раз повторял ему, что, быть может, когда-нибудь смогу помочь ему возвратиться на его родину в моей лодке; и это обещание, надо сказать, несколько выводило его из обычной как бы летаргии, и он казался глубоко благодарным. Постепенно я слегка ознакомился со странным языком этих чернокожих и вел длинные разговоры с женщиной, которая, в свою очередь, выучила несколько английских слов, произносимых ею прекомично. Это была женщина среднего роста, стройная и кроткая, с умным лицом и блестящими глазами. Она была очень интересной собеседницей, и когда я стал лучше понимать ее странный язык, выражавшийся при помощи разных знаков, прищелкиваний и пр., то узнал от нее много удивительного о нравах и обычаях австралийских туземцев; впоследствии эти сведения оказались в высшей степени полезны для меня. Ямба, так звали ее, сказала мне, что когда я спас их, ужасная буря, свирепствовавшая недели за две перед тем, унесла их далеко-далеко от их родины.

Однажды Ямба случайно увидела свое изображение в маленьком ручном зеркальце, которое висело у меня в хижине около гамака. Она беззаботно сняла его и поднесла к самому лицу. Почувствовав прикосновение стекла, она задрожала и торопливо обернула его другой стороной; затем бросила на него еще раз долгий-долгий взгляд и, страшно вскрикнув, выбежала из хижины.

Впрочем, скоро она победила в себе этот страх и часто, подобно всем женщинам, простаивала по целым часам перед зеркалом, чмокая все время губами от удивления и выделывая самые смешные гримасы, любуясь их эффектом. Но на ее мужа зеркало произвело совершенно другое впечатление; когда однажды Ямба поднесла его к лицу мужа и тот увидел в нем свое изображение, то он испустил ужасный вой и со всех ног бросился на другой конец островка, в состоянии самого поразительного ужаса; и никогда он не мог победить в себе этого страха и недоверия к зеркалу, которое, очевидно, он считал каким-то живым существом, по всей вероятности, каким-нибудь духом, которого следует бояться и избегать. Зато мальчики нисколько не боялись зеркала; только увидев его в первый раз, они были, естественно, поражены, а потом зеркало служило для них неиссякаемым источником развлечений и удивления. Во всяком случае, я глубоко благодарил Бога за то, что Он послал мне моих новых товарищей. И как, вероятно, вы и сами догадываетесь, они доставляли мне столько же развлечения и удовольствия, сколько я и все, принадлежавшее мне, – им.

Каждый вечер вся семья собиралась вокруг огня, и тут все они пели жалобные, в некотором роде как бы религиозные песни, в которых, как я узнал это впоследствии, они воспевали все чудеса, которые видели на острове белого человека. Иногда это занятие сопровождалось грубым пиршеством, и все заканчивалось корробореем. Корроборей есть, в сущности, единственное развлечение или способ отдохновения, – называйте, как хотите, – известный туземцам Австралии, и впоследствии мне придется много говорить об этом странном как бы священнодействии. Но вечернее пение не следует смешивать с корробореем. Оно было только как бы вступлением к «религиозному служению», подобного которому я никогда не видал и которое отчасти имело целью умилостивить или отогнать души умерших, которых чернокожие страшно боятся.

Дикари пробыли у меня уже недели две или три, как вдруг однажды вечером мужчина подошел ко мне и в совершенно понятных мне выражениях сказал, что он хочет покинуть этот остров и вернуться на родину. Он прибавил, что, по его мнению, ему легко можно добраться с семьей до материка, к своим друзьям, на том же самом плоту, который привез их сюда. А Ямба, это преданное и полное чего-то таинственного создание, указала мне на яркую звезду на далеком горизонте. «Там, – сказала она, – лежит страна моего народа». Это почему-то вселило в меня убеждение, что материк должен быть не более как в двух или трех сотнях миль от острова, и я решил отправиться туда с ними, в надежде, что это путешествие послужит началом моего приближения к цивилизованному миру и к моей родине. Мы не теряли времени. В одно счастливое утро я, Ямба и ее муж, втроем отправились к роковой лагуне, окружавшей мою драгоценную лодку, и без особенных затруднений втащили ее на крутой берег, проволокли через весь остров и наконец со страшным плеском, при восторженном «ура» с моей стороны, она соскользнула в воду, – она таки стала орудием избавления, которое было совершенно непроницаемо для воды и вполне пригодно для плавания по морю, хотя по-прежнему сидело слишком глубоко в воде кормою. Господин Ямба нетерпеливо хотел ехать сейчас же; но я указал ему, что ветер постоянно, изо дня в день, дул все в противоположную сторону, и что вследствие этого мы вынуждены отложить на несколько месяцев наш отъезд. Господин Ямба не считал нужным делать какие-нибудь приготовления к путешествию; по его мнению, нам стоило только сесть в лодку и, направив паруса, пуститься в безграничное море. Но я позаботился о воде, провизии и прочих жизненных припасах. Таким образом, мистер Ямба вынужден был спокойно выжидать еще несколько времени; впрочем, это ожидание не так удручало его, как я мог предполагать.

В течение этого периода нетерпеливого ожидания мы сделали несколько пробных вояжей по морю и все время, по возможности, приспособляли лодку к нашему великому и торжественному путешествию. Я заботился о том, чтобы лодка была снабжена достаточным количеством провизии и всего необходимого, давно уже отложенного с этой целью, и в последнюю минуту перед отплытием втащил на лодку еще трех огромных живых черепах, которые снабдили нас свежим мясом до самого нашего приезда в Австралию. Взят был также большой запас воды, которая хранилась в пузырях, сделанных из внутренностей рыб и птиц; одним словом, сделано было все, что только возможно, чтобы запастись всем необходимым для этого в высшей степени важного путешествия. Но подумайте только, какие ужасные сомнения и страх должны были мучить меня; ведь я только предполагал, что материк должен быть недалеко от нас, но не знал наверно, через сколько времени мы можем достичь его, и поэтому не мог быть уверен, будет ли достаточен тот запас пищи и воды, который мы берем с собою. Наших запасов, при свободном обращении с ними, могло хватить недели на три приблизительно. Мы взяли с собой также несколько одеял, гвоздей, смолы и других вещей, которые могли бы нам пригодиться. Лодка двигалась при посредстве большого косого паруса, конец которого мы всегда держали свободно в руках и никогда не прикрепляли из опасения, чтобы внезапным порывом ветра не опрокинуло лодку.

Прошло шесть месяцев с тех пор, как чернокожие поселились у меня; и вот однажды утром мы все вышли из нашей хижины и направились к берегу. Мальчики дико визжали от радости и размахивали пучками зеленых колосьев, сорванных ими на моей ниве; мать их весело подпрыгивала, да и я сам едва мог сдержать сильный прилив восторга. Даже мистер Ямба просиял, видя приготовление к отъезду. Я не разрушил свою хижину из жемчужных раковин и оставил ее совершенно в том же виде, как она прослужила мне в течение двух с половиной лет. Ящик же с драгоценным жемчугом был зарыт в песок на конце островка, по всей вероятности, он и теперь лежит там; конечно, возможно, что, во время сильной бури волны размыли песок и снесли это сокровище в море; но вероятнее, наоборот, еще большие слои песку отложились над этим огромным богатством. С собой я не смел брать ничего, что не было крайне необходимым для жизни; да и какую пользу мог бы принести мне этот жемчуг в моем отчаянно рискованном путешествии на простой самодельной лодке по неизвестному океану, в сопровождении еще четырех человек?! Даже целые слитки самородного золота оказались бы совершенно бесполезными для меня в последующие годы, а не то что жемчуг. Гораздо важнее для меня было в то время здоровье, но, благодарение Богу, тогда я был очень крепок и силен, чем был обязан большому количеству съеденного мною черепашьего мяса…

Наш отъезд в последних числах мая 18… года навсегда запечатлелся в моей памяти. Когда я отчалил от спасительного для меня, но ужасного берега, то от всей души поблагодарил Создателя за то, что Он помогал мне вынести все страшные опасности, которым я подвергался, и сохранил мне все время доброе здоровье. Что касается чернокожих, то когда лодка начала отчаливать, все они пришли в такой сильный восторг, что я боялся, как бы они не опрокинули маленькое судно в своем возбуждении.

Дул довольно сильный попутный ветер, и скоро моя хижина на островке начала понемногу скрываться из виду. Ямба сидела подле меня на корме; муж же ее, как только мы вышли в открытое море, лег, скорчившись, на другом конце лодки и не покидал своей спокойной позы, пока мы не достигли материка, все время сохраняя угрюмое молчание. Зато пил и ел он страшно много, будто мы находились в стране, «текущей млеком и медом», а не на лодке с очень ограниченным запасом провизии в виду путешествия, которое должно было продолжиться неизвестно сколько времени.

Ветер не изменял своего направления ни разу за все это время, так что мы совершенно безопасно могли плыть безостановочно и днем и ночью, без малейших уклонений в сторону от нашего пути. Но было очень тяжелым испытанием провести дни и ночи, сидя в лодке в этом томительном однообразии, хотя и в обществе нескольких человек. Дней через пять мы увидели маленький островок и причалили к нему единственно для того, чтобы хоть немного размять свои онемевшие члены. Островок был необитаем, но весь, до самых берегов, покрыт роскошной тропической растительностью. Возможность гулять на настоящей земле, видеть прекрасные деревья, травы и цветы – показалась мне чем-то совершенно необычайным после стольких долгих и тяжелых месяцев заключения на бесплодной песчаной полоске. Мы испекли здесь немного черепашьего мяса и, погуляв несколько часов, сели опять в лодку и двинулись дальше. Управлял все время я, но каждый вечер Ямба сменяла меня на несколько часов, обыкновенно от шести до девяти приблизительно; это время я посвящал хотя и короткому, но глубокому сну. Муж же ее никогда не подумал предложить мне свою помощь; да мне казалось, что не стоило и беспокоить его.

Таким образом, мы безостановочно плыли день и ночь, встречая иногда акул и даже китов; и можете ли вы представить себе, что я почувствовал, когда на десятый день утром Ямба вдруг схватила меня за руку и прошептала: «Мы приближаемся наконец к моей родине». Я быстро вскочил на ноги и, действительно, через несколько мгновений различил в тумане очертания материка. Но вместо того чтобы направиться прямо к нему, мы пристали к прекрасному маленькому островку, лежавшему у устья большой бухты, и высадились здесь, чтобы отдохнуть день или более. Как только мы сошли на берег, Ямба и ее муж немедленно развели несколько костров, дым от которых, очевидно, должен был служить сигналом для их друзей на материке. Сначала они нарубили моим топором множество зеленых ветвей и сложили их в виде пирамиды, а потом добыли огня посредством трения двух кусков дерева известной породы; когда дым поднялся вверх, мы почти тотчас же увидели ответные сигналы с противоположного берега. Немного погодя, после этого странного обмена сигналами (как я узнал впоследствии, этот обычай распространен между всеми туземцами Австралии), мы увидели три плота, направлявшихся прямо к нам; на каждом плоту было по одному человеку. Я смотрел на их приближение со смешанным чувством страха и надежды. «Я во власти этих людей», – думалось мне. Они могут растерзать меня на куски, всячески мучить, убить и съесть меня, если пожелают; я был решительно беспомощен. Но эти мысли только на минуту промелькнули в моей голове; затем мною овладела спокойная уверенность, которую я почерпнул в светлом взоре моей покровительницы Ямбы, не говоря уже о таинственном голосе надежды и утешения, который я слышал в торжественной тишине достопамятной тропической ночи. Я знал, что эти люди – людоеды, потому что во время наших долгих разговоров с Ямбой на песчаном островке она описывала мне их отвратительные празднества после удачной войны. Тем не менее я ожидал прибытия плотов со всею любезностью, которую только мог выразить, хотя все-таки позаботился о том, чтобы Ямба первый встретил их.

Он пошел к ним навстречу. Новоприбывшие, сойдя на землю, остановились на небольшом расстоянии от человека, которого они приехали встретить. Затем Ямба и они стали медленно приближаться друг к другу, пока наконец каждый из них не коснулся носом плеча другого. Это был, по-видимому, туземный способ приветствия. После этого мистер Ямба подвел своих друзей ко мне, и я, насколько у меня хватило уменья, проделал ту же смешную церемонию. Надо сознаться, что при виде меня мои новые друзья обнаружили страшный ужас; но мистер Ямба ясно доказал им, что я не вернувшийся на землю дух мертвого, но такой же человек, как и он, конечно великий и даже таинственный, но все же человек. Хотя к этому времени кожа моя значительно загорела и потемнела, но все же она бесконечно поражала чернокожих. Они робко дотрагивались до нее, ощупывали мое тело, ноги, руки, и им страшно хотелось узнать, чем было покрыто мое тело. Но мало-помалу общее возбуждение несколько улеглось, и тогда новоприбывшие занялись подачей новых дымовых сигналов своим друзьям на материке; на этот раз было разложено пять отдельных костров, расположенных кругообразно.