Ю. Филипченко.
Предмет зоопсихологии и ее методы
За последнее время сперва в немецкой, а затем и в русской литературе снова всплыл вопрос о «думающих лошадях». Мы говорим – снова, так как одна из этих лошадей, именно «умный Ганс» нашумела в Берлине уже около 10 лет тому назад. Однако, после исследования этой лошади специальной научной комиссией с профессором Штумпфом во главе интерес к «умному Гансу» быстро исчез, так как комиссия высказалась против признания у него настоящих разумных способностей и склонна была объяснить все поступки этой любопытной лошади путем подачи ей знаков со стороны кого-нибудь из присутствующих, подачи, часто совершенно непредумышленной и невольной. Тот же «умный Ганс», который мог читать, считать, владел простейшими математическими действиями, знал стоимость монет и пр., становился в тупик перед самым незамысловатым вопросом, если решение последнего было неизвестно никому из присутствующих.
После смерти своего первого владельца «умный Ганс» перешел к богатому купцу Краллю, который продолжал работать над ним в том же направлении, а также подверг обучению двух новых лошадей, арабских жеребцов «Магомета» и «Царифа». Около года тому назад он выпустил обширное исследование об этих лошадях, где описываются результаты, еще более интересные, чем удалось получить прежде с «умным Гансом». Достаточно сказать, что у г-на Кралля животные проделывают не только четыре арифметических действия, но даже возвышают в степень и извлекают корни (вплоть до корня пятой степени), ими выработан вместо простого выстукиванья числа копытом более удобный способ обозначения чисел (единицы выстукиваются правой ногой, десятки левой, сотни опять правой и т. д.), общепринятая орфография переиначивается на свой собственный, «лошадиный» лад и пр.
Появление книги Кралля, несмотря на парадоксальность всех этих данных, снова привлекло к думающим лошадям всеобщее внимание, что выразилось прежде всего в появлении по этому вопросу целой литературы. В реферате Гемпельманна1, появившемся в конце ноября 1912 года, указано уже 28 статей и заметок о лошадях Кралля; теперь число их, конечно, уже значительно больше.
Как это обычно бывает, среди лиц, высказывавшихся по поводу данных Кралля, нашлись и сторонники и довольно ярые противники признания разумности у лошадей; не было недостатка и в просто колеблющихся, настаивающих на необходимости более тщательного изучения этого явления. Несмотря на наличность довольно сурового приговора по поводу разумных способностей «умного Ганса» со стороны прежней комиссии профессора Штумпфа, среди сторонников Кралля оказались такие имена, как Геккель, Оствальд, Циглер и др.
Мы не будем, однако, разбирать здесь этого вопроса более подробно – и в силу двух причин. Во-первых, в русской литературе появились уже специальные статьи о думающих лошадях В. А. Вагнера (в газете «Речь») и Н. А. Холодковского («Русское Богатство» 1912 г. № 3). Во-вторых, нас интересует сейчас более общий вопрос вообще о разумности животных, вопрос, с которого наиболее естественно начать обзор более новых данных зоопсихологии, а для решения этого вопроса злободневный спор об «умном Гансе», Магомете и Царифе едва ли можно признать особенно пригодным. Однако, самая возможность подобного спора служит наглядным доказательством того, что вопрос о разумности в животном царстве не так уже прост и требует более подробного рассмотрения.
Допущение, что животные, по крайней мере, высшие, наделены, подобно человеку, разумными способностями, составляет довольно распространенное убеждение среди широкой публики. Было время, когда в этом не сомневались и лица, специально занимавшиеся этим вопросом. Достаточно будет, если мы назовем среди них из более известных имен Дарвина, Роменса, Вундта и многих других. Однако, по мере накопления все новых и новых наблюдений и оценки их при помощи критического метода, убеждение это сильно поколебалось, и в настоящее время, если и нельзя считать (как делают некоторые) отсутствие разума в животном царстве доказанным, то все же приходится признать, что центр тяжести психологии животных лежит отнюдь не в разумных способностях.
Если мы начнем разбор этого рода данных с существ более низших, например, с насекомых, которых многие из прежних наблюдателей тоже были не прочь наделить настоящими разумными способностями, то относительно них, мы увидим, теперь уже не может быть ни малейших сомнений, что разумных способностей они лишены совершенно. Жизнь насекомых так сложна, многие из их действий отличаются такой чрезвычайной сложностью, что с первого взгляда это может показаться странным. Однако, наблюдения целого ряда выдающихся исследователей, среди которых первое место принадлежит Фабру, с несомненностью говорят, что все богатство и сложность психической жизни насекомых сводится без остатка к деятельности инстинктивной.
Как бы мы ни определяли понятие инстинкта, наиболее характерной особенностью его, в отличие от действий чисто разумных, является бессознательная целесообразность. Закрепленный в течение ряда поколений путем естественного подбора каждый инстинкт отличается удивительной целесообразностью иногда настолько яркой, что Фабр, например, говорит не раз о «мудрости инстинкта». Одаренное известным инстинктом животное не нуждается ни в обучении, ни в упражнении и отлично выполняет все свои действия с первого же раза; однако, в то же время оно лишено сознания их цели и становится в тупик в тех случаях, когда условия меняются. Книга Фабра2– хотя бы его классические наблюдения над песочными осами, или любое исследование по биологии и психологии насекомых – дает нам множество примеров этого рода. Тот же самый сфекс, который умерщвляет своих жертв, парализуя жалом их нервные центры, не способен втащить их в норку иначе, как за усик; халикодома, продолжающая строить ячейку, хотя она уже дана ей в готовом виде и наполнена запасами меда; бесконечное множество подобных же примеров из жизни как одиночных, так и общественных насекомых – все это с несомненностью говорит за то, что наиболее сложные действия их имеют в своей основе лишь одни инстинкты и лишены той сознательной целесообразности, которая характерна для действий разумных.
Однако, многие не склонны отвечать на этот вопрос столь безапелляционно и готовы допустить у насекомых при несомненном преобладании действий чисто инстинктивных и незначительную, правда, долю разума. Это делает, например, тот же Фабр, которому в нашем знакомстве с психикой насекомых мы обязаны, пожалуй, больше, чем кому бы то ни было. Из других более известных в настоящее время имен можно назвать швейцарского психиатра и знатока жизни муравьев Фореля и некоторых других.
Было бы слишком долго разбирать здесь те аргументы, которые приводились ими в пользу этого воззрения, точно так же, как и те возражения, которые выдвигались противоположной стороной. Можно лишь указать при этом на одно в высшей степени важное соображение, значение которого особенно сильно подчеркивается одним из крупных зоопсихологов нашего времени – Васманом. «Мы не имеем права, пишет он, приписывать животным никаких высших психических функций, как только те, какие они, видимо, обнаруживают… Эти психические процессы (инстинктивные) образуют в человеке наиболее низко стоящие и наиболее простые формы душевной деятельности; поэтому по ним мы должны прежде всего оценивать и проявления животной душевной жизни; рассуждение и свободный выбор мы можем привлекать на помощь, как основание для объяснения, только там, где этих простейших бессознательно-целесообразных ассоциаций оказывается недостаточно»3.
Если подойти с этой точки зрения – оспаривать которую во всяком случае очень трудно – к тем фактам, которые приводят, например, Фабр или Форель в доказательство разумности насекомых, то их трудно признать достаточными. В частности те факты, на которые ссылался Фабр, чрезвычайно обстоятельно и остроумно разобраны в одной из книг Вл. Вагнера4, разбор других возражений можно найти в упомянутой выше книге Васман, – к ним мы и отсылаем читателя.
Мы нарочно начали с насекомых, которые и по своей организации и по биологическим особенностям занимают одно из высших мест среди беспозвоночных животных. Если вся психическая жизнь насекомых сводима на действия чисто инстинктивные и не требует для своего объяснения допущения разума, то тем более мы не в праве ожидать разумных способностей у других беспозвоночных, стоящих во многом ниже насекомых. И, действительно, поиски разума у самых различных представителей этой наиболее обширной группы животного царства приводят повсюду к тому же – отрицательному – результату.
Теперь мы должны перейти к высшему типу животных, – к животным позвоночным, заключительным звеном которых является человек, и посмотреть, как обстоит дело в этом отношении у них. Отрицание разумности даже у наиболее высоко стоящих беспозвоночных вроде насекомых, конечно, ровно ничего не говорит о том, присущ разум позвоночным животным или нет: здесь a priori возможно как то же самое положение вещей, так и диаметрально противоположные отношения. Чтобы сократить рассмотрение этого вопроса, мы оставим и здесь психику низших позвоночных совершенно в стороне и остановимся, главным образом, на их высшем классе, именно, на млекопитающих.
Казалось бы, наличность разума у млекопитающих не может возбуждать ни у кого никаких сомнений, так как многочисленные данные этого рода из жизни собак, лошадей и других близких к человеку животных известны каждому. Дело, однако, в действительности обстоит далеко не так. Правда, в произведениях многих, даже известных специалистов постоянно можно найти указания, что разумные способности у этих животных, несомненно, существуют и притом в форме, довольно близкой к человеческому разуму. Однако, утверждение это теряет свою несомненность, если мы обратимся к опытам, поставленным специально для выяснения этого вопроса, а также к более точным наблюдениям. Особенно интересны в этом отношении опыты целого ряда американских исследователей, – Торндайка, Хобхуза, Киннемана, произведенные, главным образом, над обезьянами.
Несмотря на всю человекоподобность поведения последних, внимательное изучение его привело трех названных исследователей к почти единодушному заключению, что у обезьян можно говорить лишь о тех или иных ассоциациях по смежности или по сходству, а отнюдь не об истинных умозаключениях. «Относительно обезьян, точно так же, как и относительно остальных млекопитающих, мы имеем положительные доказательства в пользу отсутствия у них какой бы то ни было общей мыслительной способности», пишет, например, Торндайк5.
Приблизительно к такому же заключению пришел на основании целого ряда опытов и Морган относительно собак: он находит, что и у них совершенно отсутствует мыслительная способность.
Довольно подробно разобран вопрос о разумности позвоночных животных в недавно появившейся книге нашего русского зоопсихолога Вл. Вагнера6. Он считает, что последние, в отличие от беспозвоночных, не лишены элементов разумных способностей, именно, памяти и способности к ассоциациям. Память у всех представителей позвоночных идентична с памятью человека и принципиально отлична от инстинктивной памяти беспозвоночных. Ассоциации у млекопитающих и птиц также, несомненно, имеют место, но лишь постольку, поскольку речь идет об ассоциации действия с предметом и действия с действием: ассоциации же по сходству у животных не могут считаться доказанными. Переходя к высшим разумным способностям (целепонимание, умозаключение, абстракция), Вл. Вагнер, однако, категорически отказывается признать их существование у кого-нибудь даже из наиболее высоко организованных позвоночных и считает их присущими лишь человеку. – Таким образом, он в общем сходится во взглядах с вышеупомянутыми американскими исследователями. Правда, разумная способность в ее наиболее элементарной форме не отрицается им у животных совершенно, но, во всяком случае, вводится в очень тесные рамки.
Наиболее ярым противником разумности каких бы то ни было животных, все равно, будут ли это существа более низко организованные вроде насекомых или же высшие представители типа позвоночных (за исключением, конечно, человека), является Васман. Разбору этого вопроса посвящена одна из его более крупных работ «Instinkt und Intelligenz im Tierreich»7, где собраны как все имеющаяся по этому вопросу литературные данные, так дано и освещение его с более общей точки зрения. Как бы ни относиться к мировоззрению самого Васмана, являющегося не только крупным биологом и зоопсихологом, но и сторонником чисто теологического взгляда на вещи, с его книгой приходится очень считаться.
Нельзя не отметить, что к вопросу о разумности животных, особенно у защитников его положительного решения, примешивается нередко еще один элемент, именно, опасение, чтобы, отвергнув разумные способности даже у высших позвоночных, не сойти с строго эволюционной точки зрения. Мы знаем, что, как выразился Дарвин, человек обязан своим существованием длинному ряду предков; мы знаем затем, что все его особенности произошли от других особенностей, бывших в свое время у наших животных предков. Значит – нередко делают вывод – разумность человека могла произойти лишь из чего-нибудь подобного же ей у существ, стоявших на более низкой ступени развития – следовательно, разумные способности должны быть хотя бы у высших животных.
Однако, прошло уже время, когда старинное изречение «natura non facit saltus» являлось своего рода «золотым правилом» биологии. С появлением на сцену мутационной теории де-Фриза, с возникновением так называемого учения о свойствах, взгляд на эти вещи сильно изменился, и теперь даже сторонники существования медленных и постепенных изменений не отрицают, что во многих случаях новые свойства, новые особенности возникали, вероятно, внезапно, без всяких переходов, путем скачка. А если это так, то нет ничего невозможного в том, что яркая искра разума могла зародиться у предков современного человека без каких бы то ни было переходов, совершенно внезапно. Следовательно, мы можем решать вопрос о разумности животных совершенно объективно и спокойно, без каких бы то ни было предвзятых мыслей и без опасения, что в случае отрицательного ответа на него мы будем немедленно взяты под подозрение «в неблагонадежности по эволюционной части».
Так или иначе, можем ли мы теперь категорически ответить на вопрос, присуща ли разумность одному человеку или же он разделяет ее с высшими представителями царства животных? Пожалуй, благоразумнее будет воздержаться от этого и оставить вопрос о разумных способностях животных на некоторое время под сомнением, хотя (как кажется, в частности, пишущему эти строки) то, что мы уже знаем теперь, скорее говорит против разумности в животном царстве, чем за нее, особенно если понимать под разумом не только его элементы вроде памяти или простейших ассоциаций, а брать это понятие в той форме, которая присуща человеку.
Как бы то ни было, центр тяжести зоопсихологии лежит отнюдь не в изучении разумных способностей животных, а совсем в другом, именно, в исследовании животных инстинктов, так как психология животных, даже наиболее высших, есть психология инстинктов по преимуществу.
Мы сказали – инстинктов, но ведь одними разумными актами и инстинктами не исчерпывается вся психика человека: если оставить совершенно в стороне его высшие, волевые и сознательные психические акты, то все же среди низших, автоматических и бессознательных актов мы имеем, помимо деятельности инстинктивной, еще обширное количество рефлексов. – Каково же значение актов чисто рефлекторных в психике животных и нельзя ли свести последнюю, по крайней мере, у низших форм на одни рефлексы без всякого участия инстинктов?
Что жизнь наиболее низко организованных животных состоит, быть может, из одних рефлексов, при том рефлексов довольно простых, это в общем довольно вероятно. Однако, существует целое направление, старающееся свести к рефлекторным актам жизнь даже более высокоорганизованных животных вплоть до насекомых и даже позвоночных, при чем сторонники этого взгляда рассматривают инстинкты лишь как более сложные рефлексы.
Основателем и самым видным представителем этого направления является один из крупнейших американских биологов Жак Леб8. – В свое время этим исследователем совместно со многими другими была разработана так называемая теория тропизмов, согласно которой движения одноклеточных организмов, точно так же, как и растений, объясняются на почве раздражимости или чувствительности, т. е. способности реагировать на те или иные воздействия внешнего мира. Под влиянием тепла возникает движете к нему или от него – положительный или отрицательный термотропизм, под влиянием света возникает подобный же фототропизм или гелиотропизм, сила тяжести служит источником геотропизма и т. д. Не останавливаясь на этой теории и приложимости того толкования, которое дает Леб, даже к простейшим, отметим лишь, что он переносит ее целиком и на высших многоклеточных животных.
Стремление многих животных, например, к свету, по Лебу, есть не что иное, как тот же гелиотропизм, который управляет движениями головки подсолнечника; выползание гусениц одной из бабочек (златогузки) весной на вершину дерева, где они находят первую пищу в виде молодых почек, он обозначает, как положительный гелиотропизм, сохраняющийся у гусениц лишь до тех пор, покуда они голодны. Совершенно подобным же образом ряд сложных инстинктов животных, заставляющих их отыскивать пищу, является, по Лебу, не более, как хемотропизмом, т. е. стремлением к известным химически действующим на протоплазму веществам, и по существу мало отличным от того хемотропизма, под влиянием которого белые кровяные шарики поедают бактерий. Охватыванье самки самцом во время полового акта есть частный случай стереотропизма, т.е. стремления приводить свое тело в соприкосновение с твердыми телами, и т. д. и т. д.
Теория Леба, несмотря на ряд направленных против нее возражений, нашла целый ряд сторонников. Один из них – Бетэ – выпустил специальную статью, посвященную вопросу – «Имеем ли мы право приписывать муравьям и пчелам психические способности?»9. Автор отвечает на этот вопрос решительным «нет» и видит в насекомых простые «рефлекторные машины», сравнивая их даже с игрушкой, которая приводится в движение путем притяжения магнитом. Например, выход муравья из гнезда за пищей и обратное возвращение с ней домой объясняется в высшей степени просто: присутствие ноши вызывает рефлекс – движение к гнезду, ее отсутствие – другой рефлекс – движение от гнезда.
Нечего и говорить, что теория Бетэ вызвала самый резкий отпор и всестороннюю критику со стороны других знатоков жизни насекомых. Не останавливаясь на ней подробно, укажем лишь две наиболее интересные статьи – Васмана10и Буттель-Рипена11. Едва ли нужно говорить, что и оба этих автора, и ряд других, не менее известных, специалистов категорически отказались присоединиться к Бетэ и рассматривать сложнейшую инстинктивную жизнь насекомых, как подобный рефлекторный механизм.
Подобным же образом ряд различных зоопсихологов и просто биологов подвергли не менее суровой критике общую теорию Леба о сведении всех инстинктов животных к одним тропизмам. Несостоятельность последней для каждого непредубежденного человека настолько ясна сама по себе, что мы можем не останавливаться здесь на этом. Укажем лишь, что подробную критику воззрение Леба в имеющейся на русском языке литературе можно найти, во-первых, в упомянутой выше книге Васмана и, во-вторых, в одной из книг Вл. Вагнера12, который остроумно называет теорию Леба «монизмом снизу», противопоставляя его «монизму сверху», который готов мерить психику всех животных человеческим масштабом, доходя до признания разумной деятельности даже у простейших.
Итак, несмотря на наличность теории Леба, Бетэ и других, мы все же с полным правом можем сказать, что психическая жизнь животных, по крайней мере, высших, т. е. позвоночных, членистоногих, моллюсков, сводится, главным образом, к инстинктам, которые достигают у многих из них необычайной сложности. Что касается до рефлекторных актов, то у высших животных, как и у человека, они играют подчиненную роль, и изучение их есть и здесь предмет не столько психологии, сколько нервной физиологии. Вл. Вагнер вполне правильно определяет в качестве психической деятельности лишь инстинкт и разум, противопоставляя им деятельность допсихическую, рефлекторную, которая, по его мнению, лежит уже за пределами психологии в точном смысле слова (см. его «Биологические основания» т.II, гл. 1).
Богатство психической жизни животных инстинктами и делает ее особенно интересным объектом изучения для психолога. Инстинктивных актов много, конечно, и у человека, но они маскируются здесь разумною деятельностью, высшими волевыми и сознательными актами, изучением которых и занята, главным образом, психология человека. В частности у последнего инстинкт, т. е. врожденный автоматизм, может быть смешан с привычкой, т. е. результатом личного упражнения, который стал уже стереотипным, хотя эти два рода явлений не имеют между собой по своему истинному характеру ничего общего. Зоопсихология тем и важна для нас, что в ней мы знакомимся с низшей ступенью психической жизни, инстинктом, притом в его наиболее чистой форме.
Таково значение этой дисциплины и мы должны остановиться теперь на вопросе, каковы те приемы, с помощью которых зоопсихологи изучают инстинкты животных, какими методами для своих целей располагает психология животных. – Вопрос о методах изучения инстинктов в животном царстве особенно подробно разработан Вл. Вагнером сперва в двух специальных работах, затем в недавно вышедшей книге по биопсихологии13, так что мы остановимся здесь, главным образом, на взглядах последнего.
При изучении инстинктов как беспозвоночных, так и позвоночных животных, по Вагнеру, приходится пользоваться тремя методами или приемами. Первым из них является установление типа данного инстинкта и его колебаний: этот метод является основным и подготовляет материал для обработки его с помощью двух других методов. Задачей второго из них является установление родственной связи инстинктов близких друг к другу форм между собою, почему этот метод называется автором филогенетическим (филогения – учение о родственной связи организмов друг с другом или история развития известного вида в течение веков). Третьим методом является метод онтогенетический (онтогенез – история развитая особи), который исследует развитие инстинктов особи в течение ее индивидуального развития. – Остановимся на каждом из этих методов отдельно, при чем возьмем для них те же примеры, которыми пользуется и сам автор из своих многочисленных научных работ по биологии и психологии пауков, птиц и насекомых.
Итак, в чем заключается первый прием: установление типа данного видового инстинкта и его колебаний? Необходимость подобной работы ясна из того, что инстинкты, подобно всем как физиологическим, так и морфологическим особенностям живых организмов, обнаруживают известные индивидуальные колебания. Как для опытного глаза трудно найти двух животных, вполне похожих друг на друга, так и инстинкт одной особи всегда несколько отличается от подобного же инстинкта другой, и чем последние сложнее, тем эти индивидуальные вариации становятся более заметными. Между тем, желая установить родственную связь инстинктов друг с другом или развитие той или иной группы их в течение индивидуальной жизни особи, мы должны ясно составить себе представление о том, чтò именно является типом данного инстинкта и чтò – его индивидуальными колебаниями. Для решения этой задачи нам нужно прибегнуть к тому же статистическому приему, который всегда применяется при изучении явлений изменчивости, и этим путем мы легче всего ответим на поставленный нами вопрос.
Предположим, данный инстинкт слагается из ряда различных действий, на которые его можно расчленить. Наблюдая проявления его, т. е. эти действия, у возможно большего числа особей, мы замечаем, что первое из них является всегда однообразным, имея, скажем, форму а. Второе действие у большинства особей имеет тоже довольно стереотипный вид – b, но у некоторых экземпляров от него замечаются отклонения, так что его можно выразить на языке букв то в виде b+m, то в виде b+p, b+k и т. д. Подобным же образом третье слагаемое нашего инстинкта имеет вид то чистого с, то с+s, с+о, с+h и пр. В результате мы получаем целое уравнение вида
a+(b+m+p+k) + (c+s+o+h) + (d+e+n),
которое охватывает все индивидуальные колебания данного инстинкта. Типом же данного инстинкта явится более простое уравнение a+b+c+d, так как каждое из этих слагаемых входит в действия любой из произвольно взятых нами особей. – Мы не приводим здесь каких-либо конкретных примеров обработки того или иного инстинкта этим методом, так как последний довольно ясен и при изложении его в этой общей форме.
Устранение типа и индивидуальных колебаний для каждого из инстинктов имеет еще одно очень важное значение. Даже не прибегая к изложенному нами выше статистическому приему, внимательный наблюдатель может, в конце концов, установить, что данный инстинкт слагается из тех или иных типичных действий, т. е. имеет вид нашего уравнения a+b+c+d. Но вот он наталкивается на новую особь, у которой одно или некоторые действия обнаруживают индивидуальные колебания, т. е. на языке букв уравнение ее инстинкта будет a+(b+m)+(c+n)+d. Мы знаем, что это новые буквы (т. е. символизируемые ими действия) суть не что иное, как индивидуальные уклонения или колебания. Исследователь же, не прибегающий к нашему статистическому приему, легко может (что в действительности часто и бывает) взглянуть на дело иначе и объяснить эти новообразования результатом разумной деятельности животного под влиянием того или иного изменения во внешних условиях. Нечего и говорить, что подобное заключение будет совершенно ложным. «Более точные исследования, пишет Вл. Вагнер, доказывают нам, что эти случаи инициативы и проявления разумных способностей представляют собой колебания инстинктов и на самом деле никакого отношения к разумным способностям не имеют. Факты доказывают нам, что колебания эти представляют не продукт целепонимания животных, а лишь элементы более или менее сложного шаблона каждого данного инстинкта»14.
Но вот, скажем, установление типа тех или иных инстинктов нами уже произведено и произведено не у одного какого-нибудь вида, а у целого ряда известных форм, относящихся к какой-нибудь одной систематической группе (семейству, отряду, классу). Мы знаем в то же время, что принадлежность к одной систематической группе с точки зрения современной биологии говорит прежде всего о кровном родстве данных организмов, об их общем происхождении от тех или иных предков. Это кровное родство отражается и на всех особенностях организации данных животных и на их физиологических отправлениях, и какую бы особенность мы с этой точки зрения ни взяли, мы найдем, что развитие ее у различных форм этой группы находится в зависимости от большей или меньшей близости их друг к другу. То же самое должно быть уже a priori и у инстинктов близких друг другу организмов, откуда возникает естественное стремление установить между ними подобную же генетическую связь. Это и достигается вторым методом зоопсихологии, методом филогенетическими как называет его Вл. Вагнер. В специальных работах последнего имеется многочисленный ряд примеров подобной филогенетической обработки инстинктов отдельных животных, выяснения их происхождения и связи друг с другом, но мы возьмем из них всего один случай.
Речь идет об инстинктах пауков, связанных с их архитектурой, т. е. с постройками ими гнезд и коконов для яиц. В виду разнообразия условий, в которых живут различные представители этой группы, легко можно было бы предположить, что каждый вид вырабатывал свои постройки независимо от других форм, так что никакой связи между инстинктами близких друг к другу видов быть не должно и сходные постройки (следовательно, и инстинкты) легко могут оказаться у различных представителей этого отряда, которые по своему систематическому положению имеют мало общего. Изучение архитектурных инстинктов пауков и обработка этого материала с помощью филогенетического метода привели, однако, Вл. Вагнера к совершенно обратному заключению, именно, что «архитектуры в подавляющем большинстве случаев бывают сходными у близко родственных между собой групп, а с другой стороны пауки, далеко отстоящие друг от друга в систематике, имеют постройки различного типа»15.
Автор берет какой-нибудь из родов пауков и, выяснив строительные инстинкты относящихся к нему видов, устанавливает те признаки или особенности этих инстинктов, которые являются общими для всех видов, и те особенности, которые изменяются у отдельных видов. Разбор последних особенностей позволяет обычно расположить их в один, два или несколько рядов, которые являются филогенетическими рядами, т. е. показывают, как шло более или менее развитие данных инстинктов в этом роде пауков. Так, в роде Lycosa (куда относится общеизвестный тарантул) Вл. Вагнеру удалось установить два ряда филогении строительных инстинктов. К первому ряду он относит виды, которые имеют однотипный кокон, но устраивают все более и более сложное логово, ко второму же ряду принадлежат напротив, виды, логова не делающие и кокон которых систематически уменьшается в объеме. В другом роде пауков изучение строительных инстинктов его видов заставляет расположить последние в три филогенетических ряда и т. д.
Подвергнув подобной обработке инстинкты видов, относящихся к одному роду, исследователь, работающий с помощью филогенетического метода, переходит к различным родам одного и того же семейства. Как и в первом случае, при этом выясняются особенности, общие всем родам данного семейства, и признаки, в пределах его (т. е. у отдельных родов) изменяющиеся. На основании последних и здесь удается обычно установить подобные же ряды, показывающие, как шла эволюция родовых инстинктов. Именно этим путем Вл. Вагнеру удалось пролить свет на чрезвычайно своеобразные строительные инстинкты водяного паука (Argyroneta aquatica) и показать, что, несмотря на их оригинальность, они не представляют из ряда вон выходящего явления, а обнаруживают генетическую связь с подобными же инстинктами близких к ним родов.
Нечего и говорить, что подобным же образом может быть установлена филогения инстинктов в различных семействах одного и того же отряда и даже в более крупных систематических группах, но для этого необходима продолжительная подготовительная работа, которая еще только начинается, так как число животных, к инстинктам которых прилагался до сих пор филогенетический метод, еще очень и очень не велико. Во всяком случае, нельзя не признать, что в лице этого метода мы имеем уже теперь надежный путь исследования и прекрасное средство для выяснения генезиса инстинктов.
Третьим приемом, предложенным Вл. Вагнером для изучения психологии и в частности инстинктивных актов животных, является метод онтогенетический, выясняющий генезис инстинктов во время индивидуального развития, т. е. не у отдельных видов, а у особей одного и того же вида. Здесь мы должны сделать одну существенную оговорку, вытекающую, между прочим, из всего того, что было раньше сказано об инстинктах.
Как известно, последние отличаются от разумных способностей не только бессознательной целесообразностью, но и врожденностью, т. е. животному не приходится учиться тому или иному инстинктивному действию, а оно получает его сполна готовым и выполняет само в первый раз столь же хорошо, как и во все последующие. О каком же развитии инстинктов может быть речь, если эволюционируют, изменяются и совершенствуются в течение индивидуальной жизни лишь разумные способности?
Между тем эволюция инстинктов, несомненно, происходит, но не в виде усовершенствования одного и того же инстинкта, а в виде замены одного другим. «Там, где с возрастом инстинкты изменяются, говорит Вл. Вагнер, мы наблюдаем не развитие, а смену одних другими, при чем смена эта часто происходит без всякой внутренней связи сменяющих способностей» («Биолог. основания», Т. I, стр. 343). – Поясним сказанное одним, двумя примерами, которые мы опятьтаки заимствуем у Вл. Вагнера.
Общераспространенным явлением у пауков, как и у других членистоногих, снабженных твердым хитиновым панцирем, является акт линьки. Инстинкты, связанные с ним, однако, совершенно различны у особей различного возраста. Самые молодые паучки линяют прямо на теле матери, месте, в то время для них наиболее безопасном. Более взрослые особи линяют или на стенках материнской норы или в различных естественных почвенных углублениях, принимая при этом некоторые предосторожности. Наконец, пауки, уже приготовляющие себе собственные норы, линяют в последних, но предварительно закупоривают вход в нору для защиты от врагов во время этого болезненного состояния. Каждый из этих инстинктов приходит в свое время совершенно готовым и заменяет или вытесняет инстинкт предшествующей стадии.
Часто при этом подобная замена особенно заметна потому, что один инстинкт сменяется другим, ему прямо противоположным. Так, у молодых паучков многих видов имеется инстинкт собираться в общую кучу; позже же эта особенность заменяется непримиримой враждой друг к другу и даже стремлением поедать один другого. Гусеницы многих бабочек в молодости имеют зеленую покровительственную окраску и живут в это время и днем и ночью на зеленых частях растений; позже же, когда эта окраска заменяется другой, они выползают на листья и ветви лишь с наступлением темноты. Подобных примеров можно было бы привести, конечно, очень много, так как смена одного инстинкта другим – факт, чрезвычайно широко распространенный, и в этом отношении для онтогенетического метода представляется широкое поле исследования.
Интересно отметить, что в некоторых случаях данные онтогенетического и данные филогенетического метода сходятся, что, конечно, лишь подтверждает выводы, сделанные путем последнего. Так, Вл. Вагнер нашел, что развитие строительных инстинктов во время индивидуального развития тарантулов во многом повторяет ту картину их видового развития, которую можно нарисовать с помощью филогенетического метода. В этом нельзя не видеть, конечно, применения знаменитого биогенетического закона, который гласит, что развитие особи (онтогения) есть краткое и неполное повторение развития вида (филогении). Таким образом, этот закон (справедливый, между прочим, лишь очень с большими оговорками) имеет приложение и в психологии животных.
Таковы те методы, которые предложены до сих пор для исследования и изучения зоопсихологии. Каждый из них дает уже многое, если пользоваться только им одним, но еще более верные и полные результаты мы получим, применяя одновременно все три метода. – Может явиться, однако, вопрос, исчерпывается ли последними вся область зоопсихологии или же необходимо изыскание новых путей, новых приемов исследования, которые дадут еще нечто новое, ускользающее от разобранных нами выше методов?
Если даже оставить в стороне чисто физиологические приемы исследования, особенно приложимые при изучении фактов рефлекторных, то и то едва ли можно признать, что при исследовании инстинктов, помимо тех трех методологических приемов, которые разработал Вл. Вагнер, не может быть никаких других. Наука все время двигается вперед, открывает для себя при этом движении все новые и новые области, и это порождает и новые задачи и новые приемы исследования. В частности для зоопсихологии можно указать и теперь один из новых путей, который только еще начинает намечаться.
Последнее десятилетие характеризуется в биологии больше всего подъемом интереса к вопросам наследственности и их экспериментальному изучению. Одним из путей в этом направлении является образование и изучение помесей или гибридизация, иначе «менделизм» от имени Менделя, открывшего те законы, которые лежат в основе этого явления. Можно думать, что при этом «менделистическом» исследовании ряда форм получатся интереснейшие результаты и по отношению к наследственности инстинктов. По крайней мере и теперь имеются уже данные Каммерера о наследовании инстинктов, связанных с размножением, у жабы повитухи, при чем эти данные находятся в полном согласии с законами преобладания и расщепления, открытыми Менделем16. Во всяком случае, от этого направления в биологии, от экспериментального исследования помесей, можно ждать и теперь много интересного и для психологии животных. Столь же неожиданно могут открыться для нас и другие новые пути исследования.
Нам остается теперь коснуться лишь спора об объективном и субъективном методе в зоопсихологии. Оба этих термина принадлежат также Вл. Вагнеру, причем под субъективным методом он понимает тот путь исследования психологии животных, когда главным мерилом для оценки психической жизни животных признается наша собственная психика, душевная жизнь человека.
Большинство психологов стояли и стоят именно на этой точке зрения, т. е. считают, что обойтись при суждении о психической жизни животных без учета психики человека совершенно невозможно. «Единственное правило, пишет, например, Вундт, на основании которого мы можем судить о действиях животных, состоит в том, чтобы мерить их нашим собственным масштабом, рассматривать как действия одушевленных созданий». В том же духе высказывается и Роменс, именно, что психическая жизнь животных может быть понята лишь по аналогии с психической жизнью человека, почему и самый метод изучения ее он называет методом аналогии. Наконец, у Васмана, которого трудно упрекнуть в некритическом отношении к фактам зоопсихологического характера, мы опять-таки читаем: «и для научного понимания душевной жизни животных ключом должно будет служить также сравнение с человеческой душевной жизнью. Ибо человек не обладает способностью непосредственного проникновения в психические процессы животного, а может заключать о них только на основании внеш них действий, которые он воспринимает при помощи своих чувств» («Итоги сравнит. психологии», стр. 9).
Решительным противником этой точки зрения является во всех своих статьях и книгах Вл. Вагнер. Метод аналогии он называет не только субъективным, но и антропоцентрическим, иначе – «монизмом ad hominem», «монизмом сверху», так как при этом исходным пунктом является психология человека. Судить по ней о психической жизни животных представляется ему глубоко неправильными так как, идя этим путем, мы неизбежно придем к очеловечиванию животного, неизбежно припишем ему и разумные способности и многое другое, свойственное лишь человеку.
Вместо этого субъективного метода он предлагает метод объективный, который исходит из совершенно противоположной точки зрения и держится других приемов сравнения. По Вагнеру необходимо сравнение психики какого-нибудь животного не с психикой человека, а с формами, непосредственно предшествующими данной группе и за ней следующими (что и достигается разобранным выше филогенетическим методом). В этом отношении объективный метод всецело примыкает к учению, развитому еще Ламарком, о коренном различии психических способностей животных на разных ступенях их системы. Введение в изучение этого вопроса еще психики человека (кроме, конечно, тех случаев, когда дело идет о близких к последнему формах) является не более как методологической ошибкой. Предложенные Вл. Вагнером специальные методы или приемы для изучения психологии животных (определение типа данного инстинкта, филогенетический и онтогенетический методы) являются, по его мнению, лишь частными случаями и в то же время наглядной иллюстрацией сущности объективного метода.
Что касается до всех этих соображений, то нельзя не признать, что во многом нападки Вл. Вагнера на метод аналогии совершенно правильны. Именно благодаря некритическому применению этого метода создалась та «ходячая психология» животных, согласно которой последние наделены теми же душевными способностями, что и человек, и те «охотничьи рассказы», как метко назвал их Вундт, которыми изобилуют книги Бюхнера, Брэма и даже Ромэнса. Считать подобную психологию антропоцентрической и все ее приемы «монизмом ad hominem», конечно, совершенно правильно.
Но имеем ли мы право из-за этого отрицать метод аналогии целиком, как это делает Вл. Вагнер, может ли обойтись без аналогии даже самая объективная психология, не перестав при этом быть тем, что она есть, т. е. прежде всего психологией? Нам думается, что в этом отношении воззрения Вл. Вагнера представляют другую крайность и что без некоторого элемента аналогии с психикой человека невозможна никакая психология.
«…Человек не обладает способностью непосредственного проникновения в психические процессы животного, а может заключать о них только на основании внешних действий… Эти проявления душевной жизни животных человек затем должен сравнивать с собственными проявлениями, внутренние причины которых он знает из своего самосознания», пишет Васман, и против этого, конечно, трудно чтонибудь возразить. Если речь идет о строительных инстинктах животных, сравнение их с психикой человека, может быть, и не необходимо, но можно ли отрицать наличность элемента аналогии, как только речь заходит об инстинкте заботы о потомстве, о памяти, опыте, способности к ассоциациям и тому подобном?
Впрочем, необходимость подобных сравнений не отрицается, в конце концов, и самим Вл. Вагнером. В последней книге его мы читаем, например: «объективная биопсихология для решения своих задач также пользуется сравнением психических способностей животных и человека, но совершенно иначе… как по материалу сравнения, так и по способу его обработки» («Биол. основания». Т. I, стр. 250). Следовательно, стоя на самой объективной точке зрения, трудно избежать аналогий с психикой человека (нам единственно и доступной в полном объеме), почему нужно бороться не столько с самими аналогиями, сколько с тем антропоцентризмом, «монизмом ad hominem», который получается от некритического применения метода аналогий.
Зоопсихологии трудно не учитывать данных психологии человека еще и потому, что она является младшей сестрой последней, зародившейся значительно позже своей старшей сестры, которая во многом ее успела обогнать. Здесь повторяется то же явление, что и при развитии всех биологических наук: дисциплины, изучающие низшие формы, зарождаются позже подобных же дисциплин, посвященных высшим формам или человеку. Анатомия беспозвоночных животных зародилась, например, значительно позже, чем анатомия высших представителей животного царства, и долгое время носила на себе следы влияния последней: то же справедливо для эмбриологии, физиологии и т. д. Зоопсихология не составляет в этом отношении исключения из общего правила.
Однако, каждая из подобных «низших», если можно так выразиться, дисциплин оказывает по мере своего развития все большее и большее влияние на аналогичную «высшую» дисциплину и, наконец, сливается с ней в единое целое. То же самое будущее предстоит, вероятно, для зоопсихологии и психологии человека. Тем не менее и теперь уже мы можем сказать вместе с Вл. Вагнером, что «без полного знания биопсихологии полное знание психологии человека невозможно».