Ф. Брентано
О внутреннем сознании 1
Не существует психических явлений, которые не были бы сознанием о каком-либо объекте, но не существует ли психических явлений, которые не являются объектом сознания? Всякое психическое явление есть сознание, но сознается ли всякое психическое явление, или, быть может, существуют психические акты и бессознательные?
Одним из первых учивших о бессознательном сознании был Фома Аквинат. Позднее Лейбниц заговорил о «perceptiones sine apperceptione seu conscientia», «perceptiones insensibiles», а Кант последовал за своими предшественниками. В новейшее время учение о бессознательных психических явлениях находит многочисленных сторонников, и при том среди людей, принадлежащих к направлениям, между собою нисколько не родственным. Так, старший Милль утверждает, что существуют ощущения, которых мы не сознаем, благодаря привычному невниманию. Гамильтон учит, что цепь наших идей часто связывается при помощи бессознательных посредствующих звеньев. Маудсли делает основой своей психологической методы ясно, как он полагает, доказанные факты бессознательной душевной деятельности. Гербарт учит о представлениях, которые не сознаются, а Бенеке полагает, что сознанием сопровождаются только тe из них, которые обладают высшей степенью интенсивности. Фехнер утверждает, что психология не может обойти бессознательных ощущений и представлений. Вундт, Гельмгольц, Цольнер и другие утверждают, что существуют бессознательные заключения. Ульрици старается доказать при помощи многочисленных аргументов, что как ощущения, так и другие психически акты, например, любовь и страсть, часто могут быть бессознательными. Гартман же разработал целую «Философию бессознательного».
Несмотря на такое обилие лиц, говорящих о бессознательных психических явлениях, последним еще многого не хватает для общепризнанности. Их не признали ни Лотце, ни знаменитые английские психологи, как Бэн и Спенсер, а Д. С. Миллю принадлежит заслуга, которой он целиком обязан воззрениям своего отца, – выступить против них со своим учением. Но и среди тех, кто признает бессознательные представления, многие являются их защитниками только потому, что связывают с этими словами иной смысл. Так обстоит дело, например, у Фехнера, который, говоря о бессознательных ощущениях и представлениях, очевидно, обозначает словами ощущение и представление нечто иное, нежели мы, а именно, он под ними вовсе не разумеет психических явлений. Психические явления, по его мнению, все сознательны и, таким образом, фактически он является противником нового воззрения. Ульрици же понимает нечто иное под сознанием и, подобно Фехнеру, отвергает всякий бессознательный психический акт, понимаемый в нашем смысле. О Гартмане мы тоже могли бы сказать, что он желает обозначить словом «сознание» нечто иное, чем мы, так как его определение сознания как «эмансипации представления от воли… и оппозиции воли против этой эмансипации» или как «удивления воли перед нежеланным ею и, однако, чувственно наличным существованием представления», – обозначает если не вообще нечто совершенно воображаемое, то, во всяком случае, нечто иное, чем то, что мы называем сознанием. Однако, приводимые им доводы ясно доказывают, что он является защитником бессознательных психических длительностей в том же смысле, в каком говорим о них и мы.
Само собою разумеется, что никакие бессознательные представления не проникают в область нашего опыта; это необходимо даже в том случае, если они наличны в нас в самом большом количестве, – иначе они не были бы бессознательными. Но если тут нельзя ссылаться на опыт, то опыт не может давать и показаний в этом вопросе. Как же, будучи покинуты опытом, могли бы мы разрешить его?
Однако, защитники бессознательного сознания справедливо противоставляют этим возражениям то соображение, что об отсутствующем в нашем непосредственном опыте можно, быть может, заключить опосредствованным образом из фактов опыта. Они не упускали случая собрать такие факты и таким образом пытались доказать свое утверждение посредством многих и разнообразных аргументов.
Существует четыре различных пути, которыми может идти доказательство с некоторой надеждой на результат.
Во-первых, можно постараться доказать, что известные, данные в опыте факты требуют признания бессознательных психических явлений как своей причины.
Во-вторых, можно попробовать показать, что за одним из данных в опыте фактов должно следовать некоторое психическое явление в качестве его действия, несмотря на то, что в сознании оно не появляется.
В-третьих, исходя из этого, можно было бы показать, что при сознательных психических явлениях сила сопровождающего их сознания является функцией их собственной силы, и что, вследствие этого отношения, в известных случаях, когда последняя является положительной величиной, первая должна быть лишена всякого положительного достоинства.
Наконец, в-четвертых, можно попытаться доказать, что признание каждого психического явления объектом психического же явления ведет за собою бесконечную сложность душевных состояний, которая и невозможна и противоречит опыту.
Чаще всего пробуют первый из этих путей. Однако, обыкновенно недостаточно обращают внимание на тe условия, при выполнении которых только и можно придти к цели. Если от известного факта, понимаемого как действие, заключают к бессознательному психическому явлению как его причинe, то прежде всего нужно достаточно убедиться в самом факте. Таково первое условие. Уже поэтому попытки доказательств, основывающиеся на явлениях так называемого ясновидения, предчувствия и т. д. – обладают сомнительной ценностью. Сам Гартман, ссылающийся на них, хорошо сознает, что исходная точка этих доказательств не должна рассчитывать на большое доверие. Поэтому мы можем совершенно обойти эти аргументы. Но и то, что Маудсли рассказывает о деяниях гения, не исходящих из сознательного мышления, не является фактом настолько установленным, чтобы им можно было пользоваться как основой для убедительного доказательства. Гениальные мыслители еще более редки, чем сомнамбулы, и, кроме того, некоторые из них, как например, Ньютон, рассказывают о своих важнейших открытиях таким образом, что нам становится совершенно ясным, что последние не явились плодом бессознательного мышления. Мы сопровождаем этих мыслителей на пути их исследования и понимаем его результат, что, однако, нисколько не уменьшает нашего удивления перед ним. Если же другие не могут дать подобного отчета о своих действиях, то разве не менее рискованно признать, что они просто забыли о посредничестве своего сознания, чем утверждать, что этот мост прерван бессознательным мышлением? Гете, который, по всеобщему признанию, занимает место среди гениев, утверждает в «Вильгельме Мейстере», что необыкновенный талант является «только некоторым уклонением от обыкновенного». Таким образом, если существуют бессознательные психические события, то на них должны указывать менее редкие экземпляры.
Следующее условие состоит в том, чтобы факт опыта действительно мог найти свое объяснение в признаваемом нами бессознательном психическом явлении, как действие в соответствующей ему причине. Сюда относится прежде всего требование, чтобы сознательные психические явления в опыте порождали бы подобные же следствия. Далее, чтобы они не порождали в то же время и других следствий, недостающих в рассматриваемом случае, потому что нет никакого основания предполагать эти следствия связанными с отсутствующим тут сопровождающим сознанием. Далее нужно, чтобы бессознательные психические явления, которыми пользуется гипотеза, не находились со своими свойствами в противоречии с признанными законами сознательных психических явлений, а именно, нужно, чтобы некоторые их особенности вполне объяснялись недостатком сопровождающего сознания. Так как предполагаемые бессознательные явления не разнородны с сознательными, а мыслятся некоторым образом им подобными (иначе их несправедливо было бы считать психическими деятельностями), то нужно доказать, что общая связь между теми и другими не прерывается, и что вообще такое признание не влечет за собою никаких противоречивых определений.
Это требование Гартман выполняет так же мало, как и предыдущее. Там, где следовало бы ожидать законов бессознательных психических явлений, оказывается, что мы имеем дело вовсе не с психическими явлениями. Они сводятся к вечно бессознательному, к всеединой, вездесущей, всеведущей и всемудрой сущности. Вместо бессознательных душевных явлений, таким образом, появляется божество, которому, для того, чтобы вполне заслужить это имя, не хватает только сознания, но которое конечно и, кроме того, не свободно от некоторых значительных противоречий. Оно играет роль Deus ex machina, которую некогда Платон и Аристотель порицали у Анаксагора, и которая всегда находится под руками, когда недостает механического объяснения. Подобную гипотетическую нелепость сочтет недопустимой всякий маломальски точный мыслитель, даже если он не признает границ научной гипотезы, указанных Д. С. Миллем. Поэтому нет никакого сомнения, что все аргументы которые Гартман приводит в пользу признания бессознательной психической деятельности, по крайней мере, в таком виде, в каком он их приводит, не удовлетворяют второму условию. Он не доказал, что факты в опыте, исходя из которых следует заключить о бессознательной психической деятельности, действительно находят объяснение благодаря такому признанию.
Наконец, третье условие значимости заключений о бессознательных психических явлениях, как причине известных фактов опыта, состоит в необходимости показать, что факты, о которых идет речь, немыслимы, или, по крайней мере, очень невероятны при других гипотезах, без признания бессознательных психических явлений. Если установлено, что в некоторых случаях подобные факты являются последствием сознательных психических явлений, то этим еще не доказано, что наше факты не могут возникнуть и вследствие других причин. Неправильно всегда приписывать одинаковые действия одинаковым причинам. В самом деле, как это уже заметил и обнаружил Аристотель, мы часто, исходя из различных посылок, приходим к тому же заключению. И тот же великий мыслитель уже заметил, что суждения, однажды полученные посредством заключения в собственном смысле слова, в следующий раз получаются непосредственно на основании прежнего опыта, или (может быть, будет правильнее сказать) – вследствие привычки. Когда известные часто упоминаемые, но вовсе не сами собою понятные принципы кажутся непосредственно ясными, навязываясь нам с почти непреодолимой силой, то в этом обнаруживается сила привычки, и, может быть, ничем иным, кроме привычки, не объясняется то, что животные, в повторяющихся случаях ожидают повторения их последствий. Но то, что здесь является благоприобретенным, могло бы быть и врожденным предрасположением к непосредственным суждениям, что все-таки не давало бы нам права говорить о бессознательных заключениях, т. е. о заключениях, посылки которых остались бессознательными.
Ни одна из различных относящихся сюда попыток доказать существование бессознательных психических явлений не выполнила сколько-нибудь удовлетворительно этого третьего условия, что и можно доказать на примере важнейших из них.
Гамильтон, а вместе с ним и другие признавали бессознательные представления потому, что при возобновлении уже бывшей последовательности мыслей в воспоминании можно, по-видимому, перескочить через целые ряды посредствующих звеньев. Этот факт, без сомнения, согласовался бы с законами ассоциаций, если бы было признано, что промежуточные звенья, о которых идет речь, присутствовали и тут, но не доходя до сознания. Однако, ни Гамильтон, ни другие не показали, и даже не попытались показать, что это – единственно возможный вид объяснения. На самом деле это вовсе не так. Д. С. Милль, в том месте, где он критикует Гамильтона, легко мог бы привести два других; а когда нам придется иметь дело с ассоциациями идей, мы увидим, что число этих возможных гипотез, из которых то одна, то другая получает перевес вероятности, может быть еще значительно увеличено.
В подобном же упущении виновны Ланге, Гельмгольц, Цолльнер и все без исключения крупные исследователи, защищающие подобную точку зрения. Для нашей цели достаточно установить, что предполагаемые следствия бессознательных заключений до тех пор не смогут дать никакого доказательства существования бессознательной психической деятельности, пока не будет приведено доказательство невозможности или преобладающей невероятности всякого другого понимания, а этого условия до сих пор не выполнил никто. Это правильно относительно упомянутых выше оптических явлений; это правильно также относительно веры в существование внешнего мира, наличной уже в самом раннем возрасте, когда ее приписывают бессознательной индукции; а также относительно понимания всякого возврата данной мысли при воспоминании, как следствия бессознательного процесса, столь же продолжительного и запутанного, как тот, который мы иногда проходим, нащупывая памятью прежнее переживание и переходя от одной мысли к другой. Таково понимание Гартмана, того же воззрения держится, по-видимому, и Маудсли. Только без дальнейших рассуждений понимая каждую из таких выплывающих в нас мыслей, не являющихся следствием преднамеренного и обостренного искания, как продукт бессознательной душевной деятельности, он может придти к заключению, что «важнейшая часть душевной деятельности, существеннейший процесс, от которого зависит мышление, состоит в бессознательной деятельности души».
Маудсли и Ульрици приводят в пользу бессознательных душевных явлений еще другую группу фактов. Часто случается, что мы, занятые какими-нибудь мыслями, не обращаем внимания на окружающее. Оно, по-видимому, в этом случае не пробуждает в нас никакого ощущения, и, однако, последствия показывают, что мы обладали действительными ощущениями. Сюда же относятся истории, подобные известному рассказу Кольриджа о служанке, которая в лихорадочном бреду делала длинные цитаты на еврейском языке, которых она не понимала и не могла повторить в периоды здоровья, но которые она прежде слыхала громко произнесенными, когда жила у одного ученого.
Ульрици приводит некоторые другие замечательные примеры родственных явлений. «Довольно часто, говорит он, случается, что кто-нибудь беседует с нами, мы же рассеянны, и в данный момент не знаем, что именно он говорит; но моментом позже мы овладеваем собою, и в наше сознание вступает то, что мы слышали. Мы проходим улицу, не замечая видимых нами вывесок и выставленных на них имен и объявлений; мы не могли бы непосредственно воспроизвести ни одного из этих имен, и, однако, встретив его где-нибудь в другом месте, может быть, несколькими днями позднее, мы припоминаем, что мы уже видели его на вывеске. И тут мы, значит, должны были иметь зрительное ощущение не менее полное, чем всякое другое из сознаваемых нами непосредственно, и, однако, мы его не могли припомнить. Точно так же мы часто многими днями позже вспоминаем о сделанной нами в письме или в разговоре ошибке, которой во время самого писания мы не сознавали. И тут я должен был видеть неправильно написанное слово и вполне получить зрительное ощущение; но так как во время писания я был сосредоточен только на записывании мыслей и на связи выражающих их слов, то я не заметил ошибки в начертании, т. е. неправильного письменного знака. Однако, чувственное ощущение моя душа получила тогда же, и когда я больше не подставляю под него записываемых мыслей, а рефлектирую о действительно написанных словах, в мое сознание входит полученное мною чувственное изменение неправильно написанного слова».
Легко заметить, что эти и подобные доводы бессильны, если ими хотят обосновать бессознательную душевную деятельность, понимаемую в нашем смысле. Признание бессознательных психических явлений не есть единственная гипотеза, объясняющая приведенные факты. Для объяснения первого и третьего из примеров, взятых у Ульрици, достаточно признать, что нечто было ощущаемо сознательно, а затем возобновлено в памяти, и при этом втором выступлении явление связалось с известными ассоциациями и другими душевными деятельностями, которые в первом случае, в силу некоторых обстоятельств, отсутствовали. В первом из примеров, слыша слова, не связывали с ними их значения, в другом, видя неправильно написанное слово, не связывали с ним никакой рефлексии о несоответствии его правилам грамматики. Случай с вывесками еще более прост. Он основывается на том, что не только восприятие памятью известного впечатления, но и его действительное возобновление связано с известными условиями, которые один раз отсутствуют, а другой раз находятся налицо. Позднейшее подобное явление вызывает предыдущее, согласно известному закону ассоциации идей, которого я, разумеется, не находил действующими пока не хватало необходимых условий.
Нечто подобное происходит и в примере, приводимом у Маудсли. Служанке, о которой он рассказывает, припомнились слова, которых она в одно время не могла вспомнить, а в другое вспоминала непроизвольно, очевидно, при обстоятельствах, обусловливающих ассоциацию и отсутствовавших в первом случае. Этих обстоятельств не может устранить наш анализ, который должен признать их настолько благоприятствующими ассоциациям, о которых идет речь, что они выкупают недостаток сравнительно слабой подготовки. То, что служанка слушала, не сознавая своего слушания, очевидно, нисколько не вытекает из того, что она не понимала смысла слышанных ею слов.
Было бы утомительным приводить еще другие примеры. Прибавим еще только одно замечание. Если даже в некоторых случаях считать установленным, что без признания воздействия бессознательных психических явлений мы не способны понять данного факта, все же такое доказательство будет бессильным, пока эту неспособность легко объяснить недостатком наших познаний в соответствующей области. Слишком смелым является утверждение Гартмана, что посредствующее звено между волей и послушным воле движением не может быть механическим; он таким образом предполагает бессознательное представление о положении соответствующих моторных нервных центров в мозгу. Ни один осторожный физиолог не одобрит такого утверждения. Механический характер части посредствующих звеньев доказан, и возможность доказательства кончается только там, где начинается мало доступная до сих пор область физиологии мозга. Да и сама психология, как мы должны были не раз заметить, находится еще в очень отсталом состоянии. Поэтому вполне мыслимо, что то, что мы считаем нужным рассматривать как следствие бессознательной деятельности, при более совершенном знании психических законов можно было бы свести к сознательным явлениям, как его совершенно достаточной причине.
Конец ознакомительного фрагмента.