Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.. Глава 2. «Не считать прикосновенным…». Участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг., оправданные...

Вопрос о декабристах, оправданных на следствии, в историографии

Начавшийся после подавления выступления 14 декабря 1825 г. следственный процесс с первых своих шагов обнаружил существование «злоумышленных тайных обществ», преследовавших цель изменения государственного строя и стремившихся к этой цели путем вооруженного «бунта». Расследование приобрело характер процесса по обвинению в государственных преступлениях, главным содержанием расследования стало установление степени участия каждого из привлеченных к следствию лиц в «антигосударственной деятельности» вновь обнаруженных тайных обществ, а также степени его осведомленности о планах военного переворота.

В условиях, когда по подозрению в участии в тайных обществах были привлечены сотни человек, руководители расследования так или иначе оказались перед необходимостью выстраивать определенную иерархию реконструируемых связей и отношений, где то или иное лицо играло разные роли – главным образом, на основе содержания полученных показаний.

Первые сведения о характере и направлении начатого расследования появились в печати уже в конце декабря 1825 г. – начале января 1826 г. Из них вытекало с полной определенностью, что главным направлением процесса стало подведение фактов деятельности тайных обществ под основные обвиняющие статьи государственных преступлений – «против жизни и власти государя» и замыслы «военного мятежа». Для наблюдательного современника стало вполне очевидным, что основным обвинением, предъявляемым подследственным, могла быть принадлежность к тайному обществу, знание его «сокровенной» цели. Факт участия в этом обществе и знание его цели и стремилось установить следствие. Поскольку такого рода цель и замыслы объявлялись главной движущей силой развития «злоумышленных тайных обществ», то сама принадлежность к тайному обществу, а точнее – знание его цели и ближайших намерений, служили основанием для признания виновности привлеченного к следствию лица.

Направленность следствия дает основание для гипотетического предположения, что именно по этому вопросу проходило главное противостояние между следователями, допрашивающими, с одной стороны, и обвиняемым («заподозренным»), с другой. Для большого числа лиц, привлеченных к процессу, осведомленных из первых официальных сообщений о следствии, либо уже из содержания первого допроса, что главный предмет интереса следствия составляло участие в тайном обществе и знание его «политической цели», – вопрос этот являлся важнейшим рубежом, вокруг которого строилась собственная линия защиты. Разумеется, безоговорочно уличенные имели другие задачи: показать себя неактивным, неосведомленным, пассивным участником деятельности тайного общества, малозначащим и, следовательно, подлежащим меньшей ответственности.

Политический процесс, грозивший самыми тяжелыми последствиями для привлекаемых к ответственности, не мог не сопровождаться попытками части обвиняемых выйти из поля наказания, спастись от преследования. Об этом ясно и недвусмысленно говорит линия поведения на следствии, которой первоначально придерживались многие из тех, кто был впоследствии осужден: полное отрицание существования тайного общества, антиправительственных деяний – например, со стороны П. И. Пестеля, Н. А. Крюкова, других значительных фигур среди участников декабристских союзов. О желании утаить многие обстоятельства и, прежде всего, имена сочленов по тайному обществу, напрямую свидетельствуют следственные показания (И. Д. Якушкин, И. И. Пущин) – здесь основное значение имели этические принципы. С другой стороны, чиновники Комитета вполне сознавали это стремление подвергнутых аресту. Так, Боровков в своих воспоминаниях отмечал: «Главное упорство большей части допрашиваемых состояло в открытии соумышленников, но когда им показали бывшие в Комитете списки членов их обществ, когда сказали им, что они почти все уже забраны, тогда они стали чистосердечнее»[315].

Тактика сокрытия отдельных обстоятельств (как правило, служащих более тяжкому обвинению), взятая на вооружение многими привлеченными к расследованию, отчетливо прослеживается при анализе следственных показаний, при обращении к мемуарным источникам. Зная особенности политического расследования, часть попавших в его орбиту лиц старалась не расширять круг обвиняемых; некоторые из них прямо декларировали эту позицию в своих показаниях (Якушкин, Пущин, Лунин и др.). В частности, Лунин писал, что «постановил себе неизменным правилом никого не называть поименно», поясняя: «…касательно основателей Тайного общества и лиц, к оному принадлежащих, я не мог по совести отвечать удовлетворительно, ибо, называя их поименно, я изменил бы родству и дружбе» [316]. В своих записках Трубецкой обозначил один из главных первоначальных мотивов собственного поведения на следствии: стремление избежать показаний на других лиц и укрытие имен сочленов[317]. Такая же ситуация с «упорством» в сокрытии имен «соучастников» возникала при допросах многих других арестованных[318]. Впоследствии, в ходе процесса, это «упорство», однако, под влиянием различных мотивов ослабевало.

Очевидно, в условиях следствия произошло разделение всех действительно виновных по линиям защиты и, в целом, по тактике поведения на процессе. Степень откровенности привлеченных к процессу была различной. Прямо или косвенно об этом свидетельствовали сами бывшие подследственные в поздних мемуарных текстах; недаром в ряде случаев потребовалось примирение с теми, кто давал уличающие показания, усиливающие вину других осужденных. Наряду с этим, как известно, многие из осужденных и наказанных без суда настаивали на своем неактивном участии в заговоре или на полном незнании «злоумышленных» целей тайного общества. Особенно выраженной и очевидной эта ситуация становится при обращении к изучению следственных показаний не тех, кто был признан следствием наиболее активным и осведомленным участником декабристских союзов, осужденных по приговору Верховного уголовного суда, – а тех, кто избежал судебного преследования или наказания: наказанных без суда, помилованных, освобожденных в результате расследования.

Мемуарист Д. И. Завалишин удостоверял, что на следствии члены тайного общества вели себя по-разному. Одни (к ним он причислял себя) старались не компрометировать никого (в первую очередь себя самого), другие же «делали показания» не только на себя, но и на других, несмотря на ответные отрицания. При этом мемуарист не утверждал, что полученные таким образом следствием показания не соответствовали истине[319]. Завалишин конкретизировал важнейшие правила тактики защиты, примененной частью арестованных: «В старании товарищей не компрометировать Грибоедова не было также ничего особенного, исключительного. Это было лишь следствием наперед условленного, общепринятого правила стараться не запутывать никого, кто не был еще запутан, а если сам Грибоедов не говорил о сношениях с членами, имевшими особенное значение, то говорить об этих сношениях значило бы добровольно и без нужды выдать самого себя»[320].

Завалишин затрагивает здесь два вопроса. С одной стороны, он указывает на имевшее место соглашение, суть которого сводилась к применению тактики частичного «запирательства», отрицания обвиняющих показаний, а также ограничения в раскрытии обвиняющей других лиц информации. Подобное соглашение заключали между собой группы привлеченных к следствию, связанных дружескими или служебными отношениями. Одним из главных условий этого соглашения являлся, по словам мемуариста, запрет на вовлечение в расследование «новых» лиц, еще не известных следствию. Но расширение репертуара имен по сравнению с первоначальными списками, составленными на основе материалов доносов и первых допросов, говорит с несомненностью о том, что такого рода соглашений придерживалась не все подследственные.

С другой стороны, мемуарист свидетельствует о присущем многим обвиняемым стремлении избежать наказания, нежелании «выдать самого себя». Оно выражалось, прежде всего, в сокрытии наиболее обвиняющей информации. Сколько было лиц, стремившихся избежать ответственности с помощью полного отрицания уличающих свидетельств, помимо Грибоедова, мемуарист умалчивает. Очевидно, дело не ограничилось только Грибоедовым. В своих воспоминаниях Д. И. Завалишин утверждал, что по итогам следствия в силу многих причин «спасены были и многие другие члены, даже такие, которые были замешаны и посильнее, чем Грибоедов»[321].

Итак, учитывая фиксируемое в источниках стремление части подследственных укрыть от внимания следователей малозатронутых и необнаруженных лиц, ограничить репертуар имен уже известными участниками, можно уверенно считать, что следствию не удалось получить полную информацию о персональном составе тайных обществ. Кроме того, в условиях следствия имели место попытки умолчать о собственной причастности к делам тайного общества, скрыть присутствие в декабристской конспирации лиц, обнаружение которых могло повлечь за собой дополнительные обвинения. Подследственные старались скрыть подлинную степень участия в тайном обществе или заговоре, некоторые обстоятельства своих конкретных планов, связанных с еще не привлеченными к следствию лицами. Многое осталось вне пределов внимания следователей или получило неполную или искаженную трактовку в документах следствия, многое по тем или иным причинам осталось без ясного и четкого ответа. Это и понятно – ведь в условиях процесса по делу о «государственных преступлениях» обвиняемые и подозреваемые были заинтересованы в укрытии обстоятельств, которые служили к их обвинению.

На основании сказанного правомерно предположить, что некоторым из привлеченных к следствию удалось доказать свою невиновность, свою непричастность к тайному обществу, попасть в число оправданных. Это предположение выводит исследователя на более общие вопросы – о линии защиты подследственных, о степени откровенности декабристов на следственном процессе, о характере и методике работы расследования, не получившие в целом однозначного ответа в историографии. Задача историка – на основании достоверных свидетельств авторитетных источников попытаться реконструировать факты, связанные с деятельностью тайных обществ, оставшиеся по тем или иным причинам вне выявленной на следствии картины или значительно трансформированные им.

В этой связи главным методом работы становится оценка и «проверка» доказательной базы обвиняющих показаний, которые не подтвердились в ходе следствия; необходимы критическая проверка их достоверности и оценка авторитетности, сопоставление их с другими показаниями, в том числе оправдательного характера.

В исследовательской литературе сложилось представление о примененных значительной частью подследственных различного рода методах и приемах защиты, включавших, в том числе, полное «запирательство», сокрытие наиболее «криминальной» обвиняющей информации, осторожные признания («полупризнание»), подтверждение только уже известной следствию информации, снижение обвинительного значения предъявленных показаний и т. д. Оно выражается в конкретном выводе о сокрытии арестованными некоторых наиболее опасных с точки зрения обвинения сведений[322].

Однако, при общей констатации этих выводов и наблюдений, факта более или менее эффективного и последовательного применения значительной частью арестованных тактики защиты, в декабристской историографии остается достаточно распространенной точка зрения о полной откровенности подследственных. Эта точка зрения, нуждающаяся в постоянном обосновании, ввиду столь редко встречающегося феномена, влечет за собой, помимо прочего, представление о том, что информация из следственных показаний в главной своей основе заслуживает безусловного доверия, заключенные в ней данные можно воспринимать «напрямую», как полностью объективные. В научной традиции установилось безусловное доверие к показаниям, данным на процессе, и, что еще более важно, к выводам и обобщениям обвинительной информации, принадлежащим следователям, – не исключая рассматриваемого вопроса о персональном составе декабристского движения. Наглядным отражением этого доверия служит вывод одного из современных исследователей декабризма В. А. Федорова, который отмечает: «…никому не удалось скрыться от бдительного ока правительства», за исключением тех, кто «краткое время состоял в Союзе благоденствия и вскоре прекратил с ним всякие связи»[323].

Согласно этому подходу, членство в тайном обществе в конечном счете должно быть прямо зафиксировано в материалах следствия. В «Алфавите» Боровкова указано множество лиц, против которых имелись показания о принадлежности к декабристскому обществу, не нашедшие подтверждения в ходе процессе. В рамках приведенной точки зрения их нельзя признать декабристами. Группа сумевших доказать свою невиновность остается при таком подходе вне пределов внимания исследователей.

Другой подход к следственным показаниям – как к источнику, требующему критической работы, содержащему далеко не полную информацию, причем часть сведений в нем затенена, – хотя и сформулирован в научной традиции, но до сих пор не получил распространения в исследовательской практике. Тот факт, что на следствии многое оказалось скрытым, принимается во внимание достаточно избирательно. На практике оба подхода нередко сочетались у одного исследователя, поочередно выходя на первый план в соответствии с исследовательскими задачами (примером такого сочетания служат работы М. В. Нечкиной).

Однако вопрос о невыявленных на следствии лицах, участниках декабристских союзов, которым удалось доказать свою невиновность и оправдаться, не ставился и не рассматривался в рамках отдельного исследования. Одной из главных причин являлся установившийся взгляд на «откровенность» подследственных. Никто из историков не рассматривал специально случаи оправдания обвиняемых – когда было вынесено оправдательное решение, несмотря на прозвучавшие в их адрес показания о принадлежности к тайным обществам.

В монографии, специально посвященной следствию и суду над декабристами, В. А. Федоров приходит к справедливому выводу о том, что на первом этапе процесса перед следствием была поставлена задача арестовать всех участников тайных обществ и прикосновенных к ним: «В этой обстановке было захвачено немало случайных лиц, непричастность которых к заговору стала очевидной уже после первых их допросов», – заключает исследователь. Далее исследователь констатирует: освобождались с аттестатами главным образом в том случае, «если арестованный оказывался непричастным к тайному обществу», как только следствие устанавливало факт непричастности к тайному обществу[324]. Однако этот вывод можно отнести лишь к части освобожденных в период процесса. С другой их частью – арестованными в силу конкретных уличающих показаний – дело должно обстоять гораздо сложнее.

В. А. Федоров уделяет особое внимание расследованию и выдвинутому обвинению против группы осужденных по приговору Верховного уголовного суда. Категория освобожденных «за отсутствием против них улик» и оправданных на следствии подозреваемых предметом отдельного внимания не стала. Признавая, что в числе освобожденных с оправдательным документом (по его подсчетам, 64 человека) находились участники декабристской конспирации, Федоров называет в этой связи только установленных следствием членов тайных обществ, прощенных Николаем I (Л. П. Витгенштейн, А. А. Суворов). Те же, кто был оправдан из-за неподтвердившегося обвинения, кто был признан следователями «невинным», остались фактически вне рамок исследования. Историк счел возможным зачислить в разряд «спасшихся» от наказания декабристов только А. С. Грибоедова[325]. В целом, автор единственного монографического исследования, посвященного следственному процессу по делу декабристов, не вышел за пределы традиционного представления о том, что привлеченные к следствию лица, освобожденные с оправдательными аттестатами, как правило, не были причастны к тайным обществам и «никакого отношения к декабристам не имели»[326].

Образцом другого подхода является исследование М. В. Нечкиной «Следственное дело о А. С. Грибоедове» (М., 1945), вошедшее в переработанном и дополненном виде в состав монографии «Грибоедов и декабристы» (М., 1947) и выдержавшее несколько изданий[327]. В этой обстоятельной работе подробным образом затронут вопрос о ходе расследования причастности к тайному обществу одного из оправданных на следствии – А. С. Грибоедова. Выводы, к которым пришла исследовательница, весьма значимы для проблематики настоящей работы. Нечкина, опираясь на проведенный анализ следственных материалов и других источников, полагала, что Грибоедов, официально признанный непричастным к тайному обществу, в действительности достоверно знал о его существовании и его целях, причем выполнял поручения главных лиц декабристской конспирации. Оговорив наличие противоречивых показаний, на основе сопоставительного анализа имеющихся материалов следствия историк сделала аргументированное заключение о формальном членстве известного литератора в декабристском союзе[328].

Итак, констатируя неполноту и необъективность показаний, а также явную тенденциозность расследования, историки, вслед за выводами следователей, чаще всего полагают, что освобождение в результате следствия служит вполне достаточным доказательством действительной непричастности к декабристской конспирации. В этом случае оказывается, что официальное признание «невиновным» привлеченного к следствию опирается на его реальные отношения к декабристскому союзу и служит своеобразной гарантией его непричастности к деятельности тайного общества. Тем самым исследовательская традиция оказалась в зависимости от официального вердикта следствия, косвенно признавая адекватность заложенной в следственных показаниях арестованных информации.

В справочно-библиографических изданиях, отражающих сложившуюся историографическую ситуацию вокруг того или иного лица, в «разряд» декабристов занесены лишь немногие из числа официально оправданных: декабристами считались только авторы воспоминаний об аресте и заключении В. П. Зубков[329] и Н. П. Крюков. Видимо, в данном случае влияние оказал факт сохранившихся мемуарных текстов, что «стихийно», в ситуации общей малоизвестности этих лиц, влекло за собой отнесение их к числу декабристов. Стоит отметить, что Б. К. Данзас, против которого были выдвинуты те же обвинения, что и против Зубкова, в библиографических справочных изданиях, напротив, никогда не считался декабристом. Колебания в идентификации наблюдаются в отношении А. А. Плещеева 2-го, членство которого не было доказано на следствии. Он был «зачислен» в разряд декабристов лишь однажды (справочник 1980 г.). Лишь в последнем по времени справочнике 1994 г., значительно расширившем круг декабристов, к числу последних отнесены оправданные на следствии А. М. Голицын, Ф. К. Левенталь, В. К. Ширман[330].

Другие лица, подозревавшиеся в членстве в тайном обществе, но оправданные на следствии, хотя и фигурируют в библиографических справочниках, но не в качестве декабристов: И. П. Липранди, Б. К. Данзас, И. И. Левенштерн, Д. А. Молчанов, В.-А. Фурнье, М. Ф. Голицын[331]. Путаница в статусе (считать или не считать декабристом того или иного оправданного в ходе процесса?) в полной мере отразилась на обобщающих работах по истории декабризма[332]. Такой разнобой в отнесении лиц, принадлежащих к числу оправданных, к участникам тайных обществ вызывает множество вопросов у внимательного читателя[333].

А. С. Грибоедов тоже не признавался действительным членом тайного общества, как и все остальные оправданные на следствии лица, против которых были получены показаний об участии в конспирации. Несмотря на обоснованное, покоящееся на критическом анализе источников мнение авторитетного исследователя вопроса, заключение о формальном участии писателя в тайном обществе не было в полной мере воспринято историографией. Одной из причин послужило наличие традиционного, противоположного мнения, представленного в трудах Н. К. Пиксанова и других историков литературы[334], оживленная дискуссия вокруг вопроса, развернувшаяся в 1940-1980-е гг., а главное, подозрения в стремлении «искусственно» зачислить в ряды «революционеров-декабристов» известного писателя[335].

Особенности следственных показаний как исторического источника. Вопрос о тактике защиты привлеченных к следствию

Главным комплексом источников, при обращении к которым можно рассматривать обозначенные вопросы, являются материалы следствия. В ходе процесса прозвучали разные по степени авторитетности и достоверности показания о составе участников тайных обществ. Без сомнения, в распоряжении следователей оказались и весьма ненадежные свидетельства, главным образом исходившие от доносчиков, не связанных с декабристской конспирацией, случайных лиц, стремившихся по разным причинам обратить на себя внимание. Нет сомнения, что многие показания были сделаны по слухам, и это безусловно снижает их достоверность. Однако отделение недостоверных свидетельств от авторитетных указаний подследственных, опиравшихся на конкретные источники информации, – задача решаемая. Ведь отбирая показание, следствие, как правило, добивалось того, чтобы показывающий приводил источник своих сведений. А значит, перед исследователем стоит задача критической проверки этой информации, сопоставления ее с имеющимися данными (других показаний, других источников).

Предметом нашего внимания, таким образом, являются неподтвердившиеся показания, сделанные осведомленными участниками тайного общества. Это – показания о принадлежности к тайному обществу, которые следствие признало неподтвержденными или опровергнутыми, в силу чего не было основания для привлечения подозреваемых лиц к ответственности. «Спорные случаи» из числа привлеченных к следствию, не признанные следствием в качестве участников тайных обществ, но против которых имелись прямые свидетельства об участии в декабристских союзах, в первую очередь составляют группу «предполагаемых декабристов», избежавших наказания[336].

Проблема недоказанных обвиняющих показаний заслуживает особого внимания. Само по себе показание о принадлежности к тайному обществу, имеющее безоговорочный характер, предполагает уверенность в его обоснованности, в возможности его доказать, подтвердить обращением к другим свидетелям.

При анализе вопроса особую роль играет сама методика, применяемая следствием: наиболее точным доказательством считалось признание самого лица, а показания других обвиняемых – в меньшей степени[337]. Если обвинительное показание одного лица не подтверждалось показаниями других, а тем более если оно встречало упорное отрицание самого обвиняемого, то последний чаще всего оправдывался как очищенный в результате следственных разысканий. Таким образом, многие были оправданы из тех, кто имел возможность скрыть истинную меру своей причастности к действительности тайного общества в своих показаниях; упорное отрицание убеждало следователей в невиновности обвиняемого.

В каком виде неподтвержденное обвинение осталось зафиксированным в комплексе документов следствия? Думается, что ситуация недоказанного членства возникла именно благодаря тому, что подследственный убедил следователей тем или иным способом, и прежде всего собственными приемами защиты, в том, что обвиняющие его показания не заслуживают доверия или ошибочны. Иначе говоря, в распоряжении следствия имелись показания, уличающие новое лицо, которые вместе с тем не получили подтверждения и были признаны следствием недостаточными для обвинения. Следствие не получило в отношении этой группы лиц достоверных с его точки зрения данных о принадлежности к тайным обществам и заговору 1825 г.

Исследователи, анализировавшие историю и ход следствия, чаще всего не углублялись в предметную критику содержания показаний, сравнение линии показаний конкретного подследственного и основных свидетелей по его делу, не прибегали к анализу факторов, влиявших на «откровенность» одних обвиняемых и скрытность других. Не принимались во внимание причины, почему одни подследственные были признаны активными и «значительными» членами тайного общества, другие – бездействующими соучастниками или только осведомленными о существовании декабристского союза, а третьи, несмотря на имевшиеся показания об их участии в заговоре, по заключению следствия оказались непричастными и были полностью оправданы.

Лишь специальные источниковедческие работы включали обращение к вопросу о достоверности и исторической критике следственных показаний. О критическом отношении к следственным показаниям писала М. В. Нечкина в предисловии к X тому «Восстание декабристов». Исследовательница отмечала: «Подследственное лицо… пытается скрыть улики, ведущие к отягощению его вины. В течение всего следствия идет непрерывная борьба следователя с подследственным лицом. Обвиняемые стремятся создать у следователя впечатление наименьшей прикосновенности их к делу… Исследователь… должен учитывать обстановку следствия, позицию подследственного лица. Перекрестное сопоставление данных и учет обстановки допросов и ответов допрашиваемого необходимы при изучении этого трудного источника»[338].

Справедливо считая этот источник одним из самых сложных для изучения, при анализе которого необходимы особые источниковедческие приемы, М. В. Нечкина выдвигала требование всесторонней критической оценки документов следствия, взаимной проверки и тщательного сопоставления содержащихся в них данных. Историк отмечала: «Следственный материал декабристов как исторический первоисточник чрезвычайно труден для обработки, и использование его в исследовательских целях требует большой осторожности и учета многих его специфических особенностей»[339]. К числу «специфических особенностей» исследовательница отнесла в первую очередь пристрастность следствия, его особый интерес к планам цареубийства и военного мятежа, искажение им «идеологии движения», то есть сокрытие в его официальных документах важнейших пунктов программных требований тайных обществ. Далее, Нечкина особо выделила «желание подсудимых скрыть истину и всеми силами облегчить свое положение и будущую участь», которое вносит «дополнительные трудности при использовании материала», – ведь в условиях следствия «многое скрывалось или неверно освещалось арестованными»[340].

При этом следует сделать важное замечание: как правило, прозвучавшие на следствии показания, интерпретирующие факты в наиболее радикальном ключе, в целом воспринимались в исследовательской традиции некритически. Показания об официальной, принятой тайным обществом цели – цареубийстве и республиканской форме правления, принадлежащие нескольким наиболее «виновным» лицам, встреченные в большинстве своем отрицаниями других членов, несмотря на это, безоговорочно считаются отражающими истинное положение дел, так как трактуются как вынужденное признание. Другие мотивы появления такого рода показаний – в том числе сотрудничество со следствием – не принимались во внимание.

Между тем, следует признать несомненными попытки следствия выделить несколько важных для него вопросов, которые при их разработке создавали основание для обвинения по государственным преступлениям. Для этого, судя по всему, и осуществлялось давление на лидеров тайных обществ (Пестель, Рылеев, Оболенский, Трубецкой, Н. М. Муравьев), явно скомпрометированных лиц (Каховский, С. Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин) и, кроме того, на особенно откровенных, желавших полным раскаянием заслужить облегчение участи (братья Поджио, Комаров, Горбачевский, Громнитский и др.). Цель следствия в этом смысле заключалась в том, чтобы превратить различные эпизоды конспиративного общения, обсуждений различных возможностей политического действия в составные элементы преступной антиправительственной деятельности, имевшей главной своей задачей покушение на особу императора и подготовку военного мятежа («бунта»). М. В. Нечкина, и это весьма показательно для советского периода в изучении декабристского процесса, не придавала большого значения тому обстоятельству, что наиболее «скомпрометированные» подследственные испытывали самое сильное давление следствия, заинтересованного (как политическое расследование) в подведении всех открытых обстоятельств под действие судебных установлений о государственных преступлениях. Давление было направлено на то, чтобы получить материал, который позволил бы выдвинуть обвинение в государственном преступлении против всей организации, всего «злоумышленного общества», а следовательно – против всех участников тайного общества. Придавая показаниям «скомпрометированных» подследственных значение наиболее адекватных свидетельств, объективно описывающих реальные отношения, историк уходил от критической их оценки и необходимости сопоставления с показаниями других лиц. В таком ракурсе показания главных обвиняемых, содержавшие наиболее серьезные обвиняющие сведения, служившие основанием для самых тяжелых обвинений, становились непререкаемым объективным источником информации. Согласно этой интерпретации, вполне адекватными оказывались «признания» в наиболее радикальных планах. Однако представление о полной откровенности подследственных и адекватности представленной ими картины на следствии должно уйти в прошлое (это, разумеется, не исключает того, что отдельные лица в отдельных показаниях могли «говорить все как было»).

Констатируя, что «подследственные лица стремились всячески затушевать свое участие в тайном обществе, скрыть от царского следствия наиболее острые вопросы в деятельности тайной организации (планы восстания, согласие на „умысел цареубийства“ и т. д.)», М. В. Нечкина лишалась возможности в полной мере учесть особенности политики следствия, оценить степень «истинности» следственных показаний[341].

Действительно, подследственные со своей стороны пытались представить обстоятельства, имевшие место в действительности факты и события в благоприятном для себя свете, тем самым уменьшая значение уличающего материала, прибегая для этого к специфическим приемам защиты. Но, с другой стороны, следствие было заинтересовано в оформлении такой картины реальных отношений, которая «обвиняла» бы все стороны деятельности тайного общества, что позволило бы предъявить обвинение большинству его участников. Поэтому оно концентрировалось на замыслах покушения на жизнь императора и других представителей высшей власти, планах мятежа и государственного переворота. С этой целью, оказывая разнообразное давление на «главных» подследственных, наиболее информированных и руководящих участников тайных обществ, особенно на авторов развернутых показаний, следователи пытались формировать картину обвинения «по первым двум пунктам». Вопрос о достоверности уличающих показаний, принадлежащих главным обвиняемым, требует самостоятельного исследования.

На следствии развернулась острая борьба между подследственными и следователями. Следует выделить основное содержание этой борьбы: стремление спастись со стороны обвиняемых, стремление подвести под действие конкретных обвиняющих статей уголовных законов – со стороны следствия. Главные участники процесса, безнадежно скомпрометированные, вынуждены были лавировать между естественным желанием уменьшить свое наказание, спастись от грозившей им самой жестокой кары, и давлением следствия. Но и они, и, тем более, остальные обвиняемые стремились скрыть (по крайней мере, первоначально) наиболее обвиняющие их обстоятельства. Сам факт полного и решительного отрицания своей причастности к тайному обществу, утверждений о полном «неведении» существования этого общества со стороны наиболее важных деятелей декабристской конспирации на первых допросах (не исключая П. И. Пестеля, А. П. Юшневского и др.), служит доказательством существования этого стремления, которое, несомненно, оказывало влияние на содержание показаний и в дальнейшем, на протяжении всего процесса. В ряде случаев лишь многочисленные очные ставки и предъявляемые один за другим обвиняющие показания делали бессмысленным дальнейшее упорное отрицание и заставляли менять тактику защиты (случаи С. М. Семенова и др.).

Дальнейшие изменения в позиции подследственного, очевидно, происходили в зависимости от примененных следствием мер воздействия на арестованного. Это воздействие было различным и варьировалось, исходя из полученных данных о роли и значении подследственного в тайном обществе. Пожалуй, наиболее откровенные сообщения о приемах и средствах, использованных следствием для многостороннего давления на главных обвиняемых, принадлежат мемуаристам и, в особенности, А. В. Поджио (записки последнего представляют собой размышления о следственном процессе в связи с историей России и историей либеральных идей). К числу такого рода средств он отнес угрозы (смертной казни, пытки), высказанные при первых допросах; обещание императорского помилования; обещание значительного смягчения участи; «увещания» (воздействие на моральное состояние подследственных); особые угрозы и средства физического воздействия в отношении «запирающихся» (ручные и ножные «железа», режим содержания, питания и т. п.). Одним из первых и часто повторяющихся приемов, судя по указаниям мемуариста, было сообщение о полной осведомленности следствия относительно главной обвиняющей информации: вновь привлеченному объявлялось, что власти уже все известно, поэтому ему только нужно подтвердить искренним сознанием свое участие. К «техническим приемам» следствия, которые позволяли открыть «поток признаний», следует отнести «подтверждение» уже известного: арестованному предъявлялись имеющиеся уличающие показания, от него требовалось лишь подтвердить и расширить их содержание. Наконец, в обмен на обещанное прощение или смягчение наказания требовались искренние «чистосердечные» признания, что подразумевало, с одной стороны, полную истинность, откровенность и полноту показаний, а с другой, особенно по мере того, как двигалась к концу работа следователей, готовность в оформлении обвиняющей картины деятельности тайного общества[342].

Недавно опубликованная статья Н. В. Самовер и К. Г. Боленко представляет новое слово в интерпретации «откровенных» следственных показаний, полученных на процессе 1825–1826 гг. Исследователи полагают, что речь можно вести о своеобразном «торге» или, по формулировке авторов, «обмене» между подследственными и обвинением. В обмен на «откровенные» признания было обещано помилование или значительное ослабление наказания. Обещание помилования (нередко – из уст самого императора) было дано, как представляется, именно главным обвиняемым (Пестелю, С. Муравьеву-Апостолу, Каховскому и др.), к началу процесса безнадежно уличенным в противоправительственной деятельности; именно им грозило самое серьезное наказание – смертная казнь. То, что такое обещание имело место, прямо свидетельствуют их показания и переписка периода заключения[343]. Как отмечают исследователи: «Предоставленный… выбор: раскаяние и помилование (мягкий приговор) или суд по закону и казнь – оказался чрезвычайно эффективным приемом»[344].

В этом контексте имевшие место объяснения «искренности» и обилия уличающих показаний, полученных в ходе процесса («хрупкость дворянской революционности», стремление «объяснить» свои намерения и т. д.), традиционные для предшествующего этапа изучения, в настоящее время, конечно, нельзя считать удовлетворительными. Думается, главной причиной появления обильного обвинительного материала, полученного следствием, стало, прежде всего, наличие значительного числа явных улик в начале процесса (участие в открытом военном выступлении, доносы на тайные общества и т. д.), а также два основных приема, применявшихся следователями на первых допросах: угроза тяжких наказаний, которые соответствовали обнаруженной «виновности» и, в особенности, могли последовать за «запирательство» и сокрытие «истины», и обещание полного помилования либо значительного смягчения наказания в обмен на «чистосердечные» показания.

Мемуарные источники и следственные материалы содержат множество свидетельств о компромиссах, на которые были вынуждены пойти многие подследственные, о «тюремном разврате» (формулировка И. Д. Якушкина), который стал реальностью для многих из них. Это касается не только признаний, обнаружения фактов и новых имен, но и участия в формировании обвиняющей модели следствия. Нужно признать, что результат для следователей был вполне успешным в применении к значительной части привлеченных к процессу[345].

А. В. Поджио писал о «слепом доверии» со стороны арестованных, которое обусловило то «чистосердечие», с которым они «пустились… в русскую откровенную болтовню», предоставив тем самым возможность для «зверских наказаний». Мемуарист приводит главный элемент «обработки» обвиняемых следствием: «Сущность их увещания состояла всегда на том же милосердии царя, на желании его знать одну лишь истину и пр.» [346]. Один из самых «несдержанных» в открытии самых «криминальных» эпизодов в истории тайных обществ, А. Поджио упоминает и собственные побудительные мотивы к откровенности: не называя прямо надежду на помилование, он характеризует свою линию поведения как «откровенность, не допускающую коварной, вероломной цели в допросителях»: «Мы ожидали не… наград, а должного, соразмерного наказания… Сначала, когда стали на нас злобно напирать, и мы пошли было в отпор и держались, насколько было сил; но когда борьба стала невозможной против истины доносов и самих действий… мы как-то стали свыкаться с своими следователями: взведенные ужасы (угроза расстрела, других тяжких наказаний. – П. И.) теряли свое значение, и мы мало-помалу пришли к тому заключению, что дело должно будет принять оборот более разумный! Казалось, что дело… должно было утратить свое прежнее значение и подвергнуться не преследованию, а исследованию…»[347].

Таким образом, многие из подследственных, и в первую очередь те, против которых был значительный уличающий материал (участники мятежей, руководители тайных обществ), поверили в то, что за подробные и «положительные» показания по запрашиваемым вопросам они получат если не помилование, то по крайней мере значительное смягчение своей участи.

Все сказанное, однако, не означает, что арестованные (в том числе наиболее «откровенные» в своих показаниях) признавались «во всем», что их показания есть адекватное отражение реальной ситуации. Наблюдение о большой степени откровенности касается безнадежно скомпрометированных и державшихся линии «полного раскаяния»; оно напрямую относится к тем вопросам, которыми особенно остро интересовалось следствие. Однако это не значит, что подследственные не могли утаить информации, опасной для них самих или для лиц, принадлежавших к родственному либо дружескому окружению. Другие подследственные, прежде всего менее замешанные, находившиеся на периферии деятельности тайных обществ, принадлежавшие к низшим разрядам членов, или просто рядовые участники декабристской конспирации имели больше возможностей укрыть от следствия обличающие факты (степень участия в тайном обществе, сделанные приемы новых членов, осведомленность о целях тайного общества и т. д.). Более того, учитывая условия следствия, нет ни одного аргумента, позволяющего утверждать, что хотя бы один из подследственных говорил полную правду и ничего не скрывал. Даже наиболее раскаявшиеся подследственные, демонстрирующие свою искренность, открывающие новую информацию, обвиняющую других, одновременно могли скрывать некоторое количество уличающей лично их информации.

Наиболее распространенная тактика, которой придерживалось большинство подследственных под давлением обильных уличающих показаний и прямых улик, находившихся в распоряжении следствия в самом его начале (обстоятельства мятежей, доносы, взятые документы, первые показания скомпрометированных), как верно подметили исследователи вопроса, вовсе не была тактикой полного и «чистосердечного» признания. Исследователи определяют эту линию защиты как «тактику полупризнаний предъявленных… конкретных обвинений с одновременным „снижением“ оценки фактов, о которых шла речь…»[348].

«Полупризнания» – это признание части фактов с отрицанием других предъявляемых улик, которые могли бы значительно увеличить обвинительный материал прежде всего против автора показания. Эту тактику по возможности использовали и многие из наиболее «виновных» подследственных. Содержание ее и основные слагаемые выявлены при анализе линии поведения на следствии таких лиц, как С. П. Трубецкой, Н. М. Муравьев, и ряда других лидеров тайных обществ. Н. М. Дружинин характеризовал существо дела так: «По содержанию поставленных вопросов Н. Муравьев быстро улавливает, о чем можно открыто высказываться и о чем следует безнаказанно умолчать… За редкими исключениями его показания сотканы из действительных фактов, которые подтверждаются перекрестными данными… но благодаря систематическим умолчаниям освещение деятельности общества оказывается совершенно неверным и определенным образом воздействующим на следователя: Н. Муравьев старался представить эту деятельность и более „невинной“, и значительно менее сложной»[349]. Эти выводы и наблюдения вполне объяснимы: раскрывать все обстоятельства дела, особенно те, что усиливали вину, было бы неоправданным риском.

Не следует при этом забывать, что в условиях следствия, когда отрицание факта или другого свидетельства могло быть квалифицировано как «запирательство» и повлечь за собой обвинение в укрывательстве фактов и ужесточение наказаний, обвиняемый не может полностью отрицать предъявляемые свидетельства, при имеющихся против него конкретных уличающих показаниях.

Приемы полного отрицания, свойственные менее замешанным лицам, применялись и представителями основной группы обвиняемых. Они прибегали также к «смягчению» обвиняющих показаний, «снижению» значения упоминаемых в них фактов. В силу этого имеющиеся показания открывают перед исследователем ту противоречивую картину, которая долгое время смущала историков: полное противоречий описание деятельности тайного общества, которое содержит разные, порой – диаметрально противоположные оценки одного и того же события, факта или лица. В целом образующаяся картина достаточно неправдоподобна: действовала одна небольшая группа руководителей, другие участники не действовали и в большинстве своем даже не сочувствовали цели тайного общества. Эта картина – результат влияния линии защиты подследственных в условиях процесса и, вместе с тем, результат давления на лидеров тайного общества со стороны следствия.

Следственные показания – это в своей основной массе ответы на «опросники», которые содержали прежде всего ту информацию, которая интересовала расследование. При анализе содержания показаний необходимо иметь в виду, что в ответах на вопросы страдает полнота освещения: даже формулировки «вины» в итоговых документах следствия зачастую далеки от выявленного значения того или иного члена в тайном обществе. Еще один важный момент: подлинный характер связей наполняется радикальным с точки зрения обвинения содержанием, в силу особого внимания следствия к «государственным преступлениям».

Для решения современных задач исследования документов следственного процесса представляется, что учет обстановки следствия, а значит обстоятельств происхождения следственных материалов, должен включать весь комплекс факторов, определяющих тенденциозность заложенной информации, в особенности – интерпретирующих ее оценок, а также особых «фигур умолчания», заложенных в этих источниках.

В этом отношении наиболее последовательной представляется позиция И. А. Мироновой. Исследователь обращала внимание на то, что при использовании следственных материалов необходим учет особенностей происхождения этого источника. Она отмечала, что и следствие, и подследственные искажали подлинный характер реальных отношений. Следствие, сосредоточив свое внимание на планах цареубийства и «бунта», создавало тенденциозную картину деятельности конспирации. Но и подследственные, со своей стороны, также «старались затушевать свое участие в тайном обществе, обойти острые вопросы в его деятельности… о многом умалчивали или говорили вскользь»[350]. Все это затрудняет работу с документами политического расследования; содержащиеся в них данные требуют тщательной проверки, сопоставления и комплексного изучения.

Главным элементом анализа является учет условий происхождения документов. И. А. Миронова показала, что в условиях следствия нужно учитывать, во-первых, приемы следователей, и, во-вторых, тактику поведения подследственных. Направление следствия сужало круг рассматриваемых вопросов. Поэтому значительная часть информации о реальных конспиративных связях осталась за пределами показаний. Другой основополагающей причиной неполноты данных, содержащихся в этих показаниях, являются приемы защиты обвиняемых. Различные варианты линии поведения на следствии в основной своей части предусматривали создание у следователей впечатления откровенности и полноты признаний, «раскаяния» подследственного. Одновременно обвиняемый, понимая из задаваемых ему вопросов, что известно следствию, а что оно не знает, пытался скрыть новые обвиняющие его данные, обойти наиболее опасные для него вопросы.

К этому следует добавить необходимость анализа содержания показаний с точки зрения достоверности и полноты данных, степени осведомленности и мотивов их авторов, возможных каналов поступления к ним заложенной в показаниях информации и т. п.

Метод сопоставления показаний между собой, а также с данными других источников, по мнению И. А. Мироновой, является основным для установления достоверности отдельных показаний[351]. По нашему мнению, при сопоставлении показаний следует особенно иметь в виду время получения того или иного показания, учитывать избранную тем или иным подследственным линию поведения на процессе и вытекающую из нее степень откровенности.

В. А. Федоров также отмечает, что при анализе содержания материалов следствия «…никак нельзя полагаться на полноту и абсолютную достоверность этой информации», откровенность многих подследственных была кажущейся: им многое «удалось скрыть или представить в безобидном виде». Исследователь особо подчеркивает, что демонстрация откровенности и раскаяния со стороны подследственных нужна была для того, чтобы «избежать обвинения в запирательстве»[352].

Вместе с тем, констатируя приемы сокрытия на следствии обвиняющей информации и других сведений, признавая неполноту сведений следственных показаний, «кажущуюся откровенность» большинства декабристов, сложный характер источника и выдвигая в этой связи требования критического отношения к содержанию следственных показаний, в своей реальной практике исследователи, за небольшими исключениями, демонстрируют противоположные подходы. Так, в вопросе об участии какого-либо лица в декабристском обществе, историки предпочитают чаще всего воспроизводить вердикт или решение следствия, не стремясь в случае противоречивой ситуации вокруг того или иного привлеченного к процессу подозреваемого критически проверить те показания, которые поступали в ходе процесса. В подавляющей своей части оправданные на следствии лица традиционно рассматриваются как лица, «взятые случайно и затем освобожденные» после выяснения их непричастности к делу[353].

Итак, несомненно, что борьба подследственного со следователями проходила и по вопросу о персональном составе тайного общества. Предметом сокрытия были, несомненно, прежде всего, те обстоятельства, которые вели к усилению вины самого автора показаний. Вовлечение в орбиту следствия новых людей, новых фактов и обстоятельств, помимо всего прочего, угрожало новыми обвинениями в адрес самого уличителя. Важную роль играла возможность оставить за собой первую интерпретацию ставших известными конспиративных отношений с выгодной для себя стороны.

Рассматриваемая проблема выводит исследователя на вопрос о том, почему следствие в некоторых случаях не придавало значения показаниям, выдвинутым со стороны главных подследственных в отношении тех или иных лиц. Следует предположить, что следствию не хватило убедительных данных для заключения о виновности оправданного лица. Причиной такого положения могло стать как уничтожение улик по делу, бумаг (свидетельства об уничтожении улик доносят до нас имеющиеся источники[354]), так и влияние линии поведения подследственных на допросах и в показаниях.

Источники сохранили достаточно ясные и недвусмысленные свидетельства о различных линиях поведения на следствии и тактиках защиты. Наряду с линией откровенных показаний зафиксированы советы держаться тактики полного отрицания в показаниях и на допросах. В этом контексте вполне закономерным становится вопрос о тех членах тайных обществ, кому такого рода тактика принесла положительный результат, способствуя их освобождению от подозрений и «очищению» в ходе расследования.

Так, В. П. Зубков свидетельствует о предложениях держаться тактики умолчания на следствии: это предложение сделал, по его словам, по дороге из Москвы в Петербург П. А. Муханов, уже будучи арестованным: «…думая, вероятно, что я принадлежу к обществу, сказал мне, что не надо ни в чем признаваться»[355].

Воспоминания Н. В. Басаргина содержат прямое указание на предварительное соглашение об отказе от показаний, которое было инициировано Ф. Б. Вольфом[356]. Договоренность (фактически – сговор) о полном отрицании существования тайного союза была заключена группой офицеров штаба 2-й армии перед арестом. Это соглашение было принято в достаточно широком кругу участников Южного общества – о нем сообщил следствию П. И. Фаленберг. Перед арестом они договорились ничего не говорить на допросах о тайном обществе. Они полагали, что «…можно спастись, если не признаваться, ибо доказательств… быть не может…», а обвинителям «уличить нет возможности»[357]. В деле П. Ф. Выгодовского сохранилось свидетельство о наличии особых наставлений, где были записаны основные правила поведения при допросах, очевидно, на случай ареста и привлечения к расследованию. В письме П. Г. Дивова (разбиравшего бумаги Выгодовского и Люблинского и переводившего их с польского языка) А. И. Чернышеву от 14 марта 1826 г. говорилось: «В присланных вашим превосходительством бумагах Юлиана Люблинского и Выгодовского не нашел я много замечательного, однако же черновой отпуск, или проект, наставления как действовать при допросах, обратит, без сомнения, внимание ваше… Сие странное и непонятно в какой цели сочинение вероподобно откроет некоторые замыслы…». К сожалению, упомянутое «наставление» до сих пор не обнаружено[358]. Уже сами по себе приведенные факты свидетельствуют о том, что будущие подследственные задумывались над выработкой системы защиты на случай ареста и расследования по делу о «государственном преступлении»[359].

По нашим наблюдениям, более опытные, более старшие по возрасту участники значительно упорнее отрицали обвиняющие их свидетельства, и тем самым, в конечном итоге смягчали свое наказание. Очевидно, применявшиеся на процессе методы воздействия оказывали гораздо меньшее влияние на умудренных жизненным опытом подследственных. Представители старшего поколения, участники Союза благоденствия – наказанный без суда Ф. Н. Глинка, его ближайшие товарищи по Союзу, освобожденные без наказания Ф. П. Толстой и Н. И. Кутузов – отрицали политический характер тайного общества, свое участие в политических намерениях и планах заговорщиков. Сходной тактики придерживались бывшие руководители Союза благоденствия И. А. Долгоруков и П. П. Лопухин, принадлежавшие к старшему поколению участников движения, но под напором уличающих показаний они были вынуждены признать то, что на собраниях участников союза обсуждались и политические вопросы. А. В. Капнист первоначально отрицал свое участие в тайном обществе политического характера, но затем был вынужден признать это, равно как и предложение вступить в Южное общество, сделанное ему Бестужевым-Рюминым. Участник одной из дочерних организаций Союза благоденствия, сын известного флотоводца Н. Д. Сенявин, уже прошедший через испытания допросами во время расследования доноса А. Н. Ронова (1820 г.), несмотря на имевшиеся показания о членстве, полностью и до конца отрицал это (наказан без суда). Очевидно, эти лица не питали никаких иллюзий относительно неминуемых последствий от даже незначительных признаний в рамках обвинительного процесса.

Сама возможность полного отрицания («запирательства») имевшейся обвиняющей информации легко обнаруживается при изучении материалов следствия. Так, А. Н. Фролов полностью отрицал свою принадлежность к декабристской конспирации, несмотря на показания целого ряда участников тайного общества. Следствие, однако, не поверило ему и признало его полноправным членом Южного общества. Ф. М. Башмаков отрицал свою осведомленность о существовании тайного общества, знание его цели и планов мятежа. Следствие также не поверило его отрицаниям, и он был предан военному суду в 1-й армии. А. Мартынов в ходе допросов в Тульчине также полностью не признал своего членства в Южном обществе; о противоположном свидетельствовал целый ряд участников Южного общества, в том числе лицо, принявшее его в тайное общество[360]. Таким образом, можно сделать вывод о том, что некоторые из членов общества стремились до конца отрицать свое участие в деятельности конспиративного общества, чтобы избежать наказания, однако потерпели неудачу из-за имевшихся против них убедительных уличающих свидетельств.

М. И. Пущин, согласно его воспоминаниям, вооружился перед первым допросом «всевозможными отрицаниями»; причиной послужило то обстоятельство, что он не знал, арестован ли его старший брат, вовлекший его в заговор; по собственному признанию мемуариста, на первом допросе он скрыл свою осведомленность о заговоре[361]. Степень его откровенности на первом допросе в силу этого была крайне незначительной. Разумеется, М. Пущин не был одинок в стремлении предельно ограничить сообщаемую информацию, в особенности по вопросу о составе участников раскрытого правительством тайного общества и заговора. Характерны в этом смысле показания И. Пущина, который, по собственному утверждению, не мог назвать участников Практического союза, поскольку, по его мнению, обстоятельства, связанные с этим обществом, не входили в круг расследуемых вопросов. Еще более показательна позиция, занятая И. Д. Якушкиным, который первоначально строго держался правила: назвать никого не могу, так как связан честным словом. Нередко подследственные называли в качестве активных заговорщиков уже умерших товарищей и даже вводили следователей в заблуждение, называя никогда не существовавших лиц, как это сделал тот же И. Пущин, который, не желая назвать фамилию действительно принявшего его в Союз спасения Бурцова, показал о неком капитане Беляеве[362]. Следует признать, что в большинстве случаев тактика отрицания (полного или частичного) наиболее отчетливо прослеживается в первых по времени показаниях.

Наконец, выделим еще один вопрос, важный для изучения недоказанной вины на следственном процессе. Комитет был незаинтересован в полноценном и последовательном расследовании некоторых обстоятельств дела: за этим стояли интересы высшей власти. По-видимому, современные исследователи декабристского процесса правы: император решил провести дознание по отдельным остро интересовавшим его вопросам в рамках секретного следствия, в значительной степени не относящегося к сфере занятий Следственного комитета[363]. Так, обнаружение связей ряда высших лиц государства с вскрытой антиправительственной деятельностью мятежников и заговорщиков подрывало авторитет власти, превращало дело в нежелательный для интересов правительства масштабный заговор антидинастического (отчасти – внутридинастического) характера. Известно, что по этой причине было свернуто расследование причастности высших государственных лиц (М. М. Сперанского, Н. С. Мордвинова, П. Д. Киселева, А. П. Ермолова и др.)[364]. Из этого вытекает, что следствие не было заинтересовано в обнаружении причастности к тайному обществу и к заговору не только самих высших лиц, но также тех фигурантов из числа привлеченных к следствию, кто непосредственно контактировал с этими государственными лицами. На активность при расследовании могли оказывать влияние и другие посторонние для следствия факторы. Настойчивость следователей, интерес к тем или иным лицам и вопросам имели достаточно широкий диапазон: от предельного внимания к каждой детали до игнорирования обвиняющих показаний, поступавших к чиновникам Комитета. Несомненное влияние оказывали руководящие указания со стороны внимательно следившего за ходом следствия императора Николая I, которому принадлежала главная роль при вынесении решений о привлечении или непривлечении вновь обнаруженного лица, причастного к действиям тайных обществ. Эти указания опирались чаще всего на информацию, извлеченную теми же чиновниками следствия из полученных показаний.

Между тем, недостаточная активность расследования влекла за собой и недостаточную «базу» для обвинения. Если подследственный отрицал обвинение, а само следствие не предпринимало активных усилий по сбору уличающих его показаний, возникали благоприятные возможности для того, чтобы оценить обвинительные показания как недостаточные для вынесения решения о «вине» этого подследственного и предания его ответственности – судебной или несудебной.

Особенно благоприятные возможности избежать наказания возникали у тех, кто, будучи вовлечен в ряды тайного общества, контактировал с 1–2 лицами и, таким образом, находился на окраине его деятельности. В этом случае вероятность серьезного обвинения и даже признания такого лица участником тайного общества резко снижалась. Подследственные, осведомленные о том, что принадлежность к «злоумышленному» тайному обществу является одним из важных пунктов обвинения, не могли быть полностью откровенными в раскрытии всех участников конспирации и заговора 1825 г. Более того, нередко на следствии, чтобы не вовлекать новых лиц в расследование и не подвергать себя дополнительной ответственности, уже уличенные обвиняемые предпочитали умалчивать о наиболее опасных обстоятельствах и фактах.

Итак, какой предстает общая картина поведения привлеченных к следствию, повлиявшая на содержание полученных следственных показаний, а значит – на представления о составе конспиративных обществ?

В начале следствия сразу же выделилась группа безнадежно скомпрометированных участников, фактических лидеров тайного общества и военных выступлений 1825–1826 гг. Следствие получило благоприятную возможность оказывать на них серьезное воздействие: как виновные в самых тяжелых государственных преступлениях они заслуживали смертной казни[365]. Эту группу составили К. Ф. Рылеев, Е. П. Оболенский, С. П. Трубецкой, братья Бестужевы, П. Г. Каховский, И. И. Пущин, С. и М. Муравьевы-Апостолы, М. П. Бестужев-Рюмин и некоторые другие. Следователи могли ссылаться на «силу закона», в то же время обещая смягчение наказания или даже помилование в обмен на предоставление подробной, сравнительно с имеющимися против них уликами, менее «важной» и менее «криминальной» информации: о тайном обществе, его целях и планах. Так были открыты возможности для разнообразных средств давления: шантажа, манипуляций, обещаний прощения и т. д. Большинство подследственных поддалось на это. Об эффективности этих средств красноречиво говорит то обстоятельство, что многие арестованные сразу же стали давать подробные показания, вступив тем самым в своеобразное сотрудничество со следствием. Обещания даровать жизнь, назначить особый вид наказания в виде службы на пользу страны и т. п. ощутимо проглядывают сквозь тексты показаний и писем главных обвиняемых, которых в действительности почти ничто не могло уже спасти. Заключенные надеялись на избавление от самых тяжелых наказаний, очевидно, обнадеженные следователями и лично императором[366].

В то же время ситуация для многих подследственных была еще более драматичной: из задаваемых вопросов и существа показаний, предмета очных ставок подследственные видели, что следствие интересуют вопросы, входящие в состав основных государственных преступлений, шансы на отказ от формального преследования сводились к нулю. Поэтому они понимали, что открывать в таких условиях все обстоятельства заговора, говорить полную правду о контактах конспиративного характера, в частности, с еще не вовлеченными в процесс лицами, множить обвинения не имеет смысла, так как это еще более будет служить обвинению. Тем не менее, вынуждаемые надеждой на смягчение приговора и даже помилование, многие из них значительно расширяли круг обвиняющей информации, вовлекая в процесс новые лица.

К безнадежно скомпрометированным и уличенным сразу после начала следствия примкнула группа, против которой были получены неопровержимые улики, содержащиеся в доносах, поступивших в распоряжение следствия в самом начале процесса, и в первых показаниях: Ф. Ф. Вадковский (собственноручно написавший письмо к Пестелю и отдавший его в руки доносчику И. В. Шервуду), сам П. И. Пестель, А. П. Юшневский, А. П. Барятинский, Н. И. Лорер, В. Л. Давыдов и др. При обращении к показаниям этой группы лиц складывается впечатление, что эта многочисленная часть подследственных признавала лишь некоторые уличающие факты, стремясь всячески снизить степень собственной вовлеченности в дела тайного общества и заговора. Но показания лиц этой группы, подтверждавшие некоторую часть обвинения, также были важны: тем самым следствие получало в свое распоряжение подтвержденные свидетельства о деятельности тайного общества, его планах, целях, намерениях, активности тех или иных членов. Уличающие показания от представителей основной группы подследственных и от «нестойких» представителей других групп стали поступать одно за другим.

Наконец, существовала т. н. «периферия» конспирации, или лица, связанные с одним-двумя участниками тайного общества; они пытались отрицать сам факт своей причастности, либо представить дело таким образом, чтобы к ним нельзя было предъявить обвинение в деятельности в рамках тайного общества.

Конец ознакомительного фрагмента.