Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.. Глава 1. «Простить… заблуждения прошедшие». Участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.,...

Декабристы, освобожденные от наказания, как исследовательская проблема

Сохранилось не одно свидетельство о том, что некоторые из участников декабристских тайных обществ избежали наказания. Если оставить в стороне тех, кто не был обнаружен следствием или сумел оправдаться в ходе расследования[10], то в сфере исследовательского внимания остаются лица, «всемилостивейше» прощенные императором, либо освобожденные от наказания в ходе и по итогам процесса.

«Прощение» («высочайшее прощение») – это освобождение от наказания или прекращение расследования по воле верховной власти, т. е. императора. Оно непосредственно связано с выявленной в ходе предварительного следствия виновностью; иначе говоря, для того чтобы прощать, нужно было установить «состав преступления», – что именно прощать. Следовательно, в число «прощенных» входят те, кто, несмотря на выявленную виновность по «делу декабристов», были освобождены от ответственности и не понесли наказания[11].

Обращение к материалам следствия показывает, что среди освобожденных в ходе расследования оказались лица, виновность которых не получила подтверждения. Это были арестованные по подозрению, по доносу (часто – ложному), привлеченные к следствию по ошибке, случайно попавшие в его орбиту, оговорившие себя и т. д. Освобожденные в силу доказанной невиновности, они, в своем большинстве, не имели прямого отношения к деятельности тайных обществ; в ходе допросов была установлена их полная непричастность к «делу». Предмет настоящего раздела – лица, участие которых в тайном обществе, заговоре и военных выступлениях декабристов было обнаружено следствием. Речь идет о тех случаях, когда прощалась выявленная и доказанная «виновность», – как правило, с официальным признанием акта помилования и освобождения от наказания, после чего следовало освобождение из-под ареста.

Отметим, что в мемуарных источниках и исследовательской литературе можно встретить упоминания о «прощении» целого ряда лиц, получивших то или иное административное наказание (М. Ф. Орлов, И. Г. Бурцов, Н. Н. Депрерадович и др.). Фактически это те, кто спасся от судебного преследования по итогам процесса, от более серьезного наказания. Вынесенное им наказание было, очевидно, значительно смягчено по сравнению с установленной «виновностью», что можно рассматривать как своеобразный акт «частичного прощения». Однако в точном смысле слова их, конечно, считать «помилованными» нельзя. Оказанное им «снисхождение» касалось лишь степени наказания, которое было существенно облегчено.

Обращаясь к традиции освещения деятельности в декабристских обществах лиц категории «прощенных», приходится признать, что «декабристский статус» этой группы выглядит менее определенным и выраженным, чем в случае пострадавших по «делу». Прощенным декабристам, их участию в конспиративных обществах уделяется значительно меньше внимания в трудах историков. Не нашли более или менее подробного отражения в исторической литературе и особенности официального расследования в отношении декабристов, освобожденных от наказания.

В этой связи следует обратиться к библиографическим указателям декабристоведческой литературы[12], которые отражают и обобщают реальную практику включения того или иного лица в число декабристов, наблюдаемую в научной литературе. Выясняется, что среди прощенных или не привлекавшихся к процессу лиц к декабристам отнесены: все четыре раза – В. Д. Вольховский (несомненно, благодаря близости к А. С. Пушкину и своему участию в декабристских обществах после 1821 г.), основатель «Ордена русских рыцарей» М. А. Дмитриев-Мамонов, И. А. Долгоруков (вероятно, благодаря участию в Петербургском совещании руководителей Союза благоденствия 1820 г. и упоминанию в 10-й главе «Евгения Онегина» А. С. Пушкина); три раза – участники Союза спасения и Союза благоденствия П. А. Катенин, П. П. Каверин и П. С. Пущин (прежде всего, благодаря литературному наследию и дружеским связям с Пушкиным), один из видных участников ранних тайных обществ Петр И. Колошин (вследствие активной роли в Союзе спасения и Союзе благоденствия), входивший в руководство Союза благоденствия художник Ф. П. Толстой, а также известные в истории русского общественного движения Г. А. Римский-Корсаков и П. Я. Чаадаев; два раза – С. Н. Бегичев, В. А. Глинка, С. В. Капнист, откровенный на следствии Н. И. Комаров, литератор С.Е. Раич, еще один участник совещаний руководства Союза благоденствия в 1820 г. И. П. Шипов, а из членов более поздних тайных обществ – прощенный после допроса с участием императора А. А. Суворов.

Наибольшее число новых признаний в «декабристском статусе» фиксируется в последнем по времени библиографическом справочнике 1994 г. В нем к числу декабристов впервые отнесены некоторые из членов Союза благоденствия, не привлекавшиеся к следствию: Ф. В. Акинфов, В. И. Белавин, М. А. Волков, П. П. Трубецкой, А.А. Челищев, А. В. Шереметев, С.П. Шипов и даже М. К. Грибовский, автор доноса на Союз благоденствия. Из числа участников более поздних обществ здесь впервые значатся в ранге декабристов Ф. В. Барыков и участник восстания 14 декабря, не понесший наказания, Н. А Колончаков.

Обратная тенденция (сначала признание в ранге «декабриста», а затем лишение этого статуса) также имела место. Так, только в первых справочниках (1929 и 1960 гг.) в качестве декабристов признавались участники тайных обществ до 1821 г. Н. И. Кутузов, А. Я. Миркович, член Союза благоденствия и доносчик И. М. Юмин, член Северного общества, избежавший наказания, А. Ф. Моллер, а в последующих справочниках они уже были вынесены за пределы этой группы.

Ни разу не были отнесены к числу декабристов освобожденные без наказания бывшие участники тайных обществ, сделавшие значительную карьеру в следующее царствование: А. А Кавелин, В. О. Гурко, братья В. А. и Л. А. Перовские, брат П. И. Пестеля В. И. Пестель, литератор одиозной репутации А.Ф. Воейков, некоторые другие бывшие члены Союза благоденствия (В. М. Бакунин, О. П. Богородицкий, Н. П. Годеин, А. А. Оленин, П. Н. Семенов, П. В. Хавский), а из участников событий 14 декабря – конноартиллеристы А. Г. Вилламов, А. И. Гагарин, К. Д. Лукин, офицер Гвардейского морского экипажа Д. Н. Лермантов, прощенный на первом допросе императором С. Н. Жеребцов. Ни разу не был признан декабристом П. П. Лопухин, довольно влиятельная фигура в ранних тайных обществах.

Все эти наблюдения говорят об одном: статус группы прощенных участников тайных обществ остается в целом неопределенным. Зачастую их относят к «недекабристам», определяя как лиц, привлекавшихся к следствию по делу декабристов. Очевидным свидетельством неустойчивого и противоречивого положения этой группы участников декабристской конспирации является тот факт, что в рамках одного справочника их относят как к декабристам, так и к «недекабристам»[13]. Такова ситуация с В. Д. Вольховским, И. А. Долгоруковым, А. А. Суворовым, И. П. Шиповым. В справочнике 1929 г. одновременно и декабристами, и «недекабристами» обозначены М. А. Дмитриев-Мамонов, Н. И. Комаров, М. Н. Муравьев, ставший известным впоследствии как жестокий «усмиритель» восстания в Польше и Литовском крае. Следовательно, в их отношении у составителей указанных справочников имелись определенные сомнения. Ситуация принципиально не изменилась и к настоящему времени. В справочнике 1994 г. то же произошло с Ф. П. Толстым, статус которого остается противоречивым и не проясненным – декабрист он или нет? В этом же положении оказался участник Союза спасения Ф. М. Свободской.

В качестве причин, вследствие которых участники тайных обществ исключались из числа декабристов или вообще не могли претендовать на такой статус, выступали следующие факты и обстоятельства: ранний отход от тайного общества и неучастие в движении после 1821 г., дальнейшая благополучная карьера после 1826 г., противоречивость общественной репутации (наиболее показателен в этом отношении случай М. Н. Муравьева, который, за исключением справочника 1929 г., ни разу не был отнесен к разряду декабристов). Но, пожалуй, определяющим фактором, влиявшим на включение того или иного лица в число декабристов в исследовательской традиции, следует признать отсутствие наказания по итогам следственного процесса.

В исторической литературе нет специального исследования, посвященного вопросу о прощении привлеченных к следствию по «делу декабристов», в котором бы освещались степень виновности этих лиц и причины их освобождения от наказания. В работах о следствии и суде можно обнаружить только упоминания фактов прощения и освобождения без наказания некоторых декабристов. Так, в монографическом исследовании процесса декабристов, принадлежащем В. А. Федорову, констатируются факты освобождения от наказания некоторых подследственных – участников тайных обществ, однако данный круг сюжетов не вызвал у автора специального интереса[14]. Содержание книги оказалось сосредоточенным вокруг главной линии следствия и основной группы подследственных – наказанных по приговору суда. Факты прощения и освобождения от наказания не получили сколько-нибудь развернутого освещения. Лишь в последние годы историки стали уделять значительно больше внимания этим сюжетам[15].

Литература собственно о прощенных декабристах немногочисленна; еще меньше исследований, которые бы затрагивали деятельность этих лиц как членов тайных обществ, освещали их привлечение к следствию по делу декабристов. Из числа тех, кому посвящены отдельные исследования, в первую очередь необходимо упомянуть Ф. П. Толстого[16], Петра И. Колошина[17] и М. Н. Муравьева, участие которого в декабристских союзах стало предметом внимания в биографических статьях декабриста А. Е. Розена, П. Е. Щеголева и давней биографии Д. А. Кропотова[18]. Достаточно большой интерес привлекла к себе фигура В. Д. Вольховского, декабристскому прошлому которого посвящены исследование B. C. Шадури, статьи Н. А Гастфрейнда и Н. Е. Мясоедовой[19]. Участие П. Я. Чаадаева в тайных обществах декабристов рассматривали в своих работах Д. И. Шаховской и Ф. И. Берелевич[20]. Хорошо известно исследование Ю. М. Лотмана о М. А. Дмитриеве-Мамонове, в котором подверглись анализу программные документы первой организации декабристского ряда «Орден русских рыцарей» [21]. К числу содержательных работ о видном участнике движения тайных обществ, оставленном следствием «без внимания», без сомнения, относится исследование Ю. Г. Оксмана о П. А Катенине[22]. Кроме того, имеются работы о таких избежавших наказания участниках Союза благоденствия, как В. А. Глинка[23] и С. Н. Бегичев[24]. Можно отметить еще немаловажные публикации и исследования В. Г. Бортневского о П. С. Пущине[25]. Из приведенных выше данных нетрудно заметить, что причины обращения к биографическим исследованиям о малоизвестных членах тайных обществ в своей подавляющей части не были связаны с политической деятельностью этих лиц в декабристских союзах, а определялись, главным образом, их литературным и мемуарным наследием, либо их участием в культурной жизни современной им эпохи, последующей контрастной биографией и политическим обликом (М. Н. Муравьев).

На современном этапе изучения интерес к «уцелевшим декабристам» в значительной степени усилился в связи с публикацией следственных дел участников тайных обществ, не преданных суду[26]. Историки приступают к изучению особенностей расследования, проводившегося в отношении «малозамешанных» лиц, выяснению мотивов состоявшихся решений о «прощении» установленной вины, выявлению внутренней структуры группы освобожденных от наказания. В этом контексте стоит особо выделить сопроводительную статью и комментарии А. В. Семеновой к публикации следственных дел членов Союза благоденствия в недавно вышедшем XX томе документальной серии «Восстание декабристов». В последние годы участники тайных обществ, освобожденные от наказания, стали предметом изучения в работах, посвященных Н. И. Кутузову, А. В. Семенову, П. В. Хавскому, О. П. Богородицкому[27].

Заявленное направление исследования позволяет прояснить несколько важных проблем в изучении истории декабристов. Во-первых, оно способствует дальнейшему анализу особенностей следственного процесса, квалификации «вины» различных категорий обвиняемых. Во-вторых, рассмотрение конкретных обстоятельств «высочайшего прощения», официально заявленных и действительных мотивов актов помилования, создает необходимую основу для оценки причин освобождения от наказания и влияния посторонних факторов на ход следствия. В-третьих, привлечение исследовательского внимания к «малоизвестным» участникам тайных обществ и военных выступлений декабристов, прощенным в ходе следствия, позволит осветить некоторые страницы в истории декабризма, ранее не привлекавшие внимания историков.

В рамках настоящей работы предпринята попытка заполнить лакуны в представлениях о группе прощенных и освобожденных от наказания, о расследовании, которое велось в их отношении в рамках следственного процесса. При этом мы стремились очертить границы и внутреннюю структуру группы, осветить степень виновности «прощенных декабристов», выявленную следствием, проанализировать причины помилования и освобождения от наказания, в том числе не вызванные внутренней логикой следствия.

Прощение и освобождение от наказания: официальный контекст

20 декабря 1825 г., спустя несколько дней после открытия заговора и начала следственного процесса, состоялась встреча Николая I с французским посланником П.-Л. Лаферронэ. В ходе беседы император остановился на том, каким он видит свою роль в определении наказаний по итогам судебно-следственного процесса: «Я начинаю царствовать под грустным предзнаменованием и со страшными обязанностями. Я сумею их исполнить. Проявлю милосердие, много милосердия, некоторые даже скажут – слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет кару, и не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования…»[28]. Официальная позиция Николая I, сформулированная уже в первые дни следствия, звучала недвусмысленно: главные виновные понесут наказание без всякого снисхождения со стороны высшей власти, а участь тех, виновность которых незначительна или ослабляется смягчающими обстоятельствами, будет во многом зависеть от «милосердия» императора. Обращает на себя внимание то, что с первых же дней следственного процесса верховная власть заявила о готовности применить принадлежащее ей право помилования, однако это право предполагалось использовать только в отношении «малозамешанных» и заслуживающих прощения обвиняемых. Эта позиция «высшей власти» находит непосредственное подтверждение в официальных документах, относящихся к деятельности органов расследования.

Первоначальный проект указа об учреждении Следственного комитета, подготовленный 15 декабря 1825 г. (текст его приведен в «автобиографических записках» делопроизводителя Комитета А. Д. Боровкова), содержал в себе, наряду с программой розыскной деятельности, также формулировку тех принципов, которые должны были стать основой будущей практики помилования: «…принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сего гибельного общества, внимательно, со всею осторожностию рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния; ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию…»[29].

Из приведенного текста видно, что в самом начале процесса предполагалось объявить, что, выясняя «меру вины» оказавшихся в его поле зрения лиц, следствие будет стремиться отделить серьезно виновных от «малозамешанных», от тех, на кого упало случайное подозрение. 16 декабря проект указа был поднесен на подписание императору председателем Следственного комитета А. И. Татищевым. Николай I, по словам Боровкова, прочитав цитированный пункт, обнял Татищева, сказав: «Ты проникнул в мою душу, полагаю, что многие впутались не по убеждению в пользе переворота, а по легкомыслию, так и надобно отделить тех и других»[30]. Хотя указ остался не обнародованным, но обозначенная в нем официальная позиция была закреплена в ходе процесса в последующих официальных документах, призванных осветить принципы и направленность работы следствия[31]. Отразившееся в словах императора противопоставление сознательно действовавших «зачинщиков», убежденных сторонников политического переворота, и тех, кто был вовлечен в тайное общество и заговор, стало одним из основополагающих принципов работы следствия.

Это же противопоставление обнаруживается в самом раннем из известных свидетельств о намерениях императора простить «заблудших», ввергнутых в «обман» главными заговорщиками. К. Ф. Толь, который проводил первые допросы арестованных, сохранил в своем «Журнале» упоминание о вопросе, с которым в ночь на 15 декабря обратился к нему Николай I (уже после того, как ему стали известны результаты первых допросов): «Молодежь эта не знает сама, что она хотела и как введена в преступление. Как ты думаешь, можно бы простить нижних чинов и сих несчастных молодых людей?»[32].

Как видим, основные очертания «пространства» предстоящих актов смягчения наказания и «высочайшего прощения» были в целом достаточно ясны: неучастие в заговоре, неосведомленность о его главной цели, «случайное» участие в открытом выступлении, молодость лет. Они представлялись уже сложившейся, готовой формой, опирающейся на традиции царского помилования. Новый император только не был до конца уверен, нужно ли это делать в сложившейся обстановке.

Толь, достаточно опытный в военно-судных делах и, несомненно, ориентировавшийся на поведенческие традиции «верноподданичества», вовсе не исключал последующего прощения некоторых из «вовлеченных» в восстание, но указывал на невозможность применения права помилования к большей части арестованных: «Главная часть, без сомнения, вовлечена в преступление… Простить их, государь, имеете вы все время, они были только орудиями возмущения; через них надобно будет открыть настоящих и главных возбудителей сего возмущения, и потому, по мнению моему, не только захваченных офицеров, но и главных участников между нижними чинами, должно будет предать всей строгости законов без замедления»[33]. В этом ответе, как представляется, слово «потому» следует интерпретировать в значении «исходя из этого», тогда становится более понятной последовательность мысли Толя. Логика его ответа состояла в том, что следует сначала обнаружить всех главных участников заговора и военного выступления, в том числе с помощью малозначительных и «замешанных» лиц, затем подтвердить малозначительность тех, кто был слабо «вовлечен» в заговор, и только после этого, на основании полученных данных, применять принадлежащее императору право помилования. Вместе с тем Толь напоминал императору, что в полном соответствии с существующими законами все действительные участники мятежей и волнений должны подвергнуться строгому наказанию, вплоть до смертной казни.

В манифесте от 19 декабря 1825 г. – первом правительственном документе, содержавшем оценку событий 14 декабря и деятельности тайного общества в целом, – сообщалось, что в заговоре, имевшем целью «испровергнуть престол и отечественные законы», принимали участие «два рода людей»: к первому относились «злоумышленные… руководители», ко второму – лица, «умыслу непричастные», «заблудшие». Если злоумышленники питали давние замыслы политического переворота, то «заблудшие» участники заговора и мятежа следовали законному стремлению сохранить верность присяге[34]. Император объявлял, что своим «первым утешением» считает принадлежащее ему право объявить «заблудших» невинными. Заявлялось, что начавшееся расследование позволит отделить впавших в заблуждение от истинных «злоумышленников», выявит истину и уничтожит подозрения. Правосудие запрещает прощать преступников: будучи «обличенными» следствием и судом, они «восприимут по делам своим заслуженное наказание», «заблудшие» же могут быть прощены[35].

«Подробное описание происшествия, случившегося в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года», датированное 21 декабря (опубликованное за подписью дежурного генерала Главного штаба А. Н. Потапова, но составленное, вероятно, Д. Н. Блудовым), включало в себя официальное сообщение о первом акте прощения: в нем говорилось, что император в знак милости простил нижних чинов Гвардейского экипажа и Московского полка[36]. Вместе с тем этот документ отразил ситуацию начала следствия, когда еще не была установлена действительная степень вины арестованных: так, среди «главных зачинщиков» мятежа были названы вскоре освобожденный О. М. Сомов и освобожденный от наказания по итогам следствия П. Ф. Миллер, а среди «состоящих под сильным сомнением» – впоследствии осужденные А. И. Якубович, А. П. Арбузов и некоторые другие.

В опубликованном 5 января 1826 г. прибавлении к «Подробному описанию…» говорилось об учреждении Следственного комитета и, между прочим, сообщалось, что в тайном обществе и заговоре наряду с «главными зачинщиками и заговорщиками» находились «разные лица», в том числе те, кто позволил себя «уловить… в коварные сети», не зная о подлинных целях заговорщиков (политическом перевороте).

Документ содержал официальную оценку уже состоявшихся первых актов прощения подследственных. В частности, в нем перечислены те основания, которые будут способствовать «снятию» вины и прощению: «В числе допрошенных… нашлось несколько невинных, которые ту же минуту освобождены; другие, по молодости и детской неопытности, дозволили уловить себя в сии коварные сети, не зная ни цели, ни гибельных последствий своей неосторожности…»[37].

Таким образом, наряду с уже освобожденными «невинными» на снисхождение могли рассчитывать и те, кто позволил «увлечь» себя в заговор, не зная подлинных целей его руководителей. Однако понятие «подлинные цели» заговора не отличалось достаточной ясностью: имелись ли в виду намерения покушений на жизнь императора или речь шла только о планах политических преобразований, изменения государственного правления – не было понятно.

В середине февраля 1826 г. Боровков представил сначала Комитету, а затем императору «очерк» истории тайных обществ, «извлеченный из показаний главнейших членов и добровольных открытий некоторых отклонившихся от общества». «Очерк» развивал уже известную версию: благодаря наличию у тайного общества «внешней» («благовидной») цели оно смогло вовлечь в свои ряды «даже поборников неколебимости престола, отличных поведением и талантами…». В первые годы существования общества лишь ограниченное число его участников узнало «сокровенную цель». На Московском съезде в 1821 г. многие члены, «услышав о сокровенных замыслах разрушить существующий образ правления, отказались решительно от общества». Участники военных выступлений 1825 г. были также разделены на два разряда: 1) члены тайных обществ, готовившие переворот; 2) «увлеченные мнимым предлогом неправильной присяги»[38]. Очевидно, для незнакомых с «тайной» целью конспиративного союза, как и для увлеченных в мятеж «предлогом неправильной присяги», можно было ожидать смягчения или даже полной отмены наказания.

Официальная градация усложняла картину, делала заговор сложным соединением разных степеней причастности и осведомленности о цели тайных обществ. Власти важно было показать, что к следствию привлекаются различные категории причастных к делу лиц, что среди тех, кто будет подвергнут ответственности, окажутся как формально состоявшие в политической конспирации, так и не состоявшие в них, но получившие от членов тайных обществ четкое и конкретное представление о планах, сроках и средствах переворота и не сообщившие о них правительству.

Итак, на первом этапе процесса власть стремилась показать, что к следствию привлечены разные категории причастных, степень вины каждой будет в полной мере выявлена и принята во внимание. Следствие представлялось таким образом необходимым именно с этой точки зрения; власть же получала в общественном мнении благоприятный для себя ореол справедливого судьи, который первоначально собирает объективные данные, отбрасывая пристрастие и прощая малозамешанных и «заблудших», выносит решения исключительно на основе имевших место фактов, наказывая действительных преступников.

Водораздел между теми, кого ждет наказание, и теми, кто вправе рассчитывать на снисхождение, проходил по вопросу об осведомленности о политических намерениях заговорщиков. Опубликованный в общее сведение официальный документ содержал фразу: «Нашлись и такие, которые хотя не принадлежали к сей злодейской шайке, но знали, не открыли их преступных умыслов и тем сделались сами причастными их преступлению»[39]. Это сообщение напугало многих. Из него вытекало, что даже известность и недонесение о цели и, может быть, только о существовании тайных обществ официально объявлялось преступлением, подлежащим преследованию[40]. Если человек не принадлежал к тайному обществу, но знал о каких-либо обстоятельствах, принимал участие в политических разговорах, в особенности с привлеченными к следствию лицами, то он мог ожидать наказания как «замешанный» в дело, причастный к нему. Таким широким «подходом» к определению виновности отличается только этот документ. Представляется, что его авторы, говоря о привлечении к ответственности, не имели в виду тех, кто только слышал о тайном обществе «по слухам», не будучи причастен к его деятельности, а подразумевали лиц, в разной степени причастных к организационной структуре конспиративных обществ, но формально не состоявших в них.

Основной задачей опубликованных официальных документов, без сомнения, являлось формирование образа справедливого, обоснованного и беспристрастного расследования. Целью подобного освещения следственного процесса и введения указанной градации привлеченных к нему лиц являлось не в последнюю очередь формирование в русском обществе представления о том, что следствие не стремится вовлечь в дело невинных и «малозамешанных», которых освобождают, по-отечески прощая их «кратковременное заблуждение». Тем самым предупреждался возможный общественный протест или его подобие[41]. При этом решались две основные задачи: предупредить малейшее сомнение в обоснованности ведения следственных разысканий, а кроме того, подготовить почву для формирования в общественном мнении убеждения в том, что лица, оставшиеся не выпущенными, действительно виновны. Власти требовалось представить себя справедливым арбитром, который на основе получаемой информации объективно решает участь и действительно виновных, и «заблудших». Наконец, немаловажное значение имела задача поддержания авторитета самодержца как справедливого вершителя судьбы своих подданных, прощающего их вину – в тех случаях, когда это возможно.

Окончательное оформление позиция власти в вопросе о пределах помилования получила в следующем официальном документе: 29 января было опубликовано развернутое сообщение о работе Следственного комитета[42]. В нем подробно освещалась раскрытая следствием история тайных обществ. Официальная версия гласила, что немногочисленные тайные общества были ослаблены постоянными внутренними спорами, разномыслием и тщетностью усилий по введению единой цели. В документе впервые проводилось четкое разграничение – тайное общество имело двоякую цель: «явную» (т. е. открытую, не скрываемую) – благотворение, просвещение, улучшение нравов, и скрытую, «настоящую» (т. е. подлинную), известную не всем его участникам – «изменение государственных установлений». Особенно выраженно это разделение проявилось в 1818–1821 гг., после образования Союза благоденствия. Однако и в этот период «начальники» общества стремились умножить число своих сторонников, постепенно открывая им подлинные тайные планы. Роспуск Союза в 1821 г. стал началом нового общества, основанного с особой предосторожностью и с четко установленной целью. Оно преследовало теперь только политическую цель – «испровержение существующего порядка посредством вооруженной силы». Однако разграничение двух целей для участников этого нового общества фактически продолжало существовать: не все члены знали о политической цели, а во время мятежа «даже некоторые из офицеров» были «не обольщены, а обмануты, веря, что их ведут исполнять долг…»[43].

«Правительство… с радостью удостоверилось, что число [действительно виновных] заговорщиков… весьма невелико», – особенно тех, кто был «настоящим злодеем на деле или в намерении…». Теперь правосудие должно установить различные «степени преступления», подлинную меру участия в преступлении каждого из подследственных. В документе утверждалось, что «…правительство отличит с надлежащею точностию… разные степени преступления допрашиваемых…»[44]. Таким образом, на официальном уровне декларировались разные степени виновности привлеченных к следствию. Основное различие проходило по принципу участия в планах покушений на особу императора, политического переворота и в событиях мятежа. Те, кто отошел от тайных обществ до их превращения в «злоумышленный» заговор, а также те, кто не знал «настоящей» цели этого заговора и ни в чем больше не обвинялся, могли рассматриваться как вовлеченные в «дело», заслуживающие освобождения от наказания.

В документе перечислялись главные степени виновности: «Первые, виновнейшие, были основателями или начальниками сих тайных обществ». По терминологии автора документа, «главные преступники» уже уличены: это покушавшиеся на цареубийство, возбудители мятежей и их активные участники, применившие оружие. Все они до сих пор не преданы суду, потому что могут быть еще нужны для очных ставок с сообщниками. За ними следовали «те, кои зная все, от прочих скрываемые, ужасные замыслы, участвовали в сих злодейственных намерениях. Другие долженствовали только служить орудием для исполнения плана, им неизвестного». Наконец, последний разряд составляли «слепо-легковерные» участники мятежа, которые «…даже не подозревали, что их вооружают против законной власти и порядка»[45].

Виновность перечисленных категорий подлежала расследованию и наказанию – отметим, что среди тех, кто признавался виновным, оказались и не полностью осведомленные о цели тайного общества, и вовлеченные «обманом» в мятеж. В определении вины указывалось, что Следственный комитет в своей деятельности исходит из основного принципа: «избежать увеличить важность преступления», «чтобы справедливость окончательного приговора не была подвержена сомнению».

Однако очевидно, что этими группами обвиняемых не исчерпывалась вся совокупность привлеченных к следствию. Как сообщалось, Комитет немедленно доносит императору «о всех, кои оказываются взятыми под стражу по неосновательным подозрениям, происшедшим от нечаянного стечения обстоятельств, и его императорское величество немедленно возвращает им свободу»[46]. Заявленные здесь основания для освобождения не выходят за пределы освобождения из-за отсутствия «вины». Под эту категорию лиц безоговорочно подходят только те, кто был действительно арестован «случайно», в силу знакомства и дружеских связей с главными заговорщиками: О. М. Сомов, А. А. Шишков, А. А. Жандр, родственники членов тайных обществ Г. Я. Скарятин, П. И. Черкасов, некоторые другие. Как видим, случаи прощения выявленной в ходе расследования действительной виновности в официальных сообщениях о процессе фактически оглашены не были.

И лишь в итоговом документе процесса, Донесении Следственной комиссии, впервые прямо сообщалось о случаях освобождения от ответственности, наряду с невинными, некоторых действительных членов тайных обществ: «Тем из допрошенных, кои оказались или не принадлежавшими к злоумышленным тайным обществам, или совершенно отставшими от оных, немедленно возвращена свобода…». Разделение всех участников конспирации на знавших о «сокровенной» цели и не знавших о ней нашло в Донесении наиболее полное отражение, получив черты четкого разделения тайных обществ на «злоумышленные» и прочие. В Донесении сообщалось также и о том, что не все из участников тайных обществ привлекались к допросам Комиссии: «По требованиям оной взяты под стражу или призваны к допросу лишь те, даже из членов тайных обществ, о коих по достоверным свидетельствам должно было заключить, что они… участвовали в самых преступных умыслах, или что показания их нужны для обличения главных мятежников и обнаружения всех планов их. О многих, коих имена означены в особом у сего подносимом списке, как не совершенно знавших цель тайного общества, к коему они принадлежали, или удалившихся от оного по чувству вины своей, Комиссия положила только довести до Высочайшего вашего сведения, предавая судьбу их правосудию и милосердию Вашего императорского величества»[47].

Другое обстоятельство, которое вело к снятию преследования, по-прежнему квалифицировалось как «заблуждение», неумышленное вовлечение в заговор: подчеркивалось, что Комиссия «отличала минутное ослепление и слабость от упорного зломыслия…»[48].

Как уже говорилось выше, Боровков свидетельствовал в своих воспоминаниях, что уже после публикации Донесения последовало решение Комитета, санкционированное Николаем I: «…приняв в уважение, что многие вошли в общество, увлекаемые худо понятою любовию к отечеству, суетностию, возбужденным любопытством, родственными и приятельскими отношениями, легкомыслием и молодостию, [Комитет] счел противным справедливости, великодушию и милосердию августейшего монарха предать всех их суду». На этом основании Комитет «испрашивал» позволения императора не подвергать судебному наказанию:

1. бывших членов Союза благоденствия, которым не была открыта сокровенная цель («Из них некоторые освобождены были прежде, по частным разрешениям, а иные, лично известные государю, и к допросам не были привлекаемы», – примечание Боровкова. – П. И.);

2. всех тех, которые хотя знали вполне цель общества, но отпали от него после объявленного закрытия на съезде в Москве в 1821 году;

3. тех, которые тогда нерешительно отреклись от общества, однако не были с ним в сношении до 1822 года, когда все тайные общества в России повелено было закрыть; а после этого повеления совершенно удалились и не действовали;

4. знавших о существовании общества или приготовлении мятежа в С.-Петербурге, но не донесших[49].

Некоторым из освобожденных от суда предназначалось административное наказание, но другие подлежали прощению и освобождению от ответственности. Из перечисленных Боровковым групп от наказания была освобождена подавляющая часть участников Союза благоденствия и других тайных обществ, существовавших до 1822 г. Причем материалы следствия свидетельствуют о том, что лица, принадлежавшие к указанной группе, как правило, либо вообще не привлекались к следствию, либо освобождались в ходе процесса, задолго до его окончания. Остальные приведенные мемуаристом группы оказались в сфере несудебного преследования.

Среди тех, кто был освобожден в ходе расследования, значительную часть составляют привлеченные к следствию безосновательно. При первых допросах вполне выяснилась их непричастность к декабристским союзам, заговору и военным выступлениям 1825 г., случайность привлечения к процессу, а показания обвиняемых не содержали в их отношении обвинительного материала. Особенно много таких лиц было арестовано в связи с подозрениями в участии в мятеже 14 декабря (О. М. Сомов, П. Н. Креницын, Е. В. Свечин, П. И. Русанов, Н. Р. Меллин, братья А. Н. и П. Н. Очкины, П. В. Павлов, А. П. Воейков, целый ряд других лиц). В эту же группу входят участники масонской ложи в Полтаве С. Л. и Д. Л. Алексеевы, С. М. Кочубей, В. В. Тарновский, которые были привлечены к следствию по подозрению в участии в предполагаемом «Малороссийском тайном обществе». Здесь стоит назвать и связанных дружескими и служебными отношениями с участниками тайных обществ Лузина, А. А. Шишкова, родственными связями – П. И. Черкасова, Г. М. Андреевича, а также случайно арестованных лиц: привлеченных по ошибке Л. Е. Астафьева (арестован вместо А. Ф. Астафьева), К. Проскуру (арестован вместо С.О. Проскуры). Всех их нельзя признать участниками тайного общества (по крайней мере, если не обнаружатся принципиально новые данные, меняющие наши представления об их причастности к декабристам).

Некоторые формулировки причин акта освобождения от наказаний, воспроизведенные в воспоминаниях Боровкова, отсутствуют в опубликованных официальных документах. В частности, речь идет о «худо понятой любви к Отечеству» и дружеских связях как факторах, влиявших на вовлечение в деятельность тайного общества. «Положительные» характеристики мотивов присоединения к конспиративным организациям («любовь к Отечеству»), даже сопровожденные подобными оговорками («худо понятая»), остались полностью за пределами официального обоснования актов прощения и, соответственно, за строкой опубликованных документов расследования. В то же время в обществе они были достаточно распространены[50]. Официальные же оценки концентрировались в основном вокруг молодого возраста, неопытности, неосторожности, легкомыслия «вовлеченных» и прямого обмана со стороны руководителей заговора.

Итак, официальное обоснование актов освобождения от ответственности некоторых участников тайного общества, заговора и военных выступлений 1825–1826 гг. строилось на факте их неучастия в планах политического переворота. Оно опиралось на проведенное в ходе следствия различие между политической целью (известной не всем участникам тайных обществ) и «внешней целью» просвещения и благотворения. В числе освобожденных от наказания оказывались те, кто отошел от тайного общества до превращения его в заговор, равно как и вовлеченные в заговор обманом, не знавшие его настоящей цели.

Аболиция – восходящий к римскому праву термин, означающий право государственной власти на недопущение или прекращение уголовного преследования на этапе следствия, до вынесения судебного приговора[51]. Аболиционное право, наряду с другими видами помилования – при конфирмации (утверждении) вынесенного судом приговора (смягчение или полная отмена наказания) и амнистии (восстановление в правах осужденных), – в монархических государствах традиционно признавалось исключительной и неотъемлемой прерогативой самодержца. Право помилования и право конфирмации считались атрибутами власти самодержца и в российской традиции. Они имели своей непосредственной основой исконный авторитет власти монарха и являлись его исключительным правом. Облекаемая в форму высочайших манифестов, указов или частных повелений, аболиция рассматривалась как исключение из правил («изъятие из общего закона») и поэтому не ограничивалась и не регулировалась никакими фиксированными правовыми нормами[52]. Аболиционное помилование трактовалось как «предписание забыть прошедшее, считать его юридически несуществующим»; при этом инкриминируемые действия, которые были прощены верховной властью, более не считались преступными[53].

Акт аболиционного прощения, таким образом, неотделим от следующих обстоятельств: привлечения лица к следствию, установленной действительной причастности его к рассматриваемому «делу» (определенной степени виновности), личного решения императора об освобождении от ответственности. Как вариант, не исключалось «заочное» прощение, т. е. вынесение постановления об отмене наказания в отношении лица, не арестованного и не привлеченного к допросам. Надо отметить, что на процессе по делу декабристов имели место оба варианта аболиционного помилования: «очное» и «заочное».

Однако поскольку аболиция подразумевала установленную виновность, которая прощалась высшей властью, то прощенное лицо в глазах общества фактически оставалось «виновным» – человеком, с которого вина снята только благодаря «снисхождению» первого лица государства. С течением времени правовая мысль XIX-начала XX вв. подвергла критике право аболиционного помилования, указывая на неправовой и противоречивый характер этой практики: действительно, верховная власть в этом случае вторгалась в прерогативы суда, заранее, еще до вынесения судебного приговора, прощая вину привлеченного на этапе предварительного расследования, но тем самым признавая эту вину еще до установления ее судом. «Помилованный» таким образом человек, с одной стороны, избегал непосредственной опасности – грозящего ему наказания, но с другой стороны уже не имел возможности правовым способом доказать свою невиновность, как бы удостоверенную актом помилования, дарованным верховной властью.

Кроме того, недовольство правом высшего лица миловать по своему усмотрению закономерно возрастало в условиях развивающихся гражданских и политических свобод вследствие сопряженных с применением этого права злоупотреблений и нарушений процессуальных норм. Постепенно в наиболее развитых европейских странах аболиционная практика к началу XX в. сошла на нет.

В России на протяжении XVII–XVIII вв. аболиция в делах по государственным преступлениям применялась крайне редко, в отличие от значительно более распространенного вида помилования – амнистии, связанной, как правило, с восшествием на престол нового императора; нередко высшей властью применялось и право смягчения приговора при его утверждении (конфирмации). До рассмотрения дела в судебных инстанциях гораздо чаще можно встретить решения о наказании (к примеру, случай «княжны Таракановой»), нежели акты прощения. Применение аболиции, по нашим наблюдениям, главным образом распространялось на косвенно «причастных» к преступлениям (родственников, либо друзей осужденных), а также на подозреваемых в совершении преступления против государя и государства (процесс Е. И. Пугачева и его сподвижников), в случае неподтвердившегося обвинения[54]. Вина помилованных часто состояла только в недонесении о готовящемся замысле «бунта» или другого покушения на власть самодержца.

Помилование в широком смысле, как право императора «снимать» вину, обнимало все разновидности прощения и освобождения от наказания. В российском процессуальном порядке закрепилась практика «высочайшего» утверждения приговоров судебных органов по государственным и политическим преступлениям, представляемых на решение к императору. Утверждение приговора (конфирмация) часто сопровождалось его смягчением (редко – ужесточением). Однако эта процедура, как правило, имела все же достаточно формальное значение – судебные инстанции так или иначе «оставляли пространство» для смягчения приговора, назначая более жестокие наказания.

Другой привилегией, традиционно считавшейся исключительной принадлежностью императора, являлось решение судьбы привлеченных к следственному разбирательству еще на этапе предварительного расследования. Как правило, император лично решал судьбу таких лиц, непосредственно вникая в обстоятельства дела и иногда даже присутствуя при допросах обвиняемых[55]. В целом, решение вопроса об освобождении от наказания по особенно важным делам, связанным с государственными преступлениями, которые традиционно рассматривались как важнейшее государственное дело, связанное прежде всего с интересами самого монарха, а к их числу безусловно относился процесс по «делу декабристов», не могло состояться без утверждения императора.

Указанные особенности процесса по делам о государственных преступлениях, обусловленные традициями российской самодержавной власти, ее привилегиями и формирующимся уголовным законодательством, представляли широкое пространство для вмешательства самодержца как в ход следственного процесса, так и в вынесение наказаний обвиненным.

В конце 1825 г. начавшийся большой следственный процесс по преступлениям, касающимся умысла покушения на жизнь государя и на «бунт» против государственного порядка (известные со времен Петра I как «первые два пункта»), охватил вскоре весьма значительное число лиц, в том числе связанных с окружением нового монарха, влиятельными семействами, близкими к трону. Направленность расследования на преступления против государя и государственного порядка, а также выявленная в ходе процесса различная степень виновности участников тайных обществ открывали достаточно широкие возможности для проявления традиционного права монарха миловать «прикосновенных», более или менее замешанных лиц.

Содержание под арестом и другие формы привлечения к следствию. Оформление акта освобождения от наказания

Указанные выше разновидности аболиционного помилования обусловили различные формы привлечения к следственному процессу. Лица, участие которых в тайных обществах и заговоре 1825 г. расследовалось заочно, разумеется, избежали ареста и допросов. Они, по-видимому, не подверглись непосредственному воздействию со стороны следствия в ходе расследования их причастности к делу. Остальные группы прощенных так или иначе были привлечены к следствию и испытали, как правило, определенное воздействие, во многих случаях сходное с тем, что испытывали другие категории подследственных.

Прощенные в первые дни следствия были арестованы и привлечены к расследованию сразу же после событий 14 декабря 1825 г. Первые допросы, проводились, как правило, при участии императора в Зимнем дворце. Характерно, что в большинстве случаев до сих пор не установлено конкретное место кратковременного заключения прощенных при первых допросах (А. А. Суворов, Ф. В. Барыков, Петр И. Колошин и др.). Думается, не будет ошибочным предположение о том, что они содержались под арестом, главным образом, на Главной гауптвахте

Зимнего дворца. Именно она служила местом содержания арестантов во дворце. Не приходится сомневаться, что это место содержания арестованных было наиболее удобным в случае первых арестов участников событий. В пользу предположения говорит сама скоротечность рассмотрения их дел. Она подразумевает, что помещение, в котором содержались под арестом в первые дни после 14 декабря – особенно те, в отношении которых не был точно установлен факт участия в мятеже, кто только подозревался в знании о нем или соучастии, располагалось неподалеку от места допросов. Наиболее удобным местом были помещения Зимнего дворца, в первую очередь Главная гауптвахта. Доказательством тому служат, например, записки А. Е. Розена, который зафиксировал присутствие на Главной гауптвахте одного из прощенных в первые дни следствия, но не занесенных в «Алфавит» Боровкова офицеров, – А. В. Чевкина[56].

Одно из наиболее авторитетных мемуарных свидетельств об аресте А. А. Суворова недвусмысленно указывает на место содержания арестованного – Зимний дворец. Именно здесь Суворов провел ночь после своего ареста вечером 22 декабря, утром он был допрошен в покоях дворца и в присутствии императора. Мемуаристы, записавшие рассказ самого Суворова об этих событиях, упоминают о том, что только что прощенный офицер встретился с арестованным П. Н. Свистуновым в коридорах Зимнего дворца[57].

Некоторые из прощенных в первые дни после событий 14 декабря находились под арестом на гауптвахтах гвардейских полков. Так, офицеры-конноартиллеристы были арестованы 14 декабря в своих казармах, а затем содержались в казармах 1-й гвардейской артиллерийской бригады. Об этом свидетельствует дневник отца одного из них, Г. И. Вилламова, посетившего своего арестованного сына[58].

Арестованные офицеры Гвардейского экипажа Д. Н. Лермантов и П. Ф. Миллер первоначально содержались на гауптвахте при госпитале Семеновского полка. Первый из них по болезни провел здесь весь период своего заключения[59]. Можно предположить, что арестованные на короткое время офицеры Московского полка – участники заговора, освобожденные от ответственности (А.А. Корнилов и др.), содержались в казармах своего полка[60].

Привлечение к следствию освобожденных от наказания в ходе и по итогам расследования ничем не отличалось от соответствующей процедуры в отношении осужденных, наказанных без суда или официально оправданных: после ареста они доставлялись в Зимний дворец на первый допрос, а затем их отправляли к месту содержания под арестом.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что всего лишь несколько человек из числа освобожденных по итогам следствия содержались в казематах Санкт-Петербургской (Петропавловской) крепости. Заключение арестованного в крепость, как известно, служило явным и вполне определенным признаком того, что следствие питало в его отношении серьезные подозрения в участии в декабристской конспирации или мятеже 14 декабря 1825 г. Из числа прощенных в крепости оказались офицеры Гвардейского экипажа П. Ф. Миллер и А. Р. Цебриков. С января 1826 г. они содержались в крепости, а в феврале были перемещены соответственно в Кронштадтскую и Нарвскую крепости, где и оставались до решения их дела[61]. Условия пребывания под следствием этих офицеров не отличались от условий наказанных по итогам процесса. Это и понятно: оба офицера-моряка были участниками выступления 14 декабря и подозревались в участии в заговоре. Еще один офицер Гвардейского экипажа, упомянутый выше Д. Н. Лермантов, избежал этой участи вследствие болезни. В научной литературе существует мнение, что в крепости короткое время провел М. Н. Муравьев, вскоре после ареста оказавшийся в Военно-сухопутном госпитале[62]. Это мнение находит некоторое основание в том, что представители семьи Муравьевых виделись руководству следствия влиятельными и важными участниками тайных обществ. Однако документы о пребывании декабристов в крепости не подтверждают такого указания: после ареста М. Н. Муравьев некоторое время находился на Главной гауптвахте, а затем был отправлен в госпиталь[63].

Тот факт, что в крепости оказались считанные представители группы «прощенных декабристов», говорит о том, что подавляющая часть впоследствии освобожденных с самого начала следствия рассматривалась как менее виновные фигуранты, либо как слабо причастные к делу.

Этот вывод подтверждается еще одним обстоятельством. Часть впоследствии освобожденных от ответственности содержалась под арестом в Главном штабе «под караулом» у дежурного генерала, где находились в основном те, кто рассматривались следствием как менее виновные, вина которых не должна быть серьезной. Здесь оказались И. М. Юмин и Ф. Г. Кальм – члены Союза благоденствия, привлеченные к допросам[64].

Другие арестованные и затем освобожденные от наказания лица содержались на Главной гауптвахте Зимнего дворца. Лица, содержавшиеся под постоянным арестом на этой гауптвахте, также рассматривались как менее виновные или только подозреваемые. Из числа освобожденных здесь находились А. В. Семенов, в отношении которого имелись серьезные подозрения в участии в Северном обществе, и Н. И. Кутузов. Короткое время, до отправления в Военно-сухопутный госпиталь, на Главной гауптвахте находился М. Н. Муравьев. В том же госпитале содержался другой освобожденный по итогам следствия – Ф. Ф. Гагарин[65].

Первоначально в ходе следствия император разрешил привлечь И. А. Долгорукова, И. П. Шилова и некоторых других лиц к допросам не арестованными (фактически – как свидетелей по делу, однако в любой момент они могли перейти и в разряд обвиняемых), а в ряде случаев – отобрать показания без вызова в Следственный комитет. Все эти лица избежали наказания; по решению императора они были изъяты из дальнейшего расследования, а следствие в их отношении остановлено.

Те участники тайных обществ, кто был освобожден от ареста с санкции императора, по распоряжению Комитета призывались к допросам, доставлялись на его заседания, давали письменные показания, после чего возвращались к месту службы или домой. Именно так были привлечены к допросам П. П. Лопухин, Л. П. Витгенштейн, И. П. Шипов, И. А. Долгоруков, Ф. П. Толстой, а также Ф. Н. Глинка (в период между двумя арестами) и Н. И. Кутузов (повторное привлечение к допросам после освобождения). В случае офицеров гвардии и лиц, занимавших привилегированные должности или имевших звания (чины свиты), вызов на допрос и выдача вопросных пунктов производились через начальство гвардии и великого князя Михаила Павловича[66]. Процедура вызова к допросу лица, не связанного с придворной и гвардейской средой, описана в воспоминаниях Ф. П. Толстого[67].

Первые допросы лиц, привлекавшихся к следствию без ареста, производились В. В. Левашевым нередко в присутствии императора. Таким образом, они практически мало чем отличались от допросов, проводившихся в первые дни расследования.

Некоторые лица, входившие в число непривлекавшихся к следствию участников тайных обществ, писали специальные «объяснительные записки» о своем участии в конспиративных обществах, обращенные на имя императора или военного начальства; одни по собственной инициативе, другие по требованию следствия или распоряжению императора. Это – А. А. Кавелин, В. А. и Л. А. Перовские, В. Д. Вольховский, В. О. Гурко, А. Я. Миркович. Братья Перовские и Кавелин, пользовавшиеся доверием императора, подали ему записки «в собственные руки». Служивший при Главном штабе Вольховский направил свое объяснение в Комитет через начальника Главного штаба И. И. Дибича. Последнему были адресованы объяснения отставного полковника Мирковича и служившего в 1-й армии полковника Гурко[68].

Особые записки, в которых отражался итог расследования о привлеченных к следствию, начали готовиться уже после 19 января, – очевидно, в течение февраля – начала марта 1826 г.; первые записки такого рода были составлены о тех лицах, кто освобождался в ходе расследования – группе членов Союза благоденствия. Раньше этого времени записки, по-видимому, не составлялись: в делах выпущенных одними из первых среди привлеченных к следствию – Ф. Ф. Гагарина (не ранее 2 февраля) и Н. И. Кутузова (6 февраля), в отличие от членов Союза, освобожденных от наказания в марте, отсутствуют записки о «степени прикосновенности»; как представляется, это означает, что в феврале записки еще не были готовы и не участвовали в документообороте следствия[69]. Позднее подобные записки составлялись о тех, кто был освобожден по итогам расследования.

В результате рассмотрения записок оправданные или подследственные, освобожденные без наказания, «отпускались» из заключения с выдачей особого «оправдательного» документа – «аттестата». Этот документ должен был свидетельствовать о том, что освобожденное лицо, хотя привлекалось к следственному процессу и находилось в заключении, было признано невиновным и непричастным к делу, а все подозрения с него сняты. «Аттестат», таким образом, удостоверял «невинность» освобожденного, но вместе с тем служил и определенным знаком того, что то или иное лицо подозревалось в принадлежности к тайному обществу.

Первое упоминание об «оправдательном» документе содержит «журнал» Комитета от 8 января. В нем отразилась воля императора, объявленная через И. И. Дибича: «…написать военному министру, чтобы снабдить Сомова аттестатом, что он не оказался виновным ни в чем и потому арестование его не должно быть ему попрекою»[70]. Таким образом, первые акты освобождения с выдачей «аттестата» относятся уже к началу следствия; на этом этапе расследования упомянутые записки о «степени прикосновенности», содержащие результат расследования, не подготавливались.

Первоначально была установлена единая форма «аттестата», включавшая следующий текст: «По высочайшему его императорского величества повелению Комитет для изыскания о злоумышленном обществе сим свидетельствует, что NN, как по допросам обнаружено, членом того общества не был и в злонамеренной цели его участия не принимал»[71]. Эта форма в своем окончательном виде была утверждена 14 января 1826 г., после того как на заседании Следственного комитета было объявлена воля императора: Комитет не именовать «Тайным»[72], а в «аттестатах» помещать формулировку «по высочайшему повелению» и прикладывать печать императора. «Аттестат», выданный первому снабженному им освобожденному О. М. Сомову, был у него отобран и заменен на другой в соответствии с новыми требованиями[73]. Из этого следует, что в первом «аттестате» отсутствовала формула «по высочайшему повелению» и он не заверялся печатью.

Сначала предполагалось выдавать «аттестаты» только полностью оправданным («очищенным») в ходе расследования. Однако вскоре возник вопрос о тех освобожденных, которые были причастны к деятельности тайных обществ или даже состояли их членами, но по решению следствия не подлежали ответственности и освобождались от наказания. Он был поднят на заседании Следственного комитета 7 февраля 1826 г. К этому времени состоялись решения императора об освобождении Н. И. Кутузова и Ф. Ф. Гагарина, участников тайных обществ, которые, по собранным на следствии данным, не знали о «злонамеренных» планах покушений на императорскую фамилию и введения республиканского правления.

После обмена мнениями члены Комитета решили «для избежания могущих произойти недоразумений, неприятных и оскорбительных для таковых лиц, если оставлено будет в аттестате сомнение, что они были членами какого-либо общества», выдавать им те же формы, что и освобожденным по непричастности к делу[74]. Об этом было сообщено императору в докладной записке. Как свидетельствует ее оригинал, император обратил особое внимание на это решение. В частности, фраза установленной формы «аттестата»: «…как по допросам обнаружено, членом того общества не был и в злонамеренной цели его участия не принимал» – была отчеркнута карандашом, вызвав, по-видимому, несогласие Николая I[75].

По этой причине уже через несколько дней, на заседании Комитета 11 февраля, И. И. Дибич представил новую форму «аттестата», предназначенную для освобождаемых участников тайных обществ и уже согласованную с Николаем I. Она содержала следующий текст: «По высочайшему его императорского величества повелению Комитет для изыскания о злоумышленном обществе сим свидетельствует, что NN, как по исследованию найдено, никакого участия в преступных замыслах сего общества не принимал и злонамеренной цели оного не знал»[76].

Таким образом, был установлен второй вариант «аттестата», который подтверждал неучастие освобожденного только в «преступных замыслах» тайного общества, но не отрицал сам факт членства в этом обществе. Внесенная корректива была довольно существенной. Тем самым Николай I не признал возможным исключить из текста свидетельства о «невиновности» даже наименее существенную степень причастности к делам тайного общества. Он показал этим, что в отношении данной категории освобожденных сам факт их членства в тайном обществе не подлежит сокрытию и должен быть ясно обозначен в оправдательном документе. Этот факт мог в какой-то степени иметь значение в последующей судьбе освобожденных от наказания бывших участников тайного общества.

Как было отмечено на заседании Комитета, новый «аттестат» с указанием принадлежности к тайному обществу без знания его «злонамеренной цели» было решено выдавать освобождаемым лицам, «кои принадлежали к первому обществу, основанному Александром Муравьевым (речь идет о Союзе спасения. – П. И.), или к Союзу благоденствия, но по исследованию найдены отставшими и непричастными к обществам, составившимся в 1821-м году после разрушения Союза благоденствия…»[77].

В дальнейшем это решение строго соблюдалось. Вслед за получившими «аттестат» такой формы Ф. Ф. Гагариным и Н. И. Кутузовым им снабдили Н. И. Комарова и членов Союза благоденствия, освобожденных от преследования в марте-апреле 1826 г.: Ф. Г. Кальма, И. М. Юмина, а затем подозревавшихся в участии в более поздних декабристских обществах (эти подозрения, по заключению следователей, не подтвердились) А. В. Семенова и М. Н. Муравьева[78].

Иная ситуация сложилась с прощенными в первые дни расследования. После освобождения они возвращались к службе без документального свидетельства об оправдании (как, впрочем, и о привлечении к делу).

Обстоятельством, характеризующим принципиальное отличие в процедуре освобождения прощенных в первые дни процесса от освобожденных в ходе следствия, является факт подачи одним из «высочайше прощенных» в декабре 1825 г., Петром И. Колошиным, прошения о выдаче ему оправдательного документа и содержание официального ответа на это прошение. В июне 1826 г. Колошин обратился по начальству с просьбой, адресованной Следственному комитету: выдать «какое-либо явное свидетельство», подтверждающее его «невинность», тем более что его фамилия упоминалась в «Донесении Следственной комиссии» наряду с осужденными по процессу. В ответ на прошение последовал отказ, который аргументировался следующим образом: «Отвечать, что как он в Комитет к следствию требован не был, и нет ему аттестата»[79]. Действительно, с формальной стороны это было так. Колошин не допрашивался на заседаниях Комитета ни в качестве обвиняемого (находясь под арестом), ни как свидетель (что можно соотнести со случаями привлекавшихся к допросам без ареста); он был освобожден до начала его регулярных заседаний. Не будучи, строго говоря, привлеченным к расследованию, он не мог претендовать на статус «очищенного» следствием. Фактически положение Колошина, как и других лиц, освобожденных по воле императора в первые дни следствия, определялось тем, что они были «помилованы», прощены и освобождены от самого расследования. В силу такого положения эти лица, в том числе находившиеся под арестом, не наделялись оправдательным документом. Таким образом, с формально-юридической стороны степень их виновности оказалась непроясненной.

Итак, если основание для появления категории прощенных «по высочайшему повелению» заключалось исключительно в праве императора миловать тех, кого он считает нужным, то освобождение от наказания в ходе следствия, с выдачей оправдательного свидетельства по решению Комитета, опиралось, по-видимому, на выявленную степень виновности, которая по установленной следствием (с санкции императора) «градации преступлений» не подлежала наказанию. Освобождение от ареста и преследования в ходе следствия близко к «высочайшему прощению», т. е. к первому виду аболиции. Поэтому не случайной видится близкая к формулировкам «прощения» фраза о «совершенном забвении» вины Лопухина, Долгорукова, Шилова и Толстого, отразившаяся в итоговых документах следствия (о чем будет сказано ниже). Имеется и еще одно существенное различие между этими группами освобожденных. Если в случае прощенных и освобожденных в начале следствия обобщающие «записки» о «силе вины» не составлялись, а в некоторых делах о привлекавшихся к допросам не арестованными (Витгенштейн, Шипов, Толстой) содержится лишь сводка показаний о них, то в случае получивших при освобождении «аттестаты» – их дела включают «записки», на основании которых выносились решения. Это говорит о разной степени активности следствия по отношению к освобожденным от наказания. Интересно отметить в этой связи, что даже близкие к императору лица не избежали личного разговора с ним, либо подачи записок с объяснением своего участия в тайном обществе. Это свидетельствует о том серьезном значении, которое придавал делу «государственной важности» сам Николай I. Любой факт причастности к деятельности тайного общества и любая степень причастности к нему становились основанием для проведения расследования, более или менее подробного.

Ход и результаты расследования в отношении различных категорий освобожденных от наказания

Рассмотрим особенности ведения следствия в отношении каждой из групп освобожденных от наказания лиц, обнаруживших свою принадлежность к тайному обществу.

В первые дни расследования состоялось «высочайшее прощение» нескольких лиц, об участии которых в тайном обществе на момент помилования или позднее были получены убедительные данные. Наиболее известная и колоритная фигура в группе освобожденных «по высочайшему повелению» в первые дни следствия – Петр Иванович Колошин. Петр Колошин – один из давних участников тайного общества. Он состоял членом Союза спасения, Военного общества и Союза благоденствия, занимал видное место среди руководителей последнего (член Коренного совета). Представитель поколения основателей тайных обществ, Колошин принимал деятельное участие в составлении устава Союза благоденствия «Зеленой книги»; он же перевел на русский язык первоисточник этого документа – опубликованный устав немецкого «Тугендбунда». С 1819 г. Колошин возглавлял одну из московских управ тайного Союза, участвовал в Московском съезде 1821 г., который вынес решения о закрытии Союза благоденствия и учреждении нового тайного общества.

Следствие располагало показаниями о том, что Колошин формально отошел от руководства тайным обществом после Московского съезда 1821 г., но продолжал встречаться с некоторыми его членами вплоть до событий 14 декабря 1825 г., о чем говорили первые показания С.П. Трубецкого. 25 декабря было отдано распоряжение об аресте Колошина[80]. В тот же день на единственном допросе у В. В. Левашева в присутствии Николая I сам Колошин обнаружил круг связей (С. П. Трубецкой, И. И. и М. И. Пущины, Е. П. Оболенский, К. Ф. Рылеев), которые свидетельствовали о продолжении его контактов с деятелями конспиративного общества. Вместе с тем, на допросе Колошин представил тайное общество, в котором состоял, как просветительскую организацию; причастность к политическим целям и намерениям отверг. Как позже писал сам Колошин императору «…угодно было простить мне заблуждения прошедшие и поверить настоящему образу мыслей моих» [81]. После разбора бумаг и упомянутого допроса Петр Колошин «по высочайшему повелению» был освобожден[82]. В дальнейшем в руках следователей появились новые обвиняющие показания: по утверждению Е. П. Оболенского, Колошин знал о продолжении тайного общества после 1821 г., о существовании Северного общества, политических планах тайного общества[83]. Но это не повлекло за собой никаких дополнительных разысканий, не состоялось и привлечение к ответственности уже прощенного императором лица.

Согласно справке «Алфавита» Боровкова, юнкер л.-гв. Конного полка Александр Аркадьевич Суворов «при допросе отвечал, что, узнав от Одоевского, что есть люди, желающие блага государству и занимающиеся сим, он согласился взять в том участие, ежели не увидит ничего противного чувствам и совести. Более ничего не знал и ни с кем из членов сношений не имел»[84]. В этом достаточно лаконичном тексте справки содержится множество недоговоренностей. Сведения, собранные следствием и не учтенные в справке, несомненно, являлись с точки зрения обвинения более значительными. При обращении к записи самого допроса, проведенного Левашевым, обнаруживается более полная картина. В ответ на вопрос: «Что вы знали про общество тайное?» Суворов показал: «Прошедшею весною к[нязь] Одоевский с[о] мною заговаривал о чужих краях и о том, что я заметил[85], после чего он… уверил меня, что есть общество людей, желающих блага Государства, которые им занимаются, и на коих считать можно. Я согласился взять в них участие…». Признавшись тем самым в своем вступлении в тайное общество, Суворов убеждал: «В сношении с другими участниками сего я не был. О 14-м числе я ничего не знал. За три дня Одоевский спрашивал меня, что я буду делать, если велено будет присягать?.. Я сказал, что буду действовать с полком»[86].

Таким образом, на допросе Суворов признал, что весной 1825 г. согласился участвовать в обществе, члены которого «занимались» государственным «благом» (цель и содержание занятий не раскрываются), но при этом сопроводил свое признание смягчающим обстоятельством: он согласился вступить только на условии, если не найдет в этом сообществе «ничего противного чувствам и совести».

При достаточно нечеткой формулировке цели тайного общества большое значение приобретало утверждение Суворова о его неосведомленности о заговоре 14 декабря, а в особенности обозначенные им «принципы» своего согласия участвовать в обществе, очень близкие традиционным дворянским ценностям верности служебному долгу, официально декларируемым и поощряемым Николаем I. Если бы такие формулировки содержались в первых показаниях других арестованных, то, возможно, число наказанных по итогам процесса могло несколько уменьшиться. В результате Суворов был «по снятии… допроса по высочайшему повелению тогда же освобожден»[87].

Между тем, сведения, полученные на единственном «предварительном» допросе, состоявшемся 23 декабря, и лишь частично отраженные в справке «Алфавита», не содержат главного. Вовлеченность Суворова в тайное общество, как выяснилось сразу же из показаний других лиц, была существенно большей. Почти одновременно с прощением следствие получило данные о том, что Суворов входил в число участников Южного общества в Петербурге. Глава Петербургского филиала Южного общества П. Н. Свистунов на своем первом допросе 23 декабря[88], а также состоявшие в этом филиале А. С. Горожанский (еще ранее, 19 декабря), Ф. Ф. Вадковский (до 23 декабря) и З. Г. Чернышев (конец декабря) назвали Суворова среди своих сочленов. Тогда же, в конце декабря 1825 г. и начале января 1826 г., последовали показания об участии Суворова в тайном обществе от А. А. Бестужева и Е. П. Оболенского. Позднее, 26 апреля 1826 г., поступили показания от A. M. Муравьева, который назвал лицо, принявшее Суворова в петербургский филиал Южного общества – С. И. Кривцова, много лет учившегося за границей вместе с Суворовым. Муравьев свидетельствовал также о том, что лично сообщил Суворову план военного выступления, разработанный Оболенским и другими лидерами заговора[89]. Чрезвычайно характерны в этой связи показания А. И. Одоевского: в них речь идет о том, что принятого Одоевским корнета А. Е. Ринкевича затем, «со своей стороны», принял Суворов: иначе говоря, Суворов активно действовал как участник Петербургской организации Южного общества[90].

Мемуарное свидетельство М. И. Пущина дополняет картину: находясь во время следствия в крепости, он оказался соседом СИ. Кривцова, принявшего Суворова в тайное общество. Пущин убедил Кривцова не называть имени Суворова в своих показаниях: «Суворова я просил его не называть, потому что он еще в декабре был призываем государем, прощен и произведен в корнеты… Впоследствии Суворов мне сказал, что показание Кривцова могло бы его погубить»[91]. Кривцов действительно не назвал Суворова в своих показаниях. Таким образом, на следствии выяснилось, что Суворов непосредственно входил в число петербургских «южан» – как известно, радикально настроенных, ориентированных П. И. Пестелем и М. И. Муравьевым-Апостолом на установление после переворота республиканского правления, знал о планах выступления 14 декабря и принимал в тайное общество новых членов. Налицо был достаточно серьезный с точки зрения «состав преступления», который в других случаях вел подследственного к преданию Верховному уголовному суду и суровому приговору. Но в случае Суворова этого не произошло.

Большой объем обвиняющей информации об участии Суворова в Южном обществе, возможной его осведомленности о «республиканской цели», об участии в заговоре 1825 г. и знании им плана восстания фактически не был учтен следствием, причастность его к декабристскому обществу в итоговых документах расследования ограничилась по существу сообщением о неясных контактах с Одоевским, при том что показания подследственных содержали достаточно конкретные сведения о деятельности Суворова в тайном обществе. Несмотря на собранный следствием обвинительный материал, распоряжения о новом привлечении Суворова к процессу не последовало. Во всяком случае, не сохранилось никаких следов запроса Комитета о новом аресте Суворова, дальнейшие разыскания о нем не проводились. Прощение, дарованное ему императором после «предварительного» допроса, не было нарушено.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что справка «Алфавита» Боровкова не в полной мере отражает факт признания Суворовым своего участия в тайном обществе, равно как и другую, полученную следствием позднее, информацию. Видимо, после «высочайшего прощения» сбор и анализ поступавших обвинительных данных, касающихся освобожденных от следствия лиц, прекращался или значительным образом ослабевал. Кроме того, сам факт прощения накладывал свою печать на последующую обработку данных: обвинительные показания в данном случае существенно смягчались. В результате этого в тексте итогового справочного документа следствия было значительно ослаблено серьезное обвиняющее значение установленного факта знакомства Суворова с целью тайного общества, его вступления в конспиративный союз.

Рассказ об освобождении А. А. Суворова – внука знаменитого полководца, прощенного императором, с течением времени приобрел характер исторического анекдота. Он, как правило, не содержал упоминаний об участии Суворова в тайном обществе, которое стало известно следствию из целого ряда показаний. В этой традиции, чаще всего, «замешанный в событиях» Суворов предстает как человек, арестованный по ошибке, невинно, только вследствие дружбы с некоторыми из заговорщиков. В качестве основания для привлечения его к допросу выступают «связи» молодого человека, его «высказывания» и лишь иногда глухо, в предположительном смысле упоминается участие в тайных обществах: «…возможно, некоторые [его] действия должны были повлечь за собой суровые последствия». Но в этом случае особенно наглядно проступают намерения императора освободить Суворова: «Вопросы государя… были составлены так, что осужденный неминуемо должен был быть оправдан. Казалось, его допрашивал не судья, но защитник…» [92].

Варианты этого рассказа были не раз опубликованы; некоторые из них повествуют о реальном участии в заговоре Суворова, который «принес повинную голову» императору[93]. Чаще всего они воспроизводились как яркое свидетельство справедливости, благородства и великодушия Николая I, который простил и освободил нескольких лиц, «не причастных к заговору». Не совсем логичное построение рассказов (за что же прощать, если виновность заключалась только в дружеских связях с некоторыми заговорщиками?) затенялось яркими красками благородного поступка императора, простившего внука Суворова:

«– Как, и ты здесь?

– Я не виноват, Государь!..

– Даешь слово?

– Даю.

– Ступай домой; внук великого Суворова не может быть изменником отечеству…»[94].

Как утверждают другие рассказы, в ходе допроса вполне выяснилась невиновность Суворова. Освобожденный впоследствии сам любил вспоминать об этом эпизоде своей биографии[95]. Этот случай – яркий пример того, как в анекдотических рассказах прощение императором выявленной вины участника заговора трансформировалось в представление о справедливом решении монарха, освободившего невиновного (или мало виновного) человека, «случайно» вовлеченного в следственный процесс.

По оценке современных исследователей, Суворову «было сделано несомненное снисхождение»[96]; один из деятельных участников тайного общества в Петербурге был освобожден от следствия и расследование в его отношении полностью прекращено.

Корнет л.-гв. Конного полка Федор Васильевич Барыков был арестован и привлечен к следствию на основании доноса И. В. Шервуда, узнавшего об участии его в тайном обществе от своего главного источника информации – Ф. Ф. Вадковского. На допросе, состоявшемся между 15 и 18 декабря и записанном Левашевым, Барыков показал, что «в октябре 1825 года, во время проезда его через Курск, Вадковский открыл ему существование общества, желавшего представительного правления, сказав, что общество сие в сношении с чужими краями и что Бенжамен Констан занимается приготовлением конституции. Описав пленительными красками картину будущего, Вадковский вопросил его: „Не правда ли, что вы разделяете мои мысли?“. Отвечая утвердительно, Барыков присовокупил, что он полагает, что конституция могла бы доставить благоденствие»[97]. После допроса, снятого Левашевым, как гласит справка «Алфавита», Барыков был «по высочайшему повелению освобожден».

Дальнейшее следствие в его отношении не проводилось, несмотря на полученные вскоре данные, подтверждавшие знание им цели тайного общества – достижения конституции. Об участии Барыкова в тайном обществе показали на первых своих допросах Ф. Ф. Вадковский (до 23 декабря), П. Н. Свистунов (23 декабря) и З. Г. Чернышев (конец декабря). 29 декабря Свистунов показал, что в конце ноября 1825 г. Барыков, прибыв в Петербург, привез ему записку от Вадковского, в которой говорилось о принятии Барыкова в тайное общество[98]. В своих показаниях от 6 января 1826 г. Вадковский отверг свидетельство Барыкова о том, что он говорил о сочинении Б. Констаном конституции для России, и просил очной ставки. Она не состоялась, так как Барыков к тому времени был прощен и освобожден от следствия[99].

На первом заседании Следственного комитета 17 декабря было отдано распоряжение об аресте Барыкова, о чем сообщалось в докладной записке императору. Последовала резолюция Николая I: «Оставить под присмотром». На заседании Комитета 18 декабря, согласно его «журналу», военный генерал-губернатор Петербурга П. В. Голенищев-Кутузов взял на себя распоряжения о надзоре за Барыковым[100]. Поступавшие сведения заставили следователей снова обратить внимание на Барыкова как участника тайного общества. Новое решение об его аресте Комитет принял после того, как в его распоряжении к 23 декабря оказались записи первых допросов Вадковского и Свистунова. Сохранилась докладная записка о заседании Комитета 24 декабря 1825 г., включающая фамилию Барыкова в число лиц, которых нужно арестовать. Однако эта фамилия была отмечена Николаем I крестиком на полях. Помета А. И. Татищева гласила: «Высочайше повелено исполнить, кроме означенных крестиком рукою императора… 24 декабря»[101]. Следовательно, Барыков, после того как был прощен императором, фактически исключался из числа подследственных. Император ограничился учреждением временного надзора. Характерно, что прощение Барыкова, несмотря на выявленное участие в тайном обществе, приравнивало его в мнении наблюдателей к «невинным» и «очищало» от подозрений в участии в заговоре, о чем свидетельствует разговор императрицы Александры Федоровны и А. Ф. Орлова[102].

Случай Семена Николаевича Жеребцова осложнялся подозрением в его участии в событиях 14 декабря на стороне восставших. Офицер Гренадерского полка, он знал о заговоре от своих однополчан А. Н. Сутгофа, Н. А. Панова, А. Л. Кожевникова, знал он и об их намерениях поднять полк. Об этом стало известно из первого допроса Сутгофа, записанного вечером 14 декабря Левашевым, а через несколько дней К. Ф. Рылеев показал, что Жеребцова наряду с другими офицерами-гренадерами принял в тайное общество П. Г. Каховский[103]. Это, очевидно, стало основанием для ареста Жеребцова и привлечения к следствию.

При допросе, записанном Левашевым, Жеребцов сообщил о том, «что Сутгоф открыл ему все намерения, но он, не входя в его виды, отвечал ему, что во всех полках присягнули, и что пустое затевает». Речь шла, таким образом, только о «намерениях» отказаться от присяги и участвовать в выступлении; вопрос об участии в тайном обществе был обойден. Следствие не располагало данными об участии Жеребцова в самом мятеже (неизвестно, собирались ли данные о поведении этого офицера 14 декабря, как это делалось в отношении других заговорщиков-гренадер, не выведенных за пределы следствия). В итоге Жеребцов «после предварительного допроса по высочайшему повелению освобожден», дальнейшее расследование было прекращено. Как отмечает справка «Алфавита», «при производстве следствия никто не сделал на него никакого показания»[104]. В действительности дело обстояло не так: другой офицер Гренадерского полка, А. Л. Кожевников, в своих показаниях от 28 января 1826 г. назвал Жеребцова членом тайного общества, сообщив, что он познакомился с ним в качестве заговорщика еще в дни междуцарствия – 28 ноября 1825 г. Тогда же, в январе 1826 г., Оболенский показал о присутствии Жеребцова на собрании заговорщиков-офицеров Гренадерского полка у Каховского 10 декабря 1825 г. Наконец, 14 мая 1826 г. Каховский сообщил следствию о том, что он лично принял в тайное общество Жеребцова и Кожевникова[105]. Однако справка «Алфавита» о Жеребцове предельно лаконична, налицо стремление не акцентировать внимание на обвиняющих его показаниях о вступлении в тайное общество.

На листе допроса Жеребцова Левашевым, состоявшегося в первые дни после 14 декабря (не позднее 21 декабря), имеется помета К. Ф. Толя: «По прочтении сих допросных пунктов государю его величество изволил простить Жеребцова». Здесь же другая помета: «Спросить, принадлежал ли и с какого времени к обществу и кем был принят», которая, видимо, не имела никаких последствий[106]. Таким образом, акт «высочайшего» прощения оказал определяющее влияние на то, что Жеребцов более не привлекался к следствию. Кроме того, прощение стало причиной неполного учета обвинительного материала в итоговых документах следствия.

Офицеры гвардейской Конной артиллерии А. Г. Вилламов, А. И. Гагарин, К. Д. Лукин, И. П. Коновницын и А. В. Малиновский приняли непосредственное участие в событиях 14 декабря 1825 г.: ранним утром этого дня они осуществили первую попытку сорвать присягу в гвардейской части. Попытка лишь частично увенчалась успехом: присяга была сорвана, однако присоединить конно-артиллерийскую роту к мятежным частям заговорщикам не удалось. Все офицеры, участвовавшие в сопротивлении присяге в Конной артиллерии, были арестованы при возвращении в свои казармы и содержались в последующие дни в казармах 1-й артиллерийской бригады[107]. Для следствия наиболее важным являлся вопрос о степени их причастности к заговору: участвовали ли они в тайном обществе, располагали ли сведениями о цели готовящегося выступления? Выяснение этого вопроса должно было составить главный предмет расследования. Однако в этот момент в распоряжении следователей еще не было данных о связях конноартиллеристов с руководителями заговора. Тем не менее, спустя два дня, 16 декабря, артиллерийские офицеры были прощены Николаем I[108]. В тексте справок «Алфавита» были отражены слова императора, сказанные, очевидно, при решении их участи: «что не желает знать и имен сих шалунов»[109]. Только один офицер-конноартиллерист был допрошен Левашевым, после чего также получил «высочайшее прощение»: более всех виновный в «беспорядках» Иван Коновницын, младший брат преданного суду П. П. Коновницына. По словам Г. И. Вилламова, отца одного из прощенных офицеров, И. Коновницын получил прощение только «ради заслуг покойного отца», героя 1812 г.[110]

Связи конноартиллеристов с заговорщиками открылись при дальнейшем расследовании. Следствие располагало показаниями о том, что конноартиллеристы соглашались принять участие в заговоре и военном выступлении. Эти обещания были даны И. Коновницыным и А. Малиновским Оболенскому и И. Пущину. Из показаний В. И. Штейнгейля выяснилось также, что днем 14 декабря, после организованных беспорядков, Лукин и Гагарин приезжали к И. Пущину и спрашивали о дальнейших действиях[111].

Акт прощения конноартиллеристов отмечен одной особенностью: на поздней стадии следствия И. Коновницын и А. Малиновский вновь были привлечены к ответственности и получили административное наказание[112]. Это тот редкий случай, когда прощение императора фактически оказалось отменено – правда, последовавшее наказание не отличалось строгостью. В числе первоначально прощенных были и те, кто позднее вновь привлекался к следствию, в итоге получил то или иное наказание или даже был предан суду (Ф. Н. Глинка, П. Х. Граббе, М. А. Назимов, Д. И. Завалишин)[113]. Данный факт говорит о том, что прощение, в случае открытия новых серьезно обвиняющих обстоятельств, теряло свою силу.

Прочие офицеры-участники событий 14 декабря – Артемий Григорьевич Вилламов, Александр Иванович Гагарин и Константин Дмитриевич Лукин к следствию больше не привлекались. В своих объяснениях причиной своего «проступка» они выставили желание получить у начальства обоснованные доказательства новой присяги[114]. Участие конноартиллеристов в беспорядках 14 декабря оказалось «снятым» «высочайшим прощением»; других обвиняющих показаний следствие не получило.

Немаловажным в этой связи представляется то обстоятельство, что прощенные офицеры принадлежали к влиятельным семействам, близким к императору, входившим в его окружение. Так, И. Коновницын был сыном недавно умершего военного министра П. П. Коновницына, А. И. Гагарин – обер-шталмейстера сенатора И. А. Гагарина, близкого к новой императрице Александре Федоровне, А. Г. Вилламов – секретаря императрицы-матери Марии Федоровны Г. И. Вилламова, занявшего вскоре должность управляющего IV Отделением Собственной канцелярии.

Отметим главное: значительная часть лиц, освобожденных от наказания в первые дни расследования, была прощена самим императором, в присутствии которого проходили допросы. Таким образом, роль императора в первые дни следствия была весьма значительной. Следует констатировать отсутствие каких-либо разысканий в отношении подавляющего большинства прощенных «по высочайшему повелению» в самом начале формального расследования.

В ходе процесса и при его окончании были освобождены члены тайного общества, арестованные в начале следствия. Освобождение от ответственности осуществлялось с санкции императора и, как уже отмечалось, сопровождалось выдачей специального оправдательного документа – «аттестата».

Первым из числа выявленных участников тайных обществ получил «аттестат» командир Клястицкого гусарского полка полковник Федор Федорович Гагарин. Он был арестован на основе списка членов общества, представленного С. П. Трубецким 26 декабря 1825 г. Как было установлено следствием, в 1817 г. Гагарин вступил в Военное общество, существовавшее короткое время перед учреждением Союза благоденствия в Москве. В своих показаниях Гагарин подтвердил свое участие в этом обществе, настаивая на том, что вскоре «отстал» от него. Он сообщил, что на собраниях упомянутого общества говорили о «представительном правлении», однако отрицал знание политической цели тайного общества[115]. Оказавшиеся в распоряжении следствия показания других лиц (Е. П. Оболенского, В. А. Перовского, А. З. Муравьева) не добавили к факту участия Гагарина в тайном обществе ничего нового. Таким образом, Гагарин, как не принявший участия в обществе после 1821 г. и не знавший о политической цели, по степени причастности к делу уравнивался с не привлекавшимися к следствию членами Союза благоденствия. 2 февраля Комитет решил «представить» императору об освобождении Гагарина. Последовала резолюция: «Выпустить». 15 февраля ему первому был выдан «аттестат» новой формы для освобожденных членов тайного общества[116].

Одновременно был освобожден участник Союза благоденствия старший адъютант штаба Гвардейского корпуса штабс-капитан Николай Иванович Кутузов, публицист, автор статей, опубликованных на страницах журнала «Сын Отечества», и записок по проблемам социального и экономического положения России, обращенных на имя императора[117]. Имя Кутузова значилось в обширном перечне членов тайного общества, составленном Оболенским 21 января 1826 г., – правда, среди отошедших от конспиративных связей до 1821 г.[118] На первом допросе у Левашева, состоявшемся 25 января, Кутузов полностью отрицал свое участие в тайном обществе, однако на допросе в присутствии Следственного комитета признал свое участие в Союзе благоденствия, имевшем целью «распространение просвещения». Одновременно Кутузов настаивал на том, что не знал никаких политических намерений конспираторов. Других сведений следствие, обратившееся с вопросными пунктами о Кутузове к руководящим участникам Северного общества, не обнаружило. Оно пришло к выводу, что Кутузов состоял в Союзе благоденствия с начала его существования, но затем «отстал» от тайного общества. Итогом стало представление Комитета об освобождении Кутузова (2 февраля) и резолюция императора о своем согласии. После этого Кутузова неоднократно называли как участника двух тайных обществ, связанных с Союзом благоденствия: общества Ф. Н. Глинки и Измайловских офицеров, имевших целью введение «представительного правления». В обоих случаях в показаниях некоторых из участников этих обществ Кутузов фигурировал в качестве «начальствующего» члена; эти свидетельства стали причиной вызова Кутузова к допросам 7 и 8 мая 1826 г. – с санкции императора и не арестованным. В новых своих показаниях он полностью отрицал свое участие в указанных тайных обществах. Сведения об этой стороне деятельности Кутузова не нашли отражения в справке о нем в «Алфавите» Боровкова[119]. Таким образом, осведомленность Кутузова о политической цели тайного общества осталась неучтенной на следствии. Он был освобожден от наказания без учета показаний об этой осведомленности.

Кроме Гагарина и Кутузова, в ходе процесса были освобождены с «оправдательным аттестатом» еще несколько выявленных участников тайных обществ до 1821 г., по данным следствия не состоявших в более поздних обществах. «Высочайшая воля» о «скорейшем разрешении» участи 9 членов Союза благоденствия, находившихся под арестом, была оглашена на заседании Комитета еще 23 февраля, итоговые «записки» о них составлены к 9 марта, решение «дела» состоялось 18 марта. Все они получили административные наказания, и только двое, И. М. Юмин и Ф. Г. Кальм, совсем освобождались от ответственности[120].

Майор 12-го егерского полка Иван Матвеевич Юмин был арестован вследствие показаний Н. И. Комарова, раскрывшего круг известных ему участников Союза благоденствия, от 27 декабря 1825 г.[121] Знало ли петербургское следствие о роли Юмина – доносчика в «деле» М.Ф. Орлова-В.Ф. Раевского, вынося решение об аресте? Как известно, в ходе предварительного расследования по указанному «делу», еще в 1822 г., Юмин представил начальству записку, в которой сообщил о своем вступлении в Союз благоденствия. Тогда же, при допросах, он раскрыл детали приема, содержание «Зеленой книги», требования, предъявляемые к членам общества, указал на принявшего его А. Г. Непенина; Юмин фактически открыл существование Союза. Все эти обстоятельства, как можно уверенно считать, первоначально не были известны петербургскому следствию. В противном случае оно бы действовало так же, как в случае с М. К. Грибовским (который к следствию не привлекался) или с А. И. Майбородой и А. К. Бошняком (игравших роль «свидетелей обвинения»: будучи привезенными в Петербург, они не привлекались к допросам, хотя и дали дополнительные показания по делу). В отношении Юмина поступили иначе: его арестовали, отправив на гауптвахту Главного штаба, где содержались другие подследственные, главным образом арестованные участники Союза благоденствия. Нет сомнения, что его рассматривали как одного из мало замешанных членов тайного общества. Вскоре, при допросах Юмина, его роль в деле Орлова-Раевского вполне обнаружилась: сам подследственный был крайне заинтересован в этом, надеясь на скорейшее освобождение из-под ареста. Однако, что любопытно, данная информация не вызвала немедленного освобождения Юмина. Решение его участи не было отделено от решений по делам группы участников Союза благоденствия, находившихся под следствием и подвергнувшихся несудебному наказанию.

Собранный при расследовании материал о Юмине не выходил за пределы его принадлежности к тайному обществу до 1821 г.; сам Юмин отрицал знание политической цели общества. Сведения о доносе, сделанном им в 1822 г., были включены в «записку» о Юмине; резолюция императора на ней гласила: «Выпустить»[122].

Причины, по которым сначала не было обращено внимание на «донос» Юмина 1822 г., вероятнее всего, заключались в том, что сюжет о расследовании «дела» Раевского для петербургского следствия являлся периферийным. В этом случае значение сообщения Юмина о Союзе благоденствия 1822 г., которое не привело к своевременному открытию тайного общества, для расследования 1826 г. фактически сводилось к нулю. Тем не менее, император принял во внимание эти обстоятельства, что способствовало безоговорочному и полному освобождению Юмина от ответственности.

Генерал-майор Федор Григорьевич Кальм принадлежал к числу участников Тульчинской управы Союза благоденствия, о чем стало известно из доноса А. И. Майбороды и показаний С. П. Трубецкого от 23 декабря 1825 г. Эти сведения и послужили причиной ареста. Многие из привлеченных к следствию лиц утверждали, что Кальм отошел от тайного общества после 1821 г. Вместе с тем, имелись показания (Н. И. Комарова, П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, И. Н. Хотяинцева), которые ясно говорили о том, что Кальм знал о существовании Южного общества, не отказывался от участия в нем, имел контакты с его участниками вплоть до конца 1825 г. Волконский даже считал его членом тайного общества после 1821 г., только не действовавшим; Пестель утверждал, что Кальм знал о введении конституционного правления как цели тайного общества. Все эти показания сам Кальм упорно отрицал, а известной ему целью декабристского союза, по его словам, являлось просвещение и благотворение. В «записке» о Кальме были собраны обвиняющие показания Хотяинцева, Пестеля и Волконского[123]; она вместе с другими «записками» о членах Союза благоденствия, находившихся под арестом, оказалась на рассмотрении императора не ранее 14 марта. Решение о Кальме тогда было отложено, помета Николая I гласила: «Рано выпустить». Очевидно, по его мнению, нужно было окончательно выяснить степень причастности Кальма к тайному обществу после 1821 г.

Однако вскоре ситуация изменилась в благоприятном для подследственного направлении: 18 апреля последовал высочайший приказ по военному ведомству об отставке Кальма, а 29 апреля он был освобожден[124]. В данном случае отставка «с мундиром и пенсионом полного жалованья» не являлась репрессивным актом, поскольку она состоялась по собственному прошению Кальма, поданному еще до ареста. С другой стороны, хотя это не было заявлено официально, дополнительный месяц, который Кальм провел под арестом, вполне может быть приравнен к административному наказанию (в связи с недоказанной на следствии принадлежностью к Южному обществу). Причиной этому могли послужить данные об особой активности Кальма как члена Союза благоденствия (особенно в деле принятия новых членов), что заставляло подозревать его в знании политической цели Союза, однако отдельного расследования этого вопроса не проводилось.

Некоторые участники тайных обществ находились под подозрением в том, что их роль в конспиративной деятельности была более значительной в сравнении с той, что обнаруживалась в их собственных показаниях. Решение их участи было отложено императором до завершения следственного процесса. К числу освобожденных по итогам следствия принадлежал чиновник министерства финансов надворный советник Алексей Васильевич Семенов.

А. В. Семенов – один из старейших участников тайного общества, состоявший еще в «преддекабристских» дружеских кружках (артель офицеров Генерального штаба братьев Муравьевых), а затем входивший в руководство Союза благоденствия, – он возглавлял одну из петербургских управ Союза. В показаниях от 21 января 1826 г. Оболенский сообщил, что Семенов принадлежал к обществу после 1821 г. Более того, находясь в 1825 г. в Петербурге, Семенов, по словам Оболенского, был извещен им о плане заговора и намерениях заговорщиков на 14 декабря. Следствие располагало и показаниями И. И. Пущина о принадлежности Семенова к тайному обществу после 1821 г. В частности, речь шла об участии Семенова в собраниях Московской управы Северного общества, учрежденной Пущиным. Из этого следовала, в том числе, и осведомленность Семенова в планах политических преобразований. В связи с показаниями Пущина и Оболенского Семенов был арестован и привлечен к следствию. На допросах и в своих письменных показаниях он утверждал, что после 1821 г. отошел от тайного общества, политической цели которого не знал, о заговоре и выступлении 14 декабря уведомлен не был. Семенов категорически и полностью отверг все предъявленные ему обвинения, в том числе на очных ставках с Пущиным и Оболенским[125]. Он настаивал на своем отходе от тайного общества при роспуске Союза благоденствия, занятиями которого были, по его словам, «просвещение и благотворительность»[126].

В итоговой «записке» о Семенове фиксировались обвиняющие показания Пущина и Оболенского, но оба свидетельства оценивались как «неосновательные»: утверждалось, что Семенов подходит под разряд не привлекавшихся к следствию членов Союза благоденствия и потому подлежит освобождению[127]. Причиной признания следствием уличающих показаний Оболенского и Пущина неосновательными стало решительное отрицание этих показаний самим Семеновым, а также то обстоятельство, что показания Пущина о политическом характере созданного им в Москве отделения тайного общества были отвергнуты большинством его участников. Особенно опасные для Семенова показания Оболенского о знании им намерения и плана выступления 14 декабря были категорически отвергнуты подследственным, с приведением собственной версии имевшего место разговора[128].

«Записка» о Семенове была подана императору по решению Комитета 15 апреля 1826 г., но по высочайшему повелению он был оставлен «на время» под арестом. 31 мая 1826 г., когда работа следствия близилась к концу, Комитет возобновил свое ходатайство об освобождении Семенова. 2 июня последовала резолюция Николая I: «Выпустить», 9 июня он получил «аттестат»[129].

Другой человек, судьба которого решилась в конце расследования, – отставной подполковник Михаил Николаевич Муравьев, впоследствии получивший известность как жестокий усмиритель польского национального движения в Литовском крае и западных губерниях в 1863 г. (граф Виленский; «Муравьев-вешатель»). В 1817 г. М. Н. Муравьев, благодаря своему старшему брату, основателю тайного общества Александру Николаевичу, сразу вошел в число руководителей тайного общества. При создании Союза благоденствия в конце 1817 г. он играл очень заметную роль, являясь одним из авторов его устава – «Зеленой книги», о чем согласно свидетельствовали многие участники тайного общества. Сам Муравьев занял на следствии четкую и бескомпромиссную позицию, от которой не отступил до конца расследования. Описывая собственное участие в тайном обществе, Муравьев настаивал на своем кратковременном «заблуждении», утверждал, что занятия общества ограничивались распространением «добрых нравов» и просвещения, что после 1821 г. никакими сведениями о тайном обществе он не располагал и в его действиях не участвовал. Он настойчиво пытался отвести от себя всякое подозрение в радикальных и вообще каких-либо политических устремлениях.

При этом принятая им тактика защиты отличалась особой наступательностью и активностью. Так, в своем письме на имя А. Х. Бенкендорфа он прямо заявлял, что рассчитывает на высочайшее прощение[130]. А. Н. Муравьев также всеми силами стремился убедить следствие в желании своего младшего брата выйти из тайного общества, в его постоянном стремлении удалить из общества радикально настроенных лиц, стремился доказать, что брат не участвовал в обсуждении планов политических перемен. С помощью своих ответов Михаил Муравьев оказал вполне определенное воздействие на членов Комитета; этому способствовали и показания его родственников, состоявших в тайном обществе. В «журнале» Комитета отразилось резюмирующее заключение после прочтения его показаний: «Был в Союзе благоденствия, но отстал еще прежде разрушения и по показаниям почти всех главных членов всегда был защитник мер кротких и умеренных, противился всем предложениям ко введению другого порядка в Союзе, могущего дать повод к замыслам и… требовал разрушения общества»[131]. Конечно, такого рода выводы способствовали снижению «важности» роли подследственного в конспиративных связях, ослабляя в конечном счете его вину и в глазах императора. Однако Якушкин, в противоположность тому, свидетельствовал о более активном участии М. Муравьева в тайном союзе. Он утверждал, что Муравьев знал о продолжении общества после 1821 г. и, следовательно, о его политических намерениях[132]^а.

Михаил Муравьев находился в числе 9 участников Союза благоденствия, участь которых предполагалось решить до завершения следствия. Однако 18 марта на «записке» о Муравьеве Николай I написал: «Подождать»[133]. Участие Михаила Муравьева в собраниях в Москве в 1817 г. и на Московском съезде 1821 г., подозрения в принадлежности к декабристскому союзу после 1821 г., а также факт участия в руководящем Коренном совете в 1818–1821 гг. – все это способствовало отсрочке решения. Вновь вопрос о Муравьеве возник уже при завершении работ следствия 31 мая; 2 июня последовала высочайшая резолюция: «Выпустить»[134].

Если учесть то обстоятельство, что целый ряд участников Союза благоденствия, оказавшихся под арестом, подверглись несудебному наказанию только за факт данной ими в 1822 г. «ложной подписки» о непринадлежности к тайному обществу, т. е. за само участие в Союзе благоденствия, формально А. В. Семенову и М. Н. Муравьеву грозило такое же административное наказание: небольшой срок крепостного заключения, освобождение под надзор начальства или полиции, статус «прикосновенного» к делу. Можно было ожидать и более строгого наказания, – принимая во внимание тот факт, что решение их участи первоначально было отложено императором. Однако они были освобождены из-под ареста без каких-либо последствий. Несомненно, на избавление обоих от наказания повлияла жесткое отрицание ими прозвучавших обвинительных показаний.

Среди освобожденных от ответственности по результатам следствия оказались и участники выступления 14 декабря 1825 г., в том числе офицеры, принявшие самое непосредственное участие в мятеже. 15 июня 1826 г., вместе с резолюциями об административных наказаниях основной массы подследственных, император вынес решения о полном освобождении от наказания офицеров Гвардейского флотского экипажа, участников выступления 14 декабря: «Гвардейского экипажа лейтенантов Лермантова, Миллера и Цебрикова освободить немедленно и отправить в Гвардейский экипаж»[135].

Дмитрий Николаевич Лермантов был арестован вместе с другими офицерами экипажа, находившимися на Сенатской площади. Он вместе с основной массой офицеров-моряков находился в рядах восставших. Следствие не установило данных об участии его в тайном обществе или заговоре декабря 1825 г. Факт участия в мятеже смягчался тем, что Лермантов вскоре покинул восставшие части, не возбуждал солдат к мятежу и не возражал начальству[136]. Петр Федорович Миллер, согласно итоговой записке и справке «Алфавита», имел такой же «состав преступления»[137]. Александр Романович Цебриков, младший брат преданного Верховному уголовному суду Н. Р. Цебрикова, находился в рядах экипажа на Сенатской площади, но покинул их до разгрома мятежа[138].

На первый взгляд, очень важным представляется следующее обстоятельство: все перечисленные офицеры убедили следствие в том, что вышли на Сенатскую площадь, в надежде вернуть к порядку нижних чинов и находиться вместе со своей командой. Однако такое же обоснование причин присутствия в рядах восставших не было принято во внимание в других случаях – офицеры того же Гвардейского экипажа были наказаны административными наказаниями, а некоторые преданы Верховному уголовному суду. Факт полного освобождения участников мятежа от наказания по итогам процесса труднообъясним. Можно предположить, что на это решение императора оказали влияние следующие обстоятельства. Во-первых, все они не являлись ротными командирами экипажа; на последних лежала дополнительная ответственность: ведь они должны были не допустить вовлечения в мятеж подчиненных нижних чинов, поэтому вина их, как участников выступления, в глазах следствия, а особенно Николая I, в значительной степени увеличивалась (не случайно едва ли не все ротные командиры экипажа, ставшие участниками выступления, были преданы суду). Во-вторых, следствие не обнаружило каких-либо конкретных данных о причастности Лермантова, Миллера и Цебрикова к тайному обществу и заговору, в его распоряжении не было сведений о знании ими политических планов. В-третьих, не были выявлены следы их активного участия в событиях 14 декабря: по данным следствия, они не участвовали в возбуждении нижних чинов, не были заметны на самой Сенатской площади. В первые недели следствия, ранее перечисленных офицеров-моряков, по этим же причинам был освобожден от наказания их однополчанин, лейтенант Николай Алексеевич Колончаков[139]. Он был, по формулировке следствия, «оставлен без внимания», что означало заочное рассмотрение дела и освобождение от ответственности, однако известно, что все офицеры Гвардейского экипажа по возвращении в казармы вечером 14 декабря были задержаны и первоначально находились под арестом[140]. Очевидно, на некоторое время был арестован и Колончаков, вскоре освобожденный от следствия.

Среди участников тайных обществ, привлекавшихся к следствию, имеется группа лиц, вызывавшихся к допросу Следственного комитета по особому распоряжению императора без ареста или допрошенных без вызова в Комитет.

Такой способ привлечения к следствию был избран в отношении генерал-майора Павла Петровича Лопухина. Единственный сын первого сановника империи, председателя Государственного Совета и Комитета министров светлейшего князя Петра Васильевича Лопухина, конечно, являлся фигурой, представлявшей некоторую сложность для официального расследования. Вскрывшаяся принадлежность к тайному обществу потребовала, однако, привлечения Лопухина к процессу, но его положение в обществе и родственные связи создавали, несомненно, значительные затруднения при полноценном расследовании «состава преступления» и оказывали самое непосредственное воздействие на ход следствия.

В распоряжении Комитета достаточно быстро (через несколько дней после начала работы) оказались показания, свидетельствующие о том, что Лопухин стал членом общества еще в период Союза спасения. Эти показания не позднее 19 декабря дал Трубецкой, а 23 декабря Николай I писал Константину Павловичу: «Я жду Михаила Орлова и Лопухина, которые уже должны быть арестованы», – как видим, на этом этапе император считал нужным арестовать Лопухина[141]. Из показаний Трубецкого и Никиты Муравьева обнаружилась принадлежность Лопухина к руководящему органу Союза благоденствия – Коренному совету. Смягчающим обстоятельством служил лишь тот факт, что Лопухин не участвовал в наиболее «криминальных» эпизодах деятельности Союза благоденствия: в собраниях в Москве в 1817 г., совещаниях в Петербурге на квартире Ф. Н. Глинки в 1820 г. Однако тогда же стало известно о вступлении Лопухина в тайное общество после 1821 г. и его близких связях с Никитой Муравьевым в 1821–1822 гг. Вадковский и Свистунов в своих первых показаниях, данных не позднее 23 декабря, утверждали, что Лопухин принадлежал и к существовавшему после 1821 г. тайному обществу[142].

Имея в виду полученные к моменту первого допроса данные, Комитет запросил императора о том, нужно ли привлекать к следствию Лопухина – очевидно, на правах «обычного» подследственного. Николай I разрешил допросить его, но только неарестованным; при этом ничего не говорилось о том, как поступить с Лопухиным, если он признается в имевшихся против него обвинениях. Правда, такой вариант развития событий, видимо, едва ли был возможен.

Привлечение к расследованию сопровождалось личной встречей с Николаем I. При свидании с императором 28 декабря Лопухин отрицал свое участие в тайном обществе, однако на допросе и в письменных показаниях он сообщил о своем вступлении в конспиративное общество в 1817 г. и в возобновленный тайный союз в 1821 г. В отличие от многих членов Союза благоденствия, Лопухин не отрицал осведомленность о политических намерениях тайного общества, но вместе с тем настаивал на своем полном бездействии в качестве его участника[143]. В итоге ускоренного рассмотрения дела, пережив несколько тяжелых часов и сделав дополнительное письменное показание, Лопухин по высочайшему повелению был освобожден от наказания. Его освободили от дальнейшего расследования и признали, очевидно, не подлежащим наказанию. «Высочайшее повеление» об освобождении Лопухина после первого допроса фактически приравнивает его к прощенным в первые дни следствия участникам тайных обществ.

Дальнейшие показания о Лопухине следствием не учитывались. Характерно, что он, по-видимому, даже не был допрошен в связи с расследованием известного эпизода из истории тайных обществ – Московского заговора 1817 г.: как стало известно, письмо Трубецкого о предполагаемом намерении Александра I передать Польше ряд российских губерний было написано на основе информации, полученной от Лопухина (12 января 1826 г. император вынес решение о снятии показаний с Лопухина по этому вопросу, однако сведений о выполнении этого решения не обнаружено)[144].

В этой же форме (допрос без ареста) состоялось привлечение к следствию участника Союза благоденствия и Южного общества Льва (Людвига) Петровича Витгенштейна, флигель-адъютанта, сына главнокомандующего 2-й армией генерал-фельдмаршала графа П. Х. Витгенштейна. В данном случае следствие также оказалось в весьма деликатной ситуации. П. Х. Витгенштейн, который фактически руководил расследованием деятельности тайного общества в подчиненных ему войсках и вел официальную переписку с императором по вопросу об арестах офицеров 2-й армии, как выяснилось, имел сына, участвовавшего в тайном обществе.

Уже спустя две недели после начала следствия появились данные о принадлежности Л. П. Витгенштейна к обществу (показания Свистунова и Комарова). Докладную записку с сообщением об этом император получил 30 декабря, на следующий день последовала его резолюция о привлечении Витгенштейна к следствию: «Не арестовывая». Николай I не дал разрешения на арест; было решено в Следственный комитет «флигель-адъютанта Витгенштейна вызвать неарестованного»[145].

В начале января 1826 г. Л. Витгенштейн спешно приехал в Петербург, на допросе у Левашева он сполна воспользовался представившейся возможностью изложить дело в максимально щадящих тонах. Он не отрицал, что вступил в тайное общество, однако постарался придать своему участию в нем совершенно невинный характер – с точки зрения известных ему основных обвинений, которые выдвигало следствие. Витгенштейн показал: «…в 1820 году по приглашению князя Барятинского вступил в тайное общество, имевшее целью единственно благотворение. Ничего противузаконного и политического он не заметил в сем обществе и с членами оного имел весьма малое сношение. В 1821 году, по возвращении своем из Лайбаха, узнал о уничтожении общества и с тех пор совершенно был уверен, что оно уже не существует». В ходе следствия, согласно справке «Алфавита», «отзывы главных членов подтвердили то, что Витгенштейн не принадлежал к тайному обществу, возникшему с 1821 года, и о существовании оного не знал»[146].

Однако этот вывод противоречит некоторым сведениям, полученным следствием. На допросе Витгенштейн ни словом не упомянул о тайных обществах после 1821 г. Напротив, в следующие после прощения месяцы были получены показания о том, что Витгенштейн не только был извещен о существовании политической конспирации после 1821 г., но и принимал участие в собраниях членов в 1824 г. и, безусловно, знал о политических намерениях заговорщиков. На это прямо указывали М. Муравьев-Апостол, П. Н. Свистунов, А. С. Горожанский, И. Ю. Поливанов, В. Л. Давыдов, Н. Я. и С. Н. Булгари[147]. Все эти показания не были приняты во внимание следователями. При составлении «записки» о Витгенштейне Боровков не использовал полученные следствием данные – сознательно или нет, но в итоге не были учтены все обнаруженные обстоятельства. Их выяснение проведено не было, очевидно, вследствие распоряжения императора: уже 12 января Следственный комитет получил повеление Николая I считать Витгенштейна «неприкосновенным к настоящему делу», причем специально отмечалось, что флигель-адъютант оказался при допросе «невинным» [148]. Таким образом, Витгенштейн после короткого, скоротечного расследования был искусственно зачислен в разряд отставших от тайного общества до 1821 г., не подлежащих наказанию. Это прямое свидетельство, говорящее о существенном воздействии императора на ход расследования.

Анализируя данный случай, следует иметь в виду, что сын известного военачальника и крупного чиновника, конечно, мог быть вовлечен в следствие намного более серьезно, если бы к моменту первого допроса обнаружилась более значительная степень его виновности. Расследование степени «прикосновенности» было остановлено повелением императора. Поэтому исследователи лишены возможности в полной мере оценить истинную роль сына главнокомандующего 2-й армией в декабристском обществе.

В число привлекавшихся к допросам без «арестования» вошли члены Союза благоденствия И. П. Шипов, И. А. Долгоруков, Ф. П. Толстой. Показания против них касались очень опасного эпизода – Петербургских собраний руководства Союза в начале 1820 г., где обсуждалась форма правления, к которой следовало стремиться тайному обществу в его планах политических преобразований. Вскоре из поступивших показаний Комитет выяснил, что на этих собраниях «находились некоторые лица, которые вовсе Комитетом еще не допрошены и не очищены надлежащим изысканием». Среди них были те, кто уже получил «высочайшее прощение» и был освобожден от дальнейшего следствия: Ф. Н. Глинка, И. П. Шипов и И. А. Долгоруков. Ф. П. Толстого же ранее не имели в виду вовсе. Комитет, однако, счел возможным обратиться к императору с просьбой об их привлечении в той или иной форме к расследованию[149]. В связи со вновь возникшими обстоятельствами император повелел привлечь этих лиц к следствию, не прибегая к аресту.

Иван Павлович Шипов, в 1825 г. – полковник Преображенского полка, вступил в Союз спасения в 1817 г., затем состоял в руководящем Коренном совете Союза благоденствия. Из показаний подследственных стало известно, что после 1821 г. Шипов вместе с Н. М. Муравьевым и М. С. Луниным участвовал в попытках создания нового тайного общества, но в 1822 г. отошел от конспиративной активности. Однако из показаний явствовало, что и после этого он знал о декабристском союзе и поддерживал связи с его членами[150]. После получения первых обвиняющих данных (сведения из доноса А. И. Майбороды и показания Трубецкого) император в начале января 1826 г. «простил» Шилова и освободил его от дальнейшего расследования[151].

Повторное привлечение Шилова к следствию имело своей причиной показания об участии в Петербургских совещаниях 1820 г. на квартире Ф. Н. Глинки, сделанные 13 января П. И. Пестелем и затем подтвержденные С. Муравьевым-Апостолом и Н. М. Муравьевым. Последние двое свидетельствовали также об имевшем место отдельном собрании на квартире самого Шилова, где, согласно показаниям указанных лиц, обсуждался возможный акт цареубийства при введении республиканского правления. Подобные обстоятельства, по оценке следствия, «столь серьезно… обвиняющие» всех участников совещаний, вызвали особую докладную записку Комитета императору от 9 февраля, с изложением содержания показаний и запросом на привлечение к следствию Шилова и других лиц, которые «вовсе еще Комитетом не допрошены и не очищены надлежащим изысканием». В записке следствие решительно ставило перед императором вопрос о привлечении этих лиц к процессу: «если действия и участие в тайном обществе помянутых князя Долгорукого, Шилова и Глинки… останутся без исследования, то высочайше порученное Комитету толико важное дело не будет совершенно полное, а от того может произойти впоследствии затруднение в производстве суда»[152]. Сам факт появления этой записки весьма примечателен: Комитет выносил решение этого вопроса на усмотрение императора. Следствие заявляло перед ним необходимость привлечения данных лиц к расследованию, указывая на важный характер обвинения. В связи с тем, что к этому времени уже состоялись акты «высочайшего» прощения Глинки и Шилова, вопрос приобретал принципиальный характер: Николаю I необходимо было решить – отменить данное им прощение, нарушив тем самым слово самодержца, или нет. Император решил формально не отменять акта прощения. Глинку и Толстого Николай I разрешил привлечь к допросам не арестованными, а для Шилова и Долгорукова составить вопросные пункты и потребовать написать письменные ответы-показания[153]. Таким образом, последние привлекались к допросам заочно, – им доставлялись вопросные пункты через великого князя Михаила Павловича. Толстой, как и Глинка, был вызван «в присутствие» Следственного комитета без ареста, а затем, после устного допроса и дачи письменных показаний, благополучно возвратился домой[154].

В своем письме-показании от 9 февраля и в повторно данных показаниях 24 февраля И. П. Шипов признал свое членство в тайном обществе, но отрицал его политический характер, настаивая, что цель тайного союза ограничивалась «благотворением». По существу затронутых в вопросных пунктах обстоятельств Шипов занял твердую позицию отрицания как самого факта собрания на своей квартире, так и своего присутствия на каких-либо совещаниях, где обсуждались политические планы и намерения тайного общества. Очные ставки с обвинителями в данном случае не были проведены, и на этом следствие по этому делу было фактически оборвано. Между тем, Комитет получил показания о контактах Шилова с членами тайного общества в 1823 г., но это уже не имело для обвиняемого никаких последствий: буквально через несколько дней после снятия повторных показаний, около 27 февраля, сформированный из солдат-участников событий 14 декабря 1825 г. Сводный гвардейский полк, командовать которым был назначен Шипов, отправился на Кавказ[155]. Это назначение можно рассматривать не только как знак опалы, но фактически и как определенное административное наказание[156]. В то же время официальный итог расследования по делу Шилова полностью совпадал с вердиктом в отношении членов Союза благоденствия, не понесших наказания: все обвиняющие его данные было «высочайше поведено оставить без внимания»[157].

В отношении полковника Ильи Андреевича Долгорукова, многолетнего адъютанта великого князя Михаила Павловича, на протяжении первых двух месяцев следствия было получено большое количество показаний о его принадлежности к руководству Союза спасения и Союза благоденствия. Долгоруков являлся «блюстителем» Коренного совета, участвовал в создании уставов тайных обществ. Однако он не привлекался к следствию, поскольку был освобожден от «изыскания» по воле императора. Только после упомянутых показаний Пестеля, подтвержденных еще двумя подследственными – Н. М. Муравьевым и С. Муравьевым-Апостолом (последний сообщал о присутствии Долгорукова также на квартире Шилова), у Долгорукова было затребовано объяснение; ему были направлены вопросные пункты. В своем письме от 3 февраля и данных затем двух дополнительных показаниях он отрицал политический характер тайного общества, в котором участвовал. Он настаивал, что на совещаниях 1820 г. ничего не говорилось о конкретных формах правления, а тем более о судьбе императора[158]. После этого расследование в отношении Долгорукова, с согласия императора, было полностью прекращено. Как и в случае с Шиповым, поступило распоряжение: все полученные данные в дальнейшем не учитывать и «оставить без внимания».

Известный художник, скульптор и медальер Федор Петрович Толстой, как установило следствие, стал участником Союза благоденствия при самом его основании (вероятно, он входил в состав одной из предшествующих ему организаций) и вскоре занял должность «председателя» Коренного совета. Именно в этом качестве он председательствовал на Петербургском собрании Союза благоденствия в 1820 г. По решению императора, в связи с показаниями Пестеля и других подследственных о совещаниях 1820 г. Толстой был вызван в Следственный комитет неарестованным. В своих показаниях, данных 15 февраля (как и при устном допросе), Толстой отрицал политический характер Союза благоденствия и утверждал, что ему была известна только благотворительная цель общества. Он полностью отверг показания, данные Пестелем, С. Муравьевым-Апостолом и Н. М. Муравьевым относительно собраний 1820 г. [159] После этого последовало высочайшее повеление «оставить без внимания» обвиняющие Толстого показания.

К группе лиц, привлекавшихся к следствию неарестованными, примыкает подполковник Николай Иванович Комаров. Привезенный в Петербург, он не был заключен «под стражу» и находился в столице, очевидно, на одной из казенных квартир (вероятнее всего, в Главном штабе), связанный запретом «не отлучаться впредь до повеления»[160]. Комаров известен как автор подробных показаний о Союзе благоденствия и его персональном составе, а также о заседаниях Московского съезда 1821 г. Эти показания использовались на следствии в качестве уличающего материала. Однако, хотя названные им в качестве участников тайного общества лица и были арестованы, едва ли не все они оказались оправданными, поэтому роль его показаний в обнаружении членов тайного общества сравнительно невелика.

В собственных показаниях Комаров приложил все усилия, чтобы убедить следствие в их полной «откровенности». Ему удалось доказать свое постоянное намерение «прекратить» общество, которое стало заниматься проектами изменений государственного строя, и полное незнание всех «злонамеренных» планов заговорщиков. Однако, обнаруживая в показаниях свое неприятие и сопротивление «политическим планам» тайного общества, Комаров тем самым признавал и определенную степень осведомленности о них. Эта осведомленность могла стать основанием для привлечения его к ответственности.

В переписке Николая I и великого князя Константина Павловича содержатся важные данные о восприятии содержания показаний Комарова и его линии поведения на следствии высшей властью. Пересылая брату копию показаний Комарова, император полагал, что последний «несомненно очень правдив и, кажется, человек прямой и действительно почтенный», а его показания дают «ясное понятие» о «ходе заговора во 2-й армии». Интересно, что Константин Павлович выразил, через некоторое время, другое мнение: с его точки зрения, показание Комарова «слишком запоздалое, рассудительное, натянуто, чтобы счесть за добровольное чистосердечное признание», его цель – «отклонить от себя подозрение» и, более того, ввести в заблуждение расследование, показав, что тайное общество было распущено[161]. Это еще раз свидетельствует о том, что декларируемая «откровенность» показаний не гарантировала их истины. Константин заметил в показаниях Комарова «рассудочность», которая проявилась в стремлении освободить себя от наказания, от любого подозрения в участии в политической цели декабристской конспирации. Говоря о собственной готовности «прекратить» существование декабристского общества, Комаров, однако, не сообщил власти о его деятельности (как это сделали, например, Грибовский и Юмин). Что касается «натянутости», то в ее основе лежало указанное нами выше противоречие, связанное с противодействием Комарова политическим намерениям заговорщиков. Подобная «рассудочность», конечно, вызывала подозрения, поскольку была несовместима с откровенным, правдивым показанием, но следствие и Николай I, видимо, поверили Комарову.

По-видимому, в силу проведенной им линии «откровенных признаний» и установившегося с первых дней привлечения к процессу фактического сотрудничества со следствием, после 11 февраля Комаров был отпущен без наказания, получив 15 февраля 1826 г. «аттестат». Он был приравнен к основной массе не пострадавших участников Союза благоденствия.

Показания о самом Комарове не выходили за пределы участия в тайном обществе до 1821 г. Некоторые из них свидетельствовали, однако, о знании им существования тайного общества после 1821 г., но они, как отмечает А. В. Семенова, игнорировались следствием[162].

Не избежал привлечения к расследованию, в «легкой» форме личного объяснения с императором, еще один участник Союза благоденствия Илья Гаврилович Бибиков, служивший многие годы вместе с И. А. Долгоруковым под началом великого князя Михаила Павловича. Согласно «Алфавиту», он имел личное объяснение с Николаем I по поводу своего участия в тайных обществах («был членом Союза благоденствия, о чем сам лично объявил государю императору»)[163]. Имя Бибикова впервые прозвучало в показаниях Трубецкого, данных не позднее 19 декабря, а 23 декабря было помещено им в развернутый список известных ему членов[164]. В связи с этими показаниями, очевидно, и состоялась встреча Бибикова с Николаем I. Данные о конкретном содержании и итогах объяснения в фонде следствия обнаружить не удалось. Несомненно, что результат оказался вполне положительным для бывшего участника Союза благоденствия, поскольку Бибиков был освобожден от формального привлечения к следствию и впоследствии внесен в список лиц, отошедших от тайного общества[165].

Из числа участников тайных обществ после 1821 г. и заговора 1825 г. от наказания были освобождены два человека, привлекавшиеся к следствию неарестованными. Но если в отношении допроса полковника А. Н. Тулубьева имеются конкретные указания в материалах процесса, то свидетельство о привлечении к допросам полковника А. Ф. Моллера содержится лишь в мемуарном источнике: записках Николая I.

Непосредственной причиной вызова в Следственный комитет Александра Никитича Тулубьева, командира 1-го батальона Финляндского полка, стали показания его подчиненного, поручика А. Е. Розена, участника заговора и мятежа 14 декабря. Розен показал, что 13 декабря сообщил Тулубьеву о планах заговорщиков на следующий день, а 14 декабря лично предложил полковнику вести полк для соединения с восставшими частями. Розен утверждал, что Тулубьев согласился, отдав приказание строить батальон. 11 января 1826 г. Комитет обратился к императору с сообщением об этом показании Розена, в ответ последовало повеление привлечь Тулубьева к допросу без ареста[166].

Допрошенный Левашевым, Тулубьев отверг показание Розена. На допросе Тулубьев приложил все усилия, чтобы представить отданный им приказ выводить батальон в необходимых для оправдания тонах. Он утверждал, что сделал это, чтобы иметь солдат перед глазами и чтобы они ничего не предприняли. Об этом же свидетельствовала записка, составленная в результате специального исследования этого эпизода в полку, за подписью бригадного командира Е. А Головина; источником сведений послужили свидетельства офицеров батальона Тулубьева и других чинов полка[167]. В итоге следствие сделало благоприятное для Тулубьева заключение; после допроса он был «по высочайшему повелению» освобожден и не привлекался к дальнейшему расследованию.

Но, кроме показаний Розена, в распоряжении следствия оказались показания Трубецкого об участии Тулубьева в тайном обществе, а также показания других лидеров заговора о знании полковником намерений заговорщиков и его согласии участвовать в выступлении, данном еще накануне 14 декабря[168]. По этим показаниям Тулубьев, однако, спрошен не был.

Командир 2-го батальона Финляндского полка Александр Федорович Моллер в день 14 декабря возглавлял караулы Зимнего дворца и оказал немалые услуги новому императору, обеспечивая охрану дворца и находившейся в нем семьи Николая I. За свои действия в этот день Моллер был пожалован в Свиту; он пользовался очевидным благоволением императора. Однако уже в первые недели следствия появились показания о давнем участии Моллера в тайном обществе, о знании им цели и конкретных планов заговорщиков накануне 14 декабря. Трубецкой свидетельствовал о том, что знал Моллера как члена тайного общества еще до начала совещаний участников заговора в период междуцарствия. 21 января 1826 г. Оболенский показал, что Моллер был «предварен» о намерениях тайного общества на 14 декабря, но отказался содействовать. Это же утверждал А. А. Бестужев, со слов брата, Н. А. Бестужева, который посетил Моллера 13 декабря 1825 г. [169]

Составленная позднее «записка» о Моллере резюмировала показания Трубецкого, Оболенского, А. Бестужева; она была представлена на усмотрение императора только в конце расследования, 22 мая 1826 г. В ответ последовала «высочайшая» резолюция: «Оставить», т. е. оставить без внимания[170]. Но судьба Моллера, судя по всему, была решена императором раньше. В документах следствия фиксируется факт «высочайшего словесного повеления» о Моллере, в результате которого полковник не был допрошен Следственным комитетом[171].

В «журнале» Следственного комитета не отразилась информация о привлечении Моллера к расследованию, более того – в «записке» о нем утверждается, что Моллер не привлекался к допросам в Комитете. Эта информация сохранилась в воспоминаниях Николая I, где говорится: «Между прочими показаниями было и на тогдашнего полковника лейб-гвардии Финляндского полка фон-Моллера… Сперва улики против него казались важными – в знании готовившегося; доказательств не было, и я его отпустил»[172].

Вероятнее всего, «личный допрос» Моллера императором состоялся еще в конце декабря 1825 г. – начале января 1826 г., после первых показаний Трубецкого, Оболенского, Бестужева. В своих мемуарах Николай I упомянул об «уликах»: как мы видели, это были свидетельства о давнем членстве Моллера в тайном обществе, а также об его осведомленности о заговоре и планах выступления 14 декабря. Но слова императора об отсутствии доказательств противоречат реальной ситуации, – ведь упомянутые авторитетные показания не были никем опровергнуты. Предположение о том, что оправдания Моллера на имевшем место допросе перечеркнули сделанные против него показания, представляется более вероятным. Каких доказательств знания Моллера о готовящемся мятеже не хватило императору – не ясно: сведений об этом, в том числе в показаниях, поступивших от руководителей тайного общества и заговора 14 декабря, было предостаточно. В данном случае, как можно уверенно предположить, сыграло свою роль личное отношение Николая I к одному из наделенных его доверием офицеров. Этот случай в сущности должен быть отнесен к числу состоявшихся в первые дни расследования актов помилования.

К разряду привлекавшихся к допросам неарестованными следует присоединить участника собраний заговорщиков накануне 14 декабря, не состоявшего в тайных обществах, Константина Осиповича Куликовского. Из предсмертных писем-показаний А. М. Булатова стало известно, что Куликовский принимал участие в собраниях участников заговора и был осведомлен о плане переворота. Эти данные заставили Комиссию обратиться с вопросом о Куликовском к Н. А. Панову, который отрицал показание Булатова; руководители тайного общества отозвались незнанием о Куликовском. Последний был привлечен к допросу без ареста. На допросе он показал, что слышал от Панова о планах офицеров гвардии не присягать и собраться с полками на Сенатской площади, где ими будут объявлены «требования». Панов приглашал его участвовать, и Куликовский дал ему свое обещание, однако в событиях 14 декабря не участвовал[173]. Несмотря на выявленные при допросе Куликовского его осведомленность в планах 14 декабря и согласие участвовать в выступлении, он был оставлен «без внимания» и освобожден без последствий[174]. Этот случай также следует рассматривать как один из актов прощения, состоявшийся после привлечения обвиняемого к допросам, без его формального ареста.

Помимо лиц, непосредственно вызывавшихся к допросам, к числу привлеченных к следствию без ареста следует отнести бывших участников тайных обществ, у которых было затребовано письменное объяснение. Такая форма привлечения к расследованию применялась в основном в отношении близких к императору лиц, входивших в его непосредственное окружение. Почти несомненно, что представление письменных «объяснений» в каждом случае сопровождалось и устным разговором с императором, имевшем своей целью выяснение характера отношений к тайному обществу «замешанного» лица (как это было в случае с И. Г. Бибиковым).

Сведения об участии в тайном обществе флигель-адъютанта Александра Александровича Кавелина впервые обнаружились в показаниях Трубецкого, написанных перед 19 декабря, и были повторены им же в показаниях от 23 декабря. В тот же день Кавелин дал «словесное объяснение» Николаю I[175]. Через несколько дней, 26 декабря, Кавелин представил письменное оправдание, 27 декабря его записка рассматривалась на заседании Комитета; ее было решено «приобщить к делу»[176]. В своем письменном объяснении Кавелин утверждал об исключительно благотворительной цели деятельности тайного общества, из членов которого, по его словам, он вскоре вышел. Показания арестованных свидетельствовали об определенной активности Кавелина как члена Союза благоденствия: принятии им в Союз новых членов, руководстве управой в Измайловском полку. По распоряжению императора эти показания было решено «оставить без внимания»[177]. Таким образом, Кавелин получил фактически полное прощение, обнаруженные обстоятельства были оставлены без дальнейшего исследования. Кавелин непосредственно участвовал в работе следствия и разбирал бумаги арестованных.

Другой лично близкий к новому императору человек, флигель-адъютант Василий Алексеевич Перовский, представил свою оправдательную записку императору по собственной инициативе, вслед за Кавелиным, 26 декабря[178]. Этот факт представляется неслучайным: очевидно, оба входивших в окружение Николая I офицера согласовали свои действия и позицию, выраженную в представленных показаниях. Согласно свидетельству Перовского, занятия тайного общества ограничивались благотворительностью. Он сообщал вместе с тем, что участники общества часто «говорили о правительстве», утверждая, что в собраниях не участвовал. Письмо-объяснение было принято к сведению. В распоряжение следствия поступили показания, которые свидетельствовали о присутствии Перовского на заседаниях Военного общества в Москве, где говорилось о представительном правлении. Ф. Н. Глинка показал о причастности В. А. Перовского также к деятельности Союза благоденствия, что не нашло отражения в «Алфавите» Боровкова[179]. Перовский получил полное прощение и пользовался особым доверием императора; как и Кавелин, он участвовал в разборе бумаг арестованных (в том числе членов Южного и Славянского обществ)[180].

Старший брат предыдущего Лев Алексеевич Перовский был назван Трубецким в его первых показаниях, представленных до 19 декабря, а затем указан среди членов Союза благоденствия в показаниях от 23 декабря. Чуть позже М. Н. Муравьев назвал имя Перовского на первом допросе у Левашева и в ответ на особый дополнительный запрос уточнил, что имел в виду Льва Перовского. 18 января на заседании Комитета зачитывались показания о Льве Перовском Трубецкого и Муравьева, из которых вполне обнаружился факт принадлежности к тайному обществу; было решено довести об этом до сведения императора[181]. В это время Л. А. Перовский находился в Италии. Получив, вероятнее всего, от брата информацию о том, что его имя фигурирует в показаниях арестованных, он поспешил в Петербург. По прибытии, 25 февраля 1826 г., Перовский представил Николаю I «изъяснение» «в собственные руки». Сведения о рассмотрении этого документа отражены в «журнале» Комитета от 26 марта. Перовский объяснял в своем показании, что для него Союз благоденствия существовал только как «благотворительное общество», что он ничего не знал о политической направленности замыслов его основателей и вскоре отстал от общества. Познакомившись с этими показаниями, следователи пришли к заключению, что они согласны со всеми полученными данными. Лев Перовский был включен в список «отставших» членов Союза благоденствия, оставленных без внимания[182].

Данные о принадлежности к декабристской конспирации Александра Яковлевича Мирковича следствие получило из показаний А. Ф. Бригена 17 или 18 января, отобранных на первом допросе Левашевым[183]. Оно обратилось с соответствующим запросом к важнейшим из подследственных. Из показаний Оболенского, Трубецкого, Бурцова, Павла И. Колошина и Н. М. Муравьева стало известно, что Миркович принадлежал к числу активных участников Союза благоденствия: возглавлял управу в Конном полку, принимал новых членов, на его квартире проходили собрания членов Союза[184]. Согласно воле императора, Мирковичу было приказано «письменно изложить все то, что ему было известно насчет Союза благоденствия». 1 мая 1826 г. он представил «объяснение», адресованное на имя начальника Главного штаба И. И. Дибича. Миркович пояснял, что известная ему цель тайного общества заключалась в распространении просвещения и нравственности, благотворении и оказании помощи «бедным семействам». О политической цели, согласно представленному показанию, он не знал. Показание это было рассмотрено Комитетом 6 мая, признано согласным с имеющимися показаниями о Мирковиче и принято к сведению[185]. Миркович был внесен в список 42 бывших участников Союза благоденствия, оставленных без внимания.

Уникальный, единственный в своем роде случай, когда член тайного общества, несмотря на фактически установленное следствием участие в декабристском союзе после 1821 г., тем не менее был фактически прощен и «оставлен без внимания», представляет Владимир Дмитриевич Вольховский. Он не привлекался непосредственно к допросам, но дал, так же как и предыдущие, письменное показание. По итогам расследования дело Вольховского, очевидно, с согласия императора, было прекращено, а обвиняющие показания велено «оставить без дальнейшего действия». Это решение было сообщено Следственному комитету начальником Главного штаба И. И. Дибичем. Состоявшийся затем служебный перевод на Кавказ не был оформлен в виде административного наказания[186].

Имя Вольховского как участника тайных обществ стало известно уже из первых показаний Трубецкого, данных им до 19 декабря 1825 г., а затем вновь прозвучало в его показаниях от 23 декабря. В январе 1826 г. Вольховского назвали в своих показаниях Бурцов, Бриген, М. Муравьев-Апостол и Митьков. Особенно важно, что последние двое свидетельствовали не только об участии Вольховского в Союзе благоденствия, но и о присутствии его на собраниях тайного общества в Петербурге в 1823 г.[187] Это обстоятельство недвусмысленно указывало на принадлежность Вольховского к Северному обществу. М. Муравьев-Апостол и Митьков утверждали, что на собрании 1823 г., в котором участвовал Вольховский, речь шла о средствах достижения политической цели – введении конституции в России, на нем же избиралась руководящая «Дума» вновь учрежденного тайного общества.

1 февраля 1826 г. началось специальное расследование участия Вольховского в тайном обществе. От авторов полученных показаний потребовали конкретных сведений о личности Вольховского и его деятельности в тайном обществе. В своих ответах Бриген подтвердил членство Вольховского в Союзе благоденствия, Митьков – его присутствие на заседаниях участников Северного общества в 1823 г., другие также подтвердили свои показания[188].

Между тем, в первые месяцы следствия Вольховский находился в экспедиции в Средней Азии, проводившейся по распоряжению начальника Главного штаба с целью «обозрения пространства между Каспийским и Аральским морями»; он занимался «военно-топографическим обозрением степи». Согласно воспоминаниям принимавшего участие в экспедиции офицера Генерального штаба А. О. Дюгамеля, когда в конце февраля 1826 г. ее участники вернулись в исходный пункт своего путешествия – крепость Сарайчик, их уже ожидал фельдъегерь, «имевший приказание доставить Вольховского» в Петербург, как «замешанного», согласно показаниям арестованных, в «бунте декабристов»[189]. Прибытие фельдъегеря не могло состояться без особого распоряжения о привлечении Вольховского к расследованию, отданного руководителями следствия с санкции императора. Факт существования этого распоряжения фиксируется в сопроводительном письме Оренбургского генерал-губернатора П. К. Эссена Дибичу, отправленном вместе с Вольховским в Петербург: «Во исполнение высочайшей воли, объявленной мне Вашим превосходительством по секрету от 8 января с. г. вытребованный мною из отряда полковника Берга, в Киргизской степи находившегося, Гвардейского Генерального штаба капитан Вольховский при сем с нарочным… сотником Шубиным препровождается»[190]. Но Вольховский не был арестован; фельдъегерь имел лишь приказание «доставить» его в Петербург. Очевидно, как в случае с Бурцовым и Комаровым, речь шла о привлечении Вольховского к допросам неарестованным.

В начале апреля, уже будучи в Петербурге, Вольховский через своего начальника Дибича представил письменное объяснение об участии в тайном обществе. В этом своеобразном показании он утверждал, что принадлежал только к Союзу благоденствия, который не имел никакой политической «противозаконной» цели и преследовал задачи нравственного образования его участников, благотворительности и распространения просвещения. Автор показания сопроводил эти сведения о цели и характере общества дополнительной оговоркой: «с условием ничего не делать противного правительству». Вскоре Вольховский, по его словам, отошел от общества, которое было к тому же «вовсе бездеятельно», о других тайных союзах ничего не знал. Он специально отмечал, что никаких «злоумышленных предложений» ему не делали, иначе бы он немедленно сообщил об этом начальству[191]. 6 апреля объяснение Вольховского, присланное от Дибича, было зачитано на заседании Комитета[192]. Следует отметить особо, что показание Вольховского, в котором полностью отвергалось участие в Северном обществе, было квалифицировано Комитетом как вполне согласное с имеющимися в его распоряжении данными, несмотря на то что оно входило в явное противоречие с содержанием указанных выше показаний других лиц. Следователи констатировали, что Вольховский уже внесен в список 42 «отставших» участников Союза благоденствия, «представленный» императору[193].

Тем не менее Комитет продолжил целенаправленно собирать сведения о нем. Несомненно, этому способствовали имевшиеся показания об участии Вольховского в собраниях тайного общества после 1821 г. В течение апреля-мая Комитет обратился с запросами ко всем главным членам Северного общества. В результате показания об участии Вольховского в заседаниях Северного общества продолжали множиться. Ответы подследственных (Рылеева, Нарышкина, А. Поджио и др.) подтвердили его присутствие на совещаниях у Митькова и Пущина в 1823 г., его участие в основании руководящего органа («Думы») и ее выборах. М. Муравьев-Апостол даже дополнил эти показания: Вольховский присутствовал еще на заседании у Рылеева, где знакомились с конституционным проектом Н. М. Муравьева и обсуждали возможные средства к достижению конституционного правления. Кроме того, Оболенский сообщил о знакомстве Вольховского с началами проекта П. И. Пестеля «Русская Правда»[194].

Таким образом, отчетливо выявилось участие Вольховского в обсуждении важнейших политических вопросов, в том числе средств достижения цели тайного общества, не исключая проектов конституции (выяснилось, что он «всегда был на стороне конституционной монархии»), заметная роль в организационной деятельности тайного общества после 1821 г. Такого рода «причастность» обычно влекла за собой привлечение к судебной ответственности. Не могли ослабить «обвиняющей силы» этих фактов ни указания на неоднократные служебные командировки Вольховского, участие в различных экспедициях и частое отсутствие в Петербурге, ни ссылки на его умеренный образ мысли.

Но, несмотря на все это, показания о Вольховском не стали предметом дальнейших разысканий, ему не были заданы дополнительные вопросы в связи с прозвучавшими обвиняющими свидетельствами. Данные, собранные следствием в отношении Вольховского, были оставлены «без дальнейшего действия»[195]. Сопоставляя и оценивая обстоятельства расследования, в деле Вольховского нельзя не увидеть «смягчающего» воздействия, определившего благоприятный для него исход следствия. Прежде всего, это воздействие заметно в факте привлечения его к следствию неарестованным. Далее, он не допрашивался в связи с поступившими показаниями об участии его в Северном обществе. Вслед за тем, в его следственном деле появляется любопытный документ: как результат особого разговора А. И. Татищева и И. И. Дибича первый из них уже 27 марта 1826 г., еще до завершения дознания, направил второму записку о степени причастности Вольховского (вероятнее всего, для передачи императору). Наконец, обвинительные показания о знании Вольховским политической цели тайного общества были в сущности проигнорированы при итоговой оценке степени его причастности к декабристскому союзу.

Однако, в отличие от других лиц, привлекавшихся неарестованными и представивших письменные «объяснения», о Вольховском была составлена итоговая записка, основанная на полученных показаниях. Вероятно, причиной ее появления стали прямые свидетельства о причастности Вольховского к Северному обществу. В текст записки вошла информация из показаний Пущина, Митькова, Нарышкина, А. Поджио, Назимова. Но никаких выводов из нее не делалось; упоминалось только отрицание этих данных в единственном показании Вольховского[196].

Таким образом, вопреки собственным показаниям Вольховского, следствие установило, что ему была хорошо известна политическая цель общества, и он принимал участие в обсуждении средств ее достижения. Тем не менее, Вольховский, наряду с большинством членов Союза благоденствия, не привлекавшихся к расследованию, был признан «отставшим» членом Союза благоденствия, которые не подлежали ответственности. Все это говорит об имевшем место влиятельном заступничестве за Вольховского[197]. Между тем, у самого Вольховского не было влиятельных родственников, приближенных ко двору. Возможно, ходатаем за Вольховского перед императором выступил его непосредственный начальник Дибич. В деле Вольховского имеется документ, из которого явствует, что решение об освобождении от дальнейшего расследования и, соответственно, от наказания было передано Следственному комитету Дибичем – очевидно, после согласования и соответствующего указания императора: «…г. начальник Главного штаба полагает заключающиеся в оной обстоятельства… оставить без дальнейшего изыскания». Дата этого решения зафиксирована в следственном деле Вольховского – 1 августа 1826 г.[198] Как видим, оно состоялось уже после прекращения формальных заседаний Следственного комитета. Это говорит о явной затянутости «дела» Вольховского, решение по которому – фактическое прощение выявленной «вины» – стало результатом длительной внутренней борьбы между силами, которые выступали за наказание Вольховского, и теми, кто ходатайствовал за него. В данном случае последние победили – им удалось создать благоприятное впечатление о Вольховском у императора: иначе не последовало бы его согласие на оставление без дальнейшего расследования серьезных обвиняющих показаний. Вместе с тем назначение на Кавказ, пусть и не оформленное в виде административного наказания, было по существу последствием выявленной причастности Вольховского к деятельности Северного общества.

Полковник Владимир Иосифович (Осипович) Гурко был впервые назван в показаниях А. З. Муравьева, данных в ответ на вопросные пункты от 23 апреля 1826 г. Это показание было рассмотрено на заседании Комитета 27 апреля. Об участии Гурко в Военном обществе и Союзе благоденствия были запрошены другие подследственные[199]. Между тем, в делах Комитета отложилось письмо Гурко, направленное военному начальству, с обращением «Ваше Превосходительство» и авторской пометой: «Москва. 13 января 1826». Оно содержало признание в принадлежности к тайному обществу, цели Союза благоденствия были обрисованы как лежащие исключительно в области распространения просвещения и «доброй» нравственности; вновь повторялся мотив быстрого отхода от связей с обществом, почти полного незнания о его действиях[200]. Место и время создания письма, а также его адресация, слабое вовлечение документа в производство следствия заставляют предположить, что оно было написано по собственной инициативе Гурко, независимо от появившихся показаний арестованных. Показания других подследственных ничего не прибавили к свидетельству А. З. Муравьева. Гурко не привлекался к допросам и был причислен к группе «оставленных без внимания»[201].

Свидетельства непосредственных организаторов следственного процесса содержат указания на то, что ведущие участники Следственной комиссии руководствовались стремлением облегчить участь арестованных и гуманными задачами спасения невинных, не желая привлекать к допросам мало замешанных лиц. Так, делопроизводитель Следственного комитета Боровков вспоминал: «…Комитет с чрезвычайной осторожностью руководствовался их [подследственных. – П. И.] указаниями; он не прежде призывал к допросу, как удостоверившись в соучастии сличениями разных показаний и сведений». По утверждению Боровкова, председатель Комитета А. И. Татищев «с большим упорством подписывал требования о присылке членов злоумышленных обществ. „Смотри, брат! – говаривал он мне, – на твоей душе грех, если подхватим напрасно“». Тот же мемуарист приводит слова великого князя Михаила Павловича: «Тяжела обязанность вырвать из семейства и виновного; но запереть в крепость невинного – это убийство»[202]. Указание Боровкова требует существенной поправки: безусловно, столь гуманные настроения у руководителей расследования проявлялись далеко не всегда. Но приведенные им слова можно отнести не только к случаям «напрасно подхваченных», действительно ни к чему не причастных лиц, но и к тем, показания об участии которых в тайных обществах были оставлены «без внимания».

В группу «прощенных» декабристов нужно включить также и тех, кто был выявлен следствием в качестве участников тайных обществ, но к самому процессу не привлекался. Это, главным образом, участники ранних декабристских организаций. Решения не привлекать к расследованию представителей этой группы участников тайных обществ зафиксированы в журналах Следственного комитета.

Ранние тайные общества – Союз спасения, Союз благоденствия и другие организации – на первом этапе следствия рассматривались в едином контексте с обществами, инициировавшими вооруженные выступления 1825 г. Если опираться на свидетельство Боровкова, то оказывается, что инициатива в полном освобождении от следствия лиц, в отношении которых проводилось заочное расследование, принадлежала чиновникам следствия. По материалам следствия видно, что такого рода решения не могли состояться без соответствующей санкции императора.

Первоначально Комитет не исключал из сферы проводимого им расследования лиц, «отклонившихся» от тайного общества на первом этапе его существования. С одной стороны, они могли быть ценными свидетелями, источником необходимой информации об истории заговора. С другой стороны, требовалось установить истинную степень их причастности к делу с помощью соответствующих следственных процедур. Потенциально они также могли быть участниками заговора, которых следовало нейтрализовать и привлечь к ответственности. Первых лиц, принадлежащих к категории «отставших» или «отклонившихся», на основании первоначально поступившей информации (главным образом, доноса А. И. Майбороды) было решено «вытребовать» в Петербург неарестованными. Это были Н. И. Комаров, И. Г. Бурцов и П. В. Аврамов, решение о которых отразилось в записи журнала за 17 декабря[203]. Привлечение их к следствию, несомненно, обуславливалось необходимостью свидетельских показаний, подтверждающих упомянутый донос[204].

Вскоре поступают сведения из Тульчина от проводивших расследование во 2-й армии А. И. Чернышева и П. Д. Киселева, в основе которых лежали показания того же А. И. Майбороды. В них, среди прочего, сообщалось о принадлежности к тайному обществу бригадного командира Гвардейского корпуса С. П. Шилова и действительного статского советника М. А Балугьянского. В отношении этих лиц впервые последовала резолюция Николая I: «оставить без внимания»[205]. В эти же дни, 26 и 27 декабря, получив собственноручные записки с признаниями в принадлежности к тайному обществу от В. А. Перовского и А. А Кавелина, Комитет принимает решение: принять их к сведению и не привлекать указанных лиц к фактическому расследованию[206].

Таким образом, уже с первых шагов расследования наметились две противоположные тенденции: с одной стороны, усиленное внимание ко всем участникам тайных обществ и максимальное привлечение их к процессу, с другой стороны – освобождение от допросов бывших участников Союза благоденствия, по данным следствия «отошедших» от конспиративных организаций. На первом этапе следствия господствовала первая из этих тенденций. По крайней мере, помимо ареста и привлечения к допросам, применялась и другая мера: учреждение надзора и сбор сведений об «образе жизни» и поведении, что могло привести в ходе следствия как к аресту (Ф. П. Шаховской), так и к освобождению от ответственности (А. А. Авенариус).

Свидетельством особого рвения следствия в отношении даже отставших или «сомнительных» участников конспиративных политических организаций, обнаруживаемого на первом этапе расследования, является случай с показаниями Н. И. Комарова. Насыщенные именами показания Комарова заинтересовали следствие прежде всего как важное свидетельство о личном составе Союза благоденствия: «Список о показанных… лицах сообразить со сведениями, имеющимися в Комитете, и о[б] истребовании тех, кои вновь окажутся, составить докладную записку для представления государю императору» [207]. Между тем, следователи не могли не знать, что приведенный в показаниях Комарова перечень относился ко времени Союза благоденствия. Сам автор показания указывал на то, что некоторые из названных были известны ему «по слухам» (т. е. со слов других участников Союза) и приведенные данные требуют проверки. Но для следствия еще не было важным, участвовало ли вновь названное лицо только в этом Союзе или продолжало свою конспиративную деятельность далее. В адрес указанных Комаровым лиц, состоявших, по его данным, в тайном обществе после 1818 г., были вынесены резолюции об аресте («взять») и привлечении к следствию. В их числе находились те, об участии которых в тайных обществах Комаров знал только «по слухам» (братья A. M. и Н. М. Исленьевы, Н. И. Стояновский, В.-А. Фурнье). Полученные из показаний Комарова от 27 декабря сведения стали основанием для ареста Л. Е. Астафьева (ошибочно, вместо указанного не совсем точно Комаровым А.Ф. Астафьева), И. П. Липранди, A. M. и Н. М. Исленьевых, В.-А. Фурнье[208]. Однако все они оказались «очищенными» следствием (вина их не была доказана); И. П. Липранди, братья Исленьевы и Фурнье были оправданы. Тем не менее, в отношении некоторых из названных Комаровым лиц, избежавших привлечения к расследованию, имеются достаточно прочные основания для заключения об их принадлежности к Союзу благоденствия[209].

Еще более авторитетными для следствия являлись показания о составе тайных обществ, данные лидерами заговора. Здесь особая роль принадлежала С. П. Трубецкому, который дал показания, в том числе о составе тайных обществ, дважды – не позднее 19 декабря и 23 декабря. Вскоре в распоряжении следствия оказался подробнейший список участников тайных обществ, составленный Трубецким 26 декабря. Именно из показаний Трубецкого Комитет впервые узнал о принадлежности к тайным обществам П. П. Лопухина, И. А. Долгорукова, И. П. Шилова, А. А. Кавелина, Л. А. Перовского, В. Д. Вольховского. Среди названных им впервые лиц находились и «давно отставшие», по словам Трубецкого, члены «первоначального общества»: Ф. Ф. Гагарин, Ф. И. Левин, В. И. Белавин, П. С. Пущин, А. И. Фредерикс и др.[210] В это время, судя по всему, император предполагал привлечь всех, почти без исключения, к следствию. На основании этих показаний были отданы распоряжения об аресте членов Союза благоденствия П. П. Лопухина, Петра И. Колошина, Ф. Г. Кальма, М. Н. Муравьева, И. А. Фонвизина, Я. Н. Толстого и других, большинство из которых были помечены Трубецким как «отставшие»[211]. В отношении Гагарина император сделал помету: «К Сакену» (Ф. В. Остен-Сакену, главнокомандующему 1-й армией, в которой служил Гагарин). В отношении Ф. Н. Глинки, показания о котором в это время ограничивались сведениями о его давней принадлежности к тайному обществу, последовала резолюция: «Взять и представить императо[ру]»[212].

Эти распоряжения об арестах говорят о многом; следует признать, что показания Трубецкого рассматривались следствием как наиболее авторитетные и безусловно достаточные для принятия решения о привлечении к процессу, в каких бы отношениях с конспиративными организациями указанное им лицо не находилось. Особенно показателен факт распоряжения об аресте Гагарина, несмотря на указание Трубецкого о том, что этот офицер уже давно не имеет никаких сношений членами тайного общества (возможно, сыграл свою роль высокий полковничий чин подозреваемого). Об этом же свидетельствуют резолюции императора на докладной записке Комитета в связи с показаниями Трубецкого, которые носят тот же характер, что и решения в отношении арестованных.

Но в отношении отставных офицеров Ф. И. Левина и В. И. Белавина, по показанию Трубецкого состоявших в Союзе благоденствия и от него отошедших, были приняты более осторожные решения об установлении их личности, образа жизни и связей. Из последующих записей в журналах Следственного комитета выясняется, что было решено не привлекать их к следствию непосредственно, а только учредить надзор: «По прежнему показанию Трубецкого о Белавине и Левине государь император высочайше повелеть соизволил написать об них губернаторам, чтобы обратили внимание на образ их жизни». Предполагалось, что если «по скрытному разведыванию» будет открыто, что у них «бывают тайные собрания или поведение их окажется сомнительным», если обнаружатся их «сношения с лицами подозрительными», то обоих следовало взять под арест и доставить в Петербург[213]. То же решение последовало в отношении Ф. П. Шаховского, вскоре привлеченного к процессу; в отношении П. С. Пущина был поставлен вопрос о выяснении его местонахождения и проводились меры по установлению личности.

Однако тенденция непосредственного привлечения к следствию бывших участников Союза благоденствия, «отставших» от тайных обществ, сохраняла свою силу в первые месяцы процесса (декабрь-январь)[214].

В поле зрения следствия оказались полковые командиры А. А. Авенариус, Ф. М. Свободской, И. М. Тимченко-Рубан (на заседании Следственного комитета 7 января 1826 г., в результате показаний П. И. Пестеля, сообщившего о принятии им этих офицеров в тайное общество в 1817 г.). Хотя по полученным данным связи офицеров с тайным обществом давно прервались, однако следствие признало «нужным» «испросить соизволение… на учреждение за ними тайного надзора». Если бы поведение и связи кого-либо оказались подозрительными, следовало немедленно взять под арест и привлечь непосредственно к расследованию. Документально установлено, что такой надзор был учрежден в отношении Авенариуса. Помета Дибича на докладной записке, излагавшей это решение Комитета, безусловно, передала волю Николая I. Она гласила: «Прислать сюда, если подозрительны, под арестом, а буде нет подозрения, предписать им явиться сюда в Комитет»[215].

Лица, обнаруженные показаниями главных арестованных, казались особенно опасными, ибо были связаны с назвавшими их ведущими деятелями заговора, – к тому же они занимали нередко высокие должностные посты. Не исключено, что этому способствовали поступавшие сведения, прежде всего, данные об их служебном положении. В первые дни расследования Комитет старался привлечь всех участников тайных обществ, в том числе «отставших» от них, особенно тех, кто имел высокие чины. В этом факте нашли отражение опасения власти, страх перед угрозой того, что заговорщики используют значительную военную силу, находившуюся под их командованием, – своеобразное последствие политической борьбы конца 1825 г. Даже если показания ведущих деятелей заговора говорили об отходе названных лиц от тайного общества и свидетельствовали, что «никакой на них не полагали надежды», все же предпринимались меры по установлению за ними «бдительного надзора», с тем чтобы при первом подозрении арестовать их. Некоторых лиц, не названных на следствии, но подозревавшихся в участии в декабристской конспирации, также брали под надзор – в Кавказском корпусе это был командир 7-го карабинерного полка Н. Н. Муравьев (в будущем Муравьев-Карский) – очевидно, из-за родственных связей с многочисленными Муравьевыми, фигурировавшими в «деле» заговора[216].

Перелом в этой тенденции отчетливо наблюдается во второй половине января 1826 г., и связан он с переменой решения об аресте и привлечении к допросам А. Н. Юрьева. В показаниях А. Н. Муравьева впервые прозвучала фамилия принятого им в тайное общество Юрьева[217]. В «журнале» Комитета от 16 января появилась запись: «вытребовать отставного квартирмейстерской части подполковника Юрьева, который по показанию Александра Муравьева принадлежал к их обществу». Показания Муравьева всецело относились к Союзу благоденствия, однако это не помешало Комитету вынести решение об аресте отставного офицера. Император согласился: «…Его величество соизволяет также на вытребование в С.– Петербург отставного подполковника Юрьева». Но решение об аресте Юрьева не было исполнено, в чем удостоверяет поздняя помета В. Ф. Адлерберга; она свидетельствует о том, что, несмотря на фиксацию резолюции императора об аресте в «журнале» следующего заседания, она осталась на бумаге[218].

Отмена решения об аресте Юрьева, вопреки первоначальному распоряжению, подтвержденному резолюцией императора, представляет собой ясно различимый водораздел в принятии решений об арестах участников «первоначального общества», т. е. Союза благоденствия и связанных с ним конспиративных организаций. После этого определяющее влияние на ход расследования и его направленность начала оказывать главная тенденция, диктуемая политической стороной дела и, следовательно, императором. Задача состояла в том, чтобы ограничить количество привлеченных к расследованию для того, чтобы избежать широких волн недовольства в обществе и представить раскрытое тайное общество малозначащим, незначительным образованием, малочисленной организацией, а заговор и мятеж – делом немногих злоумышленников. Эта тенденция нашла свое выражение в решении не привлекать к следствию менее «виновных», не участвовавших в политическом заговоре 1825 г. и в тайных обществах после 1822 г., года официального запрета конспиративных организаций.

В дальнейшем, по распоряжению императора участники ранних тайных обществ, о которых не было других показаний, помимо свидетельства об участии в Союзе благоденствия, к следствию не требовались. Это не означало, что каждое вновь выявленное имя члена Союза благоденствия оставалось полностью без внимания следователей. Главным следственным действием в их отношении обыкновенно являлось собирание справок, отбор показаний у арестованных членов тайного общества. Цель вполне понятна: выяснение степени причастности вновь «открытого» лица к декабристской конспирации, а главное – подтверждение факта отхода от тайного общества и отсутствия связей с ним вплоть до последнего времени его существования. Следствие стремилось выяснить, участвовало ли вновь обнаруженное лицо в последних по времени «злоумышленных» тайных обществах, знало ли о политических намерениях и планах военных выступлений.

Новая тенденция отчетливо отразилась на изучении сведений из обширного списка членов тайных обществ, представленного Е. П. Оболенским 21 января. В той его части, что касалась Союза благоденствия, имелось значительное количество новых имен. Однако никаких распоряжений о немедленном аресте или учреждении надзора за многочисленными вновь обнаруженными участниками конспиративных организаций уже не последовало[219].

Итак, первоначальным источником данных о составе ранних тайных обществ стали подробные показания видных деятелей декабристского союза Трубецкого, Оболенского, Пестеля, Бурцова, А. Н. Муравьева, Якушкина и некоторых других, нередко сопровождаемые обширными перечнями членов. Важнейшими с точки зрения выявления состава Союза благоденствия и других ранних тайных обществ нужно признать показания Трубецкого, Бурцова и Оболенского.

Бывшие члены Союза благоденствия, по распоряжению императора не вызывавшиеся в Комитет, образовали в ходе расследования особую категорию. Они фигурируют в документах следствия в составе двух списков: сводного списка, в основу которого легли главным образом показания И. Г. Бурцова («список 22-х»), и общего списка «отставших» членов Союза благоденствия (т. н. «список 42-х членов»; в действительности к концу следствия он насчитывал 60 имен[220]).

Особое значение для установления состава участников Союза благоденствия приобрели показания И. Г. Бурцова от 16 января – все вновь открытые им лица оказались членами Союза. В число 20 человек, названных Бурцовым, на которых обратило свое внимание следствие, вошли: П. П. Трубецкой, А. А. Скалон, А. А. Оленин, Римский-Корсаков (Бурцов не привел данные, какой именно), Голицын (офицер Преображенского полка), А. П. Полторацкий, Ф. И. Корф, А.Ф. Воейков, В. М. Бакунин, один из офицеров Егерского полка (А.И. Шляхтинский[221]), И. М. Юмин, В. Л. Лукашевич, Сурнин, Чумпалов, Алимской, А.Г. Великошапков, П. П. Каверин, Д. А. Давыдов, С.Е. Раич, П. Я. Чаадаев. К ним чиновники следствия добавили еще 2 человек: П. А Катенина и А. Н. Юрьева, которых впервые упомянул А.Н. Муравьев на первом допросе, записанном Левашевым не позднее 15 января, и в своих первых показаниях от 17 января[222]. Поэтому формулировка, встречающаяся в документах следствия (Бурцовым впервые названы 22 человека), не точна: в действительности на основе его показаний следствие получило только 14 вновь открытых участников Союза благоденствия: А. А. Скалон, А.А. Оленин, Римский-Корсаков, А. П. Полторацкий, Ф. И. Корф, А.Ф. Воейков, В. М. Бакунин, Сурнин, Чумпалов, Алимской, А. Г. Великошапков, П. П. Каверин, С. Е. Раич, П. Я. Чаадаев[223]. Составляя список впервые названных Бурцовым лиц, чиновники следствия, по-видимому, не заметили, что Юмин был назван еще 27 декабря Комаровым, и решение об его аресте уже состоялось, а Лукашевич – 12 января Пестелем, и «дело» о нем уже производилось отдельно[224]. Кроме того, следователи не учли, что Д. А. Давыдов был впервые назван в показаниях С. П. Трубецкого от 26 декабря, а П. П. Трубецкой – на допросе П. П. Лопухина 28 декабря[225].

Чиновники следствия пронумеровали вновь указанных лиц на оригинале показаний Бурцова, а затем составили отдельный их список для отбора показаний у подследственных. 17 января 1826 г. на заседании Комитета был оглашен список вновь обнаруженных 22 участников тайных обществ, составленный на основе показаний Бурцова. Тогда же было решено: «…как Бурцов принадлежал к обществу до 1821-го года, и о лицах, в сем списке означенных, никто другой не показывает, то спросить об них главнейших членов, оставшихся в обществе до последнего времени»[226]. Запросы Комитета с приложенными к ним списками 22 лиц, «еще никем не названных», были направлены Рылееву, Пестелю, И. Пущину, Трубецкому, Н. М. Муравьеву, Оболенскому, Краснокутскому, Корниловичу и А. Юшневскому. Ответы Муравьева и Юшневского датированы 19 января, что позволяет сделать вывод: ответные показания большинства подследственных были написаны в этот день[227]. После этого чиновниками следствия была составлена сводная таблица, в которой отразились в кратком виде ответы подследственных[228].

Как и следовало ожидать, наиболее осведомленными авторами показаний явились Трубецкой, Оболенский, Н. М. Муравьев и Пестель. Именно их свидетельства в полной мере подтвердили участие в тайном союзе всех названных Бурцовым лиц. Часть подтверждающих показаний дали также И. Пущин, Рылеев. В то же время полностью неосведомленными о составе Союза благоденствия оказались Каховский и Корнилович. Еще одно опрошенное лицо, Краснокутский, будучи ранее членом Союза, в значительной степени скрыл свою информированность о составе тайного общества.

При сравнении оригинальных показаний и составленного на их основе свода обнаруживаются существенные различия. Некоторые из них позволяют сделать вывод о неполноте и неточности итогового свода. Так, в него не вошли показания Юшневского, который сообщал о принятии в тайное общество Сурнина, Чумпалова и Алимского покойным К. А. Охотниковым. Чиновники следствия прошли мимо этого показания Юшневского – вероятно потому, что последний отозвался незнанием относительно принадлежности к Союзу всех остальных значившихся в списке лиц[229].

В показания и составленный на их основе свод вкрались и серьезные неточности, оказавшие влияние на ход расследования. Так, вместо названного Бурцовым Юмина в разосланных списках был указан «Юлин» (явная описка); естественно, что по этой причине опрошенные отозвались незнанием об участии незнакомого им лица в тайном обществе[230]. Бурцов первоначально показал об участии в Союзе благоденствия «профессора» Воейкова (литератора А.Ф. Воейкова), однако в разосланном при запросе списке значился просто «Воейков». В результате были получены показания не о том Воейкове, о котором показал Бурцов, а о Н. П. Воейкове[231]. Неясность с «Преображенским офицером» Голицыным также вызвала путаницу в показаниях: Оболенский, Рылеев (со слов Оболенского), Трубецкой, Н. М. Муравьев свидетельствовали о принадлежности к тайному обществу В. М. Голицына, Пестель (со слов А. В. Поджио и И. П. Шипова) – об участии в Союзе благоденствия П. А. Голицына, отставного офицера Семеновского полка[232]. Бурцов не указал, какой именно Римский-Корсаков считался членом Союза благоденствия. В поступивших ответах содержались данные сразу о двух представителях этой фамилии, и оба принадлежали к Союзу: Трубецкой и Н. М. Муравьев свидетельствовали об участии в Союзе сына литовского генерал-губернатора, бывшего офицера Семеновского полка В. А. Римского-Корсакова, а Оболенский – о Г. А. Римском-Корсакове, бывшем офицере Московского полка; оба в последние годы находились за границей[233].

Все указанные Бурцовым члены (кроме А. Ф. Воейкова и безымянного офицера-егеря) были названы «отставшими» от тайных обществ, а участникам поздних обществ они оказались вовсе неизвестными. В ряде случаев отношения указанных лиц с «ныне существующим» обществом остались не до конца ясными. Причем итоговый свод содержал, как правило, более «благоприятную» информацию для вновь показанных лиц, по сравнению с оригинальными показаниями. Так, в отношении А.А. Скалона Пущин свидетельствовал: «кажется, отстал» – в своде же это свидетельство Пущина передавалось категорично: Скалон «отстал». Оболенский показал о П. П. Каверине, что он «есть член нашего общества» (т. е. существующего Северного общества. – П. И.), при этом отговариваясь незнанием насчет того, «отстал» он или нет; в своде же фиксировалось: «был в Петербургском обществе, но неизвестно, отстал ли или нет». Оболенский показал в отношении Д. А. Давыдова, что он «был, кажется, в связи с прежним обществом (Союзом благоденствия. – П. И.) …но был ли членом оного… неизвестно»; в своде же не совсем точно утверждалось, что Оболенский не знает о принадлежности Давыдова к Союзу благоденствия[234].

Свод, составленный по ответам «главных», по мнению следствия, участников тайных обществ, был заслушан 31 января на заседании Комитета; его решили представить на усмотрение императору[235]. На следующем заседании 1 февраля были оглашены высочайшие резолюции по данному вопросу, смысл которых состоял в одном: представленных в своде лиц «оставить без внимания», «пока новых на них показаний не будет», иначе говоря – пока не обнаружатся новые сведения об их участии в тайном обществе[236]. В итоге все указанные Бурцевым участники тайных обществ были признаны «давно отставшими» членами Союза благоденствия, кроме офицеров 2-й армии Чумпалова и Сурнина, которые неожиданно назывались принадлежащими к «ныне существующему» обществу, со ссылкой на показания Пестеля. Однако и по ним решение об аресте не было принято: очевидно, Комитет признал показание Пестеля недостаточным[237].

Таким образом, первое упоминание списка «отставших» участников Союза благоденствия и других ранних тайных обществ содержится в журнале Следственного комитета за 17 января. Список был составлен первоначально на основе показаний Бурцова и А. Н. Муравьева. И хотя в отношении подавляющего большинства были получены показания, подтверждающие их участие в тайном обществе, решение о привлечении их к расследованию, с одобрения императора, не принималось[238].

С этого времени следствие начало выяснять главный для себя вопрос: участвовали ли впервые названные, состоявшие в Союзе благоденствия лица в последующей деятельности тайных обществ в 1822–1825 гг., в заговорах и политических планах? В то же время обращение к ведущим (по терминологии следствия, «главным») участникам поздних тайных обществ одновременно лишало расследование точных данных о действительной степени участия этих лиц в Союзе благоденствия, поскольку следователи в данном случае не обращались к осведомленным свидетелям, направляя вопросные пункты, главным образом, ведущим членам Северного и Южного обществ (Рылеев, И. Пущин, Каховский, Корнилович, Краснокутский и др.). Если проанализировать состав опрошенных, нельзя не заметить, что следствие прежде всего интересовала принадлежность к более поздним тайным обществам и, соответственно, осведомленность о заговоре, планах цареубийства, военного мятежа, покушений на цареубийство, а вовсе не особенности действительного участия в тайном обществе и даже знакомство с политическими целями. Это наглядно демонстрирует сравнительно небольшой интерес, который вызывала у следствия деятельность этих лиц в период существования Союза благоденствия. Характерно, что пункт о решении по этому списку даже не попал в докладную записку императору о заседании Комитета.

«Список 42-х отставших членов Союза благоденствия» впервые упоминается в журнале Следственного комитета за 15 марта 1826 г. Ранее, в феврале, при расследовании причастности к тайному обществу вновь обнаруженных участников Союза, этот список не фигурировал. Так, 24 февраля в ходе выяснения степени участия в тайном обществе В. А. Глинки, когда оказалось, что он принадлежал только к Союзу благоденствия, его отнесли «к разряду тех, кои, отстав от Союза благоденствия, в другое общество не вступали, не знали существование оного, ни в каких совещаниях не бывали, в происшествии 14 декабря не участвовали и потому вытребованы сюда не были». Показания на Глинку были приняты к сведению[239]. Следовательно, список 42-х «отставших» появился позднее.

Первое упоминание о «списке 42-х» связано с чрезвычайно примечательным фактом: неожиданным возбуждением вопроса о том, почему не были привлечены к следствию некоторые из участников Союза благоденствия, очевидно, лично известные Николаю I. Этот вопрос был инициирован самим императором. На заседании 15 марта член Комитета Левашев «объявил, что государю императору угодно знать, отчего не были взяты служившие лейб-гвардии в Измайловском полку капитан Летюхин и поручик Жуков». Запрос императора последовал после допроса и показаний А. В. Капниста о тайном обществе в Измайловском полку от 4 марта[240]. Комитет вынужден был представить императору объяснение, в котором говорилось, что принадлежность этих лиц к Союзу вскрыта по показаниям Оболенского, других показаний об этих лицах от содержащихся в крепости подследственных не поступало. Поэтому оба члена «прежнего общества», как «не участвующие вовсе в нынешнем обществе», не арестовывались; Жуков и Летюхин «внесены в представленный его величеству список 42-х отставших участников Союза благоденствия, кои не требовались к следствию»[241]. Из этой записи следует, что к середине марта «список 42-х» уже был подготовлен и представлен императору; в него входили лица, указанные в первых показаниях Трубецкого, Оболенского, возможно, Бурцова и др.

Далее список лиц, не требовавшихся к следствию, упоминается в связи с расследованием участия в тайных обществах лиц, подавших особые объяснительные записки. Так, при рассмотрении письма Л. А. Перовского об участии его в Союзе благоденствия (заседание 26 марта) Комитет констатировал, что это показание совпадает со сведениями, которыми располагало следствие, в соответствии с которыми он был включен в «представленный государю императору список 42-х отставших членов Союза благоденствия»[242].

6 апреля по сходной причине, в связи с письмом-показанием В. Д. Вольховского, и 11 апреля, при рассмотрении записок о содержавшихся под арестом А. В. Капнисте, А. А. Тучкове и В. Ф. Раевском, констатировалось, что все они по собранным показаниям «подходят под разряд тех 42-х членов сего Союза, кои взяты не были»[243]. То же самое утверждалось в отношении А. В. Семенова, который «подходил бы без затруднения под разряд невзятых или освобожденных членов Союза благоденствия…», и А. Я. Мирковича, представившего записку о своем участии в Союзе[244].

Разыскания о некоторых членах Союза благоденствия, обнаруженных после показаний Бурцова, отразились в материалах особого следственного дела. Здесь отложились показания о Н. К. Воейкове, М. А. Волкове, Я. В. Воронце, С. В. Капнисте, Г. И. Копылове, В. И. Пестеле, Н. М. Приклонском, И. И. Ростовцеве, П. К. Хвощинском, А. В. Шереметеве, П. М. Устимовиче, а также о ранее известных О. П. Богородицком, А. П. Полторацком, А. Н. Юрьеве. Обо всех перечисленных лицах были получены показания, удостоверяющие их участие в тайных обществах[245].

Большинство названных лиц были открыты следствием в январе-феврале 1826 г. Повторные показания отбирались почти сразу, опросы других подследственных («свидетелей») производились, как правило, позже, в марте-мае. Нередко авторы показаний, обнаружившие новых лиц, опрашивались повторно. Из обширного перечня Оболенского, датированного 21 января, стало известно о членстве в Союзе Н. К. Воейкова и И. И. Ростовцева. Опрос об их участии в тайных обществах, отраженный в материалах дела, проводился в марте 1826 г.[246] Из допроса А. Ф… Бригена 27 января и его показаний 28 января стали известны имена новых членов Союза благоденствия Н. М. Приклонского, Г. И. Копылова, П. К. Хвощинского. Повторный опрос Бригена датирован мартом 1826 г.[247] Показания И. Д. Якушкина от 16 февраля вскрыли факт участие в Союзе А. В. Шереметева и Я. В. Воронца. Повторный опрос сохранился в указанном особом следственном деле, в котором сконцентрировались показания о лицах, не привлекавшихся к расследованию[248].

Следствием были получены данные об участии в тайном обществе Владимира Пестеля, брата Павла Пестеля, – об этом свидетельствовал С. П. Трубецкой. 20 февраля на заседании были заслушаны показания П. И. Пестеля о принадлежности к тайному обществу его брата. Пестель категорически отрицал какую-либо степень участия брата в конспирации, заявляя, что его «образ мыслей» был совершенно противоположен. Было решено опросить «главных» членов[249]. Показания участников Союза спасения и Союза благоденствия (А. Н. и Н. М. Муравьевых, М. А. Фонвизина, М. Муравьева-Апостола) открыли другую картину: все согласно свидетельствовали, что он принадлежал к Союзу. Некоторые из участников тайных обществ утверждали, что Владимир Пестель был осведомлен о декабристском союзе и участвовал в его деятельности в более позднее время, в период существования Южного и Северного обществ[250]. Комитет оставил это без внимания, как в случае других лиц, не привлекавшихся к следствию. Однако В. Пестель не попал в окончательный список членов Союза благоденствия; его включили в другой перечень – «Список лиц, кои по некоторым показаниям подозревались в принадлежности к тайным обществам или в участии в мятеже, но по следствию оказались непричастными», где присутствуют главным образом полностью оправданные лица, как правило, не привлекавшиеся к допросам[251]. Из этого можно сделать вывод, что Владимир Пестель был признан оправданным от обвинения в принадлежности к Союзу благоденствия. Этот вывод означает, что показания, полученные от лидеров тайного общества, были сочтены недостаточно значимыми и авторитетными, а полный все придали показанию П. Пестеля. В другом подобном случае следователи не стали придавать значение показаниям брата подозреваемого лица – случай П. П. Трубецкого (Сергей Трубецкой также категорически отрицал причастность брата, настаивая на принципиальной невозможности его вступления в тайное общество) [252]. Очевидно, в случае В. Пестеля определенную роль сыграли посторонние для следствия факторы.

Возвращаясь к «списку 42-х» «отставших членов» Союза благоденствия, следует отметить, что, вероятнее всего, в его основу был положен перечень 22 человек, обнаруженных показаниями Бурцова и А. Н. Муравьева[253]. Затем в список были внесены лица, обнаруженные ранее, еще до показаний Бурцова, прежде всего, почерпнутые из показаний Трубецкого и Пестеля (С. П. Шипов, Ф. И. Левин, В. И. Белавин, А. И. Фредерикс, А. А. Авенариус, Н. П. Годеин, П. И. Кошкуль и др.), Комарова (А. Ф. Астафьев). Причем в список вошли как те, кто имел различного рода «объяснения» с императором, и письменные или устные (А. А. Кавелин, братья Перовские, И. Г. Бибиков, В. И. Турко, А. Я. Миркович), так и прощенные, привлекавшиеся к допросам неарестованными (Ф. П. Толстой, И. А. Долгоруков, И. П. Шипов, Л. П. Витгенштейн), а также автор доносов М. К. Грибовский.

Итоговый вид «списка 42-х» представляет собой список членов Союза благоденствия, «по высочайшему повелению оставленных без внимания», сохранившийся в фонде Следственного комитета. Сама структура и последовательность расположения имен в итоговом списке членов свидетельствуют о том, что его составители опирались на материалы дел, объединивших в себе справки о членах Союза благоденствия: после фамилий призывавшихся к допросам без ареста следуют лица из списка, составленного по показаниям Бурцова, а затем из показаний Трубецкого, Оболенского, Якушкина, Бригена, А. З. Муравьева. Завершают его лица, названные Пестелем[254].

Все обнаруженные после показаний Бурцова участники Союза благоденствия и других ранних тайных обществ пополняли список, в том числе лица, открытые показаниями Оболенского (Н. П. Жуков, Н. П. Летюхин, Н. К. Воейков, Ф. П. Панкратьев, А. А. Челищев, А. И. Шляхтинский, И. И. Ростовцев, П. Н. Семенов) и других подследственных: В. П. Ивашева, А. З. Муравьева, И. Д. Якушкина, А. Ф. Бригена (С. Н. Бегичев, Ф. В. Акинфов, В. И. Гурко, В. А. Глинка, Я. В. Воронец, А. В. Шереметев, Г. И. Копылов, А. Д. Башуцкий, П. К. Хвощинский, С.В. Капнист, М. А. Волков, П. М. Устимович, П. В. Хавский). Рассматриваемый список, представленный императору, как свидетельствуют записи журнала Комитета, не позднее конца марта 1826 г., постоянно пополнялся. Хотя он и вырос количественно, в документах расследования долгое время сохранялось устойчивое название: «список 42-х участников Союза благоденствия»[255].

«Отставшие» члены Союза благоденствия не исчерпывают перечень всех, кто был «оставлен без внимания» следствием и вошел в «разряд невзятых». Помимо бывших участников тайных обществ, в числе фактически прощенных, расследование о которых проводилось заочно, без привлечения к допросам, имелись лица, причастные к заговору 14 декабря 1825 г.

Сведения об участии в заговоре офицеров Финляндского полка поступили от А.Е. Розена и затем были подтверждены Е. П. Оболенским. Показания Розена от 9 января содержали данные об участии офицеров-финляндцев в совещании заговорщиков, состоявшемся 11 декабря на квартире Н. П. Репина. Эти показания впервые открыли перед следствием целую группу офицеров Финляндского полка, извещенных о заговоре и согласившихся участвовать в нем. Согласно показаниям Розена, это были: И. А. Базин, А. А. Бурнашев, А. Ф. Гольдгоер, А. И. Мореншильд, Ф. Б. Мореншильд, Г. Г. Насакен, Я. Г. Насакен, А. Ф. Нумерc[256]. Из показаний Розена видно, что все они были осведомлены о готовящемся военном выступлении, принимали участие в обсуждении «средств», которые можно использовать, «если будут принуждать… к присяге», по итогам собрания «согласились» не присягать, «а в случае принуждения собраться на Сенатскую площадь…». Представитель этой группы (Розен) ездил вечером того же дня к Рылееву и имел с ним разговор. На следующий день, 12 декабря, представители финляндцев Розен и Богданов отправились на собрание к Оболенскому, где услышали о скором выступлении гвардии и узнали, что нужно готовить солдат, а в момент присяги «отговаривать» их. Им было разъяснено, что если не удастся поднять солдат, то на Сенатскую площадь нужно придти самим офицерам. Выступление объявлялось под лозунгом верности первой присяге и своему государю, Константину Павловичу. Согласно показанию Оболенского, у него на совещании речь шла о средствах поднять солдат. Совещание окончилось тем, что все его участники обязались привести войска столько, сколько смогут, или находиться на Сенатской площади лично[257]. Все услышанное на собрании – как и ранее, на встрече с Рылеевым, Розен, по его словам, передал некоторым из согласившихся действовать полковых товарищей, в частности полковнику Тулубьеву, подпоручикам Насакенам и прапорщикам Мореншильдам.

В своих показаниях Розен утверждал, что ему неизвестно, действовал ли кто-нибудь из финляндцев согласно полученным от руководителей заговора указаниям. Известно, что в день 14 декабря некоторую активность обнаружил только Базин, который первый сообщил Розену о том, что на Сенатскую площадь пришли войска, а затем поехал вместе с ним на площадь. В ключевом эпизоде в казармах Финляндского полка с участием полковника Тулубьева свидетелями были некоторые из офицеров этой группы и, возможно, принимали в нем некоторое участие (Г. Г. Насакен и А. А. Бурнашев). Они слышали слова Розена о том, что «все полки» идут на Сенатскую площадь, что финляндцы должны последовать этому примеру; очевидно, вместе с Тулубьевым они согласились на это[258]. Согласно мемуарам Розена, несомненно, эта же группа офицеров («несколько офицеров полка») посетила его накануне событий, вечером 13 декабря. Они спросили, как следует поступить тому, кто будет назначен на следующий день в караулы. Розен отвечал, что «для общей безопасности и порядка» они должны оставаться на своих постах, не покидая их. В эту группу входил Я. Г. Насакен, который спрашивал у Розена, что ему делать, поскольку вступал в караул у здания Сената[259]. В целом заговорщики-финляндцы оказались в стороне от событий, хотя не исключено, что благоприятное развитие выступления или решение старшего начальника могли вполне изменить это положение.

Обращает на себя внимание другое обстоятельство, связанное с ходом выступления 14 декабря. Руководители заговора надеялись на Финляндский полк: очевидно, результатом совещаний накануне стала уверенность заговорщиков в том, что финляндцы выступят на их стороне. В воспоминаниях Розена приводится характерный эпизод, когда на Сенатской площади офицеры Московского полка, прося о помощи, спрашивали у него о Я. Г. Насакене, который стоял с караулом на площади: «Отчего он не присоединяется к ним с караулом своим?». Очевидно, заговорщики знали не только о возможном присоединении полка к мятежу, но также и о готовности конкретных офицеров полка принять участие в выступлении. Таким был итог тех обязательств, которые были даны Розеном и, видимо, другими финляндцами. Оболенский подтверждал в своих показаниях, что Розен и Богданов 12 декабря в числе прочих участников собрания на его квартире «решительно утвердили… честным словом» свое участие в выступлении[260]. Но эти обязательства основывались на обещаниях, данных представителями группы офицеров полка, о которой идет речь. Вряд ли один Розен мог дать слово привлечь на сторону восстания большую часть полка, исходя только из своего личного согласия.

Ознакомившись с показаниями Розена, Комитет решил собрать справки о названных им офицерах Финляндского полка[261]. Первоначальные данные об офицерах «были оставлены до получения сведений из полков о действиях их во время возмущения 14-го минувшего декабря и пред оным»[262]. Свод данных был готов к 5 мая и представлен императору 9 мая 1826 г.; в его основу положены показания Розена и Оболенского; не были опрошены сами офицеры, не были учтены показания Репина, Богданова, старших офицеров полка, в том числе Моллера и Тулубьева. Выяснилось, что офицеры-финляндцы не возмущали солдат, присягали без сопротивления, а во время мятежа находились при своих местах. Комитет, исходя из полученных данных, сделал вывод о неосведомленности группы офицеров-финляндцев о подлинных целях заговора. Последовало распоряжение императора – оставить всех в полку, не привлекая к следствию, как неприкосновенных к делу[263].

В своих записках Розен в немногих словах рассказал о совещании полковых товарищей 11 декабря. Между прочим, здесь он значительно увеличил количество офицеров, его участников: «11 декабря я поехал к Репину, где к большому неудовольствию моему застал до 16 молодых офицеров нашего полка, рассуждавших о событиях дня и частью уже посвященных в тайны главного предприятия. Мне удалось отозвать Репина в другую комнату, заметить ему неуместность и опасность таких преждевременных откровений, что в минуту действия можно положиться на их содействие…». «Из всех тут присутствующих не было ни единого члена тайного общества, кроме хозяина», – утверждал в заключение мемуарист[264].

Разумеется, следствие не имело в своем распоряжении данных о формальной принадлежности финляндцев к тайному обществу. Руководители заговора (Рылеев, Оболенский, Пущин, Трубецкой) не подтверждали членства в тайном обществе даже фактического лидера этой группы офицеров Розена. Правда, полковой товарищ Розена Репин, напротив, удостоверял его принадлежность к обществу. Показание Репина имеет особое значение для характеристики приемов вербовки в конспирацию накануне событий, в условиях ускоренного формирования заговора: «…при приеме в общество никаких обрядов не существовало… одно сообщение о намерениях оного и согласие во мнениях составляло все так называемое принятие. Поручик барон Розен был у Рылеева и Оболенского, знал столько же, сколько и я, о намерениях общества и также был на сие согласен, а потому и я полагал его в том же отношении к обществу, как и самого себя»[265]. Тем не менее, Репин не мог подтвердить в отношении приема Розена необходимых и при такой лишенной обрядности процедуре формальных моментов: предложения кандидату о вступлении в общество, сообщения о целях и намерениях конспираторов, полученного в ответ согласия кандидата. Он не знал, кто сообщил Розену об обществе, не мог уличить его в том, что он действительно член общества, но сообщал, что полагает его принятие одновременно с собственным.

С другой стороны, особое внимание привлекает сообщение Репина о том, что Розен «знал столько же», сколько и сам автор показания. Эта информация была известна ему, несомненно, из личного общения с Розеном, поэтому обладает высокой достоверностью. Именно в силу этого Репин полагал Розена в тех же отношениях к декабристской конспирации, что и самого себя. Кроме того, Репин определенно свидетельствовал, что Розен знал о существовании общества и его намерениях, что совпадает с показаниями Оболенского. Но Оболенский и Рылеев заявили в своих показаниях, что лично не привлекали Розена к заговору и не сообщали ему о тайном обществе. Исследователь вправе усомниться в этом, зная о той роли, которую сыграл Розен в событиях, а также о факте его двукратного посещения лидера заговора Рылеева, а также Оболенского.

Если считать показания Оболенского и Рылеева вполне справедливыми, а оснований для этого недостаточно, то нельзя исключить и другой путь, который привел Розена к присутствию на собраниях членов тайного общества и активному участию в заговоре. Неслучайным и весьма значимым в этой связи видится показание Оболенского, который отрицал формальное членство Розена в тайном обществе, но вместе с тем сообщал, что последний «известился о его [общества. – П. И.] существовании… только 11-го декабря, если Репин накануне ничего не объяснял ему»[266].

Процедура приема, которая установилась в Северном обществе, отличалась постепенностью: на первом этапе «положено было, чтоб тот, кто принимает нового члена, не открывал ему о существовании общества, но только открывал бы ему свой образ мыслей», – свидетельствовал Трубецкой[267]. С течением времени вновь принимаемому лицу сообщали о существовании тайного общества, предлагали поступить в его члены. Ознакомление с отдаленной политической целью было содержанием последнего этапа: «О цели и мерах говорили не вдруг, и не все, и не всем одинаково…»[268]. Это сохраняло свое значение и в «рылеевской отрасли», которая ставила задачу активного распространения конспиративного союза в полках гвардии. На практике в 1825 г., особенно в условиях междуцарствия, эта трехступенчатая процедура значительно сокращалась. По-видимому, такого рода изменения не могли не привести к ускоренному ознакомлению кандидата с фактом существования тайного общества. Сообщение политической цели и средств ее достижения зависело от степени «подготовленности» вновь принимаемого, его «образа мыслей» («смотря по усердию» новопринятого). При этом следует особо отметить, что никаких специальных обрядов не существовало: речь приходится вести только о формальном предложении к вступлению и получении согласия[269].

Было ли известно финляндцам о политической цели – изменении государственного порядка? Как уже отмечалось, Розен настаивал на том, что его товарищам по полку открыли лишь непосредственную цель: остаться верными государю, препятствовать навязываемой присяге, что было подтверждено в показании Оболенского. Но достоверность этих свидетельств ставится под сомнение другим показанием Оболенского. Из него явствует, что офицерам было открыто гораздо больше. Оболенский показал, что на совещании у Репина говорилось в числе прочего: если Сенат представит убедительное доказательство тому, что Константин Павлович отказывается занять престол, «…тогда намеревались воспользоваться обстоятельствами, дабы требовать всеобщий собор и временное правление…». Более того, лидер заговора сообщил офицерам, что план этот родился не теперь, – над ним «работали» еще с 1814 года: несомненно, он имел в виду время основания тайных политических организаций. Эти указания имеют принципиальное значение. Оказывается, что участникам заговора, молодым офицерам Финляндского полка, были открыты важнейшие политические намерения руководителей тайного общества. Сообщение о политической цели и, практически, о существовании тайного общества напоминает формальный прием в члены тайного общества.

Показания Оболенского удостоверяют в том, что финляндцам стала известной не только политическая цель заговора, но и само существование конспиративной организации с политической целью. Одновременно они лишают исследователя возможности считать прием финляндских офицеров состоявшимся: молодые офицеры не стали безусловно соглашаться с объявленной им целью, отвечая, что не могут участвовать в исполнении плана созыва «всеобщего собора», ибо не знают лиц, «которые управляют обществом», и «всех предшествующих обстоятельств». Свою готовность участвовать в выступлении они увязали только с «законным поводом»: отсутствием формального отречения от престола Константина Павловича, «предоставляя обстоятельствам впоследствии решить остальное»[270]. Это согласие участвовать в предполагаемом «возмущении» не было надежным: «верность» законному монарху могла быть поколебленной при новой присяге, как и произошло в действительности; отречение Константина могло поступить в ближайшее время. Поэтому вряд ли надежды руководителей заговора на согласие такого рода были безусловными, в отличие от расчетов на членов тайного общества и лиц, согласившихся участвовать в деле, знавших и одобрявших главные политические намерения.

Тем не менее, финляндцы обещали привести полк или быть на площади без солдат, если последних не удастся поднять. Очевидно, опираясь на показание Оболенского, группу офицеров-финляндцев следует отнести к тем участникам заговора, которым было известно о существовании тайного общества с политической целью; для прояснения вопроса свидетельство Розена нужно признать явно недостаточным. Показание Оболенского о том, что было сообщено им лично финляндским офицерам, свидетельствует о неполной процедуре принятия. Это и понятно: шла напряженная работа по быстрому расширению заговора, что и вызвало сокращение процедуры приема. В условиях ускоренного формирования заговора соответствующим образом изменилась и практика приема. Лишенная, как уже отмечалось, всякой обрядности, эта практика опиралась на личные связи, на установление близкого «образа мыслей», а формально выражалась только в сообщении о существовании тайного общества и его целях, предложении вступить в него. Но и в этой ситуации акт вступления в тайное общество, по нашему мнению, оставался для кандидата вполне осознанным решением[271].

Действительно, убеждение в «надежности» привлекаемого лица подразумевало уверенность в единстве «образа мысли», в его согласии участвовать в заговоре. Немалую роль в налаживании связей между руководителями заговора и офицером-кандидатом должен был сыграть товарищ по полку, давний знакомый последнего, уже вошедший в круг тайных связей. Кто мог выступить связующим звеном между лидерами тайного общества и Розеном? Им мог быть Репин: не случайно именно он накануне событий 14 декабря пригласил Розена посетить Рылеева. Если справедливо отрицание Репиным своей осведомленности о процедуре принятия Розена, то эту роль мог сыграть И. Пущин, весьма активный в собирании сил заговора, использовавший для этого свои старые связи и родственные отношения. Как отмечает исследователь биографии Розена Г. А. Невелев, его герой сблизился со своим однополчанином И. В. Малиновским, женатым на сестре Пущина, его лицейского товарища. Это обстоятельство, как представляется, способствовало знакомству Розена с Пущиным, отсюда один шаг до сближения с Рылеевым и Оболенским (в своих показаниях и мемуарах Розен «проговаривается», обнаруживая свое знакомство с Оболенским, начавшееся задолго до 14 декабря). С Рылеевым Розен был знаком еще со времени обучения в I кадетском корпусе; несомненно, это давнее знакомство поддерживалось литературными интересами Розена[272].

Еще одно правило конспиративной организации Северного общества, не соблюдаемое, однако, систематически, – новопринятый в первую очередь должен был относиться по делам общества с тем, кто его принял. Только с течением времени вновь принятый член узнавал более широкий круг товарищей. Система отношений, при которой во многих случаях член тайного общества был известен в этом качестве одному-двум лицам, в условиях следствия позволяла успешно отрицать формальную принадлежность к политической конспирации как самому обвиняемому, так и тем, кто вовлек его в тайное общество. В этом, как представляется, кроется основная причина появления противоречивых показаний о принадлежности или непринадлежности к декабристскому обществу. Думается, в случае Розена, как и других лиц, доказавших свою непричастность к декабристской организации (Д. А. Щепин-Ростовский, Я. И. Ростовцев и т. д.), связанных с одним-двумя участниками тайного общества, реальная ситуация была несколько более сложной, чем это явствует из следственных показаний, о чем прямо свидетельствуют их конкретные действия как накануне событий, так и в день 14 декабря.

Таким образом, путь, который привел Розена в декабристский заговор и одновременно, как мы считаем, в тайное общество, представляется достаточно различимым. Он прошел определенную процедуру приема в декабристскую конспирацию – возможно, неполную и ускоренную, облегченную связями с лидерами заговора, прежде всего с Рылеевым и Пущиным. Можно выделить несколько составных частей этой процедуры, которые не поддаются точной хронологической привязке: 1) более тесное знакомство с лидерами тайного общества (через Репина и, возможно, Пущина); 2) предложение присоединиться к тайному союзу (сделанное одним из руководителей заговора – Рылеевым, Пущиным, Оболенским), сопровожденное сообщением о его цели; 3) присоединение к числу сторонников формируемого заговора. При этом следует особо подчеркнуть необходимость разделить два последних момента. Если участники заговора, не вовлеченные в тайное общество, были осведомлены лишь о непосредственных намерениях заговорщиков, считая своей задачей недопущение «незаконной» присяги, то знание политической цели заговора заставляет предположить прием в тайное общество. Розен вошел в поле зрения руководителей тайного общества значительно раньше кануна 14 декабря. Поскольку, по указанию Репина, прием в тайное общество ограничивался в это время формальным предложением кандидату, его согласием на предлагаемую цель, то можно полагать показание Репина об участии Розена в тайном союзе заслуживающим доверия. В этом случае вывод о формальном принятии Розена в тайное общество вполне правомерен. В пользу него говорит знание Розеном политической цели заговора, его несомненное согласие участвовать в нем, фактическое лидерство среди офицеров Финляндского полка, присутствие в качестве представителя полка на собрании у Оболенского и, по крайней мере, двукратное посещение квартиры Рылеева 12 декабря.

Можно ли считать, что другие офицеры Финляндского полка были присоединены к тайному обществу параллельно с вовлечением в заговор? На этот вопрос трудно дать определенный ответ. При оценке свидетельств нужно иметь в виду следующее. На следствии были получены достоверные данные о том, что офицерам-финляндцам стала известной «ближайшая» цель готовящегося выступления: сопротивление «незаконной» присяге. В качестве отголоска политических задач тайного общества они узнали от Оболенского, что существует завещание Александра I, в котором убавляется срок службы солдатам и прибавляется жалованье[273]. Очевидно, эти данные должны были использоваться для увлечения нижних чинов. Как уже отмечалось, согласно неучтенному следствием показанию Оболенского офицеры узнали о существовании тайного общества и конечной цели выступления – созыве «всеобщего собора» и изменении характера «правления». Они согласились участвовать в выступлении, но не выразили, как можно понять из этого показания, сочувствия объявленным политическим планам. Таким образом, следует заключить, что процедура приема, если она имела место, не получила завершения, и, по-видимому, финляндцы ограничились участием в заговоре против новой присяги.

Офицеры Московского полка М. А. Бестужев и Д. А. Щепин-Ростовский открыли участие в заговоре своих однополчан А. А. Бекетова, А. А. Корнилова, А. С. Кушелева, П. И. Цицианова. Все они не привлекались к допросам в Следственном комитете[274].

Об участии Корнилова в заговоре стало известно уже к 28 декабря. В журнале Комитета после рассмотрения показаний Щепина-Ростовского было отмечено, что «поименованные» в них офицеры-московцы Броке, Волков, Кудашев и Корнилов должны быть привлечены к расследованию: их предлагалось «…взяв, допросить». Однако у Николая I было другое мнение, о чем говорит помета А. И. Татищева на докладной записке: «Высочайше поведено по надобности требовать к себе в Комитет, но не арестовывать. 29 декабря»[275]. Такое распоряжение было отнесено и к другим офицерам Московского полка. Император усматривал, что полученные показания не содержат данные о принадлежности офицеров к тайному обществу или участии в заговоре со знанием политической цели. Следствие согласилось, что офицеры могли быть в «заблуждении» относительно правомерности новой присяги, т. е. находились в том же положении, что и солдаты Московского полка, прощенные императором. Было решено собрать о названных лицах дополнительные данные: «Взять офицеров сих только тогда, когда необходимо нужно будет»[276]. Тем временем проводилось расследование в полку; офицеры привлекались к допросам полковой следственной комиссией; по некоторым данным, они были арестованы. Часть сведений, собранных в полку (главным образом, среди нижних чинов), была представлена Следственному комитету; эти данные сопоставлялись с показаниями М. Бестужева и Щепина-Ростовского[277].

Главные свидетели и обвинители М. Бестужев и Щепин-Ростовский утверждали, что членами тайного общества офицеры-московцы не являлись и его цели не знали. В отношении Корнилова оба показали: 12 декабря он согласился препятствовать присяге, а во время ее проведения отказался от данного слова. Кушелев, согласно свидетельству Бестужева, 12 и 13 декабря заявлял «о своей решимости» не присягать и даже «хотел вести 4 роту». Этот офицер считал, что нужно быть верным тому, кому присягал; этим он обосновывал свое участие в заговоре. Из показаний следовало, что Бекетов знал о намерениях заговорщиков, но не согласился принять в их действиях личное участие; в то же время он не уведомил о намерениях заговорщиков начальство. То же относилось к Цицианову. Цицианов слышал от офицеров о желании не присягать и не возражал им[278].

Следствие обратило внимание на показания Щепина и Бестужева, но поскольку офицеры-московцы не принимали участия в мятеже и «находились при своих местах», то «подозрение не было очень сильное». Император поручил великому князю Михаилу Павловичу отобрать у них показания, не арестовывая; офицеры отвергли обвинения в согласии участвовать в заговоре и мятеже; император повелел оставить без внимания прозвучавшие показания. Но последующие показания Бестужева, Щепина и материалы следствия в полку обнаружили, что отрицание это являлось «ложным». Однако пока шло рассмотрение дела полковой следственной комиссией, Комитет решил не привлекать офицеров к главному расследованию[279].

Следует указать на одно важное обстоятельство: как уже отмечалось, объяснения самих офицеров, данные в полковой следственной комиссии, противоречили показаниям Бестужева и Щепина-Ростовского. Офицеры не признали свою осведомленность о действиях заговорщиков и их целях, как и свое согласие участвовать в заговоре, т. е. отвергали существо показаний Бестужева и Щепина. Однако показания двух полковых товарищей, авторитетных свидетелей, к тому же отрицавших формальную причастность к тайному обществу офицеров-московцев, ставят под сомнение оправдания последних.

Записи мемуарных рассказов М. Бестужева также дают существенный материал для заключения в пользу участия в заговоре по крайней мере Корнилова и Кушелева. Мемуарист утверждает: «Все бы ротные командиры были бы сосланы, если бы я не молчал на допросах. Кушелев проезжал в Кяхту – прислал поклон и благодарность, что помнит, чем обязан». Почему эти офицеры подверглись бы ответственности, Бестужев подробно не объясняет. Он же утверждал позднее, что «молчал» на допросах, из чего вытекает, что, рассказав на следствии о готовности офицеров-московцев принять участие в выступлении против присяги, он скрыл нечто более значительное. Возможно, речь шла о знании политической цели выступления, либо о более серьезной вовлеченности в заговор. Так и или иначе, следствие не узнало всех обстоятельств, связанных с привлечением в заговор этих офицеров. В своих воспоминаниях и рассказах о событиях 14 декабря Бестужев сообщал о готовности Корнилова принять участие в выступлении; но перед присягой, при ознакомлении с официальными документами, Корнилов отказал в содействии, назвав готовящееся выступление «беззаконным предприятием». Мемуарист передал и свой диалог с Кушелевым утром 14 декабря: «„Я буду с своей ротой, хотите, чтоб я был?“ Я сказал: „Ваше присутствие не нужно… Дайте роту…“. „И прекрасно, – возьмите роту“»[280].

Офицеры-московцы продолжали полностью отрицать показания главных обвинителей. Специальное исследование по этому поводу, включая допросы и очные ставки между обвинителями и обвиняемыми, проведено не было по следующим официально обозначенным причинам: это замедлило бы ход главного следствия, такое исследование напрямую не связывалось с главным следствием (как утверждалось, офицеры не состояли в тайном обществе и не знали о политических намерениях его участников). Наконец, следователи ссылались на полученное еще в марте 1826 г. повеление императора привлекать к следствию только тех, против которых имелись «важные» показания. К преданию офицеров военному суду как участников заговора усматривалось еще больше препятствий: обвинители, нижние чины, к тому времени были отправлены в крепости и Грузинский корпус, удалены от места расследования. Поэтому Комитет представил решение участи офицеров на усмотрение императора, «без предварительного дальнейшего исследования обыкновенным судебным порядком»[281]. Уже в конце своей работы в мае 1826 г. была подготовлена особая записка об офицерах Московского полка, не участвовавших в «бунте», но вошедших в число заговорщиков, которая была затем рассмотрена Николаем I для вынесения решений[282]. В записке обобщалась информация, полученная от свидетелей-подследственных и полковой следственной комиссии. Следствие заключило, что Бекетов, Корнилов и Кушелев знали о намерениях «произвести возмущение» и не донесли о них начальству. Они отказались содействовать товарищам во время присяги, после оглашения официальных документов, которые прилагались к манифесту о восшествии Николая I на престол. Перечисленные офицеры-московцы были признаны виновными в том, что «ложно отреклись от предварительной известности о мятеже» и соглашались накануне мятежа действовать против присяги. Однако эта выявленная виновность была признана высшей властью недостаточной для назначения им наказания. Император, ознакомившись с итоговой запиской и представленным сводом показаний, велел оставить офицеров-московцев по-прежнему в полку, не привлекая к ответственности, что фактически означало прощение выявленной «вины».

Насколько многочисленна группа участников тайных обществ, не привлекавшихся к следствию непосредственно, о которых проводилось заочное расследование? Материалы следственных разысканий о категории лиц, получивших «заочное прощение», были собраны как в персональных делах (А. А. Кавелин, Л. А. и В. А. Перовские, С. Н. Бегичев и др.), так и в показаниях, отложившихся в составе особых следственных дел (например, справки, собранные по показаниям И. Г. Бурцова). Как уже отмечалось, несмотря на цифру, фигурирующую в заглавии составленного следователями списка непривлекавшихся к допросам («42 человека»), документы следствия содержат информацию о гораздо большем числе лиц, показания об участии которых в тайных обществах были «оставлены без внимания». В окончательном варианте перечня «отставших» членов Союза благоденствия, которые не привлекались к следствию, по сравнению с первым списком лиц, извлеченных из показаний Бурцова и А. Н. Муравьева (22), оказалось почти в три раза больше участников ранних декабристских организаций. Всего в перечень «заочно прощенных» участников Союза благоденствия вошли 60 человек, с учетом трех привлекавшихся к допросам неарестованными (И. П. Шипов, Ф. П. Толстой, И. А. Долгоруков) и шести представивших «объяснительные записки». В список членов Союза благоденствия и других «ранних» тайных обществ, «оставленных без внимания», из числа заочно прощенных не вошли О. П. Богородицкий, А. Ф… Воейков, М. А Дмитриев-Мамонов, В. И. Пестель, из числа прощенных и освобожденных после первого допроса – П. П. Лопухин и Петр Колошин[283].

Если учесть, что список содержит отдельные имена привлекавшихся к следствию (без ареста), но при этом не включает лиц, названных в качестве участников заговора, показания против которых «были оставлены без внимания», то общее количество тех, с кого заочно было снято наказание, составляет 70 человек.

Выявленный «состав преступления» и реконструкция причин освобождения от наказания

На завершающем этапе процесса верховная власть и руководители следствия отказались от мысли предать суду всех обнаруженных участников тайных обществ, которым можно было предъявить обвинение по «первым двум пунктам»; часть обвиняемых избежала суда, получив административные наказания. В случае прощенных и освобожденных от наказания сложилась противоречивая ситуация, вызванная, как можно считать, различными причинами, повлиявшими на освобождение от преследования выявленных участников декабристской конспирации. Прежде чем перейти к рассмотрению этих причин, необходимо остановиться на вопросе о характере выдвигавшегося обвинения против освобожденных от наказания подследственных, принимая во внимание содержание обвинительных показаний.

Прежде всего, нужно обратиться к группе освобожденных от наказания участников Союза благоденствия. По версии следствия, участники этого тайного общества не подлежали ответственности, если они не знали «сокровенной» цели политического характера. В отношении прощенного императором Петра Колошина, а также освобожденных в ходе процесса И. М. Юмина, Ф. Ф. Гагарина, Ф. Г. Кальма и Н. И. Кутузова действительно не было собрано никаких конкретных данных о знании ими планов политического переворота и достижения представительного правления. Согласно собственным показаниям, а также показаниям основных свидетелей, они были осведомлены только о просветительской цели Союза благоденствия. Имелось, правда, показание (без конкретных деталей и обоснования) П. И. Пестеля о том, что Кальм должен был знать о политической цели тайного общества, которая объявлялась при вступлении или вскоре после него всем участникам южных управ Союза[284].

Большинство очно не привлекавшихся к следствию участников ранних обществ также должны быть отнесены, согласно полученным данным, к категории знавших только о «внешней» цели (А. А. Кавелин, братья Перовские, В. И. Гурко, А. Я. Миркович и др.). Показания, которые имелись против них, не содержали каких-либо данных о знании ими политической цели, кроме, в ряде случаев, сведений о слышанных разговорах, касавшихся необходимости ввести конституцию в России[285].

С точки зрения следствия, этого было недостаточно для выдвижения формального обвинения.

Осведомленность Н. И. Комарова о существовании политической цели Союза благоденствия и планах решительных действий по ее достижению не вызывала сомнений: она была очевидна при анализе его собственных показаний. Но декларируемая им позиция (личные усилия, находящиеся исключительно в пределах «внешней» просветительской цели) и общая линия, проведенная в показаниях (сопротивление всем намерениям превратить тайное общество в оппозиционную организацию, борьба с политическим направлением в Союзе), затрудняли предъявление обвинения.

Приблизительно та же позиция была выдержана на процессе М. Н. Муравьевым. Вместе с тем имелись показания, обвинявшие его в соучастии при основании тайных обществ и принадлежности к ним со знанием «сокровенной» цели («полное знание умысла, но без всякого действия»[286]), что могло привести как к приговору суда по VIII разряду, так и к административному наказанию.

Несколько участников Союза благоденствия обвинялись в принадлежности к тайным обществам после 1821 г. и в знании политической цели. Это П. П. Лопухин, А. В. Семенов, В. Д. Вольховский. В отношении Семенова была доказана его принадлежность к Союзу благоденствия и «Практическому союзу». Осведомленность о политической цели тайного общества, участие в Северном обществе и знание о «приуготовлениях к мятежу» обнаруживались только в показаниях Оболенского и Пущина. Особенно опасным с точки зрения обвинения являлось свидетельство Оболенского о том, что Семенов был лично им извещен о плане 14 декабря. Сам Семенов категорически отрицал это, ему удалось защитить свою позицию на очных ставках с обвинителями, поэтому обвинение в принадлежности к тайному обществу после 1821 г. фактически было снято. В итоге он оказался уравнен с другими членами Союза благоденствия. Если бы обвинительные показания подтвердились, Семенов по крайней мере мог попасть в число наказанных административным образом.

Показания Лопухина ясно обнаружили, что он знал и разделял «сокровенную» цель тайного союза, участвовал в учреждении Северного общества. Показания о нем свидетелей подтверждали это, равно как и его принадлежность к категории «коренных» членов Союза спасения и Союза благоденствия, что также указывало на участие в обсуждении намерений преобразования государственного строя. Лопухин знал, судя по собственным показаниям, о намерениях «бунта»[287]. Смягчал положение только отход Лопухина от Северного общества вскоре после 1822 г. Этот «состав преступления» был достаточно серьезен: он позволял выдвинуть обвинение по «второму пункту» («бунт», учреждение общества с целью изменения государственных порядков) в нескольких видах: «участие в умысле распространением тайных обществ, впоследствии сопровождаемое… отступлением от оных», «участие в умысле распространением обществ, привлечением товарищей или принятием поручений», «полное знание умысла, но без всякого действия». В совокупности с другими видами виновности этот «состав преступления» соответствовал обвинению лиц, преданных суду по V–VII разрядам. Однако учитывая, что Лопухин не обвинялся по другим «родам преступлений», он, как представляется, по выявленной вине должен был подвергнуться наказанию без суда.

Одним из наиболее серьезных с точки зрения обвинения следует признать случай Вольховского. Свидетели представили многочисленные данные о его формальном членстве в Северном обществе, а следовательно – знании им политической цели. Его участие в собраниях членов Северного общества, где обсуждались средства достижения цели – конституционного правления, свидетельствует о полном знании «сокровенной цели». Он был знаком с Конституцией Н. М. Муравьева и «Русской Правдой» Пестеля, участвовал в избрании Думы Северного общества. Вольховскому могло быть предъявлено обвинение в преступлении по роду «бунт» («полное знание умысла, но без всякого действия»), что влекло за собой неотвратимое наказание (судебный приговор по одному из низших разрядов или наказание без суда).

Особенно сложная ситуация возникла вокруг освобожденных от наказания участников Союза благоденствия, на которых пало подозрение в участии в наиболее опасных с позиции обвинения собраниях руководящих членов Союза в 1820 г. – И. П. Шилова, И. А. Долгорукова, Ф. П. Толстого[288]. Все трое участвовали в обсуждении вопроса о желаемом государственном устройстве и республиканском правлении. Из чего вытекала их осведомленность о «сокровенной» политической цели. То, что все трое всецело отрицали показания о собраниях 1820 г. и своем участии в них, не препятствовало предъявлению обвинения: оно покоилось на показаниях нескольких авторитетных свидетелей (прецедент Ф. П. Шаховского, преданного суду, несмотря на полное отрицание им обвиняющих свидетельств). Кроме того, на квартире Шилова, согласно ряду показаний, двое из упомянутых участвовали в обсуждении путей и способов достижения политической цели, вплоть до возможности цареубийства. Следует, наконец, добавить, что Шипов обвинялся по собранным данным еще и в том, что участвовал в организации Северного общества и принимал в него новых членов. Собранный на следствии материал позволял обвинить этих лиц по «первому пункту» (покушение на жизнь и власть императора) – в «знании умысла, в том или другом его виде, достоверное, но равнодушное», «без согласия и противоречия», либо в «знании умысла… но без согласия, даже с противоречием на первые его виды», а по роду виновности «бунт», учитывая осведомленность о политической цели, – в «полном знании умысла, но без всякого действия», либо в «участии в умысле, но без согласия на меры жестокие». В совокупности обеих «вин» Долгоруков и Шипов, а также отчасти и Толстой (не бывший на собрании у Шилова) подлежали, строго говоря, преданию Верховному уголовному суду (VI–VII разряды). Если учитывать роль и влияние в тайном обществе этих лиц на протяжении ряда лет, если следовать выявленной степени виновности, так и должно было произойти. Особенно серьезное обвинение могло быть выдвинуто против Шилова: принадлежность к Северному обществу и принятие в него членов подразумевали полную осведомленность о «сокровенной» цели, что вело к дополнительному пункту обвинения – в «участии в учреждении тайных обществ, впоследствии сопровождаемом отступлением от оных» или «участии в умысле распространением обществ, привлечением товарищей или принятием поручений». Придерживаясь критериев, заложенных в распределении «степеней» виновности по разрядам, Шилову следовало назначить приговор по V–VI разряду.

К перечисленным участникам Союза благоденствия, которые подозревались или прямо обвинялись в знании политической цели, можно добавить Л. П. Витгенштейна, который по официальному заключению принадлежал только к Союзу благоденствия, и в таком случае не подлежал ответственности, но ряд свидетельств указывал на обратное. Принадлежность к Южному обществу могла привести к обвинению Витгенштейна в знании политической цели.

В отношении прощенных участников тайных обществ, возникших после 1821 г., можно было выдвинуть обвинения по «второму» пункту («бунт») и по пункту «мятеж воинский», в связи с осведомленностью многих из них о готовящемся восстании. В числе прощенных лично императором такие обвинения могли последовать в отношении А. А. Суворова и С. Н. Жеребцова (по «бунту» – «полное знание умысла, но без всякого действия», либо «неполное знание умысла», по «мятежу» – «знание о приуготовлениях к мятежу без личного действия со сведениями о сокровенной цели»). В совокупности по обоим пунктам обвинения эти помилованные императором лица подлежали ответственности наравне с осужденными по IX–X разрядам. Принадлежность Суворова к петербургскому филиалу Южного общества должна была вызвать подозрение в знании планов покушения на императора и введения республики. Против Ф. В. Барыкова подобных данных не было, однако он, несомненно, знал о политической цели тайного общества (введение Конституции), что влекло за собой то или иное наказание (по крайней мере несудебного характера).

Освобожденный от наказания полковник А. Ф. Моллер, как член Северного общества, подлежал ответственности по пункту «бунт» за «полное знание умысла, но без всякого действия», по роду преступления «мятеж воинский» – за «знание о предстоящем мятеже без действия и без полного сведения о сокровенной его цели», либо за «знание о приуготовлениях к мятежу со сведением о сокровенной цели». Это в целом соответствовало виновности осужденных по VIII–X разрядам. Относительно полковника А. Н. Тулубьева следствие располагало показаниями (прежде всего, Розена), обвинявшими его по пункту «мятеж воинский» в том, что он знал о готовящемся выступлении. Тулубьев подозревался также в осведомленности о цели выступления и в согласии присоединить к восставшим подчиненный ему батальон. Сам он решительно отрицал эти показания. Однако, учитывая случай Ф. П. Шаховского, обвинительные показания могли стать основанием для предания Тулубьева суду и приговора по IX–X разрядам.

Участники заговора, подготовленного тайным обществом, освобожденные от ответственности, обвинялись в основном по пункту «мятеж воинский», поскольку знали и не донесли правительству о готовящемся выступлении. Наиболее серьезное обвинение могло быть выдвинуто против прощенных императором офицеров Конной артиллерии А. Г. Вилламова, К. Д. Лукина и А. И. Гагарина. Они оказывались виновными в личном участии в мятеже. Формулировка «состава преступления» по пункту «мятеж воинский» могла звучать как «личное действие в мятеже с возбуждением нижних чинов или возбуждение без личного действия» (без знания «сокровенной цели»). Надо отметить, что это, строго говоря, соответствовало степени виновности преданных суду и осужденных по IX–XI разрядам. Кроме того, показания говорили в пользу того, что эти офицеры знали о готовящемся выступлении (хотя, согласно полученным показаниям, о политической цели представления не имели). В случае подтверждения этих показаний виновность конноартиллеристов, при последовательном применении принятой системы обвинений, соответствовала виновности осужденных по IX разряду[289].

Офицеры Гвардейского экипажа Д. Н. Лермантов, П. Ф. Миллер, А. Р. Цебриков до последних дней расследования рассматривались как подлежащие наказанию, не случайно их судьба решилась вместе с наказанными без суда. Против них имелись данные о непосредственном участии в мятеже. Сведения о знании ими политической цели заговора на следствии не фигурировали. В силу этого офицерам грозило обвинение по пункту «мятеж воинский» («личное действие без возбуждения нижних чинов… без полного знания о сокровенной цели»). Обвиняемые с такой степенью вины предавались суду только в том случае, если им предъявлялись обвинения по другим родам преступлений. Без этого, очевидно, им следовало административное наказание. То же можно отнести к Н. А. Колончакову.

Освобожденные от наказания офицеры Московского полка А. А. Бекетов, А. А. Корнилов, А. С. Кушелев и П. И. Цицианов, по собранным данным, могли быть обвинены в «знании о предстоящем мятеже без личного действия и без полного знания сокровенной цели». Офицеры, кроме того, были согласны участвовать в выступлении. Но, поскольку они тоже не обвинялись по другим пунктам, то, несомненно, подлежали наказанию без суда. Более серьезное положение было у группы офицеров Финляндского полка (И. А. Базин и др.). Показания Оболенского вскрыли осведомленность этих офицеров не только о готовящемся мятеже, но и, что самое важное, о политических требованиях как цели выступления. Следовательно, открывалась возможность для обвинения их в «знании о приуготовлениях к мятежу со сведением о сокровенной цели», «без личного действия». В этом случае их виновность оказывалась такой же, как у осужденных по X разряду. Однако показания Оболенского в полной мере не были приняты во внимание. Если учесть, что показание Оболенского было единственным, а другие свидетели его не поддержали, то получается, что виновность офицеров следует оценить согласно формулировке «знание о предстоящем мятеже без действия и без полного сведения о сокровенной цели». Без вины по другим родам преступлений обвиняемые в этом наказывались без предания суду.

К. О. Куликовский был осведомлен о готовящемся выступлении. Он, кроме того, «соглашался на мятеж», дав согласие участвовать. Учитывая то, что не была установлена принадлежность к тайному обществу, против него могло быть выдвинуто обвинение в «знании о предстоящем мятеже без действия и без полного сведения о сокровенной цели». Последнее влекло за собой предание суду и приговор по X разряду.

Таким образом, виновность большинства прощенных и освобожденных от наказания была доказана. В ряде случаев, при отрицании обвинений самим подследственным, имелись авторитетные показания свидетелей-обвинителей. Наиболее серьезным выглядит обвинение по главному роду виновности («первый пункт»), в отношении И. П. Шилова и И. А. Долгорукова. Некоторые подозрения «по первому пункту» и наиболее серьезная виновность по «второму пункту» (в знании политической цели), что тоже влекло за собой приговор суда, имелись в отношении Ф. П. Толстого, В. Д. Вольховского. Если бы следствие придало больше веса показаниям свидетелей по делу А. В. Семенова, а не его собственным оправдательным показаниям, то приговора суда или серьезного административного наказания не избежал и он. Однако в данном случае следствие предпочло не брать за образец решение относительно Ф. П. Шаховского. Наказания, главным образом соответствующие низшим разрядам преданных суду, а также наиболее тяжким административным наказаниям, «заслуживали» по составу выявленной вины участники тайных обществ А. А. Суворов, С. Н. Жеребцов, Ф. В. Барыков, знавшие о готовящемся заговоре и его цели А. Ф… Моллер и А. Н. Тулубьев, группа офицеров-финляндцев и конноартиллеристов. Несомненно, их вина была в глазах власти, судя по всему, смягчена теми или иными обстоятельствами (личным прощением императора, неучастием в событиях восстания, неосведомленностью о политической цели выступления и т. д.).

Большая часть освобожденных от наказания членов Союза благоденствия (Ф. Г. Кальм, М. Н. Муравьев, Н. И. Комаров и др.) подлежали внесудебному преследованию, наравне с административно наказанными (Бурцов и др.) – за «недонесение» о существовании тайного общества. Установленная виновность некоторых даже заслуживала приговора суда (П. П. Лопухин). Таким образом, в случае если бы верховная власть и следствие предельно точно выдержали принятую систему наказаний и были последовательны в вынесении решений, то большинство прощенных и освобожденных от наказания могли подвергнуться внесудебным репрессиям, которые так же зависели напрямую от воли императора, как и решения о помиловании.

Установив факт доказанной «вины» подавляющей части освобожденных от наказания участников тайных обществ, которая влекла за собой административное наказание, а в некоторых случаях – предание суду, согласно принятой на судебно-следственном процессе градации виновности и системе наказаний, нужно уяснить причины решений о прощении выявленной виновности подследственных.

Прежде всего, отметим, что в Донесении Следственной комиссии все обнаруженные тайные общества объявлялись «злоумышленными», имеющими антигосударственный характер: «Целью составления их общества было с самого начала изменение государственных установлений в России; так показывают Александр, Сергей, Матвей, Никита Муравьевы и Пестель»[290]. Из чего следовало, что принадлежность к любому из тайных обществ влекла за собой ту или иную степень ответственности. «Злоумышление», иначе говоря, намерение изменить государственный порядок, согласно Донесению, возникло уже при основании первого тайного общества – Союза спасения: «…с самого учреждения первого общества… обнаруживались в основателях мысли конституционные, но весьма неопределительные и более склонные к монархическим установлениям»[291].

Однако в ходе расследования, как отмечалось выше, следствие пришло к мнению, которое разделяла высшая власть, что не все из участников этих обществ подлежали ответственности. Это произошло потому, что следствие различало «полное знание» «сокровенной цели» и ее неполное знание, допускало отсутствие осведомленности о политических планах организаторов и руководителей обществ. По мнению следствия, некоторые из участников тайного общества знали только о «внешней» цели просвещения, благотворения и нравственных занятий, не догадываясь о «сокровенной». Опираясь на показания членов Союза, следствие провело разграничительную линию внутри сообщества выявленных участников декабристской конспирации. Большинство «рядовых» членов Союза благоденствия, тех участников тайных обществ, что оставались на низших ступенях членства, как неосведомленных в «преступных целях», следовало относить к числу «замешанных» в дело, не знавших о преступных замыслах.

Эта на первый взгляд простая и логичная схема, взятая на вооружение следствием, при ближайшем рассмотрении часто оказывается достаточно далекой от адекватного отражения даже той информации, что содержалась в следственных показаниях, не говоря об указаниях других источников (мемуаров и т. д.). Материалы следствия содержали показания, противоречившие этой схеме. Так, секретарь Коренного совета Союза благоденствия С. М. Семенов свидетельствовал, что о политических намерениях «сначала… знали только главные, а впоследствии проникнули и другие члены, что целию Союза было изменение государственных установлений, для оной и для той, которая была объявлена в Уставе, признавали равно нужным усиливать общество, распространять политические знания и стараться овладеть мнением публики»[292]. Из этого следовало, что политический характер Союза был вполне проявлен и в его практической, «повседневной» для рядовых членов деятельности (столь подробно и тщательно описанной в «Зеленой книге»); о нем знали едва ли не все его участники.

Многие из участников Союза благоденствия, даже отошедшие от тайного общества, согласно тем данным, что получило следствие, вели политические разговоры и знали о политической цели тайного общества. Так, из числа участников Петербургских совещаний 1820 г. и Московского съезда 1821 г., на которых обсуждались принципиальные вопросы программы, тактики и организационного устройства конспиративных обществ, некоторые были наказаны без суда (Ф. Н. Глинка, П. Х. Граббе, И. Г. Бурцов, М. Ф. Орлов, Павел И. Колошин, И. А. Фонвизин). Другие оказались прощенными, либо освобожденными от ответственности иным образом и не получили наказания (И. А. Долгоруков, П. П. Лопухин, М. Н. Муравьев, Ф. П. Толстой, И. П. Шипов, Петр И. Колошин, Н. И. Комаров). Все они принимали самое непосредственное, часто – деятельное, участие в составлении программных документов тайных организаций, наряду с преданными суду и наказанными без суда. Они оказывали влияние на принятие решений, осуществляли прием новых участников, различные поручения, наблюдали за деятельностью членов и т. д. О политической направленности тайного общества, планах преобразования правления, пусть и отдаленных во времени, не могли не знать начальники управ, напрямую связанные с руководящими членами, те, кто посещал общие с членами Коренного совета собрания, на которых шло обсуждение принципиальных вопросов о возможной в будущем форме правления.

Признанию объективности указанной схемы препятствуют затруднения в установлении степени причастности к тайному обществу того или иного члена, его принадлежности к определенному разряду в структуре тайного общества. Следствие так и не смогло представить ясного взгляда на самую многочисленную тайную организацию из обнаруженных – Союз благоденствия, в котором отсутствовали степени членства. Кто из участников Союза знал политическую цель тайного общества, кто имел представление о намерениях ввести «представительное правление», а кто замыкался лишь на целях «благотворения и просвещения», – все это с трудом поддавалось более или менее последовательному выяснению в условиях следствия.

Кроме того, выяснению подлинного содержания конспиративных контактов мешает также отсутствие интереса следствия к членам ранних тайных обществ, которое основывалось на общем принципе: Комитет специально не расследовал историю этих тайных обществ. Он касался ее лишь в той степени, в какой в период существования указанных союзов обсуждались «острые» вопросы о введении республиканской формы правления, покушении на императора и т. д., подпадающие под статьи обвинения в государственных преступлениях, то есть стремился выявить факты и обстоятельства, служившие материалом для обвинения конкретных лиц.

Между тем, опираясь на заявленные в уставе Союза благоденствия цели и содержание деятельности организации, привлеченные к процессу члены тайного общества получали благоприятную возможность представить дело так, что Союз не имел политического характера, являясь собранием людей, одушевленных патриотическими, просветительскими и филантропическими стремлениями. Многие подследственные в своих показаниях утверждали, что никогда не участвовали в политических намерениях, а если и слышали слова, их содержавшие, то возражали планам «вольнодумцев», не придавали им значения. Облик тайного общества приобретал известные масонские черты. Эту ситуацию можно интерпретировать как попытку части обвиняемых избежать привлечения к «делу» о государственном преступлении. Некоторым из подследственных удалось строго придерживаться этой позиции (М. Н. Муравьев, Н. И. Кутузов, Ф. П. Толстой и др.). Другие настаивали на своем кратковременном и бездеятельном участии в тайном обществе, имевшем некоторые черты политического характера (Ф. Ф. Гагарин, П. П. Лопухин, И. А. Долгоруков).

Навстречу этому шла официальная версия истории тайного общества. Как отмечалось в Донесении Следственной комиссии, «многие могли быть прельщены рассеянными в уставе… весьма обыкновенными филантропическими и патриотическими мыслями; других завлекали побуждения дружбы, доверенность к некоторым людям или влияние моды… а сим пользовались деятельнейшие в обществе, возбуждая в слабых боязнь сделаться смешными или суетное любопытство, а [в] иных… даже виды личной корысти»[293].

В значительном числе случаев оправдательные показания членов Союза благоденствия не подвергались сомнению в ходе процесса. Многим удалось убедить следствие в том, что политические цели тайного общества не были им известны. Но иногда следствие все же не верило бывшим участникам Союза. Так, Ф. П. Шаховской в своих показаниях отрицал политический характер тайного общества, в котором состоял, категорически отвергал свой вызов на покушение против императора в 1817 г., ставший известным благодаря другим подследственным[294]. Несмотря на это, Шаховской был предан Верховному уголовному суду, поскольку против него имелись показания авторитетных свидетелей. Ф. Н. Глинка, несмотря на свои показания о «невинном» благотворительном характере тайного общества, в котором он играл значительную роль на протяжении 1818–1821 гг., был наказан в несудебном порядке.

Однако в той же ситуации И. П. Шипов, И. А. Долгоруков и Ф. П. Толстой, которые также отвергли свою осведомленность о намерениях установления республики и участие в обсуждении, пусть и теоретического характера, вопроса о цареубийстве, не привлекались к ответственности и были освобождены. Их имена, а также имя П. П. Лопухина, не назывались в Донесении Следственной комиссии.

В тексте Донесения не удалось избежать упоминания об этих лицах, с санкции высшей власти они фигурировали анонимно: «…еще три члена, кои потом в разные времена удалились от общества, прекратили всякие сношения с упорнейшими из бывших товарищей своих и тем заслужили, при милостивом прощении Вашего императорского величества, совершенное забвение кратковременного заблуждения, извиняемого и отменного их молодостию» [295]. Сюжет раскрывался в отдельном документе, приложенном к Донесению, но не обнародованном. Он предназначался исключительно для сведения императора. «Секретное объяснительное прибавление ко всеподданнейшему докладу Комиссии» объясняло, кто и почему не упомянут в Донесении: «По высочайшей воле Вашего императорского величества комиссия в своем общем донесении не наименовала трех членов тайного общества, удостоившихся полного отеческого прощения Вашего, но о коих, однако же, по участвованию их в составлении сих обществ и в некоторых замечательных совещаниях нельзя было умолчать вовсе. Они (князь Илья Долгорукий, Иван Шипов и князь Павел Лопухин) в докладе означены как члены, искренним раскаянием заслужившие совершенное забвение своего кратковременного заблуждения, извиняемого и отменного их молодостью. Не наименован также граф Федор Толстой, бывший в Коренном совете Союза благоденствия, но не действовавший и вскоре оставивший сие общество…»[296]. Из текста «прибавления» видно, что имена исключенных из Донесения лиц не внесены в него «по воле» Николая I. Фактически этот документ следствия передавал решение участи указанных лиц на усмотрение императора. Однако ко времени его составления решение уже состоялось – Николай I повелел простить их. Ясно, что эти «наиболее виновные» из числа отошедших от тайного общества в 1821–1822 гг. лиц избежали репрессий, несмотря на угрожавшее им наказание, прежде всего благодаря тому, что их простил сам император.

Таким образом, участники Союза благоденствия, не состоявшие по данным следствия в последующих конспиративных организациях, были почти полностью выведены за пределы расследования и фактически «прощены». Для их привлечения требовалось дополнительные обстоятельства: связь с тайными обществами, возникшими после 1821 г., известность о заговоре 1825 г., осведомленность о замыслах покушения на членов императорской фамилии и планах преобразования политического устройства. В целом, участники ранних тайных обществ, которым, по версии следствия, была известна лишь «внешняя» цель: просвещение, благотворительность, нравственное совершенствование, а не «сокровенная» политическая цель, освобождались от ответственности. Решение о «прощении» принадлежности к Союзу благоденствия не могло, конечно, состояться без участия высшей власти.

Можно констатировать, что в ходе процесса победила концепция двух обществ – «первого» (до 1821 г.) и «второго», имевшего обязательную политическую цель. Из этого вытекало, что большинство участников Союза благоденствия и других тайных обществ до 1821 г. не знали о политическом характере конспиративного объединения, не были осведомлены о «сокровенной» его цели. Исключением служили те, кто составлял ядро руководителей Союза и разрабатывал содержание политической «сокровенной» цели, значительная их часть при этом вошла в состав последующих организаций и поэтому в любом случае заслуживала наказания[297]. Исходя из этой ситуации, получалось, что рядовые члены последующих обществ были осведомлены о политических планах и все без исключения должны были понести наказание[298]. В итоге члены Союза благоденствия и других тайных обществ до 1821 г. составили основную часть избежавших наказания участников движения[299].

Между тем, при широте заявленных принципов привлечения к ответственности (основанием для наказания могло служить одно лишь недонесение о существовании тайного общества), всех признавшихся в принадлежности к тайным обществам следовало предать суду или подвергнуть административному наказанию. Не случайным видится и то, что в качестве обоснования наказания в отношении ряда бывших членов Союза благоденствия император прибег к формуле «за необъявление при подписке» принадлежности к тайному обществу. Действительно, поскольку при проведении в 1822 г. подписки никто из членов Союза не объявил о своем участии в нем, все они подлежали наказанию. Это и последовало в отношении ряда членов, содержащихся под арестом[300]. Однако по такому основанию все члены Союза благоденствия должны были привлекаться к ответственности, в том числе многие из оставленных без внимания следствием по распоряжению императора.

Другую часть ненаказанных декабристов образовали лица, прощенные императором, – главным образом, участники тайных обществ после 1821 г. и заговора 1825 г. Акт помилования в ряде случаев оказал сдерживающее влияние на расследование, не позволив установить в полной мере «состав преступления» помилованных. Особенно наглядно это видно в случаях, когда следствием были проигнорированы показания о тех, кто разделял политические намерения заговорщиков (А. А. Суворов, Л. П. Витгенштейн, А. Ф. Моллер).

Определяющую роль в этих случаях играла избранная подследственным линия защиты[301]. Одна из основных причин прощения и освобождения от наказания – умелая и последовательная защита подследственных при допросах. Если для членов Союза благоденствия, привлеченных к следствию, как говорилось выше, самым главным было доказать свою непричастность к тайному обществу, образованному после 1821 г., а также свою неосведомленность о политических намерениях конспирации, то для участников тайных обществ после 1821 г. важнейшим звеном тактики защиты являлось доказательство отсутствия всякой реальной связи с тайным обществом, своей организационной непричастности к нему. Действительно, над членами тайных обществ после 1821 г. нависла угроза ответственности за «знание» планов переворота и цели «перемены правления», поэтому практически единственным способом оправдания представлялось доказательство случайности связи с участниками конспирации, отрицание какой-либо деятельности в рамках общества и особенно – в заговоре декабря 1825 г. Именно такой позиции придерживались А. А. Суворов, С. Н. Жеребцов, А. Н. Тулубьев и другие прощенные и освобожденные участники Северного и Южного обществ.

Для участников военных выступлений декабристов главным элементом защиты служило доказательство неосведомленности о существовании тайного общества и политических планов заговорщиков. Так поступили офицеры-конноартиллеристы, гвардейские моряки. В том случае если следствие выявляло «легитимные» мотивы участия в мятеже (стремление не нарушить первую присягу Константину Павловичу), не отягощенного какими-либо «преступными действиями», следовало освобождение от наказания.

Продуманная, последовательно проведенная тактика защиты на следствии сыграла не последнюю роль в освобождении от наказания ряда участников движения, в том числе весьма активных. Результаты сокрытия подлинных обстоятельств конспиративных отношений, несомненно, отразились в формулировках степени причастности к «делу», зафиксированных в документах следствия: записках о «силе вины», справках «Алфавита» Боровкова о членах Союза благоденствия, а также о В. Д. Вольховском, А. В. Семенове, А. А. Суворове, С. Н. Жеребцове, А. Н. Тулубьеве, офицерах-конноартиллеристах.

Отрицание причастности к планам «перемены правления» (и, тем более, к обсуждению темы цареубийства и введения республиканского правления, планов мятежа и покушений) убеждало следователей в «слабой» виновности подозреваемого, особенно если не было других уличающих показаний. Тактика отрицания нередко приносила свои плоды и при наличии серьезных показаний уличающего характера, и при проведении очных ставок. В ряде случаев подследственные, первоначально обвинявшие тех или иных лиц, после проведения очных ставок или перед угрозой их проведения отказывались от своих показаний[302]. Упорное отрицание приводило в таких ситуациях к благоприятному исходу для подследственного: оно сыграло свою роль в случаях А. В. Семенова, Н. И. Кутузова, М. Н. Муравьева и др. Вместе с тем, нужно указать и на противоположные случаи. Так, Ф. Н. Глинка, П. Х. Граббе, А. Н. Фролов, несмотря на полное отрицание компрометирующих показаний, все же понесли административное наказание.

Характерным примером трансформации такого рода оправдательной позиции в ретроспективный рассказ служат воспоминания С. П. Шилова, известного следствию в качестве участника тайных обществ до 1821 г., но не привлекавшегося к допросам. Эти воспоминания, написанные в 1850-е гг., отразили «сценарий» отношений мемуариста и декабристского общества, который сложился на протяжении десятилетий в индивидуальном сознании автора. Вспоминая о своих отношениях с осужденными декабристами, Шипов рисует образ друга будущих заговорщиков, предостерегающего их об опасностях «ложного пути». Он сообщает о тесной дружбе с Пестелем, о длительных занятиях политическими науками вместе с группой близких товарищей, в которых угадывается ядро инициаторов Союза спасения и Союза благоденствия, о регулярных беседах политического содержания. Он не скрывает даже своего принципиального разговора с Пестелем, длившегося «во всю ночь», в ходе которого Шипов «не только отказался от вступления в общество, но убеждал и Пестеля стараться разрушить оное…». Шипов вместе с тем категорически отрицает собственную формальную принадлежность к тайному обществу, утверждая, что в декабристском союзе состоял его брат, И. Шипов. Образ «друга» конспираторов, безусловно, сформировался в контексте следственного процесса, со временем прошел через тщательную шлифовку и свой окончательный вид приобрел к моменту создания мемуаристом своей «истории жизни». То, что этот образ ложен, а обрисованный мемуаристом «сценарий» отношений с лидерами декабристского общества далек от действительности, обнаруживается при внимательном анализе источников. И дело даже не в свидетельствах его осужденных товарищей: сам текст противоречивых воспоминаний С. Шилова свидетельствует о несколько ином характере отношений, которые связывали его с тайным обществом. Заявляя о своем полном неведении о «неблагонадежной» цели тайного общества, Шипов одновременно повествует о предпринятых попытках «отклонить» главных конспираторов (Пестеля) от «ложного пути», на который они вступали. Осуждая деятельность тайных обществ, он вместе с тем пишет, что среди участников первого из них были «люди совершенно благонамеренные», которые имели одно желание: «содействовать правительству в усовершенствовании правления и устроении блага народного». Тут же следует характерная ссылка на речь Александра I при открытии польского сейма (1818 г.), в которой выражалось намерение учредить в России конституционное правление. Шипов далее сообщает читателю, что сторонники этих планов не могли «действовать открыто», поэтому избрали для своих занятий форму тайных обществ, которые тогда были «терпимы» правительством. Следует заметить, что подобное «оправдание» близко обоснованию правомерности учреждения тайных обществ в следственных показаниях и мемуарных сочинениях осужденных товарищей Шилова (Лунин, Трубецкой, Фонвизин). В «сценарии» Шилова «второе общество», основанное Пестелем и его друзьями, отошло от этих «благонамеренных» планов и приступило к подготовке политического переворота. Автор воспоминаний утверждает, что некоторые из «благонамеренных» участников, видя это, предприняли меры к уничтожению «первого» общества[303]. Взятая на вооружение концепция Донесения Следственной комиссии предстает здесь в обрамлении отрицаний автора, якобы ничего не знавшего о политической цели общества и одновременно сопротивлявшегося планам Пестеля.

Рассказы, принадлежащие «замешанным», но не привлекавшимся к процессу, прощенным и освобожденным от наказания (а также вышедшие из среды, близкой к ним), часто содержат мотив «оговора» со стороны уличенных, а затем осужденных заговорщиков. Ссылки на «оговор», достаточно характерные для этой традиции, служат как бы подтверждением полной невиновности «оговоренного» и оправданного. Иначе и быть не могло: ведь такого рода рассказы возникли под влиянием необходимости дистанцироваться от осужденных, от любой причастности к тайному обществу, поэтому здесь не могло быть и речи об обнаружении какой-либо степени причастности освобожденного и оправданного лица к деятельности тайного общества и заговору.

В этой связи интересны оценки, данные мемуаристом С. Шиповым событиям и обстоятельствам, связанным с привлечением к следствию его брата И. Шилова. Согласно С. Шилову, его брат был невинен с точки зрения предъявленных обвинений (принадлежность к «злоумышленному» обществу, осведомленность о планах ввести республику). Обвинители не имели никаких доказательств его вины, но «старались втянуть…» в дело. Пестель и его товарищи преследовали цель облегчить собственную участь: зная, что Николай I и Михаил Павлович «любят брата и ценят его», они, «вероятно, полагали, что если он явится участником в их действиях, то государь, желая пощадить брата моего, будет и с ними снисходительнее»[304].

Адресация к намерениям арестованных придать тайному обществу значительный масштаб, для того чтобы изменить характер репрессивных решений в сторону их смягчения, заявить об участии в нем лиц, пользующихся дружбой и доверием государя, влиятельных особ, – любопытное свидетельство о распространенных в общественном сознании эпохи представлениях о способах защиты обвиняемых.

Сходное представление о желании подследственных вовлечь в расследование как можно больше лиц, в том числе совершенно невинных, имел и великий князь Константин Павлович. В своих письмах императору он неоднократно проводил мысль о том, что такие усилия «замешанных» могут привести к тому, что пострадают «невинные». По его мнению, арестованные стремятся скомпрометировать тех, кого не смогли завербовать – «для своего оправдания». Они хотят навлечь подозрение на «людей верных». Очевидно, эти соображение следует рассматривать в контексте «борьбы» великого князя за М. С. Лунина, стремления не допустить его привлечения к формальному расследованию в Петербурге; однако сам мотив весьма показателен.

Нужно отметить распространенность представления о намерениях главных виновных вовлечь в расследование как можно больше лиц:

«…во всех делах такого рода все виновные держатся правила – чем больше замешанных, тем труднее будет наказать»[305]. Примеры высказываний подобного рода можно множить[306]. Несомненно, это мнение базировалось на традиционном представлении о следствии по «государственным преступлениям» и должно было иметь определенные подтверждения в практике предшествующих политических процессов. Мотив «оговора» и «запутывания» «невинных» со стороны главных обвиняемых, разумеется, приобретал некоторое значение в условиях почти неограниченных возможностей монарха при вынесении решений о наказаниях в делах, касающихся государственных преступлений. Большое число «причастных» к политическому делу, участие в нем влиятельных лиц – все этого могло сыграть определенную роль при расследовании дела. Но все же нельзя не признать, что на протяжении XVIII–XIX вв. участие в серьезных «антигосударственных» заговорах влиятельных лиц, вплоть до ближайшего окружения императора и даже его родственников, оказывало чаще всего незначительное влияние на характер репрессивных решений – по крайней мере, в отношении главных обвиняемых. В силу этого последние не могли рассчитывать на смягчение наказания, прибегая к подобным способам защиты. Наконец, стоит обратить внимание на то, что ссылками на «оговор» (в рамках указанных свидетельств, оставшихся от избежавших наказания) аргументировалась непричастность к тайному обществу лиц, которые в действительности принадлежали к числу его участников, о чем согласно говорят как материалы следствия, так и другие источники. Приведенные наблюдения позволяют, как представляется, заключить, что такого рода аргументация «невиновности» освобожденных и прощенных была призвана скрыть подлинную степень причастности к тайному обществу.

К числу главных факторов, влиявших на освобождение от наказания, следует отнести воздействие на следствие и высшую власть родственных и служебных связей лиц, привлеченных к расследованию. Нужно отметить, что решение участи никакой другой группы привлеченных к следствию не зависело в столь значительной мере от высшей власти. Роль императора в ряде случаев представляется очень значительной и чуть ли не определяющей. Для участников тайных обществ, возникших после 1821 г., важное значение имела, например, принадлежность к знаменитым, известным в русском обществе фамилиям (А. А. Суворов, Л. П. Витгенштейн). Имела значение и близость к императору или влиятельным лицам из его окружения семейств Барыковых, Жеребцовых, Лопухиных, Долгоруковых и других. Не последнюю роль играло и личное знакомство императора с Н. И. Кутузовым (а также с первоначально прощенными П. Х. Граббе, М. А. Назимовым): оно, несомненно, оказало влияние на решение императора освободить их от следствия. В отношении участников заговора и событий 14 декабря прослеживаются те же мотивы: конноартиллеристы А. Вилламов, А. Гагарин принадлежали к близким к императорской фамилии семьям. Привлечение к следствию А. Ф. Моллера, оказавшего серьезные услуги Николаю I в судьбоносный день 14 декабря и являвшегося племянником начальника Морского штаба А. В. Моллера, конечно, было крайне затруднительно.

В некоторой степени загадочным остается лишь одно прощение – Петра Колошина, как и последующее свертывание расследования по его делу.

В этой связи нельзя исключить и влияния на императора личности самого подследственного, а также избранных им приемов защиты. Акты «высочайшего прощения» не случайно приходятся на первые дни следствия, когда император лично участвовал в допросах многих из тех, кто оказывался арестованным. Исходя из этого, нужно указать на большую роль допроса в присутствии императора (в других случаях – личной встречи с Николаем I). В такой ситуации у обвиняемых возникала возможность не только отрицать предъявляемое обвинение, но и произвести своим поведением благоприятное впечатление на самодержца, способствуя тем самым своему полному прощению. Лопухин, Витгенштейн, Моллер, И. Шипов, Колошин, Суворов и другие прощенные в первые дни следствия, очевидно, в немалой степени обязаны своим освобождением тому впечатлению, которое они смогли произвести на императора. Оправдательные записки также читались в первую очередь императором.

Личный допрос императора как элемент расследования традиционно рассматривался как средство к оправданию: такой допрос позволял лично оправдаться перед глазами верховного правителя. Иллюстрацией служит рассказ О. Ф. Л. Мармона о допросе А. А. Суворова в присутствии императора: «Внук Суворова был сильно скомпрометирован. Император пожелал допросить его лично, с целью дать молодому человеку средство оправдаться. На его первые слова он отвечал: „Я был уверен, что носящий имя Суворова не может быть сообщником в столь грязном деле!“ – и так продолжал в течение всего допроса. Император повысил этого офицера в чине и отправил служить на Кавказ. Так он сохранил чистоту великого имени и приобрел слугу, обязанного ему более чем жизнью»[307]. К этому следует добавить, что многие из привлеченных к следствию обращались с просьбой предстать перед императором и лично изложить свои «оправдания» или «признания».

Большое значение имела личная известность подследственного императору, собственные пристрастия Николая I, стремление монарха к демонстрации «милости» по отношению к случайно замешанным, которое обусловили репутационные нужды верховной власти, необходимость специфического воздействия на общественное мнение. Это обстоятельство оказало влияние на исход следствия в случаях с Суворовым, Кутузовым, А. В. Семеновым и т. д. Не случайно в первые дни следствия были освобождены Ф. Н. Глинка, П. Х. Граббе (правда, обоих пришлось арестовать вновь), офицер подшефного Николаю Павловичу гвардейского Конно-пионерного эскадрона М. А. Назимов[308], а также Д. И. Завалишин (оба позднее осуждены Верховным уголовным судом). Император хотел показать со всей очевидностью, что арестованных без достаточных оснований он освобождает.

Существуют прямые указания на участие самых влиятельных лиц, вплоть до представителей царствующей династии, в судьбе подозреваемых, в решениях о смягчении участи или освобождении от следствия. Хорошо известна роль А. Ф. Орлова в принятии решения об освобождении от суда его брата, влиятельного участника Союза благоденствия М. Ф. Орлова. Есть подобный пример, прямо относящийся к прощенным декабристам. В дневнике Александры Федоровны имеется запись о ее беседе с А. Ф. Орловым, датированная 22 декабря 1825 г.: «Я просила его придти, так как хотела спросить его о Федоре Барыкове и узнать, действительно ли он невинен… Сначала мы говорили о Федоре; слава богу, он чист – иначе это было бы ужасно для Varette [В. П. Ушаковой, фрейлины Александры Федоровны. – П. И.]…»[309]. Влияние подобного рода интереса императрицы к одному из подследственных могло быть достаточно значимым при решении его участи.

Определенное воздействие могли оказывать и прямые ходатайства членов императорской семьи и ближайших к ней лиц за арестованных. Влияние посторонних факторов на ход следствия особенно ощущается в фактическом изъятии из расследования Л. П. Витгенштейна, И. А. Долгорукова, И. П. Шилова, П. П. Лопухина. Большие возможности влияния на расследование имели отцы Лопухина и Витгенштейна – председатель Комитета министров П. В. Лопухин и главнокомандующий 2-й армией П. Х. Витгенштейн. Видимо, свою роль сыграла близость Долгорукова и Шилова к брату Николая I Михаилу Павловичу: его заступничество могло оказать большое влияние на решение их дел. Однако акты официального прощения не могли изменить личной позиции императора. Сохранился рассказ В. А. Олениной, относящийся к Долгорукову. По ее мнению, «Долгорукой был очень умен, с большими способностями». Описывая личные качества князя, рассказчица особо остановилась на негативном отношении к нему первого лица государства как наиболее значимом и характерном факте, сопроводив его, очевидно, распространенным в светском обществе рассказом о прощении Ильи Долгорукова в 1826 г.: «К[нязь] Илья Андре[евич] Долгорукой просил в[еликого] к[нязя] Мих[аила] Павловича испросить ему у Госуд[аря] прощения, что великий князь и исполнил, но Госуд[арь] простил, жестоко говоря: „Если ваша гнусная жизнь вам так дорога, я вам ее дарю“. Потом на бале… он, видя Долгор[укого], стоявшего возле окна, с которого шнур упал ему на плечо возле самой шеи, он ему сказал: „Mon p[rin]ce, prenez garde, le corde vous tombe au соu“»[310]. Рассказ, сохранившийся в виде светского анекдота, передает отношение первого лица государства к спасшемуся бывшему участнику декабристской конспирации. Следует иметь в виду, что И. А. Долгоруков был старшим братом пользовавшегося благосклонностью императора будущего шефа жандармов В. А. Долгорукова, в 1825 г. офицера наделенной особым доверием Николая I Конной гвардии.

Таким образом, нужно признать несомненным влияние родственных связей с близкими ко двору семьями, близости к императорской семье, а также и служебных связей некоторых из участников тайных обществ на исход расследования.

Самый любопытный и отчасти трудно объяснимый случай, связанный, по нашему мнению, с влиянием фактора служебных связей, – это исход дела В. Д. Вольховского. Отсутствие наказания в его отношении не вполне понятно, это единственный пример, когда, строго говоря, установленный член Северного общества, принимавший участие в обсуждении программы действий организации, избежал наказания. Возможно, имело место заступничество прежнего (до 1824 г.) или настоящего руководства Главного штаба – П. М. Волконского, И. И. Дибича, А. Н. Потапова. Сыграла свою роль известность Вольховского как участника экспедиций в Среднюю Азию, а также, не исключено, его служебные способности, известное усердие к службе, ценившееся государем, репутация дельного способного офицера.

Сохранившиеся прошения родственников о помиловании или смягчении участи арестованных доносят до нас ту аргументацию, которую использовали их авторы для обоснования своей просьбы. Помимо апелляции к христианским чувствам милосердия к «заблудшим», дополнительным основанием для чего служил молодой возраст, чаще всего в этих документах вновь фигурирует весьма примечательная ссылка на «вовлечение злонамеренными людьми» в заговор, чем и объяснялся факт участия в «злоумышленном» тайном обществе и антиправительственном мятеже[311].

Несомненным фактором воздействия на следствие являлось высокое статусное положение некоторых из обнаруженных следствием членов тайных обществ. Привлечение их к следствию, а тем более наказание, могли повлечь за собой значительный и нежелательный для правительства резонанс в обществе и за границей. В совокупности с другими причинами и обстоятельствами данный фактор приобретал серьезное значение, что также способствовало освобождению от расследования ряда лиц. Наиболее четко просматривается влияние нежелательности привлечения к процессу П. В. Лопухина, А. А. Суворова (как внука полководца, известного всей Европе), Л. П. Витгенштейна.

Важным обстоятельством при решении об освобождении также являлось отсутствие серьезных уличающих показаний на момент прощения, касавшихся главных предметов расследования: планов покушения на императора и военного выступления. В случае отсутствия «важной вины» легче было получить прощение, – и, естественно, выносить решения о прощении. Об этом прямо свидетельствуют примеры Суворова, Моллера.

В каждом случае можно выявить то или иное сочетание нескольких перечисленных причин, – очевидно, это сочетание в итоге дало основание для прощения или освобождения от наказания. Но определяющим фактором явилась все же, по нашему мнению, непринадлежность большинства освобожденных к тайному обществу, возникшему после 1821 г., отсутствие данных, говорящих в пользу осведомленности подследственного о политической цели конспирации.

Сам факт освобождения из-под ареста без наказания, подтвержденный выдачей соответствующего документа о «невинности» освобожденного, факт кратковременного расследования без ареста, либо, наконец, непривлечения к допросам оказывал определенное влияние на последующее восприятие степени причастности такого лица к «делу», в первую очередь, в ходе следствия, а затем и в общественном мнении. Несомненно, все это трактовалось как свидетельство о невиновности освобожденного, непричастности к политическим замыслам осужденных.

Итак, можно констатировать, что при анализе актов помилования и освобождения от наказания выявляются мотивы прощения: официально заявленные и реальные. Официальное обоснование причин освобождения некоторых из участников заговора заключало в себе ссылку на слабую степень «прикосновенности» освобожденных от наказания членов тайных обществ, которая вдобавок «извинялась» молодостью и кратковременностью «заблуждения». Мы уже видели, какие формулировки оказались отраженными в справках «Алфавита» Боровкова о А. А. Суворове, С. Н. Жеребцове, Ф. В. Барыкове. В обществе было распространено представление о полной «невинности» освобожденных, как бы удостоверенной во время кратковременного расследования, что часто не соответствовало действительности.

В чем причина отчетливо выразившейся незаинтересованности следствия в наказании лиц менее замешанных, но все же серьезно причастных к открывшемуся делу? Прежде всего, напрашивается простое объяснение: перед нами стремление власти ограничить рамки процесса – от этого зависели скорость в продвижении и успех следствия. Думается, эта причина действительно имела место, вызвав к жизни ряд распоряжений императора, зафиксированных в документах следствия, смысл которых состоял в ограничении направленности расследования главными лицами и главными обвиняющими статьями. В то же время, перед властью стояла и другая задача: ограничить размер выявленного тайного общества, чтобы снизить резонанс от масштабного политического заговора как внутри России, так и за ее пределами. Большие цифры привлеченных к расследованию и ответственности лиц могли негативным образом сказаться на облике власти и нового императора, вызвать нежелательное впечатление в широких общественных кругах, подтолкнуть к заключениям о серьезном недовольстве правительством в России или оппозиции широких дворянских кругов, влиятельных сановников и т. д. Тем более, что достаточно заметная часть членов первых тайных обществ значительно продвинулась по служебной лестнице к моменту начала следствия, и к 1826 г. многие из них находились в высоких офицерских и генеральских чинах.

Но наряду с этим имелись посторонние факторы влияния, не вызванные напрямую логикой следствия. К их числу следует отнести: принадлежность освобожденных к влиятельным фамилиям, близость к императору (личная или через родственников), неформальное влияние служебных связей, высокий служебный статус, в котором в ряде случаев находились прощенные. Нельзя исключать действительного стремления власти избавить от наказания малозамешанных, не участвовавших в политическом заговоре и военном выступлении участников тайных обществ.

Из сделанных выше наблюдений складывается общая иерархия причин, которые легли в основу освобождения без последствия или непривлечения к следствию ряда участников тайных обществ. Мотивы прощения в каждом случае прощения и освобождения от наказания следует анализировать отдельно, в зависимости от конкретных обстоятельств этого акта, в связи с выявленной степенью виновности освобожденного. В каждом конкретном случае налицо сочетание нескольких причин, их соединение часто создавало благоприятное основание для прощения; каждый акт освобождения от наказания наделен своими специфическими чертами. В целом можно выделить две основополагающих причины: 1) недостаточность выявленной следствием вины для привлечения к ответственности в рамках данного процесса; 2) произвольные решения верховной власти при вынесении вердикта, освобождающего от ответственности.

Основные итоги

1. В категорию прощенных («помилованных») и освобожденных следует отнести только «действительно виновных» лиц, «вина» которых была выявлена и доказана следствием. В отношении большого количества освобожденных и «помилованных» существуют полученные следствием доказательства принадлежности к тайному обществу, заговору и выступлению 1825–1826 гг., однако установленная степень вины признана официальным следствием незначительной, не подлежащей наказанию (главным образом, члены Союза благоденствия и те, кто смог доказать неосведомленность о политической цели декабристской конспирации). В то же время значительная часть освобожденных была прощена по распоряжению императора. Таким образом, здесь рассматриваются прощенные в ходе следствия лица, освобожденные от наказания, несмотря на выявленную вину (с ними нельзя смешивать тех, кто был освобожден в силу доказанной следствием непричастности к тайным обществам, арестованных по ошибке, по ложному доносу и т. д.). В широком смысле к «прощенным» следует отнести также выявленных участников тайных обществ, оставленных следствием «без внимания» и не понесших наказания (заочное расследование и освобождение от наказания); решения об этом не могли состояться без соответствующей санкции императора.

2. Освобожденные от ответственности члены тайных обществ и участники заговора 1825 г. подразделяются на три основные группы – а) ненаказанных участников ранних тайных обществ до 1822 г. (привлекавшихся к следствию и освобожденных с оправдательным аттестатом и не привлекавшихся к следствию), б) прощенных участников более поздних тайных обществ, в) участников заговора 1825 г. и военных выступлений, освобожденных без последствий. Эти группы лиц в совокупности составляют категорию прощенных декабристов.

3. В зависимости от особенностей привлечения к процессу можно выделить три основные группы ненаказанных участников тайных обществ и военных выступлений декабристов: 1) прощенных непосредственно по воле императора; 2) освобожденных от наказания с санкции верховной власти в ходе и по итогам процесса (выпущенных с «оправдательным аттестатом» особой формы); 3) фактически не привлекавшихся к следствию, расследование виновности которых проводилось заочно. Последнюю группу составили в основном члены Союза благоденствия и других ранних тайных обществ (до 1821 г.), не участвовавшие в более поздних конспиративных связях. «Оставленные без внимания», согласно официальной формулировке, они не привлекались к следствию. Расследование виновности этих лиц имело свои специфические черты (прежде всего, оно носило заочный характер). Отсутствие обвиняющего материала, кроме самого участия в тайном обществе, в свою очередь, стало причиной ослабления внимания к ним со стороны следствия. Показания со сведениями об их участии в декабристской конспирации были только приняты к сведению и обобщены в рамках отдельного списка отошедших от тайного общества лиц. Эта группа членов тайных обществ также рассматривается как в широком смысле слова прощенные участники движения.

4. Категория не получивших наказания по итогам следствия членов тайных обществ достаточно весома в количественном отношении: всего, по нашим подсчетам, не были наказаны 99 человек – как привлеченных к следствию (арестованными и без ареста), так и «оставленных без внимания» (прощенных и освобожденных от наказания заочно). В их числе 26 привлекавшихся к расследованию участников тайных обществ и военных выступлений декабристов, виновность которых была установлена в ходе процесса. 73 человека непосредственно не привлекались к процессу, их «дела» рассматривались заочно.

5. В группу ненаказанных участников движения тайных обществ вошли главным образом члены тайных обществ до 1822 г. Это связано с направленностью следствия на более поздние тайные общества, планы политических переворотов и покушений на императора. Кроме того, были освобождены без наказания целый ряд участников более поздних обществ. В ряде случаев было прекращено расследование в отношении лиц, против которых имелись достаточно серьезные обвиняющие показания. Несколько имен не удалось обойти молчанием в главном официальном документе следствия – Донесении Следственной комиссии.

6. Официальная версия прощения виновных апеллировала к их слабой «замешанности» в деятельность тайного общества, неосведомленности о политических намерениях конспиративных организаций и заговорщиков 1825 г.

7. Среди действительных причин освобождения без наказания нужно отметить непричастность к политическим планам тайных обществ, неосведомленность о «злонамеренной» цели декабристской конспирации, зафиксированная в материалах следствия. В то же время, заметно влияние на следствие посторонних факторов: родственных связей, служебных связей, высокого статуса, принадлежности к известным фамилиям, впечатления, оказанного на императора, и т. д. Существенную роль играло также опасение со стороны правительства огласки участия влиятельных лиц, офицеров в больших чинах.

8. В свою очередь, появлению этих причин актов прощения и освобождения способствовал целый ряд факторов, среди которых выделяются: для лиц, по данным следствия не знавших о политических планах конспиративных организаций, – признание следствием «внешней» (просветительской) программы Союза благоденствия не входящей в «состав преступления»; для лиц, относящихся к поздним тайным обществам, – линия защиты арестованных на следствии, проведенная на устных допросах и в письменных показаниях.

9. Нужно обратить внимание на отсутствие каких-либо следственных мер в отношении прощенных по высочайшему повелению в первые дни следствия. При этом степень виновности оказывалась до конца невыясненной. В этой связи стоит отметить, что акт «высочайшего прощения» в самом начале процесса часто влиял на дальнейшее расследование. Вновь поступавшие данные, уличающие прощенное лицо, в ряде случаев не учитывались следствием.

10. Существенное влияние на благоприятный исход дела оказали в целом ряде случаев родственные отношения. Факты свидетельствуют о том, что примеры, когда родственные связи арестованных имели определенное значение в ходе расследования и сыграли заметную роль при решении вопроса о дальнейшей участи некоторых привлеченных к делу, налицо. В таких случаях власть не стремилась довести расследование обстоятельств вины до конца столь же последовательно, как это было в отношении лиц, не связанных с близкими к ней семейными кланами. Этот вывод – не просто наблюдение, а результат анализа следственной деятельности относительно целой группы лиц, которые могли рассчитывать на смягчение участи в результате ходатайств влиятельных родственников[312].

11. Отсутствие большого количества уличающих данных имеет под собой два существенно важных основания. Первое из них образует проблему периферии тайного общества, т. е. его участников, имевших конспиративные связи с одним-двумя лицами и не полностью осведомленных о политических намерениях руководства тайного общества. Второе основание можно охарактеризовать как проблему тактики защиты декабристов на следствии. Последовательно и умело проведенное отрицание уличающих данных в ряде случаев (А. В. Семенов, М. Н. Муравьев) позволяло избежать выдвижения обвинения по ряду опасных «пунктов» и выйти из опасный зоны ответственности.

12. Не следует забывать, что «высочайшее прощение» в подавляющем большинстве случаев следовало, как правило, когда «вина», вскрытая расследованием по делу, была в глазах власти не столь велика. Если следствие не обнаруживало данных о причастности к воинскому мятежу, планам покушения на императора и к другим тяжким преступлениям, – лишь в этом случае арестованные могли рассчитывать на снисхождение или «прощение» императора. Исключения из этого правила крайне немногочисленны. Для обнаруживших значительную «вину» участников тайных обществ и военных выступлений никакого снисхождения и облегчения участи не последовало. Все это говорит, конечно, о том, что Николай Павлович не считал для себя возможным воспользоваться правом прощения или смягчения участи тяжко виновных.

13. Исследование практики освобождения от наказания на процессе декабристов заставляет внести некоторые коррективы в распространенное мнение о том, что император обладал неограниченным правом на безоговорочное решение участи привлеченных к следствию лиц, в том числе – на их помилование. Представление о том, что Николай I «мог кого угодно из привлеченных к следствию помиловать…»[313], требует определенных поправок: «состав преступления» значительной части освобожденных от наказания был недостаточен для предания их суду в рамках сформированной в ходе следствия системы обвинения. В особенности это относится к участникам тайных обществ до 1821 г. (принадлежность к ним, по решению верховной власти, в целом не преследовалась). Что же касается членов тайных обществ после 1821 г. и участников военных выступлений, то их число среди освобожденных от наказания сравнительно невелико. Освобождение от наказания этих лиц, действительно, было часто связано с теми или иными посторонними для следствия обстоятельствами: личной волей императора, заступничеством влиятельных лиц и, во многом, также позицией защиты, занятой обвиняемым при первом допросе (А. А. Суворов) или на следствии (А. В. Семенов).

Исследователь располагает единичными случаями, когда были прощены лица, обвиняемые по главным пунктам обвинения (цареубийство и «бунт» против власти). Все это говорит о тех или иных ограничениях, которые налагались в условиях процесса, рассматривавшего дело о государственных преступлениях, на принадлежащее императору право помилования.

Заметим, что если следствие обнаруживало участие того или иного лица из числа освобожденных от следствия в наиболее «криминальных» эпизодах «дела» (преступления «по первым двум пунктам»), то возникал вопрос о новом привлечении к ответственности. Об этом говорят случаи повторного ареста Ф. Н. Глинки, П. Х. Граббе, Д. И. Завалишина, А. А. Добринского, – первоначально прощенных императором лиц, которые затем были наказаны. Об этом же свидетельствует факт специального расследования в отношении участников Петербургских собраний 1820 г. (И. А. Долгорукова, И. П. Шилова, Ф. П. Толстого) уже после решения о непривлечении их к ответственности. Таким образом, следствие не могло пройти мимо обвиняющих показаний, и в этом случае император был вынужден согласиться с новым привлечением к следствию уже прощенных лиц и упоминанием их в итоговых документах расследования.

В категорию ненаказанных декабристов вошли видные участники ранних тайных обществ: Петр И. Колошин, М. Н. Муравьев, П. П. Лопухин, И. А. Долгоруков, И. П. Шипов, Ф. П. Толстой. Все они занимали руководящее положение в Союзе благоденствия, принимали участие в разработке уставных документов, в обсуждении принципиальных программных вопросов. К ним примыкают руководители управ Союза благоденствия А. В. Семенов и Н. И. Кутузов. Среди ненаказанных членов тайных обществ почти нет значимых фигур из числа участников Северного и Южного обществ: в основном это те, членство которых в поздних обществах не было полностью доказано следствием (А. В. Семенов, Ф. Г. Кальм), либо не обнаружившие деятельного участия в тайных обществах после 1821 г. (В. Д. Вольховский, И. П. Шипов); некоторые из них оказали крупные услуги императору 14 декабря и пользовались его доверием (А. Ф. Моллер)[314]. В число привлекавшихся к расследованию заочно вошли руководители управ Союза благоденствия А. А. Кавелин, А. Я. Миркович, руководитель Военного общества П. А Катенин. Были прощены некоторые участники открытых выступлений – конноартиллеристы и большая группа офицеров, осведомленных о заговоре и соглашавшихся сопротивляться присяге.