Новейшая история стран Азии и Африки. XX век. 1945–2000. Часть 2. Глава 1. Основные тенденции развития стран Азии и Африки во второй половине XX века ( Коллектив авторов, 2001)

Развитие государственности и становление современных политических структур в странах Востока

Развитие государственности и становление современных политических структур в странах Востока имеют принципиальные отличия от западных моделей. В свою очередь эти отличия во многом были обусловлены разнообразным характером развития капиталистических отношений в метрополиях (Запад) и зависимых странах (Восток).

Во-первых, на Востоке эволюция традиционного способа производства прервалась вследствие насильственного воздействия внешнего фактора: прямого – чужеземного завоевания (классический колониальный вариант) или косвенного – угроза завоевания, ограничение суверенитета и экономическая экспансия (полуколониальный подвариант). В результате традиционный способ производства и уклад жизни постепенно оттеснялся на периферию общества, часть же его принудительно вовлекалась в синтез (качественно при этом модифицируясь) с иностранным капиталистическим укладом. При этом синтез возникал в результате не внутригосударственной эволюции, а межгосударственного столкновения и принудительного ориентирования способа производства в буржуазном направлении капиталистическими элементами иностранного происхождения.

Нельзя, конечно, утверждать, что на Западе фактор чужеземного насилия не играл никакой роли в трансформации и синтезе общественных структур. Наоборот, нередко можно отметить решающую роль военного завоевания в генезисе феодализма либо роль наполеоновских войн и французской оккупации для ускорения капиталистического развития некоторых территорий Европы. Вместе с тем особенность колониальных завоеваний заключалась в том, что они привели к возникновению таких всемирно-исторических феноменов, как колониальная система, колониальный синтез и связанное с последним разделение труда в мировых масштабах. В результате было блокировано общение и взаимодействие восточных обществ в их естественной регионально-культурной среде, в которой имелись свои центры и периферии, очаги развития и стагнации в рамках существовавших там добуржуазных отношений.

Во-вторых, колониальный синтез отличался тем, что он начинался сверху, т. е. с надстроечного политического этажа общества. Колониальная администрация или опутанная сетями неравноправных договоров местная власть не только сами выступали в качестве первых проявлений синтеза, но и были главными орудиями и стимуляторами в реализации процессов синтеза в других компонентах общественной жизни: в экономической и социальной жизни, в области культуры и идеологии.

В-третьих, колониальный синтез отличается особой пестротой и многоплановостью. Если в странах Западной Европы переход от феодального общества, раздробленности и междоусобиц к абсолютистской централизации сопровождался формированием более или менее однородных по национально-этническому составу и уровню общественно-экономического развития государств, то в большинстве стран Востока в период вовлечения их в колониальную систему картина была иной. С одной стороны, между странами Востока были значительные различия в уровне их развития. С другой – границы конкретных колониальных владений также охватывали территории с неодинаковым уровнем развития (от первобытнообщинного строя до позднего феодализма) и значительными этническими различиями. К этому следует добавить то своеобразие, которым отличалась политика колониальных администраций, а также формы иностранного предпринимательства разных метрополий. Все это и обусловило многоликость восточных обществ и путей формирования государственности в постколониальный период.

В-четвертых, генезис колониального синтеза, а также все последующие сколько-нибудь значительные трансформации его вплоть до независимости определялись в первую очередь метрополией. Если переход метрополий в фазу промышленного капитализма вызвал потребность в окончательном оформлении колониального синтеза с его специфической формой разделения труда между колонией и метрополией, то переход на стадию монополистического капитализма и вывоза капитала вызвал к жизни прямые промышленные инвестиции в колониях, т. е. современные формы предпринимательства (синтез иностранного предпринимательства и местной рабочей силы), национальное предпринимательство, мелкобуржуазные формы торгово-промышленной деятельности, национальную интеллигенцию, современные формы общественно-политических движений и тому подобные явления, так или иначе влияющие на политическое и государственное становление.

Все эти особенности образования и развития синтеза имели своим конечным следствием формирование комбинированного или многоукладного общества, состоящего из многих компонентов. В разных странах Востока соотношение этих компонентов комбинированного общества накануне независимости было весьма неодинаковым, что также имело важное значение для особенностей будущего государственного и политического становления того или иного восточного общества.

Национально-государственная интеграция в странах Востока

Достижение политической независимости странами Востока стало важной исторической вехой в их развитии. Однако вопреки надеждам многих национальных лидеров и чаяниям масс сама по себе политическая независимость не стала, да и не могла стать панацеей от вековой отсталости и всех прочих бед, связанных с колониальным прошлым.

Политические национально-освободительные революции и утверждение национальной государственности являлись решающими предпосылками, без которых невозможно было даже приступить к решению задачи преодоления комбинированного характера обществ на современном Востоке. Но при этом надо учитывать, что ни политическая революция, ни установление национальной государственности не могли сами по себе устранить комбинированный характер общества, что решение этой задачи составляет содержание целой исторической эпохи.

Что представляет из себя комбинированное общество? Это – общество, характеризующееся весьма слабой внутренней интегрированностью тех компонентов его структуры, которые разнородны формационно или типологически. Взаимосвязь между этими компонентами обеспечивается лишь: а) внешними по отношению к ним самим силами (относительно автономная политическая надстройка или политическое насилие), б) общностью территориально-географического фактора – совместным местоположением в рамках одного государства и в) несущественными или вторичными общественными связями, т. е. такими, разрыв которых не нарушает их внутренней сущности (например, если традиционный и иностранный сектор очень слабо связаны между собой и сосуществуют в качестве автономных укладов, то прекращение их частных и случайных связей не приводит ни к закрытию иностранного предприятия, ни к разрушению внутренней жизни традиционного сектора).

В момент обретения независимости скрепляющий фактор колониального политического насилия сменяется фактором морально-политической сплоченности вокруг национального руководства, фокусирующим в себе разнородные по сути своей, но единые в своих внешних антиколониальных устремлениях силы многоукладного общества. Эта сплоченность может действовать по инерции еще некоторое время после достижения независимости, но отнюдь не беспредельно. Центробежные тенденции, имеющие своими истоками разнородность, разноформационность компонентов комбинированного общества, оживают в период его независимого развития. Это побуждает национальные правительства задумываться над разработкой стратегии национально-государственной интеграции, целью которой стало бы превращение комбинированного общества в национально-целостное, т. е. в такой общественный организм, где все его компоненты однородны в общественно-экономическом и социально-политическом плане, причем все основные связи между ними существенные.

История ряда стран Востока показала, что были национальные руководители и правительства, которые пытались решить указанную задачу (а за одно и проблему своей собственной легитимности) лишь при помощи системы законодательных и идейно-пропагандистских мер. Национальное руководство практически всех стран Востока, развивавшихся по пути капитализма, стремились создать (по собственной инициативе или по подсказке бывшей метрополии) современное буржуазное государство. Национально-интегрированное общество, по сути дела, декларировалось, и миф этот поддерживался шумными пропагандистскими кампаниями. Однако реальное, многоликое общество требовало конкретных свидетельств способности своих правительств выражать многоплановые интересы. Но так же как ранее почти во всех европейских странах после первых буржуазных революций, современные страны Востока с первого дня независимости столкнулись с феноменом несоответствия реального многоукладного общества рамкам официально провозглашенной национально-государственной общности. В этом по сей день заключается одна из основных проблем абсолютного большинства стран Востока.

Становление современных буржуазных государств Запада являлось логическим результатом естественноисторического процесса зарождения и развития элементов будущего буржуазного гражданского общества еще в недрах феодализма и дальнейшей его эволюции в условиях первой фазы капитализма. В результате складывались национально-интегрированные гражданские общества: на определенном этапе в целом совпадали рамки реального и гражданского обществ, когда основная масса реального общества осознавала себя в первую очередь гражданами данного государства, в то время как принадлежность к более узким и местным обществам и группам отходила на второй план, а в некоторых случаях и исчезала вовсе. В результате между гражданским обществом и его естественным результатом – буржуазным государством – возникает соответствие, относительная функциональная гармоничность, когда имеющиеся противоречия разрешатся в повседневной жизни на основе консенсуса.

Иначе обстояло дело на Востоке, где традиционно государство было всем, а гражданское общество находилось в аморфном состоянии. Современные буржуазные государства в странах Востока (независимо от конкретных их форм) явились хотя и не с неба, но все же сверху – либо в результате политических национально-освободительных революций, либо благодаря сделке бывших метрополий с верхушкой господствующих классов. Сразу же после достижения независимости эти государства оказались на совершенно неадекватном базисе комбинированного реального общества, в котором если и содержались отдельные, преимущественно потенциальные, элементы современного, буржуазного, гражданского обществ, то их в большинстве случаев было недостаточно для обеспечения стабильности, прочности и эффективной деятельности подлинно современного государства. Законодательно утверждающаяся буржуазная государственность в освободившихся странах Востока не могла быть ни чем иным, как заимствованным извне каркасом – формой без соответствующего сущностного содержания.

Дело в том, что в общественной структуре современных стран Востока, наличествуют по существу два разных типа традиционного. Это – колониальный синтез и архаичное, т. е. доколониальное, исконно традиционное. Казалось бы, что структуру колониального синтеза не совсем правомерно относить к традиционному. Ведь и колониальный синтез является результатом проникновения иностранного капитала, т. е. буржуазных отношений, и соответствующей трансформации некоторой части местных элементов. Стало быть его «логичнее» было бы рассматривать в качестве современного. Так, очевидно, и обстояло бы дело, если бы процесс воздействия метрополии на колонии и полуколонии сводился лишь к обычной вестернизации, т. е. к буржуазной модернизации по западному образцу. Но вестернизация в данном случае была необычной и осуществлялась в колониальной форме. Иными словами, эта колониальная модель вестернизации стимулировалась и вообще была всецело связана с чужеземной эксплуатацией. Вот почему с момента появления национального уклада колониальный синтез, несмотря на его внутреннюю буржуазную ориентированность, не мог уже рассматриваться, как «современное», а в качестве последнего ему противостоял теперь национальный капиталистический уклад. И именно для расчистки путей развития этого современного общества потребовались, в частности, антиколониальные освободительные политические революции.

Ко второму архаическому типу относятся все те общественные структуры, которые были традиционными еще до времени формирования колониального синтеза. В основном они сохранились до независимости, так как метрополии не смогли (а часто и не хотели) перемолоть все традиционные уклады колоний и полуколоний.

Поэтому официальному государству приходится, как говорится, бороться на два фронта: а) против традиционного, из которого оно непосредственно выросло, т. е. колониального синтеза; б) против архаичного традиционного, которое сохранилось еще с доколониальных времен и которое лишь под давлением изменяющейся обстановки вовлекается в процессы модернизации.

Таким образом, конечная цель одна – буржуазная модернизация и национально-государственная интеграция, но процессы синтезирования, при помощи которых эта цель достигается, протекает в двух разных руслах. Все это и обуславливает особенно значительную роль государства в современных странах Востока. Оно призвано играть активную формирующую или созидательную роль практически на всех этажах общества в экономическом базисе (в том числе в качестве непосредственного агента производственных отношений, выполняющего функции организации и управления производством), в национально-этнической ситуации, в социальной структуре, во всей системе политической надстройки (в том числе в плане достраивания и перестраивания собственного гражданского и военно-полицейского аппарата).

Вся эта активная и разносторонняя деятельность необходима для преодоления сил многоукладности и включением населения жившего в рамках архаичных традиционных секторов и традиционного колониального синтеза, в рамки современного гражданского общества. Причем отсутствие всеобщей, скрепляющей и цементирующей гражданской жизни национальные правительства и лидеры пытались и пытаются компенсировать внедряемой сверху политической жизнью.

В целом процесс становления гражданского общества в современных странах Востока и его взаимосвязи с официальным государством после достижения независимости существенно иные, чем были в соответствующий период в Западной Европе. Там формирование гражданского общества стало предпосылкой формирования современного буржуазного государства. Процесс его становления начался еще в фазе абсолютизма, поэтому сразу же после политических буржуазных революций современное государство и последующая эволюция его исторических форм от традиционной авторитарности к современной буржуазной демократии в основе своей определялись уровнем развития этого гражданского общества, процессами консолидации и т. д.

Таким образом, в Западной Европе процесс развития шел в общем и целом снизу – от экономического базиса и социальной структуры к политической надстройке. В абсолютном большинстве стран Востока национальный капиталистический уклад к моменту достижения независимости был необычайно слаб, чтобы суметь самостоятельно выполнить системообразующую функцию. Поэтому сразу же после достижения независимости инициативная, стимулирующая и направляющая роль в становлении гражданского общества принадлежала надстроечным элементам, прежде всего элитарным слоям госаппарата (ядро современного государства). Иными словами, процесс формирования гражданского общества здесь начался в основном сверху. И лишь по мере укрепления и оформления гражданского общества оно могло начать оказывать все возрастающее давление на официальное государство, вынуждая его к дальнейшей эволюции (процесс, который сопровождается нередко кризисными и революционными ситуациями).

Из сказанного вытекает, что в странах Востока у заимствованного на Западе современного государства – парламентской республики – не оказалось адекватной экономической и социальной базы, национально-этнической структуры и даже достаточных элементов для конструирования собственного (т. е. государственного) аппарата. Там, где такое государство было создано, а формально – это большинство колониальных стран Востока (за исключением авторитарных, социалистических и монархических), очень скоро выявилось несоответствие официальной формы этого государства обществу, над которым оно возвышалась.

Формирование новых форм государственности в таких условиях не означало установления его всеобщего и реального контроля над традиционными секторами общества. Огромные пласты традиционных структур продолжают жить своей, относительно замкнутой жизнью и руководствоваться в ней иными ценностными ориентациями, чем те, что предписываются официальным государством. Лояльность социальных групп этого рода долго еще ориентируется либо на колониальный синтез, либо на архаичные уклады жизни. Именно этим объясняются многочисленные оппозиционные и даже сепаратистские движения во многих развивающихся странах, возникающие там сразу же по достижению независимости. В сущности этих движений лежат либо колониальный синтез, либо архаичные традиционные уклады.

Неоколониализм пытается использовать эти движения в своих узкокорыстных интересах. На практике эти два оппозиционных потока могут выступать разрозненно, совместно или даже друг против друга. В последнем случае некоторые традиционалистские движения могут нести в себе антиколониалистский заряд и временно блокироваться с современными национальными общественными силами.

Колониальное наследие в государственных структурах после достижения независимости

После достижения независимости молодыми государствами сложившееся колониальное разделение труда нельзя было уничтожить одним махом по субъективной воле кого бы то ни было. Но его можно было ликвидировать в течение довольно длительного переходного периода (на путях капиталистической или социалистической ориентации) посредством преобразовательной деятельности правительства и всего общества. Эта деятельность в странах, идущих по капиталистическому пути развития, начиналось, прежде всего, с процесса дальнейшей модификации колониального синтеза.

Главное изменение, которое привносит независимость в процессы модификации синтеза, заключается в ликвидации колониальной администрации, как составной части политической надстройки метрополии, т. е. ликвидации политического механизма насильственной ориентации политического развития в антинациональном направлении. Вместо этого появляется новый механизм – национальная государственность. Бывшая «двунациональная» (метрополия – колония) государственность оказалась разорванной и колониальный синтез пребывал теперь не внутри единой государственности имперского типа, а между двумя типами политически самостоятельных государств. Уже этим политическим актом было положено начало модификации традиционного колониального синтеза в неоколониальный.

На первых этапах независимого буржуазного развития происходили важные изменения, связанные с утверждением национальной государственности. Они заключались в перегруппировке структурных компонентов комбинированного общества. Национальный уклад (государственный и частный) приобретал господствующее положение. Конечно в этот период для большинства развивающихся стран еще не было возможности полностью отказаться от привлечения иностранного капитала. Однако по мере укрепления национального капиталистического уклада и общего изменения соотношения сил происходил процесс вынужденной перестройки иностранного капитала. Он все чаще соглашался на более выгодное для молодых национальных государств и условия функционирования: ликвидация колониальной системы, создание смешанных компаний с преобладающим участием национального капитала, внедрение более прогрессивных подрядных форм и т. п. Он все более вынужден был считаться с национальной стратегией развития соответствующих стран.

Во многих отношениях аналогичным образом обстояло дело в сфере политической (а также культурной) национализации. Однако, можно было создать, например, «национальный» госаппарат или армию, но если ключевые посты или реальное право принятия важнейших решений все еще принадлежало иностранным советникам и лицам проимпериалистической ориентации, то вряд ли в таком случае можно говорить о завершении национализации госаппарата. Или другой пример. Если вся работа «национального» информационного агентства базировалось на западных источниках информации и соответствующих методах ее обработки и подачи, то нельзя, очевидно, говорить и о полной национализации службы информации. При всем своеобразии вопроса сказанное выше во многих аспектах относилось и к привнесенной колонизаторами христианской религии. Процесс ее национализации включал в себя не только национализацию конфессиональных кадров, языка, литургии, но прежде всего, содержательную переориентацию всей церковной деятельности с обслуживания интересов бывшего колониального синтеза на защиту национально-государственных интересов.

Итак, сущностные элементы колониального синтеза сохранялись и проявляли себя даже через новые национальные границы. Однако независимость дала начало длительному процессу модификации и трансформации синтеза, а в конечном счете ликвидации через поэлементное изменение его структуры. Этот процесс может быть назван отмиранием колониализма или, что одно и тоже, изживанием неоколониализма.

Страны Востока в современном мировом и идеологическом пространстве

В XX в. проявились и продолжали действовать две мощные, но противоположные по характеру общечеловеческие тенденции: интеграция к планетарному суперобществу и сопротивление могущественных дезинтеграционных сил. Сложились мировой рынок и единое информационное поле, существуют международные и наднациональные политические, экономические, финансовые институты и идеологии. Народы Востока активно участвовали в этом процессе. Бывшие колониальные и зависимые страны получили относительную независимость, но стали вторым и зависимым компонентом в системе «многополюсный центр – периферия». Это было определено тем, что модернизация восточного общества в колониальный и постколониальный периоды проходили под эгидой Запада.

Впрочем, в силу неравномерности развития компонентов мировой системы под влиянием меняющихся потребностей научно-технического и технологического прогресса, экологических ограничений на хозяйственную деятельность неизбежно перемещение мировых центров – экономических, финансовых, военно-политических. Тогда, возможно, наступит конец евро-американской направленности эволюции мировой цивилизации, а восточный компонент станет направляющим фактором многонациональной культурной основы. Но пока доминантой складывающейся мировой цивилизации остается Запад. Его сила опирается на сохраняющееся превосходство производства, науки, технологии, военной сферы, организации экономической жизни в целом.

Страны Востока, несмотря на различия между ними, в большинстве своем связаны сущностным единством. Их объединяет, в частности, колониальное и полуколониальное прошлое, а также периферийное положение в мировой экономической системе. Их объединяет также то, что по сравнению с темпами интенсивного восприятия достижений научно-технического прогресса и универсализацией, особенно в сфере материального производства, сближение Востока с Западом в социокультурном отношении происходит относительно медленно. И это, естественно, потому, что менталитет народа, его традиции в одночасье не меняются. Иными словами при всех национальных различиях страны Востока до сих пор роднит наличие определенной совокупности ценностей материальной, интеллектуальной и духовной жизни.

Повсюду на Востоке модернизация имеет общие черты, хотя каждое общество модернизировалось по-своему и каждое получило свой результат. Но при этом западный уровень материального производства и научных знаний остается для Востока критерием современного развития. В разных восточных странах происходили проверку как западные модели рыночной экономики, так и вульгаризированные социалистические. Соответствующие воздействия испытывали идеология и философия восточных обществ. Причем современное не только сосуществует с традиционным, образует с ним синтезированные и симбиозные формы, но и противостоит ему.

Одна из особенностей общественного сознания на Востоке заключается в мощном влиянии религии, религиозно-философских доктрин, традиций как выражения социальной инертности. Выработка современных взглядов происходит при противоборстве целей и идеалов, при противостоянии традиционного, обращенного в прошлое шаблона жизни и мысли с одной стороны, и современного, ориентированного на будущее, отмеченного научным рационализмом – с другой.

Осмысление результатов взаимодействия между Востоком и Западом остается крайне важным для восточной общественности. Западный образ жизни и мыслей все более становится нормой для городских жителей в странах Востока.

Соотношение между традиционным и современным неоднозначно. Новое не только усваивается или отвергается обществом. Оно сосуществует со старым и при этом утрачивается четкость присущих им особенностей. Одни традиции умирают, другие остаются как органический элемент жизни общества. Заимствованные идеи, теории, нормы, сохранив или утратив изначальную форму, обычно принимают новое содержание, отражающее специфику места и времени. Стереотипы индивидуального и группового сознания и поведения синтезируются так, что интернациональное все больше становится частью национального. При этом мыслящей элитой и генератором новых идей в странах Востока является национальная интеллигенция. Ее большая часть старается объективно, взвешенно подходить к культурным ценностям двух миров в интересах прогрессивного развития своего общества при сохранении национального своеобразия. Она сознает, что национальная культура несет в себе частицы иных культур и потому объективно отражает ценности общечеловеческой цивилизации.

Так, например, в 1975 г министр информации Филиппин в своем циркуляре констатировал, что филиппинская культура – это итог многовековых внешних влияний, которые смешивались, приобретая филиппинскую природу. Это малайская матрица, на которую наложились элементы индийской, китайской, арабской, испанской, мексиканской и североамериканской культуры.

Религиозный фактор в общественном сознании постколониального Востока

Роль религии как веры и ритуала по-прежнему велика не только на Востоке, но и на Западе. Но для Востока в значительно большей степени важна еще одна составляющая часть религии – как идеологии и системы ценностей, кодекса социальной справедливости, идеологии, выполняющей социальный заказ. Во многих странах религиозная мысль значительно продолжает определять состояние общественного сознания.

В настоящее время отмечается некоторый рост влияния религиозного фактора на восточное общество. Это ответная реакция общественного сознания на избыток модернизации и секуляризацию предшествующего периода. Но в целом религиозные установки перестают быть критерием истины. Традиционные, в том числе религиозные предписания, утратили роль единственного или главного регулятора отношений между людьми.

«В нашу жизнь вторгся современный мир, который увлек за собой молодежь, а теперь у нее не осталось времени на религию», – заявил знаменитый монах – езид Баба Шауши. Ученые монахи в Таиланде утверждают, что многие буддийские монахи любят роскошь, не придерживаются не только буквы, но и духа канонов, что большинство из них пришли в сангху, чтобы решить свои экономические проблемы, а не взыскуя истины. Газета радикальной мусульманской ориентации в Турции сетовала (начало 1980-х гг.): «В то время как 95 % турецких газет пропагандируют западный образ жизни, материальную заинтересованность, азартные игры, алкоголь, секс, может быть только 5 % изданий отстаивают исламский образ жизни, но противник и этого не может перенести».

В этих утверждениях много преувеличений. За атеизм часто принимают результат секуляризации сознания, хотя это необязательно одно и тоже. На деле же для образованной молодежи, новой интеллигенции характерно представление о непротиворечивости, мирского и священного, Разума и Веры.

Секуляризм как совокупность идей, суть которых – освобождение государства, общества и личности от господства духовенства, был результатом модернизации. В Европе секуляризация была функцией естественного развития буржуазного общества, на Востоке – функцией направленной модернизации. Поэтому на Востоке она относительно слабо выражена, принимает различные формы, лишена радикализма.

Отличительная черта современного Востока – подъемы и спады влияния религии и религиозных институтов на человека, общество, политику. Попытки осуществить модернизацию по западному образцу почти повсеместно сопровождались заметным упадком влияния религии, особенно в 1950—1960-е гг. В ходе борьбы за свободу национализм оттеснил религиозный фактор за кулисы политической сцены. Народы Востока боролись за независимость преимущественно под националистическими, а не религиозными лозунгами, и в освободившихся странах были установлены светские, а не теократические режимы. Для религии как регулятора общественной жизни, казалось, не оставалось места. Дж. Неру считал религию крайне консервативной и даже реакционной силой, и не желал ее вмешательства в политику. Иракский лидер Саддам Хусейн утверждал, что баасизм – идеология Партии арабского социалистического возрождения – является новой светской идеологией, признающей свободу совести и считает недопустимым вмешательство улемов в политику.

С конца 1970-х гг. интерес к религии резко возрастает, с одной стороны, на неправительственном уровне как религиозной вере и комплексу морально-этических норм, с другой стороны, на официальном уровне как санкция социально-экономических программ и политического курса.

В Юго-Восточной Азии повысилось внимание к культу святых, появились новые христианские и буддийские секты. В Японии также наблюдался повышенный интерес к религии. Из 3 тысяч опрошенных в 1979 г. 41 % считали, что религия необходима, чтобы человек жил счастливо. Особенно показателен рост влияния исламского фактора. Еще в середине 1960-х гг. духовенство не внушало ни малейшего уважения арабской молодежи. В конце 1970-х исламисты пришли к власти в Иране и Судане; во многих мусульманских странах идет исламизация общественной жизни. Выборы в Алжире в 1995 г. принесли победу радикальной исламской Партии спасения. На парламентских выборах в Турции в 1996 г. большого успеха добилась исламиская Партия благоденствия.

Несмотря на относительно быстрое распространение научного знания и современного образа мыслей традиционные религии до сих пор остаются основой для значительной части мировоззренческих концепций и социальных теорий. Общественно-политические взгляды нередко облекаются в традиционную форму или как-то соотносятся с религиозной доктриной.

Религиозная реформаторская деятельность

Огромное влияние на общественно-политическую мысль в странах Востока оказала реформаторская деятельность новой интеллигенции. Суть религиозного реформаторства – переосмысление традиционных представлений под лозунгом возврата к первоосновам религиозной доктрины или религиозно-философского учения с позиций рационализма через очищение от многовековых наслоений и искажений.

Реформаторство отражало назревшую необходимость трансформации религиозного сознания, с тем чтобы оно могло безболезненно приспособиться к быстро меняющимся условиям жизни восточных обществ. В богословско-юридическом отношении почти все последователи и приверженцы реформаторства являются фундаменталистами: они отталкиваются от основополагающих религиозных текстов или древних канонических книг и часто отказываются от тех толкований, которые давались позднесредневековыми авторитетами. Но в социально-политическом отношении они делятся на «модернизаторов» и «охранителей» – антагонистов и в социальном и в политическом плане.

«Модернизаторы» пытаются примирить науку и религиозную веру, социальные идеалы и морально-этические предписания религиозных доктрин с действительностью через освящение научного знания священными текстами и канонами. Они – поборники прогресса с национальной спецификой. «Модернизаторы» нередко призывают к преодолению антагонизма между религиями и допускают возможность их сотрудничества.

Напротив, задача фундаменталистов-«охранителей» переосмысление действительности, современных социокультурных и политических структур в духе священных текстов. Их апологеты утверждают, что не религии должны приспосабливаться к современному миру с его пороками, а общество должно строится так, чтобы соответствовать основным религиозным принципам. Фундаменталистам – «охранителям» присущи нетерпимость и «поиск врагов». Во многом успехи радикальных фундаменталистских движений объясняются тем, что они указывают людям на их конкретного врага, «виновника» всех его бед.

Реформаторские идеи распространены преимущественно среди образованных городских слоев населения. Ниже в общем виде приведены характерные черты реформаторско-модернистского направления в некоторых религиозных системах.

Ислам

В последней четверти XX в. произошел феноменальный всплеск политического значения ислама При этом надо учитывать исключительность исламской доктрины, основанной на абсолютном единобожии и предлагающей верующему всеохватный кодекс поведения.

Последователи мусульманского реформаторства ищут все новые аргументы, чтобы доказать совместимость веры и разума.

По мнению египетских богословов-реформаторов противоречия между наукой и религией не может быть, потому что Бог сотворил и веру и науку. Предлагается даже допустить в качестве аргумента цитирования Корана в научных трудах. В такой форме наука якобы станет доступной всем. Но встречаются и парадоксальные суждения. Например, согласно концепции «антропологической теологии», выдвинутой одним из лидеров левых мусульман в Египте Хасаном Ханафи, Бог – это аспект бытия человека: он не есть, но как бы есть, проявляя себя только в деятельности людей. Бог – это прогресс.

Радикального фундаментализма модернизаторского толка придерживается ливийский лидер Муамар Каддафи. Единственной основой ислама он считает Коран, подлежащий интерпретации в духе времени и обстоятельства жизни общины. Более того, Каддафи заявляет, что приверженность священным текстам не является обязательным условием веры, потому что у каждого человека свое отношение к Богу и обществу.

Как «модернизаторы», так и «охранители» опираются на коранический принцип «шура» (совещательность). Но первые толкуют его как предписание избрать представительный образ правления, конституционализм, демократию современного типа и т. д. «Охранители» же отвергают все формы западной демократии (как и вообще все западное), поскольку «суверенитет – у Бога», из чего следует никчемность законодательных институтов, неприятие секуляризма, недопустимость деятельности политических партий.

Среди «охранителей» есть умеренные и радикалы-максималисты. Первые ориентируются на проповедь фундаменталистского ислама, нравственную революцию в духе Корана, моральную подготовку для гипотетического государства по раннеисламскому образцу. Вторые стремятся к власти, очищению общества от скверны и установления господства шариата (мусульманское право, сложившееся в IX в.) с помощью» разнообразных методов политической борьбы, подчас террора.

Общая точка зрения исламистов – «охранителей» фундаменталистского толка отражена в позиции, получившей широкую известность организации «Братья-мусульмане». «Братья» руководствуются мнением Хасана аль-Банны, что цикличное движение истории вступило в фазу, когда мусульмане будут руководить миром, ибо как сказано в Коране, мусульмане – суть рекомендатели для слабого человечества».

Индуизм

Модернизаторская тенденция в индуизме отмечена деятельностью Махатмы Ганди. Ему, как никому другому, удалось сделать древние принципы основой концепции борьбы индийцев за социальную справедливость и политическую независимость. Отталкиваясь от представления о том, что в каждом человеке есть частица Высшего Духа, Ганди говорил о равенстве всех перед Богом, который сливается у него с морально-этическим идеалом и совершенной истиной. Ганди учил, что в стремлении к Богу (Истине) человеку необходимо самосовершенствование на пути самопожертвования, борьбы с несправедливостью, терпимости и ненасилия.

Современные последователи реформаторов в духе времени расширительно толкуют традиционные представления индуизма. В частности, менее категоричными стали их утверждения о приоритете духовного начала над материальным, о незыблимости кастовой системы, подвергается сомнению учение о переселении душ, которое объективно сдерживает стремление к изменению жизненных условий, переосмысливает понятие кармы, поскольку-де человеку воздается по заслугам уже в земной жизни. Вообще индуизм, ориентированный на индивида, по существу, выводящий человека за пределы интересов общества, толкуется как социальное учение, даже с признанием особого достоинства физического труда, подчеркивается общественная значимость социально-активной личности.

Последователь М. Ганди Винаба Бхаве толковал положение индуизма об услугах низших каст высшим как установку для верующего оказывать услуги всем людям; положение о карме, которая в классическом индуизме связана прежде всего с ритуальными действиями, как долг человека совершать добрые дела для всех; положение о Брахмане как о высшей и всеобъемлющей реальности, как принцип всеобщего равенства, бхати (любовь к богу) как любовь к человечеству.

В конце XX в. эту линию продолжил видный философ и политик Сарвепалли Радхакришнан. Он выдвинул концепцию вечной и универсальной «религии веры» мистического богопостижения. Философ исходил из того, что сутью всех религий является духовность, достижение такого состояния, когда духовное начало в человечестве или человеке соединяется с универсальным духом, высшим источником, первоэлементом божественного или Бога, который есть суть духовного опыта. «Религия духа» по мнению Рахакришнана, полностью согласуется с наукой, дополняет ее и будучи идеальной, основанной на категориях любви и ненасилия становится «социальным цементом», источником импульсивной активности.

Буддизм

Модернизация – это один из аспектов возрождения буддизма, которое началось в конце XIX в. и получило новый толчок в связи с отмечавшимся в 1954–1956 гг. 2500-летием со дня смерти Будды. Если «охранители», неотрадиционалисты, приверженцы консервативного течения в возрожденческой мысли интерпретируют современность с позиций классического буддизма, не ждут обретения мудрости и духовного освобождения в земной жизни, то «модернизаторы», напротив, дают современное научно-рациональное толкование основных положений учения, стремясь к тому, чтобы буддийский мир стал современным миром. Они особенно внимательны к тем сторонам учения, которые совместимы со светскими идеями и прогрессивным развитием общества. «Модернизаторы», преодолевая упорное сопротивление «охранителей» выступают за упрощение и удешевление ритуала.

Традиционно монахам запрещается заниматься политической деятельностью. Однако кампучийские буддисты, объясняя свою активность в 1970-х годах заявляли: «Монахи должны подражать Будде, а Будда трудился не только ради своего благополучия, достижения нирваны, но ради счастья всего мира. Для революционеров Лаоса не существовало противоречия между учением Будды Гаутамы, указывающим путь, который позволяет человеку избежать страданий и революцией во имя народного счастья.

Кульминацией буддийского возрождения на Шри-Ланке стало движение Сардовайя Шрамадана, возникшее в 1958 г. под влиянием учения М. Ганди. Его цель состояла в построение общества на буддийско-индуистских принципах равенства, взаимности, любви, духовного пробуждения личности как условия духовного пробуждения общества и мира. Универсальное учение Будды члены общества использовали с тем, чтобы снять межобщинную напряженность в стране. В буддийских храмах, в христианских церквах, в мечетях, переходя из деревни в деревню, они служили литургии, включая в них компоненты разных религий.

Один из главных постулатов буддизма – не убий. Чтобы оправдать использование препарата ДДТ против насекомых в пособии говорилось, что после обработки помещения насекомые умирают сами по себе и человек не виновен в их гибели.

Но несмотря на такие уступки стремление традиционистов вписаться в современность с грузом старинных представлений, приводит к столкновению их с «модернизаторами», которых они осуждают как людей по меньшей мере заблуждающихся.

Конфуцианство

В последние десятилетия отмечаются попытки возрождения конфуцианства. С начала XX в. китайская интеллигенция настороженно относилась к конфуцианству: с ним прочно связывалось представление о застойности, засилье бюрократии, консерватизме. В 1960-х годах, когда в КНР проводилась кампания под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов», в дебатах по проблемам истории конфуцианская концепция «жэнь», что можно перевести как гуманизм, рассматривалась с марксистских позиций.

Во время культурной революции 1966–1976 гг. конфуцианство подвергалось критике со стороны радикалов, считавших его опорой всего старого, отжившего. Но в конце 1970-х и в 1980-х годах одним из важнейших предметов дискуссий стала традиционная культура. Власть апеллировала к ней в интересах укрепления своих позиций, интеллигенция – в поисках национальной идентичности. Традиционное наследие, прежде всего конфуцианское учение, пересматривается в духе времени. Это явление описывается формулой американского ученого китайского происхождения Ли Цзэкоу. Он считает, что сочетание достижений западной цивилизации с китайской традицией это и есть тот путь, который может привести к развитию западного цивилизационного ядра.

Сейчас в Китае есть решительные противники конфуцианства. Например, известный писатель Шао Янсан в 1988 г. призывал полностью отказаться от этого первоэлемента национальной культуры и психологии, чтобы расчистить путь к прогрессу, созданию сильного и богатого демократического и цивилизованного Китая. Но есть и решительные защитники конфуцианства. Исследователь традиционной философии ЧжанДайянъ писал в 1991 г., что конфуцианство может сильно способствовать процессу модернизации страны, потому что в нем делается упор на нравственное воспитание человека, на идею сплочения людей, социальном долге и личной ответственности каждого за положение дел в стране.

Иудаизм

Специфическую форму приняло реформаторское движение в иудаизме. Оно зародилось в Германии как хаскала – еврейское просветительство. Его цель состояла во включение еврейской культуры в общемировую, сохранение древнееврейского языка и литературы, распространение светского образования наряду с религиозным и т. п. Движение реформаторов иудаизма ориентировано не на пересмотр религиозной догматики, а на решение мирских проблем евреев. В его основе лежала идея, согласно которой иудаизм, чтобы сохранится в качестве живой религии, должен изменяться в духе времени.

«Мы можем сказать без колебаний, – заявил один из лидеров реформаторского движения, – что подлинным импульсом к приведению религиозной жизни в соответствие с требованием времени, является необходимость не столько удовлетворить религиозные требования времени и потребности верующих, сколько обеспечить соответствующее представительство евреев без иудаизма и без иудаистской культуры».

Процесс модернизации религиозного сознания, неравномерный, с понятными движениями, – характерная черта нашего времени. При всем том безусловную власть над массами сохраняют традиционные формы религии. Принципиальные противники перемен в богословско-юридической сфере, вынуждены на практике допускать их, прибегая к казуистике и расширенному толкованию священных текстов и древних книг.

Государственно-национальная идеология

Официальная, государственно-национальная идеология – это декларированная или фактически определяющая правительственный курс система концепций и взглядов по вопросам государственности, политической власти и социально-экономического развития.

Официальные идеологии и программы, лежащие в основе государственной политики, – результат взаимодействия различных этносов, религиозных, сословно-классовых групп (как бы ни расходились их интересы), представляющих всю нацию.

Один из авторов Рукуннегары – официальной идеологии Малайзии, А. Газали определяет нацию как ассоциацию людей, имеющих одно подданство и преданных государству. Власть объявляет себя защитницей общего интереса, как она его понимает, и это ее понимание закладывается в государственную политику.

Государственная идеология служит мощным активатором неведения народа, ее отсутствие или неадекватность общенациональному согласию мешают интеграции, поддержанию стабильности, реализации национальных программ и т. п. Дальновидные лидеры понимают это, другие приходят к пониманию, двигаясь путем «проб и ошибок».

«Отвергнув коммунистическую идеологизацию всех сторон жизни, говорил президент Киргизии А. Акаев, – мы зашли слишком далеко и выплеснули с водой ребенка. Ни один народ, ни одна нация не может существовать без идеала, без благородной социальной цели. Именно эти идеалы и цели делают значимыми их деятельность, их жертвы».

Государственная идеология, которую формулируют правящие круги, должна опираться на национальную идею – представление подавляющего большинства народа, обитающего в определенных политических границах, об общих целях и жизненных интересах. Государственная идеология нередко меняется со сменой правителей, тогда как национальная идея является долговременным фактором.

Официальные идеологии очень активны. В распоряжении властей имеется мощный арсенал средств обработки населения. Цель ее – формирование национального самосознания через мифологизацию официальной идеологии, т. е. такие понятия, как родина, монархия, социальная утопия и т. д., возводятся в ранг святынь.

Десятки государств на Востоке имеют свою историю, свое видение мира и национальных проблем, меняющееся в зависимости от обстоятельств. Отсюда множество официальных доктрин и программ. Но в основе всего этого разнообразия вне зависимости от типа государственности и политического режима в постколониальный период лежит формула «четырех «С»» – стабильность властных структур, стабильность национального бытия, стабильность экономического роста и стабильность социальной сферы.

Государственно-политическая детерминанта современных официальных идеологий, провозглашенных или не провозглашенных в официальных документах – национализм всех оттенков, сочетающийся с авторитаризмом или демократией. Идеологии можно условно отнести к двум основным категориям, которые, однако, редко встречаются в чистом виде. Это:

• идеологии национального прагматизма как демократического, так и авторитарного толка;

• концепции так называемых идеологических государств и близкие к ним концепции «особого пути».

Ниже приводится краткая характеристика некоторых разных идеологий и программ.

Идеология национального прагматизма

Для Японии начала 1990-х годов была принята идея «общества благоденствия японского типа» на национально-либеральной основе. Страна прошла путь от шовинизма военного времени, обожествления государственности, к политическому либерализму и к открытости по отношению к Западу (1945–1960). После поражения во второй мировой войне у японцев возникло чувство неполноценности, азиатской отсталости. Последовавший феноменальный экономический рост сопровождался нарастанием националистических и антиамериканских настроений. В конце 1970-х годов японское правительство конструировало идеологическую платформу национального единства. Возрождается стремление к лидерству в мировом сообществе, и даже появляется идея сделать Японию центром мировой цивилизации, создав образец высокоэффективного общества.

В Южной Корее господствует идеология «чучхесон» (сам себе хозяин), опоры на собственные силы. Теоретики чучхесон подчеркивают исключительность южнокорейского пути развития, выделяя в качестве факторов, определяющих эту исключительность, национальный дух, национальное единство, уникальность национальной культуры. Власти толкуют принцип чучхесон как основу корейской формы демократии. Это предполагает примат единовластия (характерного для конфуцианской доктрины), идеи национализма с опорой на национальные культурные ценности и революционное преобразование человека в целях национального сплочения, сильного государства, опирающегося на самобытность и бескомпромиссный суверенитет.

Малайзия исповедует прагматизм Рухуннегары (основы государственности), провозглашенной официальной доктриной в 1970 г. Главной заботой государства названа задача формирования единой малайской нации – единства всех народов страны. Своеобразие страны состоит в том, что малайцы составляют менее половины населения, а наиболее состоятельная и активно предпринимательская его часть – это китайцы и индийцы. Доктрина утверждает примат национальных интересов, ставит целью поддержание демократического образа жизни, построение прогрессивного общества. Объявляется намерение создать общество равных возможностей, без эксплуатации и с непредвзятым отношением к культурным ценностям всех народов Малайи. Таким образом, речь идет о модернизации при сохранении национальных особенностей.

В Индонезии целью революции было создание независимого процветающего государства и справедливого общества, отвечающего принципу «все для всех», на основе модернизации страны. Кредо было сформулировано ее первым президентом Сукарно в форме пяти принципов «панча сила»: национализм во имя сплочения населения; интернационализм как форма гуманизма, предполагающая равноправие и братство между народами; международное сотрудничество, демократия как суверенитет народа; процветание в духе идеи социальной справедливости; вера в единого Бога, что позволяло в известной мере обеспечивать и мирное сосуществование конфессий и проведение секулярной политики.

Эти принципы лежат в основе государственной идеологии вот уже полстолетия на всех поворотах истории Индонезии, хотя с изменением политического режима менялись приоритеты элементов формулы «панга сила», да и само их понимание.

В основе официальной идеологии Индии после обретения ею независимости лежал курс, намеченный Дж. Неру, – государственный национализм. Это обозначало решающую роль государства в определении основных направлений развития во имя достижения национальных целей: образование единой нации в федеративном секулярном государстве с парламентской демократией со смешанной экономикой, с опорой на собственные силы; предусматривается преобладание государственного сектора в жизненно важных областях экономики и социалистическая перспектива в духе принципов, заложенных в конституции. После смерти Дж. Неру постепенно возобладала тенденция к либерализации экономической жизни.

Кемализм – официальная национально-либеральная идеология Турции, сформулированная первым президентом республики Кемалем Ататюрком на базе шести принципов: республиканизм, национализм, народность (неприятие идеи классового разделения общества), этатизм (государственное планирование и контроль за проектом развития), лаицизм и революционность. Руководящая идея – национальное государство европейского типа. Все турецкие правящие режимы клянутся в верности курсу Ататюрка, хотя и меняют его в соответствии с требованием времени. Уже в 1950-х годах Турция отказалась от государственного патернализма по отношению к обществу, был сделан выбор в пользу свободных рыночных отношений, хотя борьба между государственниками и рыночниками продолжается.

В современных монархиях – Брунее и Таиланде, Камбодже и Марокко – государственная идеология зиждется на триаде «родина (нация) – вера – монарх».

Государства «правящих идеологий»

К «идеологическим» следует отнести государства, созданные во имя реализации наднациональной идеи или ею руководствующиеся. Такие государства могут исповедовать панисламизм, арабский национализм, сионизм и т. д., не считая стран, избравших в качестве государственной идеологии марксизм.

В результате революции 1978–1979 гг. была образована Исламская Республика Иран. Основными идеями, которыми она руководствуется, это выдвинутая Хомейни в 1971 г. концепция «велаят – с факих» – правление мудрого мусульманского законоведа, который должен вести общество по предначертанному Аллахом пути к идеалу – «государству ислама», не знающему ни социального, ни экономического, ни национального неравенства.

Пакистан стал как бы воплощением индостанской концепции мусульманского национализма, отталкивающегося от представления о мусульманах Индии как полноправной нации, имеющей право на государственность. Доминантами его официальной идеологии в момент образования государства (1947 г.) были: исламское правительство, исламское государство, исламская конституция, хотя никто точно не определил, что это такое. Однако, как и в других подобных государствах, политика строилась на прагматизме, направленном на укрепление национального единства, модернизацию и т. д. В «Резолюции о целях», которая легла в основу конституции Пакистана, говорится, что суверенитет во Вселенной принадлежит Богу, а верховная власть передана им государству через народ.

К «идеологическим» государствам относятся Сирия и Ирак. Их идеология баасизма провозглашает цели: арабское единство, свобода, социализм во имя возрождения арабской нации.

Израиль с момента своего образования в 1948 г. существует под знаменем сионизма – националистической идеологии, стержнем которого является представление о мировом еврействе как едином народе, воссоединенном на «земле обетованной». Здесь должно быть создано социалистическое общество с «нормальной» общественной пирамидой.

К «идеологическим» государствам примыкают также страны, избравшие «особый», «третий» путь развития. Это попытка найти альтернативу как капитализму, так и социализму. Они обещают «земной рай» в духе социальных установок религиозных доктрин, религиозно-философских учений, древних книг, национальных традиций. Подобные идеологии существуют в разных странах Востока, часто конкурируя с официальными, иногда занимая ранг «государственных».

На конференции «Тунисско-германский диалог» (февраль 1984 г.) представитель Туниса Абдель ваххаб Бухдиба говорил: «Наш опыт развития показывает, что нас не могут удовлетворить идеалы, которые на деле являются высшими европейскими идеалами, которые вы так или иначе пытаетесь навязать нам или по крайней мере сделать привлекательными в наших глазах». Западные модели развития, по словам бывшего президента Алжира Бен Беллы потерпели фиаско в «третьем мире» и даже на самом Западе.

Идеологи «особого» или «третьего пути» нередко критикуют также советскую, китайскую и другие модели социализма и концепцию «социалистической ориентации», не приемлют широкую национализацию средств производства, жесткое планирование в области экономики, ограничений предпринимательской инициативы, политический радикализм и пр.

Наднациональные идеологии или панидеологии

В идеологической и политической борьбе в афроазиатских странах широко используется наднациональная идеология, или панидеологии, такие, как панисламизм, панарабизм, пантюркизм, евразийство и т. п. Они возводят в абсолют подлинное или мнимое единство крупных общностей на территориальной, расовой, этнокультурной или религиозной основе. Почти все они зародились в первой половине XX столетия. Но со временем получили новые акценты, отчасти – новое содержание и функции.

Панисламизм, сохранив антиколониальный и антиимпериалистический потенциал, в не меньшей степени стал политической идеологией движений социального протеста. Панарабизм как идеология борьбы арабов за независимость, используется отдельными арабскими странами для достижения государственно-национальных целей. Пантюркизм, ранее превратившийся из политической идеологии в концепцию культурного национализма, ныне снова выходит на политическую арену. Паназиатизм, который был орудием японского гегемонизма, в первой половине XX в. возрождается под лозунгом «азиатизация Азии», призванным сплотить азиатские страны в борьбе за новый экономический передел мира между центрами силы. Одним из таких центров все более уверенно становится Дальний Восток и Юго-Восточная Азия.

Панисламизм в современном мире

При господстве национализма в мире панисламизм, по-видимому, не может иметь полного и долговременного успеха. Доминанта национальных интересов, столкновение честолюбивых правителей и политических лидеров не только превращают в химеру идею планетарного «государства ислама», но и затрудняют даже возможность реального единства действий мусульманских стран. Тем не менее панисламистские лозунги созвучны настроениям тех, кто идеализирует раннеисламскую общину и видит в ней воплощение мечты о справедливости. Панисламизм вдохновляет мусульманские сепаратистские движения или служит идеологическим прикрытием сил, борющихся за власть, привилегии и гегемонию в мусульманском мире. Но, может быть, важнейшая политическая функция панисламизма сегодня состоит в формулировании объективной потребности мусульманских стран в сплочении на основе общих интересов, устремленных к образованию крупных политических, экономических, военных блоков.

В современном панисламизме, ориентированном на планетарную исламскую общину, существуют разные подходы к вопросу о путях и методах достижения цели. Одни придерживаются экстремистских взглядов, призывая и даже утверждая необходимость насилия, другие избирают путь воспитания личности, духовной переориентации мусульманина на возрождение общины Мухаммада, третьи сначала добиваются внедрения шариата как референтного кодекса для национального государства (к примеру, политика исламизации в Иране и Пакистане).

Обращает на себя внимание то, что «всемирное государство ислама» в большинстве случаев воспринимается как желанная, но отдаленная цель. Сейчас, когда широкое распространение получил мусульманский национализм, признающий приоритет исламских, а не национальных целей, но в рамках национальных государств панисламизм часто ориентируется на образование «государства ислама» в отдельно взятой стране как шаг к планетарной общине Директор института политических наук в Исламабаде Хуришид Амин пишет: «Мы можем принять идею национального государства в качестве отправной точки… потому что это реальность сегодняшнего мира. Сейчас мы не помышляем о халифате как унитарном государстве. Мы стремимся к содружеству мусульманских народов в качестве шага к более полному единству». Бывший советник по делам образования в Пакистане Абдул Хакк добавляет: «Пакистан может привести мусульманские страны к образованию всемирной конфедерации со столицей в Мекке». Абдалла Самман, богослов из Саудовской Аравии утверждает, что «… у мусульманина есть малая родина – страна, в которой он рожден, и великая родина – «государство ислама».

Сионизм

Это крайне националистические идеология и политическое движение, отталкивающееся от представления о евреях как богоизбранном народе, облеченном особой миссией. Это движение начиналось как светское.

Один из его лидеров и первый президент Государства Израиль Хаим Вейцман в предисловии к книге «Сионизм и будущее евреев», изданной в 1916 г. писал: «Полвека тому назад некоторые дальновидные русские евреи стали понимать опасность дезинтеграции еврейства в силу того, что евреи усваивают чужие идеи и нравы. Они поняли, что единственное лекарство против этой болезни – это возможность образовать новый центр для евреев на их исторической родине, где они будут жить свободными, на своей земле, развиваться в русле современной жизни, не утрачивая своей индивидуальности».

Некоторые идеологи сионизма, среди них премьер-министр Израиля Менахем Бегин, отталкивались от посылки «человек человеку – волк». А поскольку «человек есть частица своего народа, а национальная общность – высшая форма общности, поскольку нации сосуществуют в борьбе друг с другом. Евреи – народ отверженный и враждебность к нему в мире неискоренима». Яков Кляцкин в книге «Кризис и решение», изданной в 1921 г. в Берлине, писал: «Мы чужие среди вас и хотим таким оставаться. Между нами широкая пропасть, через которую невозможно наведение мостов. Ваш дух чужд нам, ваши мифы, легенды, обычаи, привычки, традиции, национальное наследие, религия, святыни… – все нам чуждо».

Иудаизм по-разному соотносится с еврейским национализмом. Религиозные сионисты добиваются торжества Торы на земле Израиля. Они считают, что еврейская диаспора (евреи, живущие среди других народов) утрачивает свою духовную сущность, которую можно восстановить лишь на «земле обетованной». При этом конечной целью должно быть государство Израиль в границах всех территорий, которые некогда находились под контролем евреев, а не только тех, которые Бог обещал Аврааму.

Еврейские религиозные ультрарадикалы (крайние ортодоксы и фундаменталисты) жестко выступали против секулярного политического сионизма, против образования евреями государства Израиль в Палестине. Они считают, что возродить Израиль может только Мессия, а государство, созданное людьми, неминуемо будет иметь светский характер. Такова, например, группа «Наторей карта» («стражи городов»). Максималисты – романтики считают, что Бог рассеял избранный им народ, чтобы он служил «дрожжами прогресса». Высшей целью сионистского движения должно быть, по их мнению, не воссоединение евреев на земле предков, а духовное и моральное возрождение еврейского народа; территориальное и языковое единство, государственность не обязательны. Отсюда образование государства Израиль есть «трагическое нарушение Божьей воли: оно должно быть воссоздано только Мессией».

Панарабизм

Арабский национализм ныне переживает кризис. Последний пик активности панарабистов относится ко второй половине 1950—1960-х годов. В то время арабская общественность с энтузиазмом воспринимала панарабистские лозунги. Это была реакция на неоколониализм, появление государства Израиль, разгром арабских стран в войне 1948 г., ее питали горечь поражения и жажда реванша. Успехи национально-демократических революций в Азии, провал трехсторонней англо-франко-израильской агрессии против Египта в 1956 г. и образование Объединенной Арабской Республики в составе Египта и Сирии, казалось, открывали перспективы реализации панарабской модели.

С конца 1960-х годов, после поражения арабов в «шестидневной войне» с Израилем (1967 г.), после смерти признанного вождя панарабистского движения Г. А. Насера, после заключения сепаратного мира между Египтом и Израилем в 1979 г., влияние арабского национализма как политической концепции общеарабского действия и идеологического оружия вновь упало. Усилились регионалистские тенденции, частные интересы возобладали над общеарабскими и долговременными. Даже нерешенность палестинской проблемы не ослабила остроты кризиса панарабизма.

Проблемы арабского национализма в современном варианте, его социальные, политические, исторические аспекты наиболее полно освещены идеологами Партии арабского социалистического возрождения (является правящей в Сирии и Ираке), для которой он является теоретической основой, в частности, в работах одного из ее основателей Мишеля Афляка. В центре панарабизма – представление об арабах, как народе, на котором лежит «вечная миссия» обновления человечества, чья жизнь – образец для подражания. Баасисты (БААС – арабская аббревиатура ПАСВ) считают, что национальные узы важнее всех прочих связей. Они ратуют за образование унитарного арабского государства, поскольку арабы составляют единую нацию – политическую, культурную общность, а также потому, что их «вечная миссия» может быть реализована только в том случае, если они будут объединены.

Идее сплочения, порожденной общностью интересов арабских стран, языка, культурного наследия и т. п., противостояли государственный национализм, гегемонистские устремления некоторых лидеров, различие политических режимов и нерешенность межарабских проблем, разница в уровнях развития, идеологические расхождения.

Последние возобладали. Хабиб Бургиба (бывший президент Туниса) вынужден был констатировать: «Единство арабского мира – миф». АбдалаЛаруи (известный марокканский историк и идеолог) вторил ему: «Общеарабской национальной идеологии нет – интеллектуальная элита повсеместно разнородна». Египетский писатель Тауфик алъ-Хаким «всегда считал возможным культурное единство… Что касается арабского Политического объединения, то… это нереально ни сейчас, ни даже через 50 лет».

Вместе с тем для большей части националистов политическое объединение арабов в той или иной форме остается идеальной целью. После распада в 1961 г. ОАР оно все больше мыслиться как конфедерация. Даже баасисты, для которых арабское единство является политической целью, признали необходимым учитывать суверенность каждого арабского государства. Современный панарабизм выполняет функции инструмента в политике арабских государств. Его девиз – «необходимость»: необходимость объединения рынков, экономического, культурного, военного сотрудничества, совместных усилий для защиты интересов всех арабских стран и каждой в отдельности.

Даже пламенный поборник арабского единства, ливийский лидер Муаммар Каддафи, отвечая на вопрос корреспондента «Правды»: «Реально ли сегодня арабское единство?», сказал коротко: «Единство необходимо». Он говорил не о реальности воплощения идеи, а о необходимости. Министр иностранных дел Саудовской Аравии принц Сауд алъ-Фейсал в мае 1995 г. заявил: «Достижению арабского единства мешает прежде всего недооценка значения ислама для арабов, недопонимания ими значения единства «как наилучшего способа противодействовать вызовам, которые история бросила их независимости и развитию».

Вместе с тем в результате борьбы за независимость, свободу, национальное достоинство и бурного роста национального самосознания у части населения арабских стран сложилось устойчивое представление о принадлежности к единой нации, о «большой родине» от Атлантического океана до Персидского Залива наряду с «малой родиной», где человек осознает себя арабом (ливанцем, египтянином, алжирцем, иорданцем и т. д.). Единство понимается как многообразие в единстве, как сочетание частного и общего, соединение религиозного национализма с панарабской идеей.

Тюркизм и пантюркизм

В 1990-х годах в Турции активизировались сторонники тюркизма – идеи культурной общности тюркских народов и пантюркизма – концепции их духовного и политического объединения. Возродилась идея о «Великом Туране» – мировой державе под эгидой турок.

Развал СССР и появление на его территории ряда независимых тюркоязычных государств (Азербайджан, Казахстан, Узбекистан, Туркменистан и др.), отчаянно нуждающихся в политической поддержке и инвестициях, открывает широкие перспективы для усиления турецкого влияния, особенно потому, что едва ли не все они берут за образец турецкую модель развития.

В турецком обществе появляются люди, испытывающие ностальгию по временам величия Османской империи, среди них возрождаются пантюркистские идеи. Они разделяют, в частности, взгляды противника кемализма (кемалистская концепция противостоит пантюркизму) Риза Нури, который считал, что тюркские народы должны быть объединены в конфедерацию под эгидой турок. Его единомышленник Нихалъ Атсиз писал в 1950 г.: «Турок-это тот, кто верит, что тюркская нация превыше всего, почитает ее национальную историю и готов жертвовать жизнью за идеи тюркизма».

С конца 1950-х годов в Турции действует крайняя националистическая партия антиамериканской и антисионистской направленности, которая сейчас называется Партия националистического действия. Она выступает за объединение тюркских народов под девизом «Да хранит Аллах тюрка», за мощную в военном отношении, экономически независимую «Великую стомиллионную Турцию», государство, которое со временем установит свое господство в мире.

В 1993 г. в турецком городе Анталия состоялся Конгресс дружбы и братства тюркских государств и общин, выступающих за укрепление политических и культурных связей между тюркскими народностями. На фоне всплеска этнотерриториального национализма в республиках бывшего СССР наблюдается спорадическое проявление тюркского национализма. В Узбекистане с 1992 г. выходит журнал «Турон тарихи» (История Турона – страны тюрков»). Партия Апаш в Казахстане не признает существование отдельных тюркских этносов – все они тюрки и только. Пантюркистские настроения особенно отчетливо проявляются в Азербайджане, прежде всего в программе Народно-демократической партии Азербайджана, выступающей за светское государство пантюркистской ориентации.

Паназиатизм

С 1960-х годов появились признаки оживления паназиатизма – в форме консолидации азиатских народов на расовой основе. Дань паназиатизму как концепции единства цели и действий азиатских народов в борьбе против неоколониализма и империализма отдал Дж. Неру. В соответствии с этой идеей азиатские народы должны объединить свои усилия «в политической, экономической и культурной областях, с тем, чтобы Азия стала нашей собственной сферой интересов».

О жизненности паназиатизма в частности на Филиппинах свидетельствует Кларо М. Ректо, националист пропагандировавший в 1960-х и 1970-х годах лозунг «Азия для азиатов». Для Ректо «великим уроком и великим образцом для подражания» была Япония как пионер паназиатизма до второй мировой войны. После войны, когда у японцев прошли горечь военного поражения и вызванное этим чувство неполноценности, японская экономика стала серьезным соперником могуществу США и Европы. Фактически в новой форме воскрешалась старая концепция «Великой восточной сферы процветания» под эгидой Японии.

«Азиатизация Азии» – также вызов западной либерально-демократической модели общественного устройства: Азия противопоставляет западному индивидуализму патерналистскую форму власти в интересах общества. По мнению сингапурского министра информации и искусства Джорджа Йоу, рождается новая цивилизация на базе конфуцианства, даосизма и буддизма махаяны.

«Активизация Азии», характерная прежде всего для стран Азиатско-Тихоокеанского региона, развивалась параллельно и отчасти в русле формирования общественной мысли развивающихся стран, так называемого «третьемирского сознания», которое особо проявило себя в 1960—1970-е годы.

«Третьемирское» сознание

Общность национально-государственных интересов афроазиатских стран в некоторых сферах их отношений с другими народами, в первую очередь с индустриально развитыми государствами, обусловила относительное сходство у них представлений о месте «третьего мира» в мировом сообществе.

Как подчеркивают авторы книги «Общественная мысль развивающихся стран», «взятый в самом общем виде феномен общественной мысли развивающихся стран выражает протест зависимой, неравноправной, лишенной права на саморазвитие миросистемной общности, ее борьбу за субъективность, за равнозначимость с другими общностями того же порядка».

Общественное сознание бывших колониальных народов было отмечено европоцентризмом, отражало ощущение ими своей неполноценности и периферийности. В ходе национально-освободительной борьбы развивалось национальное самосознание, но и в период независимости сохранялось сознание своей периферийности, ущемленности, неравноправия. Это подкрепляется зависимостью большинства стран Азии и Африки от Запада в сфере науки, новейших технологий, широкой экспансией на Восток западного образа жизни. В этих условиях, естественно возникло понимание органической связи между империализмом и неоколониализмом, необходимости изменения положения дел в мире, в котором существуют эксплуатируемые нации. Складывалось представление, что главное противоречие эпохи – противоречие между империализмом и неоколониализмом.

На Востоке это противоречие наиболее четко истолковал Мао Цзэдун, который в 1974 г. выдвинул концепцию «трех миров». Он говорил о том, что наряду с высокоразвитыми капиталистическими странами и СССР существуют слаборазвитые страны «третьего мира», причиной всех бед которых является империализм. Для «третьего мира» при капитализме нет будущего. Видный баасистский деятель Мухаммед Джунди писал, что противоречия с империализмом являются фундаментальными: араб уже только потому, что он араб, ощущает страдание всей своей нации, эксплуатируемой империализмом. В эпоху империализма основное противоречие между угнетенными нациями всего мира и мировой буржуазией, а не внутри отдельно взятой страны.

Общность интересов привела к пониманию единства целей и, следовательно, необходимости объединения усилий. В 1950-х годах среди стран «третьего мира» возникло движение неприсоединения, которое по словам Индиры Ганди было «продолжением духа несотрудничества с колониализмом». В эпоху «холодной войны» это движение давало неприсоединившимся странам возможность политического и экономического маневра. Появились блоки, союзы, организации стран «третьего мира» для защиты общих интересов: Организация африканского единства, «Группа 77», Лига арабских государств, АСЕАН и т. п. В последней трети XX в. активизировались идеи экономического сотрудничества, коллективной опоры на собственные силы, появлением движения за новый экономический порядок.

Восток второй половины XX века постепенно превратился из зависимого объекта колониальной и неоколониальной политики Запада в самостоятельную силу на международной арене. Тем не менее западные державы стремились и в новых условиях сохранить и даже расширить свои позиции в странах Востока, привязать их к себе экономическими, политическими, финансовыми и прочими узами, опутав сетью соглашений о техническом, военном, культурном и прочем сотрудничестве. Если же это не помогало или не получалось, западные державы, особенно США, не колеблясь, прибегали к насилию, вооруженной интервенции, экономической блокаде и прочим средствам давления в духе традиционного колониализма.

Узел противоречий на Дальнем Востоке

Однако многие перемены, явившиеся прямым следствием новой расстановки сил в глобальном масштабе, приняли необратимый характер. Наиболее кардинально это проявилось на Дальнем Востоке.

Потерпевшая поражение Япония капитулировала и на десятилетия утратила свой статус великой державы и способность влиять на страны региона. Более того, Япония была оккупирована войсками США и стала объектом целенаправленной политики американцев по социальной и экономической модернизации, культурной и технологической «вестернизации». То же самое произошло и на юге Корейского полуострова. США спешили занять место Японии везде, где только могли. Однако разгром советскими войсками японской Квантунской армии создал условия для расширения и укрепления «освобожденных» районов Китая, контролировавшихся коммунистами, для вооружения и оснащения (как за счет СССР, так и путем передачи трофейного японского оружия) Народно-освободительной армии Китая (НОАК), созданной руководством КПК. К концу 1945 г. «освобожденные» районы охватывали почти четверть территории Китая (главным образом на севере) с населением в 150 млн. человек. Хотя национальное правительство Чан Кайши с помощью США сумело захватить большую часть ранее оккупированной японцами территории, позиции КПК, безусловно, усилились. В дальнейшей весьма острой борьбе за власть КПК проводила довольно гибкую политику, включавшую переговоры и с партией Гоминьдан, и непосредственно с США, а также – с самыми разными силами, недовольными диктатурой Чан Кайши. США явно переоценили способность чанкайшистского режима разгромить КПК и, всемерно его укрепляя, все же не решились (во многом под воздействием СССР и в результате соглашения с СССР и Англией о невмешательстве в Китае от 1945 г.) на непосредственную интервенцию. Их вооруженные силы, размещенные на территории Китая, остались в стороне от боев, что и позволило НОАК разгромить разлагающуюся армию Чан Кайши, в которой 2/3 потерь составили сдавшиеся в плен или перешедшие на сторону НОАК. Опираясь преимущественно на крестьянство, КПК сумела привлечь на свою сторону наиболее активные слои населения, прежде всего рабочих, нейтрализовать средние слои и буржуазию (которые также были недовольны Чан Кайши), изолировать, разложить и деморализовать сторонников режима, в основном – чиновничество и бюрократический капитал.

Победа китайской революции, завершившаяся провозглашением 1 октября 1949 г. Китайской Народной Республики (КНР), имела огромное значение для всего Востока. Во-первых, она привела коммунистов к власти в самой большой по населению стране мира, что весомо умножило силы мирового коммунизма и резко усилило его влияние, особенно в Азии. Во-вторых, она продемонстрировала всему Западу и особенно США, что терпение Востока не беспредельно, что крестьянство, в основе своей – традиционно мыслящее, бедное, забитое и консервативное, способно не только восстать, но и победить (ибо крестьянство составляло подавляющее большинство и в НОАК, и в КПК, и среди жителей Китая вообще). В-третьих, победа революции в Китае показала гнилость и уязвимость традиционных режимов на Востоке, несоответствие новой обстановке и новым условиям, порожденным второй мировой войной, методов управления и социальной организации, применяемых отживающими силами восточного общества – помещиками, чиновничеством, бюрократической буржуазией, ростовщическим капиталом. США и Запад в целом сделали из всего случившегося надлежащие выводы, взяв курс на максимальное силовое противодействие распространению влияния СССР и КНР, с одной стороны, на технико-экономическую и социокультурную модернизацию зависимых от них стран Востока – с другой.

Однако это было весьма трудно осуществить. Почти во всех странах Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии имелись значительные китайские общины, в низших (и не только) слоях которых наблюдалось повсеместное сочувствие КНР, в меньшей степени – КПК. Идеи модернизации по-американски и вообще «вестернизации» в первую очередь воспринимали те группы населения, которые в основном скомпрометировали себя сотрудничеством с японцами, были известны и ранее своей проколониалистской позицией и поэтому не пользовались авторитетом у народа. Сыграла свою роль и появившаяся после 1945 г. возможность непосредственно оказывать помощь революционным и повстанческим движениям с территории СССР и Китая. Наиболее ярко это проявилось в ходе корейской войны 1950–1953 гг.

Народ Кореи, с 1910 г. жестоко угнетавшийся Японией, вел с 1931 г. трудную партизанскую воину против японских захватчиков. В этой войне, как и в соседнем Китае, где проживало много корейцев, активную роль играли коммунисты. После разгрома Квантунской армии советские войска заняли Северную Корею, где коммунисты и их союзники, впоследствии объединившиеся в Трудовую партию Кореи (ТПК), получили власть. Корея стала первой в послевоенной мировой практике разделенной страной. И коммунисты на севере, и созданный американцами антикоммунистический режим на юге претендовали на объединение под своей эгидой всего полуострова. Властные амбиции подкреплялись классовой и идеологической враждой. СССР и США в условиях начавшейся «холодной войны» старались извлечь выгоду из создавшегося положения, поощряя своих союзников на полуострове, оказывая им политическую, экономическую и военную помощь. Рано или поздно это должно было привести к прямому столкновению, особенно – после утраты американцами в 1949 г. монополии на ядерную бомбу, победы коммунистов в соседнем с Кореей Китае и все более ширившегося вооруженного повстанчества на юго-востоке Азии.

Война, вспыхнувшая в Корее в июне 1950 г., шла с переменным успехом. С самого начала США превратили ее в масштабный интернациональный конфликт, задействовав послушный им тогда механизм ООН, от имени которой они и вмешивались в ход военных действий на стороне южнокорейцев. Однако, когда, ввиду подавляющего превосходства армии США, возникла реальная угроза оккупации ими Северной Кореи, на стороне северокорейцев выступила КНР. Официально китайские войска в Корее назывались «дивизиями народных добровольцев», но на деле это была регулярная армия КНР. Американцы не решились распространить войну на территорию Китая. В результате КНР и Северная Корея при политической, экономической и военно-технологической помощи СССР выстояли против США, Южной Кореи и подразделений некоторых стран (Австралии, Турции и других), присланных в Корею под флагом ООН. Война, принявшая затяжной характер, завершилась, в конечном итоге, возвращением сторон к исходным рубежам в 1953 г.

После прекращения войны в Корее политика США в регионе, в сущности, строилась на всемерном противопоставлении севера и юга Корейского полуострова, как и континентального Китая, где образовалась КНР, острову Тайваню, ставшему с 1949 г. убежищем Чан Кайши и партии Гоминьдан. Дабы извлечь из этого противопоставления не только политические и военно-стратегические, но и экономические выгоды, США оказывали Южной Корее и Тайваню максимальную военную, финансовую и техническую помощь, осуществляли в их экономику значительные капиталовложения, дабы превратить их в процветающие «витрины вестернизации». В наибольшей степени США это удалось в Японии, которая сумела неплохо «заработать» на корейской войне благодаря выполнению гигантских военных заказов США и снабжению (в том числе – и после 1953 г.) войск США и их союзников на юге Кореи. По заключенному в 1951 г. «договору безопасности» с США американцы получили право держать в Японии свои войска и заботиться не только об «обороне» Японии, но и о пресечении в ней внутренних волнений. Мирный договор с Японией в сентябре 1951 г., формально положивший конец состоянию войны между нею и Объединенными Нациями, был составлен США и Великобританией и мало учитывал интересы других бывших противников Японии. Поэтому СССР его не подписал, а Индия, Бирма, КНР вообще не участвовали в посвященной его подписанию конференции в Сан-Франциско. Впрочем, стараниями США от лица Китая на международной арене, в том числе – в ООН и Совете Безопасности, долгое время выступали представители Тайваня, именовавшегося «Китайской республикой».

Таким образом, узел противоречий на Дальнем Востоке в течение всей второй половины XX в. определялся проблемой противостояний КНР и Тайваня, юга и севера Кореи. Наряду с этим постепенно, особенно – к 80—90-м годам XX в., обострялся спор между СССР и Японией по поводу принадлежности южной группы Курильских островов, которые в 1945 г. вошли в состав СССР, но в Японии продолжали считаться «северными территориями». По договору 1951 г. Япония от них отказалась, но кому они принадлежат, оговорено не было.

Юго-Восточная Азия: от национального освобождения к социальной стабильности

После капитуляции Японии Юго-Восточная Азия (ЮВА) была буквально захлестнута волной освободительных революций. В Индонезии еще до капитуляции Японии национальный лидер страны Ахмед Сукарно изложил 1 июня 1945 г. «пять принципов» («Панча сила») будущего индонезийского государства: «национализм» (т. е. единство и независимость), «интернационализм» (т. е. международное равноправие и сотрудничество), «демократия» (подразумевались народное представительство и свобода мнений), «всеобщее благосостояние» (т. е. экономическое равенство) и «вера в бога», в конкретных условиях страны, трактовавшаяся как веротерпимость. Эти принципы, включенные в конституцию Республики Индонезия, сохранили свое значение вплоть до конца XX в., притом – и за пределами Индонезии, а Сукарно после освобождения страны еще 20 лет оставался ее главой.

2 сентября 1945 г. глава Национального комитета освобождения и руководитель компартии Индокитая Хо Ши Мин провозгласил создание Демократической Республики Вьетнам (ДРВ). Народные комитеты были созданы в регионах Малайи, которые контролировала партизанская Антияпонская армия. Однако отсутствие организованного движения в масштабах всей страны, особенно – среди коренных малайцев, и пестрота национального состава населения (в среде которого более активны и модернизированы были китайцы и индийцы) не позволили создать независимое правительство до возвращения в страну британских войск. В дальнейшем англичане, французы, голландцы попытались восстановить во всех странах, освобожденных от японской оккупации, довоенный статус-кво, что вызвало ожесточенное вооруженное сопротивление, вылившееся в длительные национально-освободительные войны. Эта борьба продолжалась в Индонезии до 1949 г., во Вьетнаме – до 1954 г., в Малайе – до 1957 г. В других странах ЮВА также имели место военные столкновения, но они были либо подчинены политической борьбе, либо носили характер внутренних конфликтов между различными политическими, социальными и этническими группировками. Колонизаторы всячески поощряли эти конфликты, надеясь вбить клин между разными частями народа той или иной страны и сохранить тем самым свои позиции в качестве «беспристрастного арбитра». Но эту политику довольно быстро раскусили. Лидер патриотов Бирмы Аун Сан говорил еще в 1946 г.: «Если Англия и Америка, объединившись, вздумают диктовать свои условия, Россия и многочисленные мелкие государства сплотятся, чтобы не допустить этого».

Надежды на СССР были тогда свойственны не только коммунистам. У националистов Бирмы, Индонезии и других стран в их выступлениях встречались ссылки на Ленина, примеры из жизни СССР. Это объяснялось, с одной стороны, взлетом авторитета СССР после побед над Германией и Японией в 1945 г., а с другой – поисками моделей послевоенного устройства в условиях революционной ситуации. Сказывалось, конечно, и влияние местных коммунистов, за годы войны усилившихся политически, идеологически и в количественном отношении. На эмоционально-житейском уровне большое значение имели многонациональный характер СССР и даже наличие среди его руководства лиц восточного происхождения, начиная с И. В. Сталина.

СССР пытался противостоять США и вообще западным державам на Востоке, опираясь прежде всего на компартии, в том числе – на созданные коммунистами вооруженные силы. Но это оправдало себя только в Китае и Вьетнаме, где эти силы были тесно связаны с широкими массами и составляли влиятельные и хорошо организованные партии, проводившие самостоятельную и гибкую политику. Уже на севере Кореи значительная доля успеха местных коммунистов объяснялась мощной поддержкой и всесторонней помощью СССР и Китая. Что же касается других стран, то здесь компартии не добились поставленных перед ними целей. Они потерпели тяжелое поражение в Индонезии в 1948–1949 гг., на Филиппинах в 1952 г., в Малайе – к середине 1950-х гг. Во многом это объяснялось их малочисленностью, изолированностью от большинства населения, тактической незрелостью, механическим выполнением инструкций из Москвы (или, позже, из Пекина), нередко (например, в Малайе или Таиланде) преобладанием среди них китайцев, отношение к которым у местных жителей не всегда было однозначным.

Движение афроазиатской солидарности

В послевоенные годы на Востоке постепенно возникало и стало значительной идейной и политической силой движение «неприсоединения» ни к одному из сложившихся на мировой арене военно-политических блоков. Одним из духовных отцов этого движения был президент Югославии Иосип Броз-Тито, управлявший своей страной 36 лет (в 1944–1980 гг.) и за эти годы добавивший к своему образу героя антифашистского сопротивления в Европе еще и авторитет международного лидера высокого уровня. Не желая подчиняться диктату Сталина, но и не отказываясь от принципов социализма, которые он интерпретировал по-своему, а не согласно сталинским догмам, Тито вывел свою страну из «лагеря социализма», который он называл «восточным блоком». Но, вопреки обвинениям Москвы в его адрес, он не примкнул к «западному блоку», т. е. к США и их союзникам. В осуществлении этой политики он решил опереться на молодые государства Востока, вышедшие после 1945 г. на мировую арену, прежде всего – на Индию и Китай, великие державы, принадлежавшие к разным цивилизациям и разным социальным системам, но одинаково заинтересованные в мирном урегулировании острых межгосударственных противоречий политического, идеологического, экономического, военного и территориального характера, унаследованных и от колониальной эпохи, и от второй мировой войны. К тому же, в середине 50-х годов, когда зародилось движение «неприсоединения», только что закончились войны в Корее и Вьетнаме (в 1954 г.), обострились противоречия КНР с Тайванем, продолжались военные действия в Малайе, ухудшилась обстановка в Средиземноморье.

У Индии были свои причины стоять на позициях миролюбия и нейтралитета. Страна еще помнила историю индо-мусульманской резни, в обстановке которой родилась летом 1947 г. независимость Индии и Пакистана. При этом в Индии остались миллионы мусульман, а также сикхов, христиан, буддистов и представителей других конфессий. Многоконфессиональная и многонациональная страна 180 языков, мусульманское население и мусульманское окружение которой (Пакистан, Иран, Афганистан, Малайзия, Индонезия) оставались враждебными официальному секуляризму властей Индии, была, к тому же, обременена множеством социальных и экономических проблем, затруднявших преодоление традиционализма, тормозившего модернизацию. В свою очередь Китай, ощущая себя великой державой и желая избавиться от имиджа «только союзника» СССР, нуждался в том, чтобы выйти на мировую арену в новой роли и желательно – единым фронтом с другими странами Азии, на лидерство в которой Китай всегда претендовал.

Переговоры 1954–1955 гг. между И. Броз-Тито, главой Индии Джавахарлалом Неру и премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем привели к созыву в апреле 1955 г. в городе Бандунг (Индонезия) первой конференции глав государств и правительств 39 стран Азии и Африки. Конференция подтвердила курс, как тогда говорили, «позитивного нейтрализма»: неприсоединение к военным блокам, поддержка освободительной борьбы народов еще сохранившихся к тому времени колоний, антииимпериализм и антиколониализм, взаимное уважение и невмешательство в дела друг друга. В декабре 1957 г. – январе 1958 г. в Каире была созвана экономическая конференция 45 стран Азии и Африки. На ней было решено создать постоянные органы движения афро-азиатской солидарности. Организационное оформление этого движения произошло на конференции в г. Конакри (Гвинея) в апреле 1960 г., где был принят устав движения и сформулированы его цели – «объединять и согласовывать борьбу народов Азии и Африки против империализма и колониализма, ускорять освобождение народов и обеспечить их экономическое, социальное и культурное развитие».

Движение афро-азиатской солидарности постепенно становилось реальной силой на международной арене. Оно помогало (политически и материально) борцам за независимость, оказывало давление на колониальные державы, содействовало укреплению суверенитета молодых государств. Объективно это движение стало союзником СССР, несмотря на периодические разногласия СССР с Югославией, Китаем, Индонезией и другими «странами Бандунга». Конференция 25 неприсоединившихся стран в Белграде в 1961 г. прямо высказалась в поддержку борьбы за мир (одного из постулатов внешней политики СССР в его противоборстве с Западом) и против колониализма. Многие решения ООН, в первую очередь – Декларация о предоставлении независимости колониальным странам и народам от 1960 г., были приняты благодаря совместным действиям СССР и афро-азиатских государств. Это явилось одной из причин ликвидации колониальных владений Запада в Азии и Африке. Только в 60-е годы XX в. 44 бывших колонии обрели независимость.

Разумеется, афро-азиатская солидарность была не лишена противоречий. С 1959 г. стали ухудшаться отношения между Индией и КНР из-за вступления китайских войск в Тибет и бегства в Индию главы буддистов далай-ламы. С началом 60-х годов стало возрастать противоборство Индонезии и Малайзии из-за территориальных споров, которые разделяют многие из молодых государств Востока. Индо-пакистанские войны 1966 г. и 1971 г. еще больше противопоставили Индию и Пакистан, привели к образовании на месте восточного Пакистана независимого государства Бангладеш, до предела накалили разногласия из-за Кашмира и гипотетического проекта сикхского государства Халистан, поддержанного Пакистаном.

Ухудшение китайско-индийских отношений сопровождалось сближением Китая с Пакистаном и резким обострением с 1963 г. (а по другим данным, еще раньше) отношений КНР и СССР. Вызванное в основном внутренними событиями в Китае (особенно «культурной революцией» 1966–1975 гг.), это обострение было также связано с разногласиями в мировом коммунистическом движении и в тактике борьбы с США) но особенно – со стремлением КНР стать супердержавой наряду с СССР и США. В 1969 г. кризис привел к военному конфликту между СССР и КНР на пограничном острове Даманский. Это было первое вооруженное столкновение между социалистическими странами. Но оно оказалось не единственным. В 1977 г. имел место еще более масштабный военный конфликт КНР с Вьетнамом.

Вьетнам, расколотый с 1954 г. на Южный и Северный (подобно Корее), болезненно переживал синдром разделенной страны. Внутренние неурядицы на более богатом «капиталистическом» юге постоянно стимулировали север к вмешательству с целью объединить силой страну, уже в ходе антифранцузского сопротивления 1946–1954 гг. доказавшую свое тяготение к единству в рамках ДРВ. Дабы отвратить эту угрозу, США, после 1954 г. вытеснившие Францию из всех стран Индокитая, стали усердно укреплять экономически, политически и в ином плане южновьетнамский режим, элиту которого составляли бюрократическая буржуазия, компрадоры и милитаристы из армии, сколоченной американской военной миссией по образу и подобию армии США. Но, поскольку всего этого оказалось недостаточно, США в 1964 г. начали ими же спровоцированную войну против ДРВ. Более 9 лет, с 1964 г. по 1973 г., США буквально стирали север Вьетнама с лица земли, уничтожая с воздуха города и села, сжигая напалмом посевы и леса, отравляя почву и людей различными ядами. Однако северовьетнамцы, к тому времени имевшие опыт антияпонского и антифранцузского сопротивления, сплоченные национальной и партийной дисциплиной, руководимые харизматическим вождем Хо Ши Мином и получавшие значительную поддержку (техникой, военными специалистами, снаряжением и разными видами снабжения) от СССР и КНР, выстояли. Более того, они продолжали различными путями забрасывать на юг свои отряды и оказывать всемерную помощь южновьетнамским партизанам, попользовавшимися довольно значительным влиянием как в городах, так и в сельской местности. Это влияние постоянно возрастало по мере того, как выяснялся, все более и более четко, марионеточный и паразитический характер режима в Сайгоне, который разъедали коррупция, продажность, аморальность, соперничество кланов и религиозных сект.

И хотя в конце 1973 г. война формально была прекращена и США даже согласились вывести свои войска из южного Вьетнама на основе сохранения статус-кво, кардинально не была решена ни одна из проблем. Поэтому, когда весной 1975 г. сложилась новая обстановка и войска севера двинулись на юг, они без особого труда овладели всем югом. Армия юга, превосходившая чуть ли не вдвое северян по численности, вооружению и оснащению за счет США, что было предметом гордости Вашингтона, развалилась почти молниеносно, ибо защищаемый ею режим не пользовался поддержкой народа и был безнадежно скомпрометирован коллаборационизмом и паразитизмом.

Объединение Вьетнама и падение (не без его помощи) проамериканских режимов в соседних Лаосе и Камбодже привело к превращению Вьетнама в «малую державу», что вызвало обострение китайско-вьетнамских отношений и привело к военному столкновению между КНР и Вьетнамом в 1977 г. Китай, уже вступивший тогда в более прагматичную «эру Дэн Сяопина», тем не менее не прочь был продемонстрировать, как и прежде, великодержавные амбиции и претензии на лидерство в Азии. Этому стремились помешать и СССР, и США, что не могло не сказаться самым негативным образом на афро-азиатской солидарности.

К тому же, само наличие «хуацяо» (китайцев вне Китая) в соседних с КНР странах не столько облегчало, сколько осложняло внешнеполитические позиции Пекина. «Хуацяо», с одной стороны, были солидно представлены в предпринимательстве Вьетнама, Бирмы, Таиланда, Малайзии, Индонезии, что вызвало противодействие местных национальных конкурентов и отчуждение местных трудящихся. С другой стороны, «хуацяо» также были влиятельны в местных компартиях, каковые после образования в 1949 г. КНР стали преимущественно ориентироваться на Пекин. Это вызывало опасения и США, и национальных правительств, которые либо вынуждены были вести многолетнюю борьбу с коммунистическими партизанами (в Бирме, Малайзии, на Филиппинах), либо периодически наносить удары по постоянно усиливавшейся компартии (в Индонезии). К тому же угрозы КНР Тайваню, Индии (а с 1966 г. – и СССР) снижали авторитет Китая в Азии и облегчали нейтрализацию его усилий всеми его противниками, в первую очередь США, которые, наряду с этим, стали предпринимать, начиная с 70-х годов, усилия (и не бесплодные) по устойчивому противопоставлению Китая СССР и другим соцстранам.

Движение афро-азиатской солидарности объективно ослаблялось также и индо-пакистанскими противоречиями. Неудачи Пакистана еще более способствовали милитаризации пакистанского общества, радикализации свойственного ему с рождения воинствующего исламизма, особой отзывчивости и остроте реакции на все, происходящее в мире ислама. Именно исламской солидарности Пакистан стал придавать гораздо большее значение, нежели солидарности афро-азиатской. Это выразилось и в преимущественной поддержке Пакистаном международных исламских организаций, конференций и различных мероприятий.

Поэтому Пакистан активно вмешался в дела Афганистана после апрельской революции 1978 г. в этой стране и особенно после ввода туда в декабре 1979 г. советских ВОЙСК. Дело было не только в «антиисламском», с точки зрения пакистанцев, характере установившейся власти в Афганистане и помогавшего ей СССР. Дело было также в постоянной заинтересованности Пакистана в поддержании нестабильности в Афганистане, ибо сильное правительство в этой стране могло поставить вопрос о принадлежности северо-западных территорий Пакистана, населенных пуштунами (или патанами), т. е. афганцами. Пакистан тем охотнее вмешался в афганские события, ибо они дали ему возможность задействовать вне своей территории многих недовольных «лишних людей», переключить внимание хотя бы части народа с внутренних проблем на внешние, получить огромные денежные и материальные средства на вооружение, оснащение и подготовку моджахедов (как своих, так и приезжих), а также – дипломатическую, политическую и иную поддержку от США, Саудовской Аравии, многих стран ислама.

Война в Афганистане, помимо пагубных последствий для самой этой страны и для СССР (в дальнейшем), самым негативным образом сказалась на афро-азиатской солидарности, ибо к началу 80-х годов уже умерли основатели этого движения (Тито, Неру, Чжоу Эньлай, Сукарно) и не было, за редкими исключениями (вроде Индиры Ганди и сменившего ее Раджива Ганди в Индии), авторитетных международных лидеров в Азии и Африке, способных погасить пламя межгосударственных, религиозных, этнических и политических конфликтов.

Более того, столь заметная в 50—60-е годы антиимпериалистическая солидарность стран Востока стала подменяться их объединением по этническому («все арабы», «все тюрки», «все китайцы», включая «хуацяо»), религиозному («все мусульмане», «все католики», «все шииты») или конъюнктурно-политическому принципу. Ярким примером последнего и было сплочение в борьбе против вмешательства СССР в Афганистане, помимо разных группировок афганской оппозиции, также Пакистана и его союзника Китая (тем самым «успокаивавшего» мусульман своей провинции Синцзян), Саудовской Аравии и ожесточенно соперничавшего с ней за гегемонию в мире ислама и – более конкретно – в зоне Персидского Залива хомейнистского Ирана, США и во многом несогласной с ними Западной Европы, а также – десятков тысяч мусульманских добровольцев, отнюдь не симпатизировавших США и Западной Европе. Эти добровольцы буквально из всех стран ислама, часто – вопреки воле своих правительств (например, Алжира, Марокко, Йемена), добирались до Пакистана, проходили там обучение в специальных лагерях и на военных базах, после чего сражались в Афганистане. Все это, как и их содержание (не менее 1,5 тыс. долларов в месяц на человека), оплачивалось в основном американскими и саудовскими фондами, а также – за счет специальных пожертвований и сборов среди мусульман, в том числе – среди их многочисленной и в основном зажиточной диаспоры в Европе.

Только из арабских стран таким образом были переправлены, вооружены и брошены в сражения до 30 тыс. моджахедов. После вывода войск СССР из Афганистана в 1989 г. большинство их фактически стало профессиональными наемниками и продолжили свою деятельность, приняв участие в военных действиях на стороне мусульманских боевиков в Алжире, Боснии, Египте, Косово, Таджикистане и Чечне. Силу их агрессивного напора, фанатизма и привычки решать все проблемы путем вооруженного насилия испытали на себе и европейцы, и американцы. Правда, в США акты вооруженного террора исламо-экстремистов носили единичный характер. Однако в Европе, особенно во Франции, где проживает свыше 4 млн. мусульман, многочисленные акты террора, взрывы в метро и угоны самолетов были в 90-е годы XX в. яркой приметой времени и одной из причин усиления социальной напряженности.

Арабские революции и соперничество сверхжержав

Арабский мир вступил во 2-ю половину XX в. далеко не порвав с узлами колониальной зависимости. На территории почти всех арабских стран (за исключением Сирии, Ливана, Йемена и Саудовской Аравии) находились иностранные войска, многие из этих стран (Алжир, Судан) еще оставались колониями, другие – были таковыми фактически находясь под протекторатом Великобритании или Франции. Июльская революция 1952 г. в Египте, свергнув монарха, открыла путь к освобождению. По образцу руководившего ею «Общества свободных офицеров» были созданы соответствующие организации и в других арабских странах. В некоторых из них (в Ираке в 1958 г., в Йемене в 1962 г., в Судане и Ливии в 1969 г.) им удалось осуществить революции по аналогичному сценарию. Но и там, где расклад сил был иным и события развивались по-другому, влияние египетской революции было значительным. Оно стимулировало начало вооруженной борьбы патриотов Туниса (в 1952 г.), Марокко (в 1953 г.) и Алжира (в 1954 г.) за освобождение, способствовало позитивным сдвигам в Сирии и Иордании (в 1954–1955 гг.). Лидер Египта Гамаль Абдель Насер, добившийся вывода из страны английских войск, национализации Суэцкого канала и провозгласивший своей целью единство арабов, получил звание «чемпиона арабского национализма». Лозунг имевшей филиалы в разных арабских странах Партии арабского социалистического возрождения (ПАСВ) – «Арабская нация едина, а ее миссия вечна» – стал получать все большее распространение и популярность.

Запад, прежде всего Англия и Франция увидели в появлении революционного Египта и его влиянии угрозу своим интересам на Ближнем Востоке, тем более – после того, как Египет принял участие в Бандунгской конференции, выступил вместе с Сирией против военных блоков и стал одним из столпов афро-азиатской солидарности. Национализация Суэцкого канала подорвала одну из важнейших позиций англо-французского капитала, ранее владевшего каналом, а поддержка Насером палестинских фидаев (партизан) вызвала негативную реакцию Израиля. Поэтому закономерной явилась англо-франко-израильская агрессия против Египта в октябре-ноябре в 1956 г. Несмотря на военное превосходство агрессоров (Израиль оккупировал Синайский полуостров, войска Англии и Франции – зону Суэцкого канала), их акция в конечном счете провалилась. В США их не поддержали (рассчитывая в дальнейшем на симпатии арабов), а СССР, справившись 4 ноября 1956 г. с кризисом в Венгрии в ультимативной форме потребовал вывода англо-франко-израильских войск из Египта, что и произошло к декабрю 1956 г. Авторитет Египта и лично Насера в арабском мире после этого только вырос, что привело к сближению с ним добившихся независимости в 1956 г. Марокко, Туниса и Судана, но особенно Сирии, образовавшей совместно с Египтом в феврале 1958 г. единое государство – Объединенную Арабскую Республику (ОАР). За присоединение к ОАР выступили также национально-патриотические силы Ливана и Ирака, поднявшие восстание против своих прозападных правительств в мае-июле 1958 г.

Опасаясь худшего, США срочно высадили свои войска в Ливане, а Великобритания – в Иордании. В итоге им удалось удержать эти государства в орбите своего влияния. Однако в Ираке восстание армии вылилось в «бессмертную революцию 14 июля», которая свергла в стране монархию и поставила у власти генерала Абд аль-Керима Касема, возглавлявшего подготовившее эти события тайное «Общество свободных офицеров» (по образцу египетского). Но отношения между ОАР и Ираком не сложились. Генерал Касем отстранил своего заместителя Абд ас-Саляма Арефа, выступавшего за присоединение к ОАР, и стал преследовать пронасеровские группы в Ираке, в том числе – местный филиал ПАСВ, опираясь на коммунистов и курдских националистов. Это вызвало, в свою очередь, преследования компартии в ОАР и, как следствие этого обострение отношений Насера с СССР, до этого момента безоговорочно Насера поддерживавшего. Однако, эта размолвка была недолгой, особенно – после выхода Сирии из ОАР в 1961 г.

Президент США Д. Эйзенхауэр выдвинул еще в январе 1957 г. доктрину, согласно которой США должны были «заполнить вакуум», образовавшийся на Ближнем Востоке в связи с уходом Англии и Франции из регионов своего традиционного влияния. Ряд стран, в том числе Ливан, Тунис, Иордания, приняли эту доктрину, опасаясь все возраставшего влияния Насера и помогавшего ему СССР. Собственно в противодействии этому влиянию и был смысл доктрины Эйзенхауэра. Три принципа лежали в основе ближневосточной политики США после второй мировой войны – борьба против влияния СССР, защита Израиля всеми средствами и обеспечение своего господства над нефтью региона. И если по вопросу об Израиле добиться взаимопонимания с арабами было сложно, то по остальным вопросам США добились многого. Поэтому и СССР, и ОАР не имели иного выбора, как действовать вместе. Они старались совместно поддерживать афро-азиатскую солидарность, особенно в 1960 г., который был прозван «годом Африки» – именно тогда обрело независимость большинство африканских стран. Совместно поддержали они также революции в Алжире и Йемене.

В Алжире восстание в ноябре 1954 г. вылилось в освободительную войну против французского господства. Руководивший войной Фронт национального освобождения (ФНО) пользовался поддержкой арабского мира, мира ислама, СССР и других стран социализма. Война революционизировала обстановку в регионе, вовлекая в военные действия жителей соседних с Алжиром стран, особенно – Туниса и Марокко. В самой Франции протесты против репрессий колонизаторов в Алжире дважды приводили к серьезным политическим кризисам, когда к власти пришли социалисты (в 1956 г.), а через два года – генерал Ш. де Голль, изменивший характер режима в стране. Многочисленные жертвы и разрушения в Алжире (до 1,5 млн. погибших только алжирцев, до 9 тыс. разрушенных селений) не давали желаемого Парижем результата. В 1959 г. де Голль признал право алжирцев на самоопределение. Однако яростное сопротивление ультраколониалистов во Франции и особенно среди верхушки алжирских французов, организованные ими мятежи в 1960 г. и 1961 г., продлили военные действия еще на 2 года. Только в марте 1962 г. были подписаны мирные соглашения, прекратившие войну в Алжире и давшие возможность его жителям проголосовать за независимость 1 июля 1962 г.

В том же году «свободные офицеры» свергли монархию в Йемене и провозгласили республику. Но это явилось лишь началом многолетней (примерно до 1970 г.) войны племен, составляющих большинство населения Йемена, с республиканским режимом и помогавшей ему в 1962–1967 гг. египетской армией. Война закончилась компромиссом, сохранившим в рамках республики известную автономию племен. Параллельно этим событиям в 1967 г. произошло свержение колониального режима в Южном Йемене, с 1839 г. находившемся под властью англичан. Здесь после нескольких лет борьбы с местными феодалами, а также – внутри политической элиты нового государства, утвердился с 1969 г. режим социалистической ориентации – наиболее откровенный союзник СССР. Но, несмотря на значительную экономическую, техническую и военную поддержку СССР, южнойеменским социалистам было довольно трудно поддерживать в своем государстве даже относительную стабильность, что, помимо внутренних причин (племенной по преимуществу структуры сельского населения, живучести рудиментов феодализма, засилья, клановости и регионализма), объяснялось также их постоянным противостоянием со всеми соседями – с северным Йеменом, которому они хотели навязать единство на своих условиях, с Саудовской Аравией, опасавшейся их как «базы коммунизма» на полуострове, и с Оманом, в пограничной провинции которого – Дофаре – южнойеменцы поддерживали партизанское движение против султана. Положение осложнялось и ожесточенной фракционной борьбой в верхушке Южного Йемена, перманентно раздираемой идейно-политическими, групповыми и персональными разногласиями. Все это завершилось в 1990 г. (после фактического прекращения помощи СССР) объединением юга и севера Йемена на условиях и при полном господстве последнего.

Таким образом, Египет во главе с Насером не смог установить свою гегемонию в арабском мире. Приход ПАСВ к власти в 1963 г. в Сирии и Ираке, вопреки ожиданиям сторонников арабского единства, к его реализации не привел. С ПАСВ Сирии Насер быстро вступил в конфликт, ПАСВ Ирака была тогда же отстранена от власти, а новый правитель генерал Абд ас-Салям Ареф, ориентировавшийся на Египет, погиб весной 1966 г. Его преемник дистанцировался от Египта, а в 1968 г. был свернут ПАСВ, которая вскоре взяла курс не на сотрудничество, а на соперничество с Египтом и Сирией. Еще до этого Насер потерял верного союзника в лице президента Алжира Бен Беллы, свергнутого в июне 1965 г. Сменивший его Хуари Бумедьен взял курс на полную самостоятельность Алжира, стремясь сделать его лидером всего афро-азиатского мира (что особенно проявилось в ООН) и своеобразной «Японией Средиземноморья».

Наиболее тяжелым ударом для Насера, да и для всего арабского мира, стало поражение в июньской войне 1967 г. Тогда армия Израиля, пользуясь многолетней помощью США и основных разведслужб Запада, а также – фактором внезапности нападения, за 6 дней разгромила вооруженные силы Египта, Сирии и Иордании, оккупировав при этом Синайский полуостров, Западный берег реки Иордан и Голанские высоты. Сказались более высокий уровень военной, технической и моральной подготовки израильтян, а также – несогласованность действий арабов, их пассивность и медлительность. Насер потом обвинял также в предательстве и малодушии «военную буржуазию», т. е. наиболее привилегированную часть офицерства своей армии. Июньская война 1967 г., ставшая одной из самых черных страниц в истории арабского мира в XX в., на какое-то время парализовала дееспособность арабских государств, правители и армии которых были дискредитированы.

Вместе с тем июнь 1967 г. парадоксальным образом возродил к жизни Палестинское движение сопротивления (ПДС). В 1948 г. при образовании государства Израиль из 1350 тыс. арабов Палестины 780 тыс. человек стали беженцами, размещенными в палаточных лагерях ООН на территории Иордании, Сирии, Ливана и Египта. Остальные в большинстве своем, проживая на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газы под контролем Египта, так же как и беженцы были возмущены и самим фактом раздела Палестины, и вопиюще несправедливым характером этого раздела в результате решения ООН от 22 ноября 1947 г., согласно которому евреи, т. е. примерно треть населения, получали 56 % территории страны, но особенно арабо-израильской войны 1948–1949 гг., завершившейся утверждением Израиля на 80 % территории Палестины. Палестинские арабы все время надеялись на то, что ООН, а после 1952 г. – Насер, ликвидируют эту несправедливость.

По мере исчезновения этой надежды они стали создавать отряды фидаев, нападавших на Израиль. Этому способствовал рост и их численности (одних только беженцев насчитывалось к 1968 г. 1346 тыс. человек), и национального самосознания (сотни тысяч из них учились в специально созданных ООН 452 школах и 10 учебных центрах). К тому же, страны их пребывания были не в состоянии содержать беженцев и поэтому всячески поощряли их стремление вернуться на родину, в том числе – с оружием в руках. Это особенно логично вписывалось в идеологию арабского национализма и арабского единства, которую проповедовали Насер и ПАСВ. К палестинским фидаям присоединялись и представители других арабских народов – от алжирцев и сирийцев до йеменцев и иракцев. В 1964 г. возникла Организация освобождения Палестины (ООП), стремившаяся политически объединить всех борцов за возрождение в Палестине арабского государства.

Июнь 1967 г. означал окончательный крах надежд палестинцев и на ООН, и на арабские страны. Поэтому они решили действовать сами, развернув с июля 1967 г. партизанскую войну на оккупированных Израилем территориях. Вытесненные израильтянами на соседние территории, они продолжили эту войну на линиях перемирия, тем более что Израиль также наносил удары, особенно по Египту, через эти линии. За 1967–1969 гг. личный состав политических кадров ПДС вырос в 30 раз, численность его вооруженных сил – в 150 раз, степень их оснащения оружием, финансовой и другой обеспеченности – примерно в 300 раз. Все это происходило на фоне небывалого подъема патриотизма среди палестинцев, где бы они ни находились и кем бы они ни были.

Большое значение имело и то обстоятельство, что в январе 1968 г. во главе ООП встал Ясир Арафат, занимавшийся организацией отрядов фидаев с 1958 г. Получив образование в Египте и став предпринимателем в Кувейте, он в дальнейшем прошел школу политика – нелегала во многих странах Ближнего Востока, накопив большой опыт руководства подпольными организациями, формирования вооруженных сил, распоряжения финансовыми потоками (ибо ООП получала немало и скрытых, и явных субсидий) и потоками информации, агитацией и пропагандой, разведывательными и диверсионными акциями. Обладая талантом дипломата, Арафат в течение десятилетий в условиях постоянно (иногда – довольно круто) менявшейся обстановки и внутри ООП, и вокруг нее, всегда умело находил оптимальный вариант, обеспечивая поддержку ПДС со стороны самых разных и нередко враждебных друг другу сил арабского мира.

Взлет ПДС в 1967–1970 гг. арабы назвали «палестинской революцией». Она была использована арабскими правительствами для ликвидации послеиюньского шока 1967 г. и включения ПДС в контекст общеарабского противоборства с Израилем. Однако дальнейшее усиление ПДС не входило в их планы, особенно в Иордании и Ливане, где ПДС было наиболее влиятельно. Последовали атаки армий Ливана (в 1969 г. и 1973 г.) и Иордании (в 1970–1971 гг.), которые нанесли ПДС тяжелые потери. Однако ПДС оказалось неистребимо в силу многих причин – нерешенности экономических и социальных проблем, во многом породивших ПДС, постоянного роста численности палестинцев и симпатий к ним среди арабов, социальной эволюции самих палестинцев, среди которых за десятилетия изгнания процент интеллигенции, предпринимателей, служащих, инженерно-технических работников и квалифицированных рабочих стал намного выше, чем среди прочих арабов. Кроме того, ПДС оставалось козырем во внешней политике почти всех арабских государств как в их взаимоотношениях со странами Запада, так и между собой. Поэтому все арабские страны в 1973 г. признали ООП «единственным представителем» арабов Палестины и предоставили ей полные права члена Лиги арабских государств, а Генеральная Ассамблея ООН приняла в ноябре 1974 г. резолюцию о «праве палестинского народа на самоопределение», «на национальную независимость и суверенитет».

Последующие события, однако, сильно затруднили реализацию этой резолюции. С 1975 г. ПДС оказалось втянуто в длительную гражданскую войну в Ливане, одной из причин которой было нежелание правых кругов христианской буржуазии Ливана терпеть присутствие ПДС в стране. В 1982 г. Израиль, совершив вторжение в Ливан, вынудил отряды ПДС к эвакуации в другие места арабского мира. Однако и на этот раз военное ослабление ПДС не привело к его политическому ослаблению. Более того, начавшееся в 1987 г. движение мирного сопротивления палестинцев (интифада) на оккупированных территориях поставило под вопрос господство Израиля в захваченных им районах.

Подъем исламизма в последней четверти ХХ в.

В интифаде палестинцев, наряду с ООП и другими силами ПДС, приняли участие и организации исламистов. Это не было случайным. Долгая, начиная с 20-х годов XX в., борьба палестинских националистов стала к началу 80-х годов казаться бесплодной, что и привело к выходу на авансцену борьбы в Палестине различного толка исламистов, считавших, что лишь помощь всех мусульман мира поможет палестинцам. Их ядро составили активисты организации Хамас (Харакат аль-мукавама аль-исламийя, т. е. «Движение исламского сопротивления»), поддерживаемые Ливией и Саудовской Аравией. В 80—90-х годах Израиль считал Хамас своим главным противником. И это имело свой резон.

60—70-е годы на Востоке были одновременно годами появления и усиления молодых национальных государств, но также – годами разочарования в действенности, эффективности идеологии национализма. Сохранение экономической зависимости от Запада, неспособность националистов решить социальные проблемы, чрезвычайно обострившиеся во второй половине столетия, вызвали разочарование во всех светских идеологиях. Этот процесс особенно затронул мир ислама, поскольку в других странах Востока, от Японии до Индии, в гораздо большей мере сказались интернационализация хозяйственных, производственных, финансовых, культурных, технологических, эстетических и человеческих связей. Вся Восточная и Юго-Восточная Азия испытала воздействие японского «экономического чуда», научившего предпринимателей умелому заимствованию опыта США и Западной Европы, а наемных работников – дисциплинированности и лояльности, трудолюбию, преданности своему предприятию, нетребовательности к жизненным условиям, готовности к подчинению. Этому в определенной мере содействовали и такие религиозные доктрины как буддизм, конфуцианство, индуизм, христианство. Кроме того, именно в этой зоне расположились почти все НИС (новые индустриальные страны), совершившие в 50—70-х годах экономический рывок и улучшившие жизненный уровень населения – Тайвань, Гонконг, а ставший Сянганем – районом КНР, Сингапур, Малайзия, Таиланд, Индонезия (до кризиса 1997 г.). У остальных стран зоны появился стимул достигнуть того же.

Всего этого не было в странах ислама от Пакистана до Марокко. Ислам более консервативен, чем другие религии, менее склонен к новшествам, более полно регулирует и контролирует жизнь верущих, препятствуя ее модернизации или, по крайней мере, тормозя ее. Поэтому страны ислама всегда более твердо противостояли «вестернизации», т. е. идущей с Запада буржуазной модернизации, и более непримиримо были настроены в отношении военно-политического гегемонизма, экономической и культурной экспансии Запада. В XIX в. и в начале XX в. это выражалось в панисламизме (т. е. стремлении объединить всех мусульман, чтобы достойно противостоять неверным), потом – в различных мусульманских учениях и течениях, совмещавших ислам с национализмом, а с середины XX в. – в исламском фундаментализме. Политическим идеалом последнего является создание в каждой стране «исламского государства», конституцией которого будет Коран, хозяйственным идеалом – «исламская экономика», регулируемая шариатом, а социальным идеалом – мусульманская община (умма), основанная на солидарности и взаимовыручке верующих. Эта утопия стала весьма популярна среди примерно 1 млрд. мусульман в 70 странах, включая Россию и многие республики СНГ.

Первые выступления исламских фундаменталистов имели место уже в 50-е годы (в Египте), в 60—70-е годы XX в. (в Алжире и Сирии). Повсюду его причиной было стремление мусульман найти объяснение своим бедам в забвении Корана и шариата, в засилье «плохих» («озападнившихся») мусульман, прибегающих к «бидъа» («вредным новшествам»). Наиболее последовательное воплощение эти тенденции нашли в Иране во время «исламской революции» 1978–1979 гг. Она завершилась заменой шахской монархии Исламской республикой Иран с последующим распространением исламского фундаментализма по всему Востоку – от Марокко и Сенегала до Филиппин и СССР, который стал испытывать воздействие исламского бума и через Иран, и через Афганистан. Война в Афганистане чрезвычайно усилила исламо-экстремистов и в этой стране, и в соседнем Пакистане, и среди миллионов мусульман Индии. С 80-х годов усилилось прямое влияние Ирана на шиитов Ливана, создавших Хезболла (по-арабски «Хизб Аллах»), т. е. «Партию Аллаха», с помощью денег, оружия и инструкторов из Ирана ставшую основной силой, противостоящей Израилю на юге Ливана. Исламисты попытались в ходе кровопролитной подпольной войны в 1977–1983 гг. свергнуть власть ПАСВ в Сирии, но потерпели неудачу. ПАСВ и ее лидер Хафиз аль-Асад повели беспощадную борьбу с исламо-экстремистами, опираясь на армию и силовые структуры, а также – на солидарность практически всех других светских партий страны. Им также удалось перехватить у фундаменталистов лозунги социального равенства, издавна входившие в доктрину ПАСВ, а умелой экономической политикой правительство ликвидировало социальное дно городов, бывшее главной базой экстремизма.

Характерно, что примерно то же произошло в Ираке, где шиитское большинство населения сочувствовало Ирану даже после начала в 1980 г. войны с ним. Длительность 8-летней войны, потери и разрушения ослабили обе стороны. Но довольно серьезное движение шиитов, особенно на юге Ирака, оказалось, как и в Сирии, бессильно даже в этих условиях против политики ПАСВ. В Ираке, к тому же, сказалась чрезвычайная концентрация политической, экономической, идеологической и военной власти в руках авторитарно правящего страной с 1979 г. (на деле с 1974 г.) харизматического лидера Саддама Хусейна. Более того, этот лидер, завершив войну с Ираном, через два года начал новую с Кувейтом.

Исламисты действовали (и действуют) практически во всех странах Ближнего Востока. В 80-е годы им удалось усилить активность «Хамас» в Палестине, установить на деле свой идеологический контроль над военными режимами в Йемене и Судане, сильно повлиять на близкое к ним руководство Ливии. В Египте, где раньше их деятельность жестоко (и эффективно) преследовалась Насером, они получили возможность легализоваться и даже процветать при президенте Садате (1970–1981 гг.), который в юности сам был исламистом. Однако сближение Садата с Израилем в 1977–1979 гг., вызвавшее бурю во всем арабском мире, оттолкнуло от него фундаменталистов. Именно их боевики убили Садата осенью 1981 г. Новый президент Хусни Мубарак, сам не раз бывший объектом покушений исламистов, повел с ними жестокую борьбу. Однако в Египте они остаются серьезной силой, обладая капиталами, тайными складами оружия и разветвленным подпольем. В их ассоциации («гамаат исламийя») объединены миллионы египтян.

Поэтому они легко организуют манифестации и забастовки. В схватках исламистского подполья с полицией обычно гибнут десятки людей.

Примерно то же самое исламисты пытались создать в Марокко и Тунисе, но потерпели неудачу. В Марокко это произошло ввиду довольно твердого контроля над традиционной религиозностью населения сверху, ибо король является одновременно духовным главой местных мусульман и, согласно статье 19-й конституции, следит за «уважением к исламу» в стране. Поэтому деятельность многочисленных религиозных организаций (а количество их за последние десятилетия сильно выросло) не вышла за рамки закона. В Тунисе, где расцвет фундаменталистских настроений пришелся на 70—80-е годы и вылился в многолюдные манифестации сторонников «ихванийя» (т. е. братства мусульман), светский характер власти был поставлен под угрозу и держался в основном на личном авторитете харизматического лидера страны Хабиба Бургибы. После его отстранения в 1987 г. исламо-экстремисты организовали ряд актов террора и запугивания в отношении иностранцев. Но заговор их главной организации «Ан-Нахда» был разгромлен в мае 1991 г. С тех пор влияние исламистов в Тунисе пошло на убыль.

Наиболее тяжелые последствия подъем исламизма имел в Алжире. Уже в 1964 г. здесь была распущена фундаменталистская ассоциация «Аль-Киям» («Ценности»), через несколько лет возродившаяся и снова распущенная. С 1979 г. среди молодежи началось движение «братьев-мусульман» и «сестер-мусульманок», которые проповедовали аскетизм, отказ от современного образа жизни, строгое соблюдение предписаний Корана и шариата в быту и повседневном поведении. От митингов и шествий они, начиная с 1980 г., перешли к захвату мечетей и созданию собственных «диких» мечетей, требуя учредить «исламское государство». После 1989 г. они легализовались, организовав 4 исламских партии, в том числе Исламский фронт спасения (ИФС), насчитывавший в 1990 г. до 3 млн. сторонников. Одержав победу на муниципальных выборах, они усилили нажим на правящую партию ФНО, дискредитированную и распадавшуюся на глазах. Парламентские выборы в декабре 1990 г. – январе 1992 г. должны были принести им полную победу. Однако правящая элита, сплотившись вокруг верхушки армии, отменила в январе 1992 г. результаты первого тура выборов и ввела в стране чрезвычайное положение. Между нею и ушедшим в подполье ИФС началась беспощадная война, в которой уже к лету 1996 г. погибло свыше 50 тыс. человек, включая сотни иностранцев (в том числе 30 французов и 12 россиян), поскольку исламисты провозгласили своей целью ликвидацию «всех неверущих на мусульманской земле». По жестокости алжирские исламо-террористы превзошли всех прочих, вырезая целые деревни и сжигая людей заживо, в том числе – женщин и детей. Наиболее «прославились» этим алжирские «ветераны Афганистана», создавшие Исламскую вооруженную группировку (ИВГ).

В ходе войны ИФС и его военный филиал (а также – скрывающееся за рубежом руководство) стали проявлять с 1993–1994 гг. готовность решить все путем переговоров. Однако они на деле утратили контроль за боевиками, действующими по указке более десятка возникших в подполье и малоизвестных организаций, а также – своих полевых командиров, нередко самовольно связывающихся с контрабандистами, наркодельцами и прочими уголовниками, а особенно – с иностранной агентурой. В Алжире открыто обвиняли Саудовскую Аравию, Иран и Судан в помощи экстремистам, особенно – головорезам из ИВГ, в рядах которых, как выяснилось позже, сражались также добровольцы из Афганистана, Судана, Египта, Ливии, Туниса и Марокко, многие из которых попали в плен.

К моменту постепенного затухания военных действий (примерно к 1998 г.) назывались разные цифры потерь – от 62 тыс. до 100 тыс. человек. В любом случае это – трагедия Алжира, из которого вынуждены были эмигрировать тысячи людей, опасающихся за свою жизнь. Несмотря на относительную стабилизацию положения (парламентские выборы с участием 39 партий в конце 1997 г., выборы президента в апреле 1999 г.) и стремление большинства алжирцев прекратить войну, бойня продолжается и поныне. Более того, вторая за 40 лет война в Алжире имела не меньший международный резонанс, чем первая (в 1954–1962 гг.): в отместку за помощь Франции властям Алжира исламисты объявили Париж «большой сатаной» и пытались развернуть террор в самой Франции, где проживает не менее 4 млн. мусульман. Однако удары французской полиции и спецслужб заставили их переместить свою нелегальную сеть в Англию, Германию, Бельгию и Италию, где на них с 1997 г. ведется систематическая охота.

Впрочем, эффективность этой охоты всегда вызывала сомнения. Например, в Англии, где проживают более 3 млн мусульман, включая 1,5 млн. арабов, издаются около 50 арабских газет и журналов, функционируют более 40 мусульманских организаций, Лондон называют из-за обилия арабских капиталов, магазинов и оживленной торговли оружием для исламских боевиков «Бейрутом на Темзе». Именно здесь укрываются многие исламские боевики, именно отсюда «Хезболлах», Хамас, «Аль-Мухаджирун» и другие их объединения выступают с призывами вести борьбу в Палестине, на Балканах, в Кашмире и на Кавказе. Здесь же еще в 1996 г. разрабатывались планы создания «всемирного исламского государства».

Восток после распада СССР

Распад СССР и блока социалистических стран радикально изменил геополитическую ситуацию на Востоке и создал новые условия для эволюции политических и идеологических структур Азии в последнее десятилетие XX в. Во-первых, социалистические режимы в Азии, оставшись без прикрытия, вынуждены были приспосабливаться к совершенно иной ситуации. Из них на ортодоксальных позициях осталась лишь Северная Корея, а КНР и Вьетнам вступили (во многом – еще до 1991 г.) на путь рыночных преобразований. То же самое относится к Лаосу и Камбодже, хотя положение в них несколько сложнее. Во-вторых, многие страны с режимами «социалистической ориентации» просто отказались от нее, особенно не афишируя этого. Они сменили ее на «капиталистическую ориентацию», что выразилось в большей свободе частного предпринимательства и сближении со странами развитого капитализма, но, как правило, мало изменило внутренний строй этих государств, в частности – сильные позиции госсектора в экономике. Впрочем, в большинстве случаев эти процессы начались еще до 1991 г., например, в Египте, Ираке, Алжире, Сирии, Бирме.

Для всех стран Востока после распада СССР встала задача восполнить экономическую и техническую помощь, ранее шедшую из СССР, как бы мала она ни была, за счет усиления связей с Западом, прежде всего – с США, ФРГ или бывшими колониальными метрополиями. Увеличилась также роль трудовых и прочих миграций уроженцев Востока в развитые страны Запада. Она и раньше была велика, но носила более ориентированный характер: магрибинцы ехали во Францию и другие франкоязычные страны (Бельгию, Швейцарию, Канаду), турки – в Германию и т. д. Ныне эти потоки ширятся, скрещиваются, дробятся. Появилась значительная арабская эмиграция в Великобритании и Скандинавии, иранская – в Испании и Франции, турецкая – во Франции и Скандинавии и т. п. Индийцы и тайцы, ранее ехавшие лишь в Великобританию, появились и в других странах Европы. Именно поэтому 90-е годы XX в. стали не только временем усиления влияния Запада на Восток, но и периодом обострения межнациональных противоречий как на Востоке, так и на Западе.

Война СССР в Афганистане стимулировала возникновение новой зоны наркоторговли – «Золотого полумесяца», объединившего Иран, Пакистан и Афганистан. Действующие здесь наркокартели, пользуясь экономическими трудностями афганцев и жителей Средней Азии, определенной прозрачностью границ стран СНГ после 1991 г. и политической нестабильностью в регионе, наладили доставку наркотиков через центральноазиатские страны в Россию и Западную Европу. Наркобизнес, давно превзошедший по прибыльности иные виды криминального предпринимательства, стал важным фактором социально-политической ситуации в государствах «Золотого полумесяца» и граничащих с ними республик СНГ, затягивающим в свои сети не только криминальные структуры, но и определенные круги буржуазии, бюрократии, силовых структур и таможни самых различных государств как Востока, так и Запада. Это способствовало и расширению наркобизнеса, и усилению его дестабилизирующего воздействия на экономическое, политическое, социальное, военное и психологическое состояние населения многих стран, в том числе – Центральной Азии и России.

Важнейшим результатом распада СССР стал резкий взлет этнонационального сепаратизма. На постсоветской территории он затронул многие регионы от Черного и Каспийского морей до Поволжья и Тянь-Шаня. Этнонациональные конфликты на территории СССР, начавшись с 1988 г., постепенно превращались в затяжные войны (в Нагорном Карабахе, Абхазии, Таджикистане) или в перманентные столкновения (грузин – с осетинами, осетин – с ингушами, русских и украинцев – с крымскими татарами). Русские и русскоговорящие оказались в отделившихся от России республиках СНГ и в Прибалтике в положении бесправного, а то и преследуемого меньшинства. Исход этих жителей из мест боев или этнических погромов не только стал частью трагедии народов бывшего СССР, но и во многом испортил отношения между ними, подорвал или вообще прервал экономические, культурные и другие жизненно важные связи.

Война в Афганистане привела к наплыву в эту страну боевиков из арабских стран, Турции, Ирана, Пакистана. Но после распада СССР большинство этих людей, превратившихся в профессионалов-наемников, отправились в различные «горячие точки» СНГ или Югославию, на помощь мусульманам Боснии и албанцам в Косово. Наиболее же значительным было их участие в первой и второй чеченских войнах, которые явились крайним выражением этносоциального, политического и идеологического кризиса, охватившего все постсоветское пространство.

Этот кризис породил этнократии, т. е. специфические властные этногруппы, выдвинувшиеся на волне массового недовольства людей, их идейной и моральной дезориентации, хаоса и разрухи, спасения от которых они искали в этнонационализме и этносепаратизме. Подобные настроения всячески разжигались и стимулировались этнократами и поддерживавшими их местными мафиозными группировками. В Чечне, где были низки экономические показатели и особенно крепки мафии, опиравшиеся на традиционные клановые структуры, все это умножалось еще и исторической памятью народа о кавказской войне 1817–1864 гг. и сталинской депортации 1944–1956 гг. Сказались и ошибки центральных властей, дестабилизированных событиями августа 1991 г. В результате эти власти сначала не сумели должным образом противодействовать захватившему власть в Чечне генералу Дудаеву, а в 1994 г. решили силой ликвидировать к тому времени укрепившийся в Чечне авторитарно-мафиозный сепаратистский режим.

Однако Дудаев подготовился к войне настолько хорошо, что даже после его гибели чеченская армия, организованная военными профессионалами, могла долго сопротивляться, а чеченская этнократия – затягивать решение проблемы, используя в своих интересах помощь арабских и прочих «ветеранов Афганистана», финансовую, техническую и иную помощь чеченской диаспоры, соперничество различных кругов России, Запада и Востока, в том числе – замешанных в «теневой» торговле наркотиками, нефтью и оружием. Очень большую роль при этом сыграли геополитические амбиции Турции, именно в 90-е годы стремившейся максимально повлиять на ход событий в Югославии, на Кипре, в Центральной Азии и на Кавказе в целом. Война 1994–1996 гг. подняла в Турции волну солидарности с чеченцами, тем более что около 1 млн. турецких граждан – потомки мусульман, эмигрировавших с Кавказа в XIX в. К тому же, Турция была объективно заинтересована в сохранении напряженности в Чечне с целью дать выход радикальным настроениям внутри страны, а также – обеспечить доставку нефти из Азербайджана в Турцию через Грузию, а не через мятежную и ненадежную Чечню.

Первая война в Чечне закончилась перемирием в Хасавюрте в 1996 г. Однако ни одна из спорных проблем не была решена, включая восстановление Чечни и суверенитета России над ней. В Чечне стали все больше задавать тон исламисты ваххабитского толка, т. е. выступавшие за «чистый» ислам и против традиционно влиятельных в Чечне вирдов, т. е. ветвей суфийских братств. При отсутствии легальной экономики процветал криминальный бизнес всех видов, включая торговлю людьми, похищенными в России. Все больше укреплялись связи с зарубежными центрами исламизма, а также – с нелегальной сетью подготовки исламиских боевиков в России и за ее рубежами. Росло влияние ваххабитов в соседнем с Чечней Дагестане и других регионах России (например, в Поволжье). В самой Чечне неуклонно снижался авторитет президента Масхадова и подотчетных ему органов власти, но непрерывно усиливались командиры различных отрядов и групп боевиков, идеологи ваххабизма и исламоэкстремизма, нередко возглавлявшие банды полукриминального характера. Серьезным фактором внутричеченской жизни стали иностранные наемники и добровольцы во главе с авантюристом Хаттабом.

Все это вело к постоянному провоцированию мелких стычек на границе с Чечней, а также к выступлениям прочеченски настроенных ваххабитов в Дагестане. В августе 1999 г. это привело к началу второй чеченской войны. Вторгшиеся из Чечни боевики попытались соединиться с мятежными ваххабитами в горах Дагестана, но были отброшены при поддержке большей части местного населения. После подавления гнезд мятежников в Дагестане российская армия снова вошла в Чечню, преследуя отступающих боевиков. Довольно быстро была занята равнинная часть Чечни, но в горах война снова приняла затяжной характер. Она характеризовалась более широким применением современных средств ведения войны и новейшей техники, нежели первая война. Вместе с тем она имела и более широкий международный отклик, вызвав затруднения России в Западной Европе и охлаждение ее отношений с некоторыми странами ислама. Расширилась и география деятельности чеченской диаспоры, распространившей свои пропагандистские акции, кампании солидарности и сборы средств в пользу боевиков на все страны ислама и на мусульманские общины в Европе и Америке. Вместе с тем удары по исламо-экстремизму в Чечне, судя по всему, свидетельствуют об определенной стабилизации позиций России на Кавказе, об ослаблении и откате (если не прекращении) охвативших ее на рубеже 80-90-х годов дезинтеграционных процессов. Судя по всему в XXI в. наряду с Ближним и Дальним Востоком, будет существовать и российский Восток.

Подводя итоги, следует подчеркнуть, что распад СССР открыл новые пути и возможности для модернизации российского Востока, как и восточных республик СНГ. Ясно, что Центральная Азия и Кавказ сохранят связи с Россией, но будут испытывать не меньшее воздействие Турции, Ирана, Китая, Японии, Южной Кореи, уже сейчас имеющих там определенные позиции в сфере экономики и культуры. Нельзя исключить и обратного влияния Центральной Азии и Кавказа на Иран и Афганистан, учитывая расселение азербайджанцев, туркменов, узбеков, таджиков по обе стороны проходящих в регионе границ. Новая Россия, возвращаясь на Восток уже в ином качестве, еще скажет свое слово и определит свое место на перманентно меняющемся Востоке, где «русский фактор» всегда был важной составляющей общей ситуации.

Основные направления социального развития

Вторая половина столетия была отмечена резким убыстрением социального развития стран Востока. Речь шла не только о зарождении новых социальных слоев, классов, прослоек и категорий, но и об изменении качества самого общества. Печать модернизации и даже «вестернизации» все более отчетливо определяла социальный облик Востока, тем не менее оставшийся пестрым и многообразным. Если можно себе представить западное общество в виде образца геометрически правильных форм и четких прямых линий, то восточное общество напоминает скорее сложный и прихотливый орнамент с асимметричностью и внешней алогичностью разнотипных узоров. Поэтому, наряду со все более часто встречающимся в социальных структурах Востока, особенно в конце XX в., западно-восточным синкретизмом, сохраняется и безусловное различие между обществами Запада и Востока, причем – не только в культурно-цивилизационном измерении.

Оставаясь многоукладным, пестрым и многообразным в социальном отношении, восточное общество качественно менялось. В его составе увеличивалась доля современных, модернизированных структур и соответственно уменьшалась доля традиционных, архаичных. Модернизация любого восточного социума (сельской общины, региона или землячества, города или отдельного его квартала, этноконфессии или входящего в нее религиозного братства) шла либо через «капитализацию», т. е. развитие частного предпринимательства и рынка, либо через насаждение государством «сверху» более современных методов хозяйствования, политической и производственной культуры, новейшей технологии и организации труда. Обычно сочетались оба канала модернизации. Но первый преобладал там, где инициатива принадлежала иностранному капиталу (почти во всех колониях или бывших колониях) или где успел заявить о себе национальный капитал (например, в Индии, Турции, Египте до 1952 г. и после 1970 г.). Второй канал имел преимущество в странах с военными или революционными режимами, в частности, в Бирме, Индонезии, Египте 1952–1970 гг., Сирии). Но и во втором случае огосударствление экономики всегда было неполным и объективно преследовало цель защищать слабую национальную экономику от внешних конкурентов, дав крышу и помощь местному предпринимательству, находившемуся в трудной стадии становления.

Монополистическая буржуазия

Капитализм на Востоке стал развиваться во второй половине XX в. намного быстрее, чем в первой. Но шло это развитие разными путями и потоками, принимало разные формы и питалось из разных источников. Оно привело примерно в 1970—1980-х годах к образованию нескольких капиталистических укладов. Из них важнейшим следует признать монополистический капитализм, представленный предприятиями транснациональных корпораций (ТНК) – наиболее крупными и современными, оснащенными новейшей техникой и непрерывно усваивающими самую передовую технологию, использующими самую квалифицированную и высокооплачиваемую рабочую силу. Однако господство ТНК ограничивалось в основном наиболее прибыльными (например, нефтедобывающими) или технически авангардными (например, электронными) отраслями. Кроме того, и в этих отраслях их стали теснить национальные монополии государств Востока, наиболее характерные вначале для Японии, Индии, Египта, Южной Кореи.

Южнокорейские «чеболи», т. е. монополии семейно-кланового типа, стали возникать уже в 1950-е годы. В 1980 г. полсотни «чеболей» давали до 10 % ВВП страны, а в 1990 г. – до 16 %. Объем их продаж тогда составил 130 млрд. долларов, причем 60 % этой суммы пришлось на 5 «чеболей» во главе со знаменитым Самсунгом, крупнейшим концерном в сфере электронной, тяжелой и нефтехимической промышленности. Его владелец Ли Кун Хи за счет постоянного внедрения новейших научно-технических достижений добивался роста производительности труда в отдельные годы на 25–27 %, неуклонно наращивая объемы производства и продаж, а также создавая свои филиалы за пределами страны. В частности, сборку телевизоров осуществляют его предприятия в 20 странах, включая Словакию. Концерн Дэу, уступая Самсунгу по объему продаж (26 млрд. долларов против 49 млрд. в 1991 г.), охватил более широкий круг отраслей, включая машиностроение и автостроение. Его продукция теснит продукцию известных японских «дзайбацу» (монополистических трестов) на рынках самой Японии! Кстати, все «чеболи», сотрудничая и с «дзайбацу», и с западными ТНК, постоянно стремятся занять второе после японцев место. В 1995 г. из 100 крупнейших компаний Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР), наряду с американскими и японскими было 6 южнокорейских, но 13 – тайваньских. Тайвань благодаря своим банкирам, судовладельцам и коммерсантам стал вторым после Японии крупнейшим кредитором в мире. Он является крупнейшим инвестором практически во всех странах Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии.

В Индии буржуазия, пожалуй, первой на Востоке достигла стадии монополистического капитала. Межкорпоративные инвестиции, переплетение интересов различных фирм, власть «контролирующих семей» над множеством предприятий самого разного профиля превратили элиту индийской буржуазии в своеобразного «коллективного монополиста». Уже в 1960-е годы в экономике страны ведущее место заняли 75 монополистических групп во главе с богатейшими семействами Таты, Бирлы, Мафатлала, Тхапара, сохранившими и даже усилившими свои позиции к 1990-м годам. Семи из этих групп принадлежали 3/4 индийских инвестиций за рубежом, в том числе 40 % из них – группе Бирлы, заграничные активы которой превышали ее активы в Индии. Таким образом, деятельность монополий Индии, так же как японских монополий или корейских чеболей, имела международный характер, распространившись от Бирмы и Малайзии до Африки. В то же время есть примеры активности египетских монополистов (в частности, Османа Ахмеда Османа) в Индии и Юго-Восточной Азии. Монополии Индии связаны и с западными ТНК: в лидировавшей в 1993–1996 годах компании страны «Хиндустан Левер» 51 % акций – у англо-голландской ТНК «Юнилевер». Вместе с тем индийские монополии теснили везде на Востоке своих конкурентов за счет дешевизны рабочей силы, оплата которой в 1990-е годы составляла, например, около 5 % оплаты работников соответствующей квалификации на Тайване.

Бюрократия

Помимо монополистической буржуазии, повсюду на Востоке чрезвычайно сильна бюрократическая буржуазия. Финансово-экономическая мощь монополий (как иностранных, так и национальных) позволяла им ставить себе на службу значительную часть государственной бюрократии. Ее представители во главе предприятий госсектора (достаточно сильного в большинстве стран Востока) были, как правило, связаны с частным капиталом и на деле обычно увязывали свои действия с интересами крупной, особенно монополистической, буржуазии. В 1960-х годах в Индии из 339 высших управляющих госсекторы 136 представляли крупный бизнес, а 55 сочетали (несмотря на формальный запрет) государственную службу с частным предпринимательством. Высокие оклады верхушки бюрократии (уже в 1960-е годы они превосходили минимальную зарплату в госсекторе Египта в 30 раз, в Индии – в 64 раза, в Пакистане – в 40 раз, в Бирме – в 32 раза) с учетом всех льгот, добавок и дополнительных выплат составляли огромные суммы. Уже в 1960-е годы доход среднего предпринимателя в Индии составлял 1–4 тыс. рупий в месяц, а у министра или высшего бюрократа – от 5 до 7 тыс. рупий. Кроме того, крупные бюрократы, помимо прямых хищений из казны и взяток, ухитрялись фактически торговать различными лицензиями, льготами, разрешениями, патентами, выдачей госкредитов, освобождением от налогов и т. п.

Обращая все свои законные и незаконные доходы в капитал, бюрократия превращалась в бюрократическую буржуазию, концентрировавшую в своих руках и власть, и богатство. Этот паразитический слой, не заинтересованный, в отличие от буржуазии в «чистом виде», в развитии производства, так как это требовало реинвестиции хотя бы части прибылей, более того – опасавшийся любых перемен, способных ослабить его господство, неизбежно тяготел к коррупции и стагнации, к консерватизму и реакционности. Сотни и тысячи менеджеров госсектора в Индии, Индонезии, Малайзии, Пакистане, Тунисе, Турции в 1960—1980-е годы либо были, либо становились на деле представителями бюрократического капитала, неотделимого от фаворитизма, застоя и черного рынка. По некоторым подсчетам, подобная «паразитическая» буржуазия уже в 1960—1970-х годах присваивала до 30 % национального дохода Индонезии и до 40 % – в некоторых арабских странах. Многие главы государств – Садат в Египте, Сухарто в Индонезии, Маркос на Филиппинах – активно стимулировали процесс обуржуазивания бюрократии. Головокружительно быстрое обогащение этих, как их называли в Египте, «жирных котов» привело к наличию в этой стране в 1980-е годы около 500 семейств, каждое из которых владело собственностью не менее чем в 10 млн. египетских фунтов.

В Индонезии кабиры (капиталисты-бюрократы) с 1970-х годов стали переходить к чисто предпринимательской деятельности, а их место стали занимать родственники президента Сухарто и связанные с ним выходцы из военной и чиновничьей элиты, наделившие правившего более 30 лет президента титулом «отец развития». Все возглавляемые ими 12 монополистических групп были тесно связаны с капиталом местных хуацяо, меньше – с японским или американским капиталом. На Филиппинах подобное же положение заняли «крони», т. е. «дружки» из окружения многолетнего президента – диктатора Маркоса. В Малайзии так называемая государственная, или «политическая», буржуазия была образована в основном выходцами из малайской аристократии и бюрократии, при поддержке государства старавшихся вытеснить ранее захватившую экономическое господство крупную буржуазию хуацяо. В Таиланде тем же самым занялась «королевская» буржуазия, тесно связанная с семьей монарха. Но силу китайского капитала в этой стране в основном поставила себе на службу верхушка армии, образовавшей своеобразную военно-бюрократическую буржуазию.

Военные фракции бюрократической буржуазии возникли в других странах – Южной Корее, Индонезии, Пакистане, Бирме, Египте, Ираке. Они также задавали тон в Южном Вьетнаме и других странах Индокитая в 1964–1975 гг. Военная бюрократия при этом постепенно эволюционировала в частнопредпринимательскую буржуазию (как в Таиланде, Индонезии, Египте), либо в административную и партийно-политическую бюрократию (как в Сирии и Алжире, Бирме и Ираке). Тем более, что военно-бюрократические режимы нередко терпели крах либо вследствие военного поражения (в Южном Вьетнаме), либо по экономическим причинам (в Индонезии).

В еще сохранившихся кое-где на Востоке монархиях – в Марокко, Иордании, Иране (до 1979 г.), в Брунее и арабских государствах Персидского Залива возникла особая социальная общность – ФБК (феодально-бюрократический капитал). Это, пожалуй, наиболее мощная группа правящих элит, сочетающих одновременно использование методов экономического и внеэкономического принуждения, преимущества знатного происхождения и наследственного правления, патриархально-кланового и религиозного авторитета, освященного обычаем и традицией. Прослойка ФБК наиболее ярко представлена феодальными семействами Марокко, которые одновременно составляют ядро элиты бюрократии и верхушки бизнеса. Примерно то же относится к правящему Саудовской Аравией клану Саудидов из 7 тыс. эмиров и 5 тыс. принцесс, большинство которых сочетает свою принадлежность к знати с выполнением административно-управленческих, хозяйственных, военных и предпринимательских функций (в том числе – в качестве представителей ТНК и прочих иностранных фирм). ФБК доминирует также в Кувейте, Катаре, Омане, Объединенных Арабских эмиратах и некоторых других странах.

Феодалы

Как правило, феодалы на Востоке (за исключением лишь некоторых государств, вроде Афганистана, Непала) сохранили социальное влияние лишь в составе более широких общностей вроде ФБК, феодальной бюрократии или духовенства. В социально-хозяйственном отношении феодалов, как и «чистого» феодализма, на Востоке уже нет. Однако феодальные структуры и отношения, феодальные представления и обычаи, феодальные традиции и мышление еще сохранились, как правило – в тесном сплетении с другими категориями – патриархальными, буржуазными и прочими.

Городское население

Важной чертой социальных процессов второй половины XX в. на Востоке была ускоренная урбанизация. Если в 1950 г. среди 10 сверхкрупных городов мира были лишь 3 восточных (Токио – 6,7 млн. человек, Шанхай – 5,3 млн., Калькутта – 4,4 млн.), то в 1990 г. их было уже 5 (Токио – 18,1 млн. человек, Шанхай – 13,3 млн., Калькутта – 11,8 млн., Бомбей – 11,2 млн., Сеул – 11 млн.). В 1950–1985 гг. городское население стран Азии и Африки росло ежегодно на 3,6–4,2 % (при 2–2,5 % естественного прироста). В городах Азии к 1990 г. проживало 975 млн. человек, т. е. треть населения континента. На западе Азии (в 1990 г.) в городах проживало 63%населения, на севере Африки – 45 %.

В основном, население городов увеличивалось за счет мигрантов из деревень, преимущественно разорившихся бедных крестьян, которые и в городе, как правило, не находили работы, ибо процесс распада традиционных сельских структур и коллективов обгонял процесс становления современных новых отраслей экономики. Этим отраслям и не требовалось так много свободной рабочей силы, к тому же – неквалифицированной. Наплыв сельских мигрантов в города поэтому, сливаясь с разорением и обнищанием коренных горожан (ремесленников, мелких торговцев, потерявших работу наемных работников), приводил к разрастанию городского «дна», т. е. низших слоев горожан-люмпенов и пауперов. Даже тем из них, кто не потерял надежду вернуть себе прежнее положение и не утратил профессиональных трудовых навыков, было почти невозможно возродиться к новой жизни.

Экономика Востока в течение всего второго полустолетия XX в. никак не могла стать на ноги ввиду ее постоянного обескровливания. Довольно быстро почти у всех молодых государств Востока образовалась колоссальная задолженность либо бывшим метрополиям, либо крупным международным банкам, либо государствам-кредиторам (Японии, Тайваню, США и другим). Наращивавшиеся с каждым годом грабительские проценты все более отдаляли перспективу освобождения от долговой кабалы. В большинстве стран Востока постоянная нехватка капиталов (их было вообще мало, да и выгоднее было их инвестировать в экономику развитых стран), ресурсов (которые было более прибыльно продать) и квалифицированной рабочей силы (ее проще было импортировать, чем обучить) не давала возможности развернуть ускоренное экономическое развитие. Ввиду этого лишь отдельные группы и элементы населения (в основном – эмигранты в Западную Европу и Северную Америку) могли вырваться из состояния отсталости и приобщиться обычно – при участии иностранного капитала или в рамках госсектора, к модернизации и даже «вестернизации». Уделом же основной массы оставались безработица, нищета и полная бесперспективность. По разным данным, пауперы и люмпены, а также прочие социальные низы (главным образом городские) составляли в 1960—1980-х годах от 20 % до 40 % населения Азии, Африки и Латинской Америки. Образовав мощный (от 1/5 до трети всех горожан) пласт городского населения афро-азиатского мира, пауперы и люмпены не столько были под влиянием более высокоразвитых классов и слоев (кадрового пролетариата, интеллигенции), сколько сливались воедино с другими обездоленными группами – беднейшими ремесленниками, наиболее низкооплачиваемыми служащими, неквалифицированными рабочими. Всем им, вместе взятым, были свойственны отчаяние, озлобление и склонность к крайним формам социального протеста.

Это имело самые важные последствия для жизни Востока. Во-первых, низшие слои города давили снизу на всю социальную пирамиду, искажая нормальные отношения между ее «этажами», т. е. классами и слоями, размещавшимися на разных ступенях социальной иерархии. Во-вторых, городские низы составили основу всех массовых экстремистских движений второй половины века. Достаточно привести в качестве примера события 1978–1979 гг. в Иране, где только в крупных городах тогда насчитывалось до 1,5 млн. маргиналов (т. е. лиц, выброшенных из экономической, социальной, иногда – просто из более или менее человеческой жизни). Именно они составили базу «исламской революции» Хомейни, изгнавшей шаха и учредившей в Иране исламскую республику. В Египте, где даже в столице сельские мигранты, в основном ставшие городскими маргиналами, составили в 1970-е годы более половины (56 %) жителей, они образовали обширную питательную среду религиозного экстремизма, остающегося именно поэтому важнейшим фактором социальной жизни.

В середине XX в. маргиналы были также основой левого экстремизма, анархизма, троцкизма, коммунизма, преимущественно – в форме маоизма. Их влияние было значительным, естественно, в Китае и в основной массе хуацяо, среди таких угнетенных народов, как палестинцы и курды, среди некоторых фракций турецкой и иранской оппозиции, а также – по всей Юго-Восточной Азии. Однако после разгрома в 1965 г. крупнейшей в ЮВА компартии Индонезии и отхода от лево-экстремистов основной части хуацяо в Малайзии, Таиланде, на Филиппинах и в странах Индокитая, после ослабления в ходе многочисленных расколов комдвижения в Индии маргиналы в основном сменили ориентацию и перешли от лево-экстремизма к реакционному консерватизму, преимущественно – религиозного характера. Начиная с конца 1970-х и начала 1980-х годов они стали главной опорой исламских фундаменталистов Ирана, Сирии, Ливана, Бангладеш, Турции, Туниса, Алжира и других стран.

Рабочие

Конечно, кроме формирования монополий, ФБК и разных групп бюрократического капитала, а также помимо разорения и обнищания, порождавших маргинализацию восточного общества, афро-азиатский мир переживал и другие социальные процессы. В частности, отмечался рост наемного труда. В 1970—1990-е годы уже до 40–50 % жителей Востока работали по найму. К началу 1990-х годов только в Азии насчитывалось 190 млн. наемных работников (до 30 % самодеятельного населения), в том числе – около 50 млн. рабочих в промышленности, строительстве и на транспорте. Однако на 20–30 % они были заняты на мельчайших предприятиях неформального (т. е. неорганизованного, нецензового) сектора и представляли собой нефабричный, т. е. малоквалифицированный, низкооплачиваемый пролетариат, в социальном отношении более близкий к маргиналам, нежели к своим братьям по классу. Лишь 25–34 % (в зависимости от конкретной страны) промышленных рабочих были квалифицированными профессионалами. Но эта своеобразная верхушка рабочего класса весьма дорожила своим положением и высокой оплатой, как правило, не выступая поэтому против работодателя (государства или частного предпринимателя, не важно – иностранного или «своего»). Так что было бы неверно считать рабочий класс и рабочее движение на Востоке второй половины XX в. единой и самостоятельной общественной силой. Рабочие низы были скорее наиболее активной частью маргиналов и руководствовались в своих совместных с ними выступлениях (когда они были) не столько классовыми, сколько общенациональными, религиозными, этнообщинными, кастовыми (в Индии и сопредельных странах) и прочими «непролетарскими» соображениями. А рабочие верхи, как правило, стремились к социальному консенсусу, к соглашению с государством и частным капиталом, во многом занимая позицию не пролетариата, а средних слоев, к каковым они, в конкретных условиях восточного общества фактически и принадлежали и по уровню доходов, и по уровню культуры (в том числе – по степени модернизированности), и по реальному положению.

Средние слои и их особенности

Что же касается средних и промежуточных слоев Азии и Африки, то их путь в рассматриваемые полвека был более извилист и непрост. Прежде всего, под средними слоями понимаются лица, не владеющие средствами производства, но обладающие образованием, знаниями и квалификацией, необходимыми для организации, ориентации и удовлетворения потребностей экономической и духовной жизни современного общества. В основном – это интеллигенция, служащие, офицерство, студенчество и другие жители как города, так и деревни, органически связанные с городом, школой, университетом, СМИ и т. д. В отличие от них промежуточные слои – это мелкие и мельчайшие владельцы средств производства, в социально-экономическом смысле категория переходная, расположенная между наемным трудом и бизнесом. В эту категорию входит прежде всего хозяйствующие крестьяне и городские мелкие собственники. Они как бы составляют социальную подпочву национального капитализма, имея тенденцию «врасти» в него снизу. Вместе с тем, в конкретных условиях многоукладности восточного общества, именно промежуточные слои наименее модернизированы и наиболее связаны с традицией, общинностью, патриархальщиной, с ограниченностью этнического, конфессионального и регионалистского характера.

Политическое и социальное развитие Востока в рассматриваемый период постоянно стимулировало рост средних слоев. Их нехватка на первых порах компенсировалась инонациональными и приезжими кадрами. Например, в Египте в 1947 г. 18,6 % лиц с высшим образованием составляли иностранцы (а среди всего населения страны иностранцев было менее 1 %). В Алжире даже в 1966 г. иностранцев среди высших технических кадров было в 5,5 раза больше, чем алжирцев. В дальнейшем, однако, удельный вес иностранцев неуклонно снижался как в общей численности жителей любой страны Востока, так и в средних слоях. В то же время наблюдался бурный рост почти всех категорий средних слоев. В Египте только за период 1960–1976 гг., т. е. за годы наиболее интенсивной индустриализации, численность лиц свободных профессий и технических специалистов увеличилась с 224 тыс. до 725 тыс. человек (т. е. с 3,2 % до 7,5 % всего самодеятельного населения), количество административно-управленческих кадров – с 35 тыс. до 109 тыс. человек (с 0,5 % до 1,1 %), конторских служащих – с 324 тыс. до 704 тыс. человек (с 4,7 % до 7,3 %). Иными словами, доля средних слоев (преимущественно городских) возросла в Египте за 16–17 лет с 8,4 % до 15,9 %, т. е. почти вдвое. Соответствующие темпы роста средних слоев были характерны и для других стран Востока. В Иордании число лиц с высшим образованием в 1953–1967 гг. увеличилось впятеро – с 3163 до 15657 человек и в дальнейшем продолжало неуклонно расти. В Марокко только госаппарат в 1956–1970 гг. возрос с 35 тыс. до 200 тыс. человек, вследствие чего количество чиновников здесь в полтора раза превысило количество квалифицированных рабочих. В Алжире число служащих госаппарата в 1961–1970 гг. увеличилось с 30 тыс. до 285 тыс. человек, в Сирии (в 1960–1989 гг.) – со 128 тыс. до 431 тыс. человек. Улучшение качества образования и потребности развивающейся экономики определили ускоренный рост численности специалистов самого разного профиля практически всюду в Азии: в Индии в 1971–1981 гг. с 4834 тыс. до 7094 тыс. человек на 47 %), в Индонезии (в 1971–1980 гг.) с 884 тыс. до 1917 тыс. человек (на 72 %), в Иране (в 1966–1976 гг.) – с 203 тыс. до 557 тыс. человек (на 174 %), в Малайзии (в 1970–1979 гг.) – со 129 тыс. до 246 тыс. человек на 89 %), на Филиппинах (в 1970–1980 гг.) – с 284 тыс. до 559 тыс. человек (на 97 %).

Конечно, не все эти лица могут считаться представителями современных средних слоев, в частности – проживавшие вне городов. Например, «чистых» горожан среди них в 1970-е годы в Индонезии было не более 700 тыс., на Филиппинах – около 300 тыс., в Таиланде – около 150 тыс., в Малайзии – до 90 тыс. человек. Однако, сельский учитель или врач среди них был, пожалуй, более «современен», чем встречавшиеся и среди горожан представители духовенства, различных семейств знати, феодальные идеологи и вероучители, главы сект, братств, тайных обществ и т. п., причисляемые обычно к традиционной интеллигенции консервативного типа. Безусловно, к средним слоям относится научно-техническая интеллигенция (2328 тыс. человек в Индии к концу 1970-х годов, 1218 тыс. в Индонезии, 1084 тыс. на Филиппинах, 708 тыс. в Турции, 218 тыс. в Иране, 101 тыс. в Пакистане, 20 тыс. в Таиланде). Однако при этом надо помнить, что в конкретных условиях афро-азиатского мира инженеры и физики, врачи и адвокаты, учителя и студенты не отделены китайской стеной от мира традиций, религии, национальной мифологии, племенных обычаев и клановых связей. Тем более, что почти во всех странах Востока сохранились так называемые традиционные социальные общности, не имеющие аналогов на Западе.

Наиболее типичны из них касты в Индии, существующие также среди индийцев за рубежом и даже среди мусульман Пакистана и Бангладеш. Профессиональный характер каст (с ориентацией на разные занятия – ткачество, забой скота, исполнение музыки и т. п.) ныне во многом дополняется (и заменяется) взаимоподдержкой, сплоченностью, материальной, финансовой и прочей взаимопомощью. В Индии и Пакистане только в 1960-е годы насчитывалось до 14 торгово-ростовщических каст, позволявших их богатой верхушке объединять вокруг себя, особенно – через кредитные и жилищные кооперативы, сеть фондов, школ и больниц до 15 млн. человек, в основном – лавочников и служащих. В то же время низшие касты и хариджаны (неприкасаемые) составляли от 2/3 до 3/4 жителей деревни, постоянно пополнявших городские низы. Освященность тысячелетней традицией их приниженного положения несколько смягчало, обуздывало их социальное недовольство, с одной стороны, стимулировало верность кастовой солидарности – с другой, независимо от положения человека в нетрадиционной, модернизированной структуре современных секторов общества.

Этнические проблемы

Традиционными общностями являются и сохранившиеся во многих странах Азии и Африки племена, мелкие этносы или этноконфессиональные общины, сословные группы и социокультурные коллективы. Печать их влияния, особенно – на менталитет и психологию людей, даже экономически и организационно давно живущих вне традиционных отношений, еще прослеживается всюду на Востоке – от Марокко и Сенегала до Китая и Филиппин. В Марокко исторически сформировавшееся в XIII – XVII вв. сословие «фаси» (из потомков мусульман, изгнанных из Испании) постепенно образовало экономическую и духовную элиту страны, в XX в. сблизившись также с арабской аристократией и составив верхушку бюрократии и бизнеса. С 1930-х гг. им противостоят «суси» – выходцы из берберов южной области Сус, разрушающие монополию «фаси», но преобладающие пока что в средних и низших слоях буржуазии, чиновничества и интеллигенции. И те, и другие имеют свои политические партии, культурные ассоциации, органы печати и рычаги влияния на монарха.

Этнонациональный вопрос – один из важнейших на Востоке. Берберы в Алжире и Ливии, курды в Турции, Сирии, Ираке и Иране, азербайджанцы в Иране, туркмены, узбеки и таджики в Афганистане, патаны (пуштуны) в Пакистане, многочисленные меньшинства в Мьянме (Бирме), монголы, тюрки и тибетцы в Китае, хуацяо по всей Юго-Восточной Азии, тамилы в Шри Ланке, так же как арабы на западе Африки, а индийцы на ее востоке и юге – все они еще ждут решения своего этнического существования в рамках новых государств Востока. Но решение этнической проблемы еще более осложняется наличием проблемы конфессиональной, наиболее ярко иллюстрируемой положением южан в Судане, коптов в Египте, христиан по всему Ближнему Востоку, шиитов – в Ливане и Ираке, исмаилитов – в Афганистане и Таджикистане, мусульман и сикхов – в Индии, мусульман – в Китае и на Филиппинах.

Особенности формирования мелкого и среднего предпринимательства

Весь этот традиционный груз социальной и социокультурной архаики во многом мешает процессам модернизации Востока, особенно – процессу формирования и развития «демократического капитала», т. е. мелкого и среднего предпринимательства удачливых мелких торговцев, разбогатевших ремесленников, зажиточных крестьян и даже бывших рабочих., особенно часто сколачивавших состояние во время эмиграции в Европу или в зону Персидского залива, где нередко встречались палестинцы и египтяне с пакистанцами и южнокорейцами. Мелкие и средние предприятия всегда преобладали на Востоке, несмотря на гигантоманию, которой страдали многие индустриализирующиеся страны. В Египте в 1960—1970-е годы 94 % предприятий имело менее 10 работников каждое. В Сирии 97 % предприятий были мелкими, в Ливане – более 99 %, в Индии – до 75 %. Во многих странах, тем не менее, предприятия этого растущего снизу «демократического капитала» давали до 50 % всей промышленной продукции и объединяли под своей эгидой до 39 % всех занятых в промышленности.

Долгое время одной из главных коллизий социального развития Востока была борьба между «демократическим» и «бюрократическим» капиталом. Это объяснялось многими причинами:

1. Засильем иностранной буржуазии, особенно ТНК, подчинявших себе афро-азиатскую бюрократию и связанные с ней паразитические и компрадорские группировки;

2. Привычкой бюрократических элит, особенно – связанных с феодалами и военными, управлять самовластно и произвольно;

3. Наконец, своекорыстием бюрократической буржуазии, стремившейся все держать под своим контролем и довольно эффективно перекрывавшей все пути роста национального предпринимательства снизу путем высоких налогов, искусной политикой различных льгот и субсидий.

Лишь подрыв или устранение влияния триединого блока ТНК, инонационального (или компрадорского) капитала и местных бюрократических групп прозападного толка открывали возможности роста «демократического капитала». В ряде стран (Марокко, Алжир, Сирия) правящие элиты в 1960—1970-е годы сами скорректировали курс государственной политики, начав поощрение мелкого и среднего предпринимательства.

Социальное развитие постсоветского Востока

Картина социальных процессов на Востоке будет неполной, если не обозначить, хотя бы приблизительно, тенденции социально-экономического развития на бывшем советском Востоке, в частности – в республиках СНГ. Эти новые постсоветские государства, как бы «возвращаясь» на Восток, с которым они оставались связаны в историческом, цивилизационном и социокультурном отношении, за годы политико-идеологической «разлуки» с ним в чем-то зарубежный Восток обогнали, а в чем-то от него отстали. Безусловно, они ушли вперед в плане модернизации, урбанизации, образования, а также – по многим экономическим показателям. Однако распад экономического пространства СССР и кризис всего постсоветского общества круто изменил положение. Негативно сказался также отток русского и русскоязычного населения, составлявшего значительную (в некоторых отраслях – преобладающую) часть местных квалифицированных кадров. Этот отток продолжается и не может не влиять на положение, ибо около трети населения в восточных республиках СНГ всегда было некоренным, а только русские составляли в 1991 г. 7 % жителей Грузии, 3 % – Армении, 8 % – Азербайджана, 41 % – Казахстана, 13 % – Туркмении, 11 %-Узбекистана, 22 % – Киргизии, 10 % – Таджикистана. Уходит и население прочих некоренных национальностей, ибо вспыхнувшие еще до 1991 г. этнические конфликты дополнительным бременем легли и на экономику, и на социальную обстановку, и на духовный климат постсоветских государств. В них повсеместно наблюдается снижение роли ранее традиционно уважавшейся интеллигенции, выдвижение на первый план новых властных элит (этнократий) и ранее запретной идеологии – национализма (порой доходящего до ксенофобии), возрастание роли местных вооруженных сил и мафиозных клик. Все эти социальные явления получили свое концентрированное и законченное выражение в Чечне, где в 1990-е годы образовался взрывоопасный синтез таких факторов как слияние воедино клановых (тейпы) и конфессиональных (вирды) структур, семейных и мафиозных связей, криминализации бизнеса и крайнего обострения социальных проблем (безработицы молодежи в первую очередь), резкого взлета этноцентрализма и популярности харизматического лидера Дудаева, выбравшего удачный момент для отделения от переживавшей кризис и поглощенной своими внутренними проблемами России.

Определенную роль сыграло и некоторое социальное отставание постсоветского Востока от остального Востока. Для мусульманских регионов СНГ (включая российский Восток) характерно более глубокое влияние суфийских братств, которые в советские времена частично выполняли роль «исламского масонства», т. е. тайной системы сохранения исламского наследия. Отсюда и определенная самостоятельность братств и их ответвлений, в первую очередь – на Кавказе и в Центральной Азии, более высокий, чем за рубежами бывшего СССР, авторитет суфийских наставников – устазов, вакилей, ишанов и т. п. Вместе с тем сохранению здесь в более консервативных формах типичных для традиционного общества отношений личной зависимости, внеэкономического принуждения, патриархальной коллективности и земляческой близости способствовал низкий (раза в 2–3 по сравнению с русскими и русскоговорящими) уровень миграции в города. Для среднеазиатских и кавказских сельчан в целом всегда были показательны тяга к сельскому укладу жизни в «большой семье», неприятие индустриально-урбанизированной модели развития и неизбежного разрушения в городе внутрисемейных и внутриобщинных норм. Экономически это подкреплялось также широким распространением личного подсобного хозяйства (формально – в рамках колхозно-совхозных порядков), которое давало очень большую долю доходов как в деревне, так и в городе. На остальном Востоке это было редким явлением, ибо даже после аграрных реформ 1960—1970-х годов в большинстве стран Азии и Африки сохранялись малоземелье и аграрное перенаселение, толкавшее к миграциям. А в районах интенсивного и высокодоходного земледелия вне СНГ, как правило, господствовало плантационное и фермерское хозяйство, также стремившееся избавиться от «лишних людей».

Итоги социальных процессов на Востоке

В целом экономическая, технологическая и социокультурная модернизация Востока во второй половине XX в. шла повсеместно, хотя и неравномерно. Она протекала более стабильно на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии в силу сочетания ряда обстоятельств (исторически выработанных, в том числе – в русле религиозных учений синтоизма, буддизма, даосизма, конфуцианства, таких качеств как дисциплинированность, лояльность, трудолюбие, нетребовательность) и внешних факторов (сильного влияния США, «экономического чуда» Японии, энергии хуацяо). Она гораздо менее гладко, но все же эффективно шла в странах, отличившихся большей многоукладностью и межцивилизационной контактностью (в Малайзии, Таиланде, Индонезии), еще сложнее – в странах Южной Азии, особенно в Индии, где модернизация наталкивалась на кастовость, коммунализм (засилье общин), сословность, этническое, религиозное и языковое многообразие. В разных и еще более сложных вариантах то же наблюдалось в Пакистане, Бангладеш и Шри Ланке, которые, к тому же, были зоной повышенной конфликтности в этноконфессиональном плане.

Особый регион Азии представляют Китай, Монголия, Северная Корея, Вьетнам, Лаос, Камбоджа. Ныне это государства с центрально планируемой экономикой, доказывающие (за исключением КНДР) возможность «рыночного» варианта подобного централизма. История пока не дала окончательного ответа на вопрос, может ли существовать в конкретных условиях Востока подобная модель общества, хотя успехи его развития несомненны.

Наконец, модернизация наиболее трудно идет на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Причин тому много. На Западе главной из них считают ислам как религию, наиболее полно регулирующую и контролирующую жизнь верующих, к тому же – более тысячи лет активно враждующую с Западом и, естественно, с «вестернизацией». Значительная доля истины в этом есть. Но можно вспомнить о том, что в Малайзии и Индонезии ислам не стал препятствием для модернизации. Очевидно, не менее важной причиной является географическая близость Ближнего Востока к Европе и традиционность противостояния с ней, а также – более непосредственная и более остро ощущаемая угроза миру ислама со стороны военно-политической, экономической и культурной экспансии Запада. Необходимость сотрудничать с ним является лишь дополнительным источником раздражения. При этом страны Дальнего Востока и Юго-Восточной, да и Южной Азии сумели превратить это вынужденное сотрудничество в мягкую форму полуконкуренции – полупартнерства, полусоглашательства – полукритики, ибо чувствуют себя более уверенно в экономическом отношении. Этого не может чувствовать Ближний Восток, более болезненно, к тому же, реагирующий на любое умаление роли ислама и любое подчеркивание Западом своего военного, финансового или технологического превосходства. «Политизация» ислама и другие формы исламо-экстремизма являются логичным выражением этой реакции. Кстати, переадресование России многих упреков (например, в колониализме), ранее направлявшихся лишь Западу, объясняются, помимо метаморфоз постсоветской эволюции, еще и сближением России с Западом, начиная с 1989–1990 гг.

Таким образом, неоднородность и неравномерность процесса модернизации Востока во многом определяется, искажается и «подправляется» как различием условий в разных регионах Востока, так и воздействием на них политики Запада, действий Японии и Китая, а также – сложных процессов на постсоветском пространстве.

Результаты экономического развития стран Азии, Африки и Латинской Америки (бывшей колониальной и полуколониальной периферии) за последние полвека весьма неоднозначны и противоречивы. Представляется, однако, что, несмотря на немалые сложности и трудности, попятные движения и кризисные явления, а также вопреки многим пессимистическим прогнозам, сделанным рядом известных экономистов в первые послевоенные десятилетия, развивающиеся страны достигли в целом весьма существенного, хотя и не вполне устойчивого, прогресса в экономической сфере.

Темпы и пропорции развития

В 1950—1990-е гг. несколько десятков афроазиатских и латиноамериканских государств, составляющих 1/6—1/5 их общего числа, но сосредоточивших не менее 2/3—3/4 населения и валового продукта развивающегося мира, так или иначе вступили на путь современного экономического роста.

Минимальный критерий, принятый для отнесения страны к группе государств, развивающихся по пути современного экономического роста, предполагает поддержание ею не менее полуторапроцентного подушевого роста ВВП в среднегодовом исчислении за последние три-четыре десятилетия. К числу важных характеристик этого типа роста относятся также интенсивные сдвиги в отраслевых пропорциях распределения валового продукта и занятости, технологической и стоимостной структурах накопления, повышение темпов роста и вклада в увеличение ВВП совокупной производительности основных факторов производства. Минимальный критерий выбран исходя из того, что средний индикатор прироста подушевого ВВП по ныне развитым государствам на этапе их промышленного «рывка» не превышал 1,3–1,5 % в год на протяжении жизни примерно двух поколений людей, живших в условиях генезиса современного экономического роста.

Завоевание политической независимости, осуществление деколонизации, проведение аграрных реформ, импортзамещающей/экспорториентированной индустриализации, создание экономической и социальной инфраструктуры, налаживание и совершенствование систем макроэкономического регулирования, мобилизация собственных ресурсов, а также широкое использование капитала, опыта и технологий развитых государств способствовали относительно быстрой модернизации социально-экономических структур периферийных стран. При этом данный процесс охватил не только маленьких и средних «тигров» (Сингапур, Гонконг, Тайвань, Южная Корея, Малайзия, Таиланд), но и ряд крупных «драконов» (Бразилия, Мексика, КНР, Индия, Индонезия и др.).

Все это вызвало значительное ускорение экономической динамики слаборазвитых стран: если в 1900–1938 гг. подушевой ВВП в периферийных странах возрастал в среднем ежегодно на 0,4–0,6 %, то в 1950–1998 гг. среднегодовой темп прироста этого показателя достиг 2,6–2,8 %. Конечно, не во всех слаборазвитых государствах экономическая результативность была столь впечатляющей.

Если в передовых странах в послевоенный период наблюдалась тенденция к конвергенции, сближению уровней развития, то на периферии и полупериферии просматривалась иная закономерность – по многим характеристикам усиливалась дивергенция, что заставило многих ученых изучать тенденции их экономической эволюции в рамках типологических групп. По расчетам экспертов ЮНКТАД, в 1960—1990-е гг. коэффициент вариации подушевого дохода в развитых странах сократился с 0,51 до 0,34, в то время как в развивающихся государствах он вырос с 0,62 до 0,87, в том числе в странах Африки – с 0,49 до 0,68 и особенно резко в азиатских государствах – с 0,46 до 0,81.

Однако средневзвешенный индикатор подушевого экономического роста для афроазиатского и латиноамериканского мира оказался в два раза выше, чем по странам Запада в период их «промышленного рывка» конца XVIII – начала XX века и в целом соответствовал показателям по развитым государствам в послевоенный период. В то же время, судя по данным, рассчитанным по паритетам покупательной способности валют, если в развитых странах отмечалась тенденция к сокращению темпов прироста подушевого ВВП (с 3,8–4,0 % в год в 1960-е гг. до 2,4–2,6 % в 1970-е, 2,1–2,3 % в 1980-е гг. и 1,4–1,5 % в 1991–1998 гг.), то в развивающихся государствах, несмотря на кризисные явления во многих странах, темпы прироста ВВП в расчете на душу населения в целом повышались: с 1,9–2,1 % в 1960-е гг. до 2,3–2,5 % в 1970-е гг., 2,7–2,9 % в 1980-е гг. и 3,4–3,8 % в 1991–1998 гг.

Эти сопоставления носят в определенной мере условный характер. Существует много сложностей, связанных с адекватной оценкой конечного результата экономического роста. Ныне действующая система национальных счетов, приспособленная к оценке результативности индустриальных (или индустриализирующихся) обществ, ориентированных на массовый выпуск стандартизированных товаров, имеет много недостатков. Главный из них – применение затратных методов определения многих индикаторов выпуска, особенно в сфере услуг.

Проведенные в последнее время американскими учеными (Ц. Грилихес, М. Боскин, Д. Джоргенсон, Р. Гордон, Л. Накамура и др.) статистико-экономические исследования показывают, что в результате недоучета роста производительности труда и качества продукции в сфере услуг, с одной стороны, и завышения динамики дефляторов – с другой, ежегодные темпы прироста ВВП в развитых странах в 1960-х – первой половине 1990-х гг. оказались занижены на 0,6–1,5 процентных пункта. Принятие этой поправки, которая, правда, оспаривается рядом экономистов (Б. Мултон, К. Мозес), в известной мере корректирует тенденцию к снижению темпов экономического роста в странах Запада и Японии, обнаружившуюся в последние два-три десятилетия. Справедливости ради следует предположить, что в обстановке крупных структурных изменений, происходящих в экономике полупериферийных стран, и технологического трансферта из развитых государств темпы прироста качества продукции (а возможно, и производительности труда) в быстроразвивающихся странах Востока и Юга могут также в известной мере недооцениваться.

Отмеченный феномен связан не только с успехами восточноазиатских «тигров», но и стремительным наращиванием в последние два десятилетия экономического потенциала супергигантов развивающегося мира – Китая и Индии. Сочетание двух факторов – значительных абсолютных размеров ВВП (в паритетах покупательной способности – второе и четвертое место в мире), а также относительно высоких темпов его роста – позволило КНР и Индии занять в 1990-е гг. соответственно первое и третье место по показателю абсолютного прироста ВВП среди пятерки крупнейших стран мира (США, КНР, Япония, Индия, Германия).

Сравнительно быстрые (хотя и снижающиеся) темпы роста населения, а также относительно высокие показатели увеличения подушевого ВВП развивающихся стран способствовали повышению их доли в совокупном продукте мира примерно с 27–29 % в 1950 г. до 34–35 % в 1990 г. и 40–42 % в 1998–1999 гг. Если в 1950-е гг. по доле в мировом ВВП развитые капиталистические государства более чем вдвое превосходили развивающиеся страны, то ныне разрыв не превышает 10–12 %.

Характерно при этом, что некоторые индикаторы, отражающие меру нестабильности и несбалансированности хозяйственного развития в быстро модернизировавшихся странах развивающегося мира, оказались в среднем не хуже, чем в ведущих капиталистических государствах как на этапе генезиса современного экономического роста, так и в послевоенный период. В эпоху до современного экономического роста (середина XIX – 30-е гг. XX в.) коэффициент вариации погодовой динамики ВВП составлял в среднем по ряду крупных стран Востока и Юга (Индия, Индонезия, Бразилия, Мексика) 260–280 %. (Иными словами, усредненная величина отклонений в ежегодных темпах прироста валового продукта от их среднего темпа примерно в 2,5–3 раза превышала среднегодовой темп увеличения ВВП). В период их современного экономического роста (ориентировочно 1950—1990-е гг.) отмеченный индикатор сократился в целом в три-четыре раза – до 70–80 %.

Конец ознакомительного фрагмента.