2. Пошла к черту, Грейс!
Майкл был женат двенадцать лет. И за последние лет пять не было ни дня, когда бы он не мечтал о разводе. Жена Майкла, Грейс, когда-то была самой красивой девушкой в его колледже. Громко смеялась, любила танцы и веселые компании. Часто Майкл смотрел на нее и не мог понять, когда и куда все это ушло.
Долгие и мучительные поиски себя привели Грейс к тому, что она стала писательницей. Издав пару типичных женских романов, в которых она не стеснялась использовать моменты из их с Майклом биографии, Грейс стала довольно популярна в своем городе.
Популярность Грейс требовала определенного окружения, вскоре по пятницам в доме четы Уорд начались регулярные светские рауты. Вся интеллектуальная элита города стекалась к ним в конце недели, чтобы поговорить о высоком. Дом просто кишил всеми этими современными художниками, которые выдавали мазню, нарисованную закрытыми глазами за высокое искусство тонкой и ранимой натуры.
– Это совершенно новая техника, – говорил один. Меня научили ей в Лондоне, а, как известно, это столица культуры. К сожалению, в плане художественного развития мы еще остались в «темных» веках. У нас ведь большинство художников до сих пор предпочитают рисовать классическим старым способом, – доказывал художник, хвастаясь размытыми синими пятнами на красном фоне. Что вы думаете об этом, Майкл?
– А вы еще что-то дорисуете? Ну, там, может средневековый замок какой, вот сюда? Или женщину, обнаженную на фоне этих пятен? Или, может, яблоки на тарелке вот сюда?
– Майкл, дорогой, ты совсем ничего не понимаешь в современном искусстве, – быстро обрывала его Грейс. Ведь, это просто совершенно! Как свежо, Альберто, как лаконично вы это изобразили! В этих синих разводах столько души, столько глубины, видно, что вы много страдали. Но, ведь, искусство, как панацея, от любых болезней, не правда ли? Только в том, чтобы творить и есть смысл жизни, вы не находите?
В такие минуты, Майкл обычно уходил в свой кабинет и постигал там свой особенный вид искусства смешивания светло-коричневого и черных цветов. Обычно после пяти стаканов виски с колой он засыпал в кресле.
Для Грейс же не было ничего драгоценное, чем эти разговоры об экзистенциональном, на ковре, с бокалом вина и хорошим сыром.
Периодически Майкл терял терпение и, в субботу утром, когда весь бомонд расходился, а иногда уже и расползался по домам, заводил с женой один и тот же разговор.
– Грейс, дорогая, я думаю, такие вечера каждую пятницу-это плохая затея. Не лучше ли нам провести время вдвоем? Куда-нибудь сходить или просто посидеть дома? А иногда, знаешь, после тяжелой недели я бы просто хотел лечь в пятницу пораньше и уснуть у себя дома в полной тишине, – начинал Майкл, постепенно срываясь со спокойного голоса на истерично – высокий.
– Неужели, Майкл, ты просто не можешь порадоваться моей славе? Я наконец-то чего-то добилась, и ты будешь меня за это упрекать? Что, если мне скучно сидеть с тобой и целыми вечерами слушать о том, сколько картона ты продал сегодня в своей конторке? Неужели ты не видишь, что я создана, для чего- то более высокого, чем это?
– Опять кто-то заблевал ковер, Грейс? – сердито перебивал ее муж. Твои дружки ведут себя как неандертальцы, спасибо, что хоть еще нужду в окно не справляют.
Грейс подошла к окну ч что-то быстро проверила.
– Эти их разговоры, Грейс, неужели ты во все это веришь? Тебе правда нравится мазня Альберто? Ты разве не считаешь, что всю эту космическую чушь, что описывает в своих книжонках Кэтрин, уже давно издал Брэдбери, ну, в крайнем случае, Лукас в «Звездных войнах»?
– Как же скучно с тобой, Майкл, как же я устала…
После таких затяжных ссор, как правило, уставали оба. Супруги ходили несколько дней, не разговаривая друг с другом, встречаясь лишь за ужином. Обычно к середине недели Майкл начинал осуществлять попытки примирения. В последнюю среду это был красивый романтический жест с его стороны. На крыше дома Майкл поставил стол со свечами, зажег свечи, включил красивую музыку о любви и привел туда Грейс. Аккуратно разложив по тарелкам макароны с фрикадельками, которые он сам старательно приготовил по книге с рецептами, и разлив хорошее красное вино по бокалам, Майкл произнес:
– За нас, и давай никогда не будем больше ссориться.
– За нас, – ответила Грейс.
Вечер проходил прекрасно, они вкусно поели, вспомнили свои студенческие годы и даже немного потанцевали.
– Помнишь, Грейс, как мы также танцевали на выпускном балу?
– Да, ты был почти такой же, с черными волосами, зачесанными назад, в черном костюме, который был тебе слегка великоват, и на пол головы ниже меня. У тебя еще тогда были такие густющие брови, которые срастались немного, помнишь? Потом я стала тебе их выщипывать.
– Да уж, даже не знаю, чем же тебе понравился такой коротышка с монобровью.
– Ну, ты ведь тогда играл в группе, помнишь, вы, кажется, играли джаз?
– Блюз.
– Да-да, группа еще как-то смешно называлась, «Крысы и слоники?»
– «Три крота и бегемотики», – уже раздражаясь, отвечал Майкл.
– Дорогой, посмотри на небо, сколько звезд видно! Потрясающе! Там ведь тоже есть, наверное, жизнь. А, может, даже на Марсе! Сколько спутников Марса ты знаешь? Фобос, Деймос, кажется, все?
– Не знаю, милая, как-то никогда в разговорах никто не упоминал спутники Марса, какое упущение.
Вот так вот «помирившись» супруги Уорд отправлялись спать, чтобы снова поругаться после очередной пятницы.
Именно в одну из таких пятниц, когда в доме Уордов снова проходил светский прием, управляющий и позвонил Майклу, в то самое время, когда тот уже мирно спал в кресле, укрывшись старым клетчатым пледом и пропустив свои законные четыре стакана виски с колой. После разговора о наследстве воодушевленный Майкл открыл пинком дверь в гостиную. Как всегда, в два часа ночи у «элиты» шла беседа вселенского масштаба.
– Вот, вот, я сейчас зачитаю и докажу все, – говорила уже порядком опьяневшая Грейс, беря книгу с полки. Вот, Альберто, Мари, слушайте, это же уже даже вам не я, а Гессе говорит:
« – Стоит ли вообще чего—то вся эта живопись? – сказал Луи на Масличной горе, лежа нагишом в траве, с красной от солнца спиной. – Ведь пишут только за неимением лучшего, дорогой. Если бы у тебя всегда была на коленях девушка, которая тебе как раз сейчас нравится, а в тарелке суп, которого тебе сегодня хочется, ты не изводил бы себя этой безумной чепухой. У природы десять тысяч красок, а нам втемяшилось свести всю гамму к двадцати. Вот что такое живопись. Доволен никогда не бываешь, а приходится еще подкармливать критиков. А хорошая марсельская уха, дорогой мой, да к ней стаканчик прохладного бургундского, а потом миланский шницель, а на десерт груши, да еще чашечка кофе по—турецки – это реальность, сударь мой, это ценности! Как скверно едят здесь, в ваших палестинах!».
– Вот, видите, – продолжала, Грейс, получается, что не духовное первично?
Майкл подошел к столу, открыл бутылку водки и начал пить залпом из горла.
Все смотрели на него удивленно, забыв о своей важной беседе.
Сделав еще несколько жадных глотков, он поставил бутылку на стол.
– Дорогой, ты, кажется, не в духе, тебе лучше пойти спать! Знаешь, еще Шопенгауэр сказал, что: Жизнь есть ночь, проводимая в глубоком сне, часто переходящем в кошмар. Так что, пора отдохнуть.
– К черту вашего Шопенгауэра, – медленно произнес Майкл. К черту тебя, Альберто, с твоей мазней, к черту тебя Кэтрин с твоими наркотическими бреднями про инопланетян, к черту тебя Сэм с твоим неизменным желанием все обгадить и заблевать, маргинал ты хренов, к черту тебя Эмми, ты поешь, как курица. И да, к черту вас всех остальных, вы так часто меняетесь, что я даже не успеваю запомнить ваши имена. Уже закрывая за собой дверь, Майкл театрально многозначительно повернулся.
– Совсем забыл! К черту тебя, Грейс, с твоими книгами, в которых ты переворошила все наши семейные истории, как грязное белье. И запомни, раз и навсегда: я не грызу карандаши, это сделала собака. Счастливо оставаться, – сказал Майкл и изо всей силы эффектно хлопнул дверью.