Глава 1
Звук шагов казался неприятно громким. Никита постоянно морщился, он терпеть не мог этот каменный мешок, по которому проходил раз за разом. Эхо подхватывало любой, даже самый незначительный звук, усиливало и уносило, предупреждая всех и каждого о его скором появлении.
Дим был еще тем параноиком и постоянно повторял, что когда-нибудь эхо спасет ему жизнь. Ему-то, может, и спасет, а вот Никита боялся едва ли не до печеночных колик: и темноты, разгоняемой тусклыми лампочками в металлических конусах, подвешенных через каждые десять шагов, и этот чертов каменный тоннель, в котором не скрыться, а только бежать назад или вперед, смотря откуда появится опасность.
Дим тоже пугал его поначалу почти до разрыва сердца, уж очень походил на маньяка из дешевого киносериала: лысый как коленка, крепкий и жилистый, с пронзительными темно-серыми глазами с двумя пятнами карего оттенка на радужке. Как уставится – хоть стой, хоть падай. Схожие чувства у Никиты вызывала собака породы бультерьер – соседи по лестничной клетке держали очень общительную зверюгу, которая постоянно лезла к посторонним, а уж сожителей по подъезду и вовсе не пропускала – тоже смотрела своими поросячьими глазками без единой мыслишки, то ли загрызть хотела, то ли поиграть.
Впрочем, если бы не Дим, Никита с огромной вероятностью не выжил бы во внезапно изменившемся мире. Не стал тем, кем являлся сейчас, уж точно.
Кем он был до всей этой истории? Среднестатистический студент-биолог. Правда, учился он в престижном московском вузе, в который поступил лишь благодаря собственным мозгам и без какой-либо протекции или репетиторов, но в столице подобное не столь и важно. За душой – ни гроша, кроме бабушкиной квартиры в Царицыно.
Он подрабатывал в ветеринарной клинике на Коломенской, и денег даже хватало на оплату коммуналки и не протянуть ноги с голоду, однако ничего более, никаких долго или близко играющих перспектив в жизни не намечалось. И самое отвратительное – с годами ничего не изменилось бы.
Когда родители еще не погибли в автокатастрофе, постоянно давили на него: иди в финансовую сферу, учись, не пропадешь. В результате они так достали, что, почувствовав свободу, Никита плюнул на все и решил осуществить детскую мечту: лечить животных.
Ну и с чем он остался в результате?..
Вспоминая сейчас то, по-настоящему безоблачное время на пороге восемнадцатилетия, Никита понимал, что вот как раз тогда-то все у него и было правильно. Абсолютное счастье: любимое дело, работа, финансовый доход и свобода. Мало кому давалось подобное практически сразу после школы. А потом… пришла Зона.
Никита не знал, о чем думали власти, тот же мэр, в который раз «облагораживающий» город новым дизайном от своих родственников (в этот раз лавочками из полимерных материалов самого нового поколения, которым ни морозы не страшны, ни летний зной), или правоохранители, или различные службы госбезопасности. То ли не верили они, будто с Москвой может случиться нечто из ряда вон выходящее, то ли рассчитывали прибрать к рукам освободившийся от жильцов центр. Сразу после эвакуации глава города бил себя кулаком в грудь и обещал чуть ли не самолично уничтожить аномалию: вначале через месяц, потом через два, три, к Новому году, к лету, а затем его вдруг резко стало не видно и не слышно.
Вполне возможно, именно Никита и его коллеги по ветклинике стали первыми свидетелями надвигающейся угрозы. Приблизительно за полгода до катастрофы к ним валом повалили различные мутировавшие животные: кошечки с внезапно посиневшими глазами («Совсем как в Дюне», – восхищалась одна из хозяек), собачки, у которых отрастала пятая лапа или появлялись совершенно несвойственные ранее признаки поведения, попугайчики, сбросившие оперение и принявшиеся обрастать мехом. Случаи мутаций они, конечно, фиксировали и раньше, но в основном у бездомной живности, кормившейся на помойках и бродящей где попало, в том числе и вблизи складов артефактов. А тут – поток именно домашних питомцев, некоторых и на улицу ни разу не выпускали.
«А! Мы все умрем», – смеялся над подчиненными администратор клиники первые два месяца, а потом уволился и, если не врали сослуживцы, продал квартиру и уехал из Москвы в Питер.
«Это очень нездоровая ситуация, Гранин», – говорил профессор, с которым Никита, внутренне замирая от собственной наглости, решил поделиться проблемой.
Странно, но после катастрофы, случившейся с Москвой, Никита совершенно забыл этого человека. А ведь сотрудничал с ним целых полгода. Будто корова языком слизнула часть воспоминаний. Он прекрасно помнил внимательный взгляд, поджатые бескровные губы и спокойный тембр голоса, но забыл имя и фамилию и даже то, кем был профессор в институте.
Никита хоть сейчас мог воспроизвести их разговоры и рассказать о проводимых исследованиях. Еще – что профессор обожал чай с малиновым джемом, но не более этого.
Время, оставшееся до катастрофы, Никита занимался статистикой. Он фиксировал все случаи мутаций, их количество, всплески и затишье, тщательно отмечал на карте адреса, выявлял районы «мутационных эпидемий». Когда он однажды увидел в новостях репортаж с Тимирязевской, где правоохранители накрыли подпольный склад артефактов, он от избытка чувств позвонил профессору с выкриком: «Я оказался прав!» А в ответ получил: «Именно благодаря твоим данным им и удалось, работай дальше».
Увы. Никого, как оказалось, не интересовали животные, а только деньги и эти чертовы выкидыши Зоны, артефакты, не столько приносящие пользу, сколько губящие все вокруг себя. Никита тогда запил на неделю. У него хватило мозгов вытребовать себе отпуск за свой счет, иначе скорее всего потерял бы работу. С вузом оказалось сложнее: пришлось на него забить. Благо, шла середина семестра, и на прогулы смотрели сквозь пальцы.
Когда в один из вечеров позвонил профессор, Никита наговорил ему много лишнего и обидного. В ответ получил: «Кошечки и собачки действительно не важны, людей спасать пора!» Кажется, профессор еще прибавил, что ненавидит альтруистов, а больше них – упертых идиотов, считающих, будто все обязаны жить в любви и гармонии со всем миром. Никита тогда послал его подальше, кажется, даже нецензурно, но пить перестал. Сотрудничать, впрочем, тоже.
Он по-прежнему собирал данные, составлял графики и отмечал на карте наиболее неблагополучные районы. Как и следовало ожидать, больше всего их оказалось в промышленных зонах, на территориях заводов, котельных и складов.
Наиболее серьезные очаги в районе Тушино и Тимирязевской уравновешивала промзона возле Варшавского шоссе и территория ликвидированного завода АЗЛК на Волгоградском проспекте. Москву словно осаждали со всех сторон маленькие островки аномалий. Когда Никита задумывался над этим, ему становилось страшно.
Через месяц он решил уехать и обратился к риелтору для продажи квартиры в Москве и покупки чего-нибудь в Подмосковье с доплатой, но тот предложил грабительские условия. В другом агентстве Никита попал на какую-то совершенно неадекватную тетку, которая внезапно вознамерилась его совестить и упрекать: и квартиру-то бабушкину он продает, и деньги наверняка хочет на наркотики спустить, и будь ее воля, совершеннолетие в этой стране наступало бы в двадцать пять лет, и все были бы обязаны посещать воскресную школу.
Никита вылетел из ее кабинета весь пунцовый и, пожалуй, впервые осознал правоту профессора и его нелюбовь к альтруистам. Тетка ведь теряла выгодную сделку из-за желания наставить «юного бездаря» на путь истинный. Уже на лестнице его нагнал другой риелтор, который сказал, что тетка является близкой родственницей их шефа, тридцать лет просидела в опеке и попечительстве и получила профдеформацию на всю голову, и Никита даже согласился с ним работать. К тому моменту он однозначно решил свалить из Москвы подальше – идеально, если куда-нибудь на юг, где климат получше, а жизнь попроще.
Он не успел. За три недели до эвакуации ему позвонил профессор и сказал всего одну фразу: «Беги, пока можешь».
Никита до сих пор не понимал, почему эти слова произвели на него такое впечатление. Анализируя свое тогдашнее состояние, он называл звонок профессора не иначе как панической атакой. Если бы не трагические события, которые повлекло спешное бегство из Москвы, Никита был бы ему даже благодарен, но… теперь больше проклинал.
В тот день, когда он спешно уезжал, в столицу без предупреждения приехал его навестить родной брат в сопровождении двоюродной тетки (единственной оставшейся у них родственницы). Почему-то они остались в Москве, не покинули ее сразу, не обнаружив в ней Никиты. Возможно, звонили, но он умудрился потерять телефон. Во время эвакуации их тоже не оказалось.
Квартиру Никита все же продал – первому риелтору за смешные деньги, оформив сделку за один день (как показали дальнейшие события, не прогадал, мог остаться вообще без средств к существованию). Затем он осел в Красногорске, оттуда переехал в поселок Архангельское и, наконец, купил одноэтажный деревенский домишко в десяти минутах ходьбы от железнодорожной станции «Нахабино». Там его бегство наконец окончилось, словно некто невидимый приказал: «Хватит! Сюда не дойдет».
Месяц он прожил как в тумане. Сил хватало только на самые элементарные действия: походы в магазин и готовку еды. Ничего не хотелось, телевизор Никита не включал, да там и не говорили ничего конкретного, и в газетах не писали. Столица жила как привыкла: шумно, скандально, в бешеном ритме. Только Никите теперь виделась в нем попытка сбежать от чего-то страшного или даже пир во время чумы. Единственное, что его спасало в считаные дни до катастрофы и месяц после нее, – книги. Мужик, продавший ему дом, ими не интересовался, так и оставил гнить на чердаке. Вероятно, будь у Никиты компьютер или другие занятия, он тоже не обратил бы на них внимания, но жизнь повернулась к нему, скажем так, спиной, а если не куртуазничать, то тем, что пониже поясницы, а затем еще и наклонилась. Работу он не нашел, да и не слишком стремился. По-хорошему, ему сильно требовался специалист-мозгоправ, но и к нему Никита, разумеется, обращаться не стал. В безопасности он чувствовал себя только в доме, запертом на все замки.
Книги пожелтели от времени и сырости, у некоторых обложки прогрызли мыши, несколько страниц были порваны. После завтрака Никита поднимался на чердак, брал их в руки, пробегал пальцами по изуродованным корешкам и принимался чинить. К обеду он спускался на кухню с приведенной в божеский вид книгой и читал ее до вечера, а если увлекался, то и всю ночь.
Раньше его не привлекало чтение. Тем более он никогда не стал бы читать чьи-нибудь мемуары, предпочтя что-нибудь полегче, или скачал бы фильм. Но сейчас его увлекал даже не сюжет и герои, а информация, атмосфера и детали той эпохи, к которой в начале двадцать первого века оказалось принято относиться либо с однозначным осуждением всего и вся, либо с романтическим флером. А ведь на самом деле это была всего лишь эпоха – такая же, как и многие другие.
У Никиты захватывало дух, когда он понимал, что прикоснулся к Клондайку. Ни в одной интернет-библиотеке он никогда не нашел бы ничего подобного. И вместе с тем ему становилось грустно, ведь никому в мире не были нужны ни эти книги, ни он сам.
Выздоровел он через полтора месяца. Проснувшись однажды утром, огляделся по сторонам и с ужасом понял, в кого превратился. Он всего-то перешагнул порог двадцатилетия, а бороду отрастил, словно восьмидесятилетний дед, благо хоть не седую и не слишком длинную (когда волосы доставали, брал старые садовые ножницы и отчекрыживал), зато чудовищной формы и ярко-рыжего цвета.
Помнится, когда взглянул на себя в зеркало, едва не впал в истерику. Ржал над собой и не мог остановиться. Темно-русая шапка на голове, в которую превратилась некогда модельная стрижка, с рыжей бородой и пшеничными усами не сочеталась совершенно. Трехцветный кот, как правило, в природе не встречающийся (если животное не больное с рождения), да и только.
Бриться оказалось невыносимо противно, на коже выступило раздражение, но Никита хотя бы начал себя узнавать. За сравнительно недолгое время он осунулся и похудел настолько, что теперь напоминал анатомическое пособие. Темно-карие глаза почему-то выцвели и поменяли оттенок. Пожалуй, Никита не мог сказать с точностью, какого они цвета: то ли каре-серые, то ли серо-карие. Разделение шло ровно посередине радужки. У зрачка оттенок оставался насыщенно-коричневым, потом шел круг более светлого коричневого – тоненький, словно контур, и далее – темно-серый, выцветающий к краю. Жуткий теперь у него был взгляд.
Затем Никита вошел в комнату и, мягко сказать, обалдел. Починенные книги ставить оказалось некуда, и он, отыскав в сарае несколько досок, сделал своеобразный стеллаж: криво, косо, неаккуратно, но для того, кто молотка в руках в жизни не держал, – неплохо. Так вот он оказался заполнен полностью. Перед Никитой возвышалась настоящая стена из книг, и самое забавное, он лишь теперь осознал, какую же колоссальную работу проделал.
Он долго смотрел, не решаясь подойти, попросту не веря своим глазам. Потом шагнул раз, другой, третий, провел пальцами по корешкам, словно заново знакомясь и понимая, что помнит все написанное в мельчайших подробностях и деталях, может даже цитировать. Как, почему – неизвестно. Энциклопедической памятью он раньше не обладал.
Стало обидно. Окажись здесь учебники по языкам, Никита стал бы полиглотом, захвати он с собой учебные материалы по биологии, смог бы заочно окончить институт и получить диплом. Увы. Знания, которыми он теперь обладал, не могли помочь в повседневной жизни. И все же это было настоящее сокровище: мысли, чувства, воспоминания, заблуждения и философия, на удивление часто расходящаяся с принятым за уши курсом тогдашней партии.
Вечером Никита впервые включил телевизор, тот ловил всего один канал, но и его оказалось более чем достаточно. Речь шла о недавней поголовной эвакуации из Москвы. Говорил какой-то пузатый чиновник, уверял, будто все идет по плану, паники нет, людей размещают в ближайшем Подмосковье, и продлится подобное максимум два месяца, возможно, даже меньше, правительство Москвы делает все возможное, а группа МЧС приступила к ликвидации очагов опасности. Он говорил очень убедительно, да только Никита почти не слушал слова, а наблюдал за глазами чиновника, которые постоянно бегали из стороны в сторону. И у корреспондента специального выпуска новостей оказался такой же бегающий взгляд и изначально отрепетированные вопросы. Раньше Никита неминуемо им поверил бы, теперь – нет. Благодаря ли книгам или в нем что-то сломалось, но он очень остро начал воспринимать чужую ложь.
Итак, профессор тем звонком спас ему жизнь и черт его знает, что вытворил, но вызвал какую-то кратковременную психическую болезнь – Никита никогда не поверил бы в возможность этого, если бы не пережил сам. Он очень хотел бы верить, будто сделано это было из благих побуждений, но предполагал прямо противоположное.
Как писали в старых советских детективах, он слишком много знал и теоретически мог оказаться опасен. Вот профессор и удалил его из Москвы самым простым для себя способом: без давления и угроз, вложив в мало что значащую фразу прямой приказ. Где-то Никита читал о похожем… ах да, у Александра Беляева.
«Властелин мира» Никиту потряс даже сквозь пелену неадеквата, в которой он находился, а поскольку ни фамилии, ни имени-отчества профессора он не помнил, то стал звать его не иначе как Штирнер. Именно этот герой романа создал установку, с помощью которой внушал людям нужные ему мысли.
«Если и далее следовать логике повествования, – размышлял Никита, – надо соорудить себе колпак из фольги и изображать нахабинского сумасшедшего».
Впрочем, заходить так далеко он все же не стал, а наоборот, продолжил приводить себя, а заодно и жилище в порядок.
В местном магазине его не узнали и едва не побили, приняв за беженца из Москвы. Купленная мужикам бутылка дешевой водки и названная по имени продавщица разрешили недоразумение. Местные решили, будто Никита вышел из продолжительного запоя, с пониманием отнеслись к его нежеланию пить и вылили на уши ведро информации.
Так Никита окончательно осознал, что Москвы больше нет, а есть некая огромная территория – Зона, она же Периметр, большая московская аномалия и еще с десяток названий того же рода, – вокруг которой спешно возводят стену, поскольку прет из бывшей столицы всякая чертовщина.
Впрочем, гораздо сильнее эфемерных и материальных созданий ада и всевозможных странных штук беспокоил местных неминуемый наплыв бывших москвичей. Как поступать с беженцами, они понятия не имели и по примеру коренных жителей столицы заикались про «Нахабино не резиновое».
Некоторое время Никита жил и неустанно удивлялся творящемуся вокруг безумию. Милое тихое Подмосковье менялось на глазах. Возле леса спешно выстраивали микрорайон с многоэтажными домами – якобы для беженцев, потом выяснилось, что не совсем для них, а для зажиточных москвичей, не потерявших все свое имущество и имеющих немалые сбережения. Потом строительство заморозили (видимо, состоятельные все же предпочли Нахабину города поинтереснее). Затем сменился подрядчик и принялся снова строить, но уже на деньги мэрии и не столь добротно и качественно. Жизнь забила ключом, а Никита вдруг понял: скоро ему нанесут визит. Вот как проснулся утром, так его и осенило по этому поводу.
Озарение не повлекло страха и даже легкого беспокойства, бежать не захотелось уж точно. Скорее, понимание оказалось забавным и неожиданно навело на мысли о религии. Больно красивым казалось фантастическое допущение о существовании некой старой цивилизации, почти вымирающей, но далеко шагнувшей вперед в научном плане, обладающей машиной, способной передавать мысли на расстоянии и вкладывать в головы представителей менее развитой цивилизации. Ох, как красиво ложился этот сюжет на всевозможные вещие сны, пророчества, явления ангелов и беседы с божествами различных культур и рас.
Идея увлекла Никиту настолько, что он весь день проходил, смакуя ее и так, и эдак, поворачивал и рассматривал на просвет, словно капельку янтаря, вертел, будто кубик Рубика. Он поднялся на чердак, не обнаружил ни одной изуродованной книги, зато нашел стопку чистых тетрадей в двенадцать листов с гимном Советского Союза на задней обложке и огрызок простого карандаша.
До ночи Никита писал – то ли беспорядочно набрасывал приходящие в голову образы, то ли все же начал сочинять свой собственный роман. Действо захватило его столь сильно, что настойчивый стук по калитке он практически не услышал.
– Ну, здравствуй, альтруист, – сказал ему лысый мужик неопределенного возраста, когда Никита вышел на крыльцо. – Впустишь или выгонишь?
Никита, ничего не ответив, дошел до калитки, отворил ее и, развернувшись, пошел обратно в дом.