Николай Михайлович Карамзин. Глава I (А. В. Старчевский, 1849)

Глава I

Необходимость биографии Карамзина. – Важность биографии деятельных людей. – О зародыше гения и таланта. – Источники для биографии Карамзина. – Русское провинциальное общество в половине XVIII столетия. – Характер тогдашнего образования и воспитания. – Слова об этом князя П. А. Вяземского. – О роде Карамзиных. – Об отце Карамзина. – Детство Карамзина. – Роман «Рыцарь нашего времени». – Автобиографическое значение этого романа. – Карамзин в пансионе Шадена. – Профессор Шаден, его характер и влияние на Карамзина. – Карамзин посещает лекции Московского университета. – Сближение Карамзина с Новиковым и начало литературных занятий первого. – Знакомство Карамзина с Дмитриевым. – Деревянная нога. – «Детское чтение». – Письма Петрова к Карамзину. – Аркадский памятник. – Значение «Детского чтения» и влияние его на новое поколение

Прошло слишком двадцать лет с тех пор, как умер Карамзин, этот мощный двигатель нашей литературы, которому, мы, русские, обязаны образованием своего общественного языка, эстетического вкуса и началом настоящей литературы, а между тем еще не определено положительно значение этого писателя, стоявшего выше понятий своих современников, и подчинившего своему авторитету многих соотечественников, которым не чужды были интересы человечества и Родины.

Между тем, как Карамзин все более и более удаляется от нас, мы не дорожим временем, не стараемся отнять у забвения последние о нем изустные предания, изучить все частные обстоятельства его жизни, имевшие влияние на образ и цель его деятельности; тем более что еще живут друзья Карамзина и его семейство.

Что скажет о нас потомство, если мы, принадлежащие к поколению, непосредственно следовавшему за Карамзиным, если мы, ближайшие свидетели его славы, не исполним великого долга, не сохраним для дальнейшего потомства достоверных известий об этом замечательном таланте, который так лестно оценили наши монархи, и осыпали необыкновенными щедротами, не соберем материалов для биографии нашего классика? Нам скажут: гений, талант – бессмертны; история гения заключается уже в самых его произведениях. Справедливо, но создание гения, таланта бывают лучшим для него украшением только в минуту торжества писателя или художника, когда он стоит, как герой, увенчанный лаврами, и толпа рукоплещет его трофеям. Но для человечества не менее замечательно изучить и частные обстоятельства жизни писателя, имевшие влияние на его развитие. А как важно изучение жизни гениальных людей для юных талантов, избравших поприще, по которому торжественно шел известный писатель!

Отчего, смотря на дивное произведение резца Кановы, на его Венеру, мы хотели бы проникнуть в мастерскую этого роскошного гения Италии; взглянуть на куски грубого мрамора, на разбросанные инструменты и на самого художника, побеждающего трудности и улыбающегося при взгляде на свое довершенное создание, за которое художественный мир покорно поднесет лавровый венок и диплом на удивление потомства? Отчего хотелось бы нам проникнуть в тайны деятельности художника?.. Оттого, что только следя за развитием великого произведения, мы вполне можем оценить его. А как поучительно такое наблюдение для вступивших в преддверие храма искусств! Расскажите молодому живописцу подробную жизнь Тициана, дайте ему полную идею о мастерской этого гения – и пример великого мастера благодетельно подействует на душу ученика. Самые таинства искусства уже не будут иметь в глазах его той, приводящей в сомнение, непостижимости, которая прежде страшила неопытные силы и связывала их развитие.

Изучать критически произведения гениальных писателей, исследовать все посторонние обстоятельства, имевшие на них влияние, значит глубоко изучать теорию и механизм самого искусства. Для того, чтобы наука и искусство выразились в достойной их форме, необходима техника. Поэтому и самые сильные таланты всегда и везде нуждались в образцах: великие люди всегда были великие ученики гениев. Однако ж изучение великих произведений и великих талантов должно иметь свои пределы. Должно изучать только ближайшие причины явлений, не пускаясь в подробное исследование длинного ряда причин, которые взаимно себя обуславливают; не должно, таким образом, отыскивать зародыш гения или таланта на школьной скамье. Гений проявляется вследствие глубокого сознания причин известного рода явлений. До того он не может произвести ничего великого, потому что все великое есть произведение глубокого, совершенного ума.

Когда Шекспир ходил в школу, с сумкой, то нельзя было предполагать, что в этой детской голове скрывается зародыш драматического гения, тем более что в детстве Шекспир, может быть, и не имел случая заглянуть в театр. И для гения нужны благоприятные обстоятельства; все же остальное он довершит своими собственными средствами. Однако ж, по общепринятому обыкновению, жизнеописания всех людей, более или менее великих, всегда начинаются подробностями об их детстве, анекдотами о юношеском возрасте, и так далее. К чему ведет это? Всего лучше следить за процессом развития гения, за обстоятельствами, приготовившими его, изучая дух в направление того общества, которое посетил этот редкий гость.

Таким образом, чтобы понять обстоятельства, приготовившие появление Карамзина, мы должны изучать состояние нашего общества в то время, когда он родился; уразуметь дух века, его любимые привычки, надежды и верования: тогда нам объяснится многое и в жизни, и в творениях изучаемого нами писателя. Без этого можем ли мы оценить каждую его мысль, каждое его действие? Имеем ли мы право руководствоваться при такой оценке отжившего писателя понятиями современными? Справедлив ли будет приговор, произнесенный над его произведениями по законам критики безусловной, не принимая в соображение ни времени, в которое жил Карамзин, ни степени нашей тогдашней образованности?

Приступая к биографии Карамзина, мы считаем необходимым заметить, что хотя до сих пор жизнь Карамзина не описана вполне, однако ж о нем было очень много говорено в разных периодических изданиях. Все эти материалы можно разделить на три разряда: материалы собственно биографические; статьи, в которых рассматривается его влияние на нашу литературу; рецензии его исторического труда.

Мы пользовались только материалами первого рода, не многочисленными, но достоверными. Материалы второго рода относятся большею частью к первой четверти XIX столетия, когда жил еще историограф, и писаны более или менее пристрастно. Последователи и приверженцы Карамзина превозносили все его труды, не допуская никакой критики, и все кончалось безотчетною похвалою: это служит лучшим доказательством, что Карамзин стоял выше понятий современных наших литераторов, которые только благоговели перед его творениями и не осмеливались произносить своего мнения, считая в то же время святотатством замечать погрешность этого нашего классика. Противники Карамзина были большею частью люди, чуждые основательных познаний и, руководимые завистью к нему, нападали на одни только слова, незначительные ошибки, иногда даже на знаки препинания, упустив из виду нравственную сторону произведений – необыкновенное влияние на общество, распространение эстетического направления и умение выказывать дурные стороны общежития, не вооружая против себя тех, против кого он писал. В этом случае нападки противников тоже не могут назваться критикою – это явные личности. Противники Карамзина стояли несравненно ниже в образовании и в общественном мнении, и нападки их не имели ни малейшего влияния на успех, которым пользовались все произведения историографа. Вот причины, отчего мы не можем пользоваться этим родом материалов.

Замечательнее двух первых – третий род источников, именно рецензии исторического труда Карамзина. В них виден взгляд некоторых современных литераторов (но отнюдь не ученых) на «Историю государства Российского»; – мы говорим литераторов, потому что Каченовский, Арцыбашев, Полевой и некоторые другие не могут быть названы учеными в строгом смысле. Самые дельные критики¹ на огромный труд Карамзина были помещены в «Северном архиве», который издавался тогда Ф. В. Булгариным. Обо всем этом будет сказано подробнее в своем месте.

Но главным источником при оценке Карамзина как литератора и как историка будут нам служить самые его произведения – источник чистый и достоверный. Приняв за правило для критики трудов Карамзина – добросовестность и осторожность, мы, при всем том, никому не навязываем своих убеждений, а предоставляем их на усмотрение каждого образованного читателя.

Подробная критика «Истории государства Российского» не войдет в биографию Карамзина, но составит отдельное сочинение, в котором мы постараемся разобрать все возражения, сделанные Карамзину кем бы то ни было. Так, мы покажем, какие из этих мнений основательны, опровергнем замечания несправедливые и пристрастные, и потом уже выскажем свое собственное мнение об «Истории государства Российского». Мы совершенно убеждены, что исторический труд Карамзина еще долго будет служить единственным источником для разных исторических монографий, и в особенности для тех писателей, которым не доступны все исторические сокровища, находящиеся только в библиотеках и архивах обеих столиц. Однако ж великий труд Карамзина не чужд и недостатков: поэтому, желая доставить пользующимся «Историею государства Российского» возможность избегать погрешностей и содействовать критической обработке отечественной истории, мы приведем в своей оценке все замечания рецензентов на исторический труд Карамзина, восстановляющие истину фактов, изложенных у историографа иной раз по недостоверным источникам, или без строгой критики.

Карамзин как литератор – явление весьма замечательное в истории нашей литературы; он составляет эпоху. Карамзин был поэт, беллетрист, критик, политик, журналист и историк.

Так как в новейшее время у нас явилось много поборников чистоты русского слова, которые готовы привязываться к каждой букве и запятой, то мы, не желая навлечь на себя их нерасположение, считаем необходимым заметить: хотя мы и назвали Карамзина поэтом, беллетристом, критиком, политиком и журналистом, однако ж из этого еще не следует, чтобы мы считали Карамзина великим поэтом и романистом, непогрешимым критиком, проницательным журналистом и так далее.

Не смотря на то, у нас есть много средств доказать литературные и ученые достоинства Карамзина.

Состояние нашего общества в то время, когда родился Карамзин[1]², было ненормальное, но переходное. Петр Великий сделал русских европейцами по одной внешней форме; его гений не мог вдруг коснуться внутренней стороны русской жизни. Сделавшись гражданами Европы по внешнему виду, наши предки чувствовали необходимость уподобиться европейцам и по духу. Хотя нравственное перерождение России началось при Петре, но так как оно впоследствии не было поддерживаемо и питаемо зиждительным и мощным его духом, то до царствования Екатерины Второй русское общество выглядело довольно странно. В этикете наших прадедов было много смешного. Наше провинциальное общество, к которому принадлежали родители Карамзина, сохранилось в записках современников, дающих самое полное и верное понятие о быте русского провинциального дворянства в первой половине XVIII столетия. Этот быт не заслуживает подробного описания; довольно сказать, что главные черты жизни нашего провинциального общества весьма далеко не удовлетворяли условиям общества образованного. Чтобы убедиться в справедливости этого мнения, откройте любую страницу весьма незатейливых «Записок» Данилова. Смесь азиатских понятий с европейскими встречалась на каждом шагу в быту наших провинциальных дворян, до самых времен царствования Екатерины Второй. Мы обращаем внимание на провинциальный дворянский быт, потому что из среды его вышел и знаменитый Карамзин, родители которого были небогатые дворяне Сибирской губернии.

Родословные известия о Карамзиных доходят до XVI столетия. Фамильное предание, сохранившееся до сих пор, говорит, что предок их был татарский мурза, называвшийся Кара-Мурза. Так, по крайней мере, рассказывал историограф своим детям о происхождении рода Карамзиных, и, вероятно, рассказывал то, что сам слышал от своего отца.

Несмотря, однако ж, на все недостатки века (первой половины XVIII столетия), и тогда были люди, отличавшиеся простотою нравов, добродушием, честностью, твердостью характера; к числу таких-то людей принадлежали родители Карамзина, что доказывается правилами их сына. Отец³ Карамзина был человек вполне нравственный и благородный.

До времен Екатерины в России не было народных училищ. Усилия Петра в этом отношении не достигли своей цели. Все образование дворян среднего класса состояло в умении читать и писать. В провинции представителем учености был дьячок, умевший, при случае, блеснуть библейскою сентенцией, знавший «церковный устав», и не совсем чуждый понятия «о цифире». Карамзин тоже начал учение у подобного педагога.

Находясь в родительском доме, молодой Карамзин не мог получить основательного первоначального образования, не мог употребить времени своего детства на учение полезное. Но виною в том не он, не его родители, а тогдашний век. Зато все старание отца Карамзина было обращено на развитие нравственности сына. Впрочем, тогдашнее воспитание, при всех своих недостатках, имело и некоторые выгоды. Справедливо говорит о нем князь П. А. Вяземский в своем сочинении «Фонвизин»: «Тогдашнее воспитание, при всех своих недостатках, имело и хорошую сторону: ребенок долее оставался на русских руках, был окружен русскою атмосферою, в которой ранее знакомился с языком и обычаями русскими. Европейское воспитание, которое уже в возмужалом возрасте довершало воспитание домашнее, исправляло предрассудки, просвещало ум, но не искореняло первоначальных впечатлений, которые были преимущественно отечественные. Укажем на одно свидетельство: большая часть переписки государственных людей в царствование Екатерины велась на русском языке, несмотря на господство языка французского и иноплеменных нравов. После мы видим совершенно противное: первые звуки, первые понятия, которые передавали детям другого поколения, были исключительно иностранные, потому что ребенок от груди русской кормилицы был обыкновенно вверяем чужеземцам. Только позднее, в летах юношества, а часто и в возрасте, перезрелом для исправления вкоренившихся погрешностей, русский гражданин по собственному обратному влечению и как будто по уязвлению пробудившейся совести, обращался к изучению отечественного. Более домоседства в жизни родителей, более приверженности к исправлению частных обязанностей, к соблюдению обрядов русского православия, может быть, менее суетности, но в семейственном кругу более живого участья в делах общественных и, между тем, более независимости в нравах, способствовали тогда к некоторому практическому гражданскому воспитанию; оно имело свои недостатки, и весьма важные; но, как замечено выше, имело в себе что-то положительное, действовавшее в народном смысле».

Жаль, что молодой Карамзин с самого нежного возраста был осужден на жизнь одинокую. Отец его был вдов. Карамзин лишился матери[2] очень рано, как это видно из его «Послания к женщине», в котором он говорит:

К смирению и застенчивости молодого Карамзина содействовало то, что он был сирота, потому что самый заботливый отец не может заменить матери. У Карамзина было три брата: Федор, Александр и старший Василий Михайлович[3], которому он впоследствии посвятил перевод Галлеровой поэмы «О происхождении зла».

Чувствительность, наследие матери, развилась в Карамзине очень рано, и осталась отличительным его свойством на всю жизнь, как он сам утверждал.

Иван Иванович Дмитриев говорит в своих «Записках», что Карамзин, в детстве, был обучаем немецкому языку тамошним (то есть симбирским) пятидесятилетним врачом из немцев, которого фамилию забыл, но помнил его привлекательную физиономию, несмотря на горб. Он говорил тихо; в глазах и на устах его сияли кротость и человеколюбие.

В «Вестнике Европы» был напечатан «Рыцарь нашего времени», роман, в котором Карамзин под именем «Леона» описывает свое детство. Этот роман написан под влиянием «Исповеди» Руссо и недокончен. Однако ж мы приведем из него несколько отрывков, относящихся до самого автора. В первой главе говорится, что Леон родился в мае месяце, на берегах Свияги (что несправедливо). Отец его (Михаил Егорович) был отставной, израненный капитан, человек лет пятидесяти, ни беден, ни богат; был в турецкой и шведской кампании, и, возвратившись на родину, женился на соседке, девице лет двадцати. – Глава пятая. Первый удар рока. Леон лишается матери на седьмом году. Глава шестая посвящена описанию успехов Леона в учении, которое началось у дьячка, разумеется, с «часовника». Через несколько месяцев Леон уже читал все церковные книги; потом учился гражданской азбуке. Так как Руссо начинает свое образование чтением всех книг без разбора, какие только находит в отцовской библиотеке, то и Карамзин пролагает Леону путь к желтому шкапу, в котором находились книги покойной его матери. Но какими книгами наполнить этот шкап? Автор не затруднился: он справился, какие русские романы вышли в половине XVIII века, и на полке желтого шкапа очутились «Даура, восточная повесть»; «Селим и Дамасина»; «Мирамонд» и «История Лорда N». Молодой Леон с жадностью бросился на эти сокровища русского слова. – Из восьмой главы мы узнаем о ветеранах, собиравшихся в доме отца Леона, от которых молодой человек набрался «русского духа и благородной дворянской гордости». – Глава десятая заключает в себе описание знакомства Леона с графинею N, у которой он учился по-французски, а потом, несмотря на свой детский возраст, влюбился в нее. Тут случилось еще одно маленькое происшествие, вследствие которого графиня выдрала Леона за уши, разумеется, в шутку, от любви. На этом важном событии прекращается история «Рыцаря нашего времени».

Вся эта история – большею частью вымысел, но есть люди, которые, в простоте сердца, принимая эту повесть за самое достоверное описание детства Карамзина, полагают ее в основание его биографии. Что станете делать с такими догадливыми биографами? А, кажется, грешно бы основывать биографию Карамзина на подобных данных.

Оставим «Рыцаря нашего времени», и скажем, что вскоре молодой Карамзин попал в Москву⁴, где существовал уже университет, а при нем находился и пансион известного профессора Шадена⁵. Старый капитан, отец Карамзина, повинуясь советам друзей, отдал сына в этот пансион[4]. Здесь товарищами его были Платон и Иван Петровичи Бекетовы.

При основании Московского университета в число предметов, назначенных для преподавания, между прочим включены были: нравоучение, права естественное и народное и политика. Для замещения кафедр этих предметов вызван был из Германии доктор Иоган Маттей Шаден, который, вместе с тем, получил и должность директора университетской гимназии.

Шаден был родом из Пресбурга; впоследствии он слушал курс наук в Тюбингенском университете под руководством Христиана Баумейстера, где в особенности занимался философией, и получив степень доктора, был вызван оттуда в Россию.

Приехав в Москву и заняв место директора университетской гимназии, Шаден вникнул в свои обязанности и начал соображать, может ли подобное учреждение принести в России ожидаемую пользу? Он видел, что одного университета недостаточно для пространной России, и что необходимо учредить средние и низшие учебные заведения и частные пансионы. Поэтому, при вступлении в должность директора, в 1756 году, он говорил на торжественном акте речь (на латинском языке): «О заведении гимназий в России»[5]. Между тем для примера сам открыл пансион, по образцу германских пансионов. В этот-то пансион поступил и молодой Карамзин. Принимая его в свое заведение, Шаден не мог, при самом начале, не заметить в молодом ученике прекрасных свойств; вскоре же Шаден открыл в Карамзине и редкие способности.

Так как в пансионе особенное внимание было обращено на изучение языков, то молодой Карамзин прилежно занялся ими, вскоре сделал значительные успехи, и приобрел еще большее расположение к себе Шадена, который стал водить его с собою к иностранцам, жившим в Москве, для того, чтобы этот юноша мог усовершенствоваться во французском и немецком языках. Карамзин вполне оправдал ожидание Шадена, прекрасно владел языками французским и немецким, и был одним из превосходных учеников в пансионе. Шаден давал ему читать лучшие иностранные сочинения, писанные для детей. Карамзин читал басни Геллерта[6] и восхищался. Кроме французского и немецкого языков, Карамзин учился еще греческому[7], латинскому, английскому[8] и итальянскому.

К счастью Карамзина, Шаден был один из благороднейших людей, и при том пламенно любил Россию.

Окончив курс учения в пансионе, Карамзин по совету Шадена посещал университетские лекции, и посещал их с пользою. Здесь он приобрел довольно основательные сведения в истории отечественной и всеобщей; порядочно изучил историю иностранных литератур, теорию изящной словесности, и читал образцовых писателей Германии, Франции и Англии в подлинниках. Познания Карамзина в философии ограничивались логикою и психологией. Если прибавить к этому познания в языках греческом и латинском, то увидим, что Карамзин был очень хорошо образован для своего времени, тем более что он довольно основательно знал все, чему учился.

Шадену хотелось, чтобы Карамзин, окончив университетское учение, отправился усовершенствоваться в Лейпцигском университете; Карамзин и сам имел это в виду, но не известно, отчего именно не исполнил любимейшего своего желания: вероятно, препятствием этому были денежные средства, а может быть и смерть отца, последовавшая около этого времени. В записках Карамзина находим следующие строки, написанные из Лейпцига:

«Здесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мысли мои за несколько лет пред сим; здесь хотел я собрать нужное для искания той истины, о которой с самых младенческих лет тоскует мое сердце! – Но судьба не хотела исполнить моего желания. – Воображая, как бы я мог провести те лета, в которые, так сказать, образуется душа наша, и как я провел их, чувствую горесть в сердце и слезы в глазах. Нельзя возвратить прошедшего!». Последние слова Карамзина весьма замечательны. Человек, не перестававший учиться с приезда в Москву до самого выезда за границу, жалуется, что провел молодость в бездействии. Какая скромность и внутреннее смирение!

Карамзин с детства отличался необыкновенным даром слова, он говорил с чрезвычайною легкостью и приятностью и, рассказывая самые обыкновенные вещи, обращал на себя всеобщее внимание. Шаден, заметив это обстоятельство, давал ему читать лучших французских авторов, чтоб образовать его вкус и уже предвидел в Карамзине литератора[9].

Окончив свое образование[10], Карамзин жил в Москве; но так как в то время можно было сделать карьеру только военною службой, то и Карамзин был записан в гвардию (в Преображенский полк, подпрапорщиком), чтоб иметь доступ в высший круг. Карамзин отправился в Санкт-Петербург, вероятно, в 1782 году⁶, где и познакомился с Иваном Ивановичем Дмитриевым. Вот рассказ о первой их встрече: «Однажды я, будучи еще и сам сержантом, – пишет Дмитриев, – возвращаюсь с прогулки; слуга мой, встретя меня на крыльце, сказывает мне, что кто-то ждет меня, приехавший из Симбирска, вхожу в горницу, и вижу миловидного, румяного юношу, который с приятною улыбкою вручает мне письмо от моего родителя. – Стоило только услышать имя Карамзина, как мы уже были в объятиях друг друга. Стоило нам сойтись три раза, как мы уже стали короткими знакомыми. Едва ли не с год мы были неразлучны; склонность наша к словесности, может быть что-то сходное и в нравственных качествах, укрепляли нашу связь день от дня более: мы давали взаимный отчет в нашем чтении. Между тем я показывал ему иногда мелкие мои переводы, которые были напечатаны особо и в тогдашних журналах; следуя моему примеру, он принялся и сам за переводы. Первым опытом его был “Разговор австрийской Марии Терезии с нашей Императрицею Елизаветою, в Елисейских полях”, переведенный им с немецкого языка. Я советовал ему, – продолжает Дмитриев, – показать его книгопродавцу Миллеру, который покупал и печатал переводы, платя за них, по произвольной оценке и согласию переводчика, книгами из своей книжной лавки. Не могу без улыбки вспомнить, с каким торжественным видом добрый и милый юноша – Карамзин, вбежал ко мне, держа в обеих руках по два томика Фильдингова “Томаса Ионеса” (Tom Jones)⁷, в маленьком формате, с картинками, перевода Харламова. Это было первым возмездием за словесные труды его».

После этого Карамзин перевел «Деревянную ногу»⁸.

Однако ж военная служба, кажется, была не по нраву Карамзину. По смерти отца он вышел в отставку поручиком, потому что ему не на что было сшить хороший офицерский мундир, и уехал в Симбирск.

Вскоре туда приехал и Дмитриев. Карамзин между тем уже успел составить себе там известность человека образованного, владевшего весьма разнообразными познаниями. «Я нашел его, – пишет Дмитриев, – играющим роль надежного на себя светского человека: решительным за вистовым столом, любезным и занимательным в дамском кругу, и политиком перед отцами семейства, которые, хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали. Такая жизнь не охладила, однако ж, в нем прежней охоты к словесности; при первом нашем свидании с глазу на глаз, он спрашивает меня, занимаюсь ли по-прежнему переводами? Я сказываю ему, что недавно перевел из книги “Картина смерти господина Каррачиоли” разговор выходца с того света с живым другом его. Он удивился странному моему выбору, и дружески советовал мне бросить эту работу, убеждая тем, что по выбору перевода судят и о свойствах самого переводчика, и что я выбором моим, конечно, не заслужу завидного о себе мнения. “А я, – промолвил он, – думаю переводить из Вольтера с немецкого”. – Что же такое? – “Белого быка”. – Как! Эту дрянь! И еще подложную! – вскричал я, повторяя его же заключение, и оба земляка схватились».

Рассеянная светская жизнь Карамзина продолжалась недолго. «Иван Петрович Тургенев, – говорит Иван Иванович Дмитриев, – будучи в Симбирске, уговорил Карамзина ехать с ним в Москву. Там он познакомил его с Николаем Новиковым, основателем, или, по крайней мере, главной пружиной “Дружеского типографического общества”. В этом-то дружеском обществе началось образование Карамзина, не только авторское, но и нравственное. В доме Новикова он имел случай обращаться в кругу людей степенных, соединенных дружбою и просвещением, слушать профессора Шварца, преподававшего лекции о Богопознании и высоких предназначениях человека. Между тем знакомился и с молодыми любословами, окончившими только учебный курс. Новиков употреблял их для перевода книг с разных языков. Между ними, по всей справедливости, почитался отличнейшим Александр Андреевич Петров. Он знаком был с древними и новыми языками; при глубоком знании отечественного слова, одарен был необыкновенным умом и способностью к здравой критике; но, к сожалению, ничего не писал для публики, а упражнялся только в переводах, из которых известны мне первые два года еженедельника, под названием: “Детское чтение”; “Учитель”, в двух томах; “Хризомандер”, мистическое сочинение, и “Багуатгата”, также род мистической поэмы, писанной на санскритском языке, и переведенной с немецкого. Карамзин полюбил Петрова, хотя они были не во всем сходны между собою: один пылок, откровенен и без малейшей желчи; другой же угрюм, молчалив и подчас насмешлив; но оба питали равную страсть к познаниям, к изящному, имели одинакую силу в уме, одинаковую доброту в сердце, и это заставило их прожить долгое время в тесном согласии под одною кровлею, у Меншиковой башни, в старинном каменном доме, принадлежавшем дружескому обществу⁹. Я как теперь вижу скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками; в одной стоял на столе, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго перед приездом моим из Петербурга в Москву, а другая освящалась Иисусом на Кресте, под покрывалом черного крепа».

Новиков, видя, что молодой Карамзин может впоследствии служить средством для его планов, советовал ему заняться литературою[11], и тотчас же предложил ему работу, именно переводы разных иностранных сочинений педагогического содержания, которые раздавались при московских газетах под заглавием «Листки для детского чтения», а потом печатались отдельными книжками. Карамзин нашел, что занятия, предложенные Новиковым, могут ему быть очень полезны, и что, переводя с иностранных языков, он не только ближе познакомится с иностранною литературою, но со временем сделается отличным переводчиком. Притом, так как до того времени в России не издавалось ничего подобного, то не было сомнения, что это первое предприятие должно было увенчаться успехом, и доставить средства отправиться впоследствии заграницу.

Карамзин приступил к литературным трудам, имея не более девятнадцати лет; товарищем его по изданию «Детского чтения» был А. Петров.

Отношение Петрова к Карамзину всего лучше видно из писем первого к последнему. Вот они:

«Терпеть иногда скуку, – пишет Петров, – есть жребий всякого, от жены рожденного. Но также всякий человек имеет способность разгонять скуку, и на трудном каменистом пути своем выискивать маленькие тропинки, по которым хотя три или четыре шага может ступить спокойно. Я не знаю, чья бы доля в сей способности была менее моей, однако и я по большей части терплю скуку по своей воле. Работа, ученье, плоды праздных и веселых часов какого-нибудь немца, собственная фантазия, добрый приятель – вот сколько противоскучий или противоядий скуки, мне одному известных! И все эти противоскучия можно найти не выходя за ворота. Сколько ж можно еще их найти, захотевши искать? Это все очень хорошо, скажешь ты, но когда скука овладеет мною, то я не могу приняться за работу, ученье нейдет в голову, и самый Шекспир меня не прельщает; собственная фантазия заводит меня только в пустые степи или в дремучие леса, а доброго приятеля взять негде. На это отвечаю, что к работе и к ученью всякий молодой человек немного только попринудить себя должен, после чего и Шекспир, и фантазия будут приносить удовольствие; а добрым приятелем может быть всякий честный человек, у которого есть уши, язык и общий человеческий смысл, если только захочешь подладиться к его тону. Хотя подлаживаться к чужому тону и требует упражнения, однако по этому-то самому и служит оно противоядием. Каково понравилось тебе мое нравоучение? – Постарайся употребить что-нибудь из него в свою пользу».

5 мая 1785 года

«Я имел удовольствие получить письмо твое от 9 мая, и благодарю тебя за него. Я никогда не сомневался, что ты меня высоко почитаешь и горячо любишь, хотя в первом и никогда ты меня не уверял. Люблю ль я тебя? О том не хочу сказывать. Я редко пропускаю случай писать к тебе, из чего можешь заключить по крайней мере то, что я всегда о тебе помню. Disce philosophari! – говорим мы, ученые; то есть: учись любомудрствовать, и от действия доходить до причины. – (Когда будешь писать ко мне, то, пожалуйста, не позабудь поблагодарить меня за сии латинские слова и похвалить мою ученость). За две недели перед сим писал я к тебе о моей скуке, и теперь не почитаю за нужное повторять; что ж касается до праздности, то я никому в свете не поверю, чтоб ты ничего не делал».

20 мая 1785 года

«Слава просвещению нынешнего столетия и дальние края озарившему! Так восклицаю я при чтении твоих эпистол (не смею назвать русским именем столь ученых писаний), о которых всякий подумал бы, что они получены из Англии или Германии. Чего нет в них касающегося до литературы? – Все есть! Ты пишешь о переводах, о собственных сочинениях, о Шекспире, о трагических характерах, о несправедливой Вольтеровой критике, равно как о кофе и табаке. Первое письмо твое сильно поколебало мое мнение о превосходстве над тобою в учености, второе же крепким ударом сшибло его с ног; я спрятал свой кусочек латыни в карман, отошел в угол, сложил руки на грудь, повесил голову и признал слабость мою пред тобою, хотя ты по-латыни и не учился. Леность и праздность столько мною овладели, что я почти ни за какую работу не принимаюсь, а потому и редко бываю в добром расположении. Это уже не новое, но давнишнее, скажешь ты. Правда! Но мне кажется, что прежде я никогда не чувствовал тягости, какую навьючивает на нас безделье, по крайней мере чувствовать начал».

11 июня 1785 года

«Поэзия, музыка, живопись воспеты ли тобою? Удивленные Чистые пруды внемлют ли гимну Томсонову¹⁰, улучшенному на языке русском? Обогащается ли русская проза и любуется ли какая-либо муза новым светильником в ее мире, тобою возженном? Отправлено ли уже письмо к Лафатеру¹¹? Прочитай сии вопросы и пересмотри свои композиции с отеческою улыбкою, если они существуют уже в телах; если ж только души их носятся в голове твоей, то встань с кресел, приложи палец ко лбу, и устремив взор на столик, располагай, что и когда сделать; потом уже вели сварить кофе, сядь, и делай что тебе угодно».

Вопросы: что я есмь? и что я буду? всего меня занимают, и бедную мою голову, праздностью расслабленную, кружат. Но это сюда не принадлежит. Не слыханное совершается! И я стихи писал или хотел писать. Но не соблазнись. Помни, что это гратуляция¹²; участь же гратулянтов искони одинакова».

Из деревни Н., 30 июня 1786 года.

В течение пяти лет (с 1785 до 1789 года) Карамзин издал с Петровым 20 частей «Детского чтения». Издание это обратило на себя всеобщее внимание по своему языку и разнообразию предметов, и было перепечатываемо четыре раза[12].

Карамзин явился вдруг журналистом и педагогом, потому что на «Детское чтение» надобно смотреть как на периодическое издание, посвященное юношеству. Карамзин был редактором и в то же время сам писал для своего издания. Как редактору, ему должно отдать полную справедливость за выбор статей, довольно занимательных и разнообразных, сколько позволяли материалы. Все «Детское чтение» состоит собственно из статей педагогического и нравственного содержания, переведенных с английского, французского и немецкого языков. Кое-где встречаются и небольшие оригинальные статейки. Так как под статьями переводчики не подписывали имени, то нельзя сказать, какие статьи принадлежат Карамзину, и какие другим, тем более, что Карамзин, как редактор, заботясь о чистоте языка, давал всему изданию общий колорит; поэтому почти все статьи «Детского чтения» написаны одним языком.

Начав таким образом свое литературное поприще, Карамзин показал, чего можно было ожидать от него впоследствии. Уже в этом издании он начал открывать красоты русской речи, которую так усердно обезобразили наши писатели XVIII столетия. Молодой литератор благоговел пред Ломоносовым, уважал Сумарокова, но не подражал ни одному, ни другому, ибо не имел способности подражать тому, что было противно его природному, чистому и верному вкусу. Публика восхищалась слогом Карамзина в статьях «Детского чтения».

Из «Писем русского путешественника»[13] узнаем, что «Аркадский памятник», сельская драма, с песнями, в одном действии, сочинения Вейсе¹³, переведена с немецкого самим Карамзиным. Приводим здесь отрывок из этого любопытного памятника первой литературной деятельности преобразователя русского языка.

Явление I

Лизиас и Дафна

Лизиас

Дафна

Вместе

И в наше время немного найдете таких стихов, назначаемых для детского чтения. Нет сомнения, что современники Карамзина, читая эти стихи, и не находя в них колико, паче, токмо, и их собратий, модных цветов тогдашнего витийства, немало удивились. Как переводчик, Карамзин отличался необыкновенною точностью и удивительною близостью к подлиннику. Занимаясь пять лет сряду переводами для «Детского чтения» статей различного содержания, из лучших иностранных писателей, Карамзин незаметно образовал свой вкус. Изучая современных иностранных писателей[14], он поневоле должен был следовать их направлению. Вот причина иногда излишней сентиментальности, встречаемой в статьях Карамзина. Впрочем, эта слабость века, вкравшаяся в сердце писателя, произвела и хорошее действие.

Чистые нравственные правила, изложенные увлекательным для того времени, языком, незаметно проникали в душу читателей, особенно читательниц, и мало-помалу дали совершенно иной колорит целому обществу. Матери со слезами читали переводы Карамзина своим детям, и таким образом впоследствии явилось целое поколение, воспитанное в морали немецких и французских писателей, переданной в «Детском чтении». Надобно ли говорить, что «Детское чтение» читалось и взрослыми, и на них имело значительное влияние? Однако ж это полезное периодическое издание прекратилось в 1788 году, а в следующем году молодой редактор его уже путешествовал по Европе.

В каком обществе жил Карамзин в Москве до своего отъезда за границу – не известно положительно, однако можно судить с вероятностью, что кроме дома профессора Шадена, у которого Карамзин был принят как свой, он посещал также Тургеневых¹⁴, с которыми был весьма близок; наконец, сблизившись с Новиковым, проводил иногда время в ученых собраниях, бывавших тогда у этого ученого человека. Из школьных товарищей Карамзина мы знаем только А. Петрова. К этому времени относится рассказ И. И. Дмитриева о встрече с Карамзиным перед отъездом его за границу. «После свидания нашего в Симбирске», – говорит Дмитриев, – «какую перемену я нашел в милом моем приятеле! Это был уже не тот юноша, который читал все без разбора, пленялся славою воина: но благочестивый ученик мудрости с пламенным рвением к усовершению в себе человека. Тот же веселый нрав, та же любезность, но между тем главная мысль, первые желания его стремились к высокой цели. Тогда я почувствовал перед ним всю мою незначительность, и удивлялся, за что он любит меня еще по-прежнему. Мы прожили недолго вместе. После того еще несколько раз встречались в Москве, и наконец разлучились уже на долгое время. Со дня вступления его в дружеское общество до путешествия, он перевел и выдал с немецкого языка два или три тома “Штурмовых размышлений”, под заглавием, помнится мне, “Беседы с Богом”; Галлерову поэму: “О происхождении зла”; “Эмилию Галотти”, трагедию Г. Лессинга; “Юлия Цесаря”, трагедию Шекспира; одну песнь (не напечатанную) из “Мессиады” поэмы Клопштока; с французского “Les veillées du château” госпожи Жанлис, и за отсутствием Петрова продолжал около года “Детское чтение”, в котором напечатал первую сочиненную им повесть, и первые свои опыты в поэзии».