Прикосновение
Солнце скрылось за лесом, но светлая полоса дороги еще виднелась в наступивших сумерках. Дорога устало расталкивала поле и неторопливо втекала под сосны, чтобы где-то далеко-далеко, изогнувшись в сотне поворотов и переползя через десяток деревянных мостиков над лесными ручьями, выбраться к бетонному чуду автострады. Там она замирала в изумлении, вслушиваясь в гул мчащихся неизвестно откуда и куда автомобилей, и ее теплая песчаная шкура, усыпанная хвоей и шишками, вдруг превращалась в холодный бетон, равнодушный к прикосновению колес.
Но все это было очень далеко, за лесом, а сюда не долетал рокот моторов. Он терялся среди сосен, глох в папоротниках, тонул в болотцах – и в поле под темнеющим небом было тихо. Длинные тела автомобилей со свистом стелились над бетоном там, за сотней поворотов и десятком мостиков, а здесь, на песке, еще не просохшем после короткого летнего дождя, четко отпечатались следы конских копыт.
Он присел, осторожно потрогал след. Песок послушно вдавился под пальцами, песок был шершавым и влажным, податливым и прохладным. Из такого песка можно было без труда соорудить башню на дороге, только – вот беда! – башня эта при солнечном свете потекла бы сыпучими струями к своему подножию.
Он бережно накрыл ладонью полукруглую гравюру, подаренную дорогой, выпрямился и медленно пошел дальше. Проплыл мимо сарай, в котором водились летучие мыши, и опять плотными упругими валами сдавили дорогу стебли пшеницы. Пшеница застыла в вечернем безветрии, но спокойствие ее было обманчивым: она просто ждала, когда совсем стемнеет, чтобы превратиться в море и выплеснуть к звездам жутковатый силуэт «Летучего голландца». И сосны прикидывались тихонями, шуршали, подражая камышам, а сами нетерпеливо тянулись к небу, мечтая ринуться вверх, подобно ракетам, как только погаснет бледная полоска на горизонте. И даже сарай был не прочь притвориться Таинственным островом, что укрылся где-то в безмятежных морских водах.
Он шел по уютной дороге, переброшенной через Вселенную, и улыбался чуть напряженно, и ждал. Он предчувствовал, что вот сейчас, сейчас!..
В лесу печально крикнула птица – и знакомая дрожь пробежала по телу. Она скакнула в сердце – и сердце провалилось на мгновение, затихло, а потом застучало еще быстрее; она ворвалась в голову – и тело стало почти невесомым, как бумажный змей. Казалось, вот-вот подхватит его теплый ветер и понесет над полями, выше, выше, сквозь темное небо, прочь от Земли, к звездам…
Но невидимая цепь приковала его к песчаной дороге с узорами конских копыт, обманчиво податливая, но прочная, как пружина. Который раз он пытается разорвать ее, и цепь поддается все больше и больше – и все равно продолжает удерживать, словно издеваясь, словно твердя о тщетности любых усилий. И кажется уже – пришел миг освобождения, и кажется уже – свершилось! – но чувствуешь вдруг, что цепь тут, на месте, как камень на шее, как клетка, мешающая расправить крылья и взлететь.
Слабость… Остается только обессиленно опуститься на дорогу. Он сдавил голову руками. Сквозь удары крови в висках просочилось насмешливое шушуканье сосен.
Неудача. Опять неудача… Но ведь можно, он уверен, что можно, стоит лишь захотеть еще чуточку сильнее, стоит сделать еще один шаг.
Впервые… Над тихой набережной горели светляки фонарей, окутанные зеленым туманом листвы. Семнадцатилетний мальчишка лежал на склоне, утонув в тусклом золоте одуванчиков, слушал плеск речных волн, глядел в небо.
Вы видели когда-нибудь звездное небо в городе? Звездный свет? Холодная голубизна фонарей, изогнувшихся над запрокинутым лицом. Вспышки неона, озаряющие улицы торопливым разноцветьем слов. «Храните… Пользуйтесь… Летайте… Звоните… Волна… Турист… Соки… Храните… Пользуйтесь…» Мигающие красные огни уходящих в ночь самолетов. Иногда, неизвестно откуда и почему – тревожные росчерки зеленых ракет, беззвучно падающих в зарево горизонта. Фонари, сияние окон и метание неона, огни и ракеты… а звезды?
Да – в глубоком колодце двора. Высоко над тополями в дальнем углу городского парка. На склоне у реки, оборвавшей размеренную поступь фонарей по асфальту.
Недоступные… И разве станут они ближе даже в век звездолетов? Совсем другие масштабы. Что значили раньше сто восемь минут? Неторопливый путь вдоль реки или через лес от селения до селения. Теперь – виток вокруг планеты, превратившейся из плоскости в школьный глобус. А дальше, к Марсу, Юпитеру, ближайшим звездам? Эти минуты затеряются, растворятся в бесконечной круговой скачке стрелок по циферблату. Тысяча раз по сто восемь, и еще тысяча, и еще…
Совсем другие масштабы. И человеческая жизнь так коротка для космических просторов…
И пусть до гигантских размеров разрастутся башни космических кораблей, пусть все больше мощи будет скрыто под их сверхпрочными корпусами, но все-таки даже до ближайшей звезды – три года и назад – три года, а на Земле – пятнадцать лет… А ведь это только соседка, первая пригородная станция на пути в Большой Космос. Выходит, впереди красные огни семафора? Три года ради встречи с такой же пустотой у бесплодной звезды… Огромные, неописуемые расстояния – и короткая человеческая жизнь, и не спасают никакие сверхскорости, и на дорожке космического стадиона световой луч всегда будет обгонять самый быстрый корабль.
Одиноки и бессильны перед космосом… Да с теми ли мерками подходим мы к совсем другим расстояниям? Земля огромна, если шагать по ней, поменьше под копытами коня, еще меньше под колесами автомашин и совсем маленькая, когда мчишься над ней в самолете или космическом корабле. Значит, нужно как можно быстрее двигаться в пространстве, и далекое станет близким? Но ведь космос – не Земля. И почему обязательно – «в пространстве»?
Древние греки, гениальные дети человечества, считали космос живым существом. Живой космос… Но человек – его частица, и не обязан ли он знать, что происходит в любом уголке космического тела без громоздких и могучих и в то же время таких бессильных и хрупких коробок звездолетов, ползущих сквозь пустоту? Что если человеку нужно только научиться использовать свои еще не раскрытые способности – и он сможет мгновенно добираться до звезд?
Да, такие вот мысли когда-то пришли в голову мальчишке, оставшемуся один на один со звездами в тихом уголке большого города. И что-то тогда изменилось в мире, где медленно текла река, поймавшая звездные отражения. Окутались дымкой и расплылись многоэтажные здания на другом берегу, и порывом ветра ворвалась в тело дрожь и пьянящая невесомость. Только цепь держала еще крепко, а звезды вдруг притворились голубыми фонарями, испугавшись веселья гитар на скамейках набережной.
Мальчишка ушел в неоновую пляску – «Храните… Пользуйтесь… Звоните…» – но способность на мгновение прикоснуться к зыбкой мечте не пропала навсегда, а притаилась в нем до поры…
…До северного поселка с деревянными тротуарами и огромными темными избами, разлегшегося на холмах над быстрой холодной рекой. Река день и ночь волокла на спине вереницу бревен, и на поворотах течение прибивало сучковатые туши к берегу. Иногда вдоль реки, осторожно ступая по каменистому дну, проходили люди с баграми и сталкивали неуклюжие бревна назад, в мелкую неприветливую волну. У причалов лепились баржи, мужики в выцветших рубахах таскали ящики и мешки к грузовикам, шагая вразвалку по шатким трапам. В песчаной ложбине громоздились бетонные плиты и томился под солнцем подъемный кран. А за ним, совсем уже далеко от реки, лежал на боку буксир, вывалив черно-рыжее облезлое днище к подножию холма, изрытого гусеницами тракторов. За поселком шла большая стройка.
Тогда, в тот вечер, только что укатил последний самосвал. Сбросил из кузова на деревянный настил жидкую, еще теплую бетонную кашу и полез на холм, подпрыгивая на ухабах. Красные звездочки стоп-сигналов погасли, потом еле заметными искрами возникли на следующем холме, словно шли там двое, куря папиросы.
В свете прожектора они быстро залили бетон в опалубку и разлеглись на телогрейках прямо тут же, на строительных лесах. Руки отдыхали от вибраторов, прожектор погас – и наступила темная тишина. Настоящая тишина, без шума далеких поездов, нечаянных автомобильных гудков, пыхтения речных буксиров. Настоящая тишина, потому что вокруг на десятки километров стояли леса, по реке лишь изредка и только днем ходили водометные суда – по течению быстро, а против течения не очень – и где-то ближе к верховьям до сих пор возвышался над водой огромный камень с плоской верхушкой, на котором, говорили, пил чай сам великий царь Петр.
Он спустился почти к самой воде и опять, как когда-то, лег на склоне. Только на этом склоне, у этой реки, не было одуванчиков, а росла жесткая темно-зеленая трава, и в маленькой песчаной ямке, заботливо прикрытой куском фанеры, прятался родничок с прозрачной и очень холодной водой.
Здесь звезды были чище и ярче, и как-то ближе… Их не могли вспугнуть ни громкие голоса, ни надрыв электрогитар с танцплощадки, ни вопли пожарных машин. Здесь были только он и звезды. Неслышно трепетал живой космос, и опять что-то неуловимо быстро изменилось в мире. Тело тянулось вверх, стремясь коснуться звездной пыли, раствориться в тишине, которая превратилась в тишину космических глубин, шорох леса слился с летящими по Вселенной голосами далеких миров – и он чуть не заплакал от досады, когда оказалось, что цепь не пропала.
И все же уверенность в том, что он сможет, пусть не сейчас, но все равно сможет, еще больше окрепла в нем.
А потом был третий, и четвертый, и пятый раз, и он продолжал верить.
…Неудача. Опять неудача. Он поднялся и побрел по дороге со следами конских копыт назад, к сараю, в котором жили летучие мыши. Потом свернул к соснам и сел на нейтральной земле между полем и лесом, где среди сухой хвои росли невидимые в темноте васильки.
Если прищуриться – от каждой звезды побежит тонкий лучик.
Он прищурился, и серебристые нити протянулись между его лицом и небом, и звезды внезапно повлекли его к себе. Мир привычно изменился, превратившись в свое слегка расплывчатое отражение, сместились и задрожали контуры сосен, а звездная паутина опутывала все крепче и крепче. Повинуясь ее натяжению, он встал и застыл, приготовившись к самому необычному.
И – свершилось! Не было даже удивления, слишком часто и отчетливо представлял он себе этот миг. Он не чувствовал уже под ногами земли и словно поднимался все выше и выше по тонкой, но очень прочной нити, пронзал пространство, тек по невидимому руслу в черные дали.
Как, оказывается, просто! Надо было давным-давно догадаться прищурить глаза, чтобы звезды повлекли его к себе. Как просто!
Куда исчез земной вечер? Он видел мир словно сквозь тончайшие красные лепестки, трепетавшие перед глазами, мягко касаясь лица. Вот оно – неземное… За лепестками он, прищурившись, рассмотрел призрачное море бледно-красных цветов, паривших в зеленоватой неяркости чужого неба. Вокруг, то здесь, то там вспыхивали багровые шары; они появлялись и исчезали, разбегались кругами, менялись как узоры в калейдоскопе…
Он не удержался, широко раскрыл глаза, хотя почему-то знал, что этого делать нельзя – и бледно-красная долина внезапно потускнела, съежилась и начала растворяться в возникшем словно ниоткуда мраке. Он торопливо нагнулся и сорвал бледно-красный цветок, и пальцы его сжались так, что никакая сила не могла бы вырвать из них тонкий стебель.
И все. Исчезла сказочная долина, глаза закрылись, и к векам прикоснулся сначала мимолетных холод черных пустот, а потом теплый воздух, пропитанный запахом хвои.
– Что ты здесь делаешь?
Он вздрогнул и открыл глаза. И разглядел в темноте бледный овал знакомого девичьего лица.
– Так… Гуляю…
Он стоял и прислушивался к шороху звезд.
– Что с тобой?
Он медленно поднял лицо к небу.
– Я только что был среди звезд…
Девушка затаила дыхание.
– Я был где-то там. Там цветы. Много цветов… До самого горизонта. Смотри…
Он поднес к ее лицу руку с неземным цветком, и девушка, подавшись вперед, вгляделась в то, что сжимали его пальцы.
– Да это же просто василек! – чуть разочарованно воскликнула она.
Потом посмотрела на него, вновь перевела взгляд на его раскрытую ладонь – и надолго замолчала…