Летящая звезда
Утро было очень неуютным. Небо серело беспросветно и безнадежно, влажный ветер морщил коричневые пятна луж, а редкий лесок на холме казался блеклой картиной, намалеванной кистью бездарного художника. Была обычная пасмурная погода. Была осень. Дождь провел бессонную ночь и превратил проселочную дорогу в две бесконечные цепочки луж. Между лужами расползлась коричневая жижа, и идти можно было только по самой обочине, покрытой жухлой травой.
Он так и делал. Он шел осенним пасмурным утром, поеживаясь от ветра, то и дело оскальзываясь и въезжая сапогами в коричневую жижу, шел, бросая рассеянные взгляды на лесок, похожий на бездарную картину.
Он шел без определенной цели. Он был в отпуске. Попрощался с сослуживцами, переночевал в своей холостяцкой городской квартире, а утром сел за руль и приехал сюда. Почему сюда? Да потому, наверное, что давным-давно, лет двенадцать назад, в студенческие времена, он в этих краях принимал, как принято говорить, участие в сельхозработах. Стояла такая же пасмурная осень, шли дожди, только был он тогда не один, а было их пятеро ребят и пятеро девчонок, и вечерами, возвратившись с картофельного поля и наспех перекусив, они бродили по сельской местности и пели под гитару или танцевали в невзрачном клубе, такие неуклюжие в сапогах и телогрейках… Он снял комнату у той же бабки Шуры, которой когда-то колол дрова и носил воду, и она, конечно, его не узнала. Ведь время большой мастер играть в перемены.
По утрам он бродил по окрестным дорогам, уходил в пасмурный лес, медленно пересекал голые поля, разбухшие от долгих дождей. Машину он не трогал – она оставалась стоять у калитки, ведущей в бабкин огород, уныло глядя мокрыми фарами на потемневшие жерди.
Однажды он набрел на покосившийся сарайчик, и с удовольствием полежал на прелом сене. Когда-то он уже был в этом или очень похожем на этот сарае и так же лежал, заложив руки за голову, а по крыше постукивал дождь.
Еще ему нравилось ходить по дороге, которая взбиралась на холм у окраины села. На вершине холма, окруженная невысокими березами, упиралась в небо тонкая колокольня. Внутри колокольни было тихо и немного торжественно. За колокольней, среди низких колючих кустов, вкривь и вкось торчали из земли серые гранитные плиты и кое-где чернели ветхие кресты. А дальше, за холмом, тянулись голые поля, и серая полоса леса сливалась с серым небом.
Неухоженность какая-то сквозила в этом пейзаже. Неустроенность. Возможно, именно поэтому он и приехал сюда дождливой осенью.
Он свернул с обочины и углубился в поле, с трудом выдирая подошвы из вязкой земли. Вдали хрипло зарокотал трактор, и хрип этот простуженным эхом вернулся от недалекого леса. Он шел и вспоминал, как тогда, двенадцать лет назад, таким же тракторным хрипом они напугали лису, и рыжий комочек метнулся к лесу, а они свистели вслед, подпрыгивая в громыхающем прицепе. И вспоминал он лося, что на мгновение вышел из-за растопыренных елей и сразу отпрянул, растворился в темных волнах деревьев, ошеломленный гулом картофелеуборочных комбайнов. А картошка все ползла и ползла по бесконечной ленте транспортера, скользкая от налипшей земли, и гул катился над полем торжественным маршем.
Он неторопливо растянулся на сене в глубине своего сарая и заложил руки за голову. Травинки щекотали шею, но он не шевелился. Лежал, рассматривая просветы в ветхой крыше и слушал хриплый рокот трактора.
Хриплый рокот… Хрип усилителей, хрипловатый голос певца. На свободном от столиков пространстве в разноцветных лучах танцуют пары. А напротив, очень близко и далеко, отделенное от него бесконечностью крохотного столика, – ее лицо. Она смотрит мимо него в огромное окно, упершись ладонью в подбородок, и в ее глазах клубится июльский вечер.
Он разглядывал просветы в крыше и привычно перебирал обрывки воспоминаний. В общем-то, обычных, рядовых воспоминаний.
Танцы и гул голосов – и вот уже тихая улица с традиционными фонарями. И, конечно, он немного пронес ее на руках. А потом, у самого ее дома, далекие глаза стали на мгновение близкими – и все. Он всмотрелся в эти глаза, поскучнел и сказал: «Спокойной ночи». И ушел, ни разу не обернувшись.
Черт возьми, неужели прошло время Аэлит?! Где тот голос, что, задыхаясь, зовет сквозь пространство и соединяет миры, и вселяет надежду? Где то лицо, непостижимое и ускользающее, безмятежное и страстное, где та неповторимость, о которой мечталось ночами?
«Ты что, намерен ждать Бегущую по волнам?» Это однажды, внезапно. Вопрос друга. И не всегда первым уходил он. Случалось, уходили от него – скрывались за поворотом, исчезали в троллейбусе, в уличной суете, в подъездах многоэтажных домов, за витринами универмагов. Но не было Аэлиты. Не было Бегущей по волнам.
А еще у него замирало сердце от такого названия: «Летящая звезда Барнарда». Объяснить он себе этого никогда не пытался, да и нужны ли тут объяснения? Он не искал никаких связей между собой и тремя этими словами, не создавал никаких образов, – а сердце все-таки непонятно замирало, как замирало оно при виде склоненной головы Юдифи в Эрмитаже. В мире сколько угодно необъяснимых вещей, и все попытки препарировать их по законам логики столь же неуместны, сколь неуместно и даже жестоко выяснять, как могла проспать сто лет красавица, уколовшаяся о веретено, или какие компоненты входили в состав напитка, что сгубил Изольду и Тристана.
Итак, неустроенность. Не изводил он себя, конечно, никчемными раздумьями, не терзался и не собирался играть незавидную роль героя блеклой трагедии, не более похожей на жизнь, чем лубочные картинки с известными лебедем и Ледой. Так, неуютно иногда становилось под вечер, когда ложился на стены комнаты свет городских огней. Может быть, и похожи были эти огни на звезды, но как ни всматривался он в их узоры – не находил там Летящей звезды Барнарда, от названия которой щемило сердце. Или не было там такой звезды, или не мог он ее разыскать.
Да, проходили годы, но Летящая звезда Барнарда еще ни разу не заглянула в его окно.
Он встал и вышел под мелкий дождь, подняв воротник плаща.
Хорошо было просто ни о чем не думать. Просто бродить по дорогам, просто гулять по лесу, просто сидеть на бревне, прислонившись спиной к заборчику и разглядывать кур, копающихся в грязи. Хорошо еще было зайти вечером в тот самый невзрачный клуб, сесть в уголке и смотреть, как танцуют под неожиданно новенькую, с полированными боками радиолу.
Навсегда затерялась в марсианских пустынях Аэлита, в сонных водах океана исчезла Бегущая по волнам, угасла Летящая звезда Барнарда, и прекрасная Юдифь равнодушно попирала голову врага. Все было понятно и совершенно определенно – и все-таки, черт возьми, неужели прошло время Аэлит?!
Он вновь вышел к дороге и, поколебавшись, направился назад, к дому.
…До самого вечера он колол дрова, весело и бездумно взмахивая топором, потом поужинал с немногословной бабкой Шурой и лег спать. За окном еле слышно нашептывал вечерние сказки мелкий дождь, из клуба доносилась музыка и негромко стучал будильник на столе.
Когда он проснулся ночью, дождь и музыка уже стихли, и только будильник торопливо отсчитывал время, отсчитывал машинально и размеренно, непонятно для кого и зачем. Он сидел, обхватив колени руками, сидел в полной темноте и продолжал любоваться прекрасным лицом. Потом лицо исчезло, и он понял, что оно приснилось ему. И поняв это, он вспомнил сон, вернее, не сон, а тот его обрывок, который только и в состоянии удержать память – ведь все остальное обязательно забывается при пробуждении.
Обрывок сна был отчетлив и ясен. Ему только что снилось прекрасное женское лицо, похожее на лицо Юдифи, каким изобразил его великий Джорджоне. Он вспомнил слова, которые шепнула Юдифь.
«Я – Летящая звезда Барнарда».
Он сидел в темноте и грустно улыбался. Он знал, что она могла произнести и другое имя. Аэлита. Или Бегущая по волнам. Во сне ведь все возможно. Во сне мы приобщаемся к лоскуткам какой-то иной реальности, которая только в них и способна проявить себя, чтобы исчезнуть утром. Он грустно улыбался и смотрел в темноту.
Утро оказалось таким же серым, как и предыдущее, оно медленно вползло в комнату, вытеснив темноту, и небо еще плотнее прижалось к земле, словно стремясь растворить ее в своей серости. Он попрощался с бабкой Шурой и открыл дверцу автомобиля. Мотор радостно взревел, потом закурлыкал тихо и удовлетворенно.
Он уезжал без сожаления.
Он смотрел только на дорогу, на коричневую жижу, которую расталкивали колеса его «москвича». Он больше не хотел видеть далекую полосу леса, не хотел видеть неуютные голые поля и заляпанные грязью колхозные грузовики. Правда, впереди не ждало ничего обнадеживающего, но город есть город: он сразу одурманит наркозом своих улиц и кинотеатров, опутает сетями телефонных звонков, привяжет к себе тысячами глаз, заворожит случайной встречей в трамвае, когда лицом к лицу в тесноте на задней площадке и некуда деться, утопит в безмятежных сумерках, расцвеченных огнями реклам. Город предложит себя как лекарство, пусть чуточку горькое, но верное. Город есть город, хотя иногда от него приходится убегать.
Тряская проселочная дорога доползла наконец до шоссе. Он выехал на мокрый асфальт и с облегчением прибавил скорость.
И тут же убедился, что поспешил. Потому что прямо перед разогнавшимся автомобилем стояла та самая, похожая на Юдифь, какой она была в представлении великого итальянца, та самая, что прошептала ночью несколько удивительных слов.
Он успел затормозить и резко вывернуть руль. Машина заскользила к обочине, нырнула в кювет. Он больно ударился грудью и на несколько мгновений потерял сознание.
Когда он открыл глаза, та, что называла себя Летящей звездой, неподвижно стояла на пустынной дороге в позе Юдифи: голова слегка склонена к плечу, глаза опущены к мокрому асфальту.
Он вышел под дождь и огляделся. Поля, поля, пустынное шоссе и низкие тучи. И она. Стояла в позе Юдифи в белом одеянии, скрывающем фигуру, и только лицо отчетливо выделялось в белом облаке, таком странном в сером свете пугливого утра.
В груди болело. Он уперся руками в мокрый вишневый капот.
– Ну и что?
Он не ждал ответа – ведь Летящие звезды не разговаривают с людьми.
– Я ищу Эльзору, – ответила она. Ответила, словно пропела три слова из неведомой песни.
– Зачем?
Он с сожалением подумал, что сейчас она исчезнет, и придется ехать дальше, к надежному наркозу города.
– Я очень давно ищу Эльзору, – зазвучала печальная музыка, складываясь в сознании в слова. – Очень давно. Все должны найти Эльзору. Где она?
– Эльзора… Наверное, там же, где Эльдорадо. Даже названия похожи.
– Не понимаю… Не понимаю, – пело белое облако с ошеломляюще человеческим лицом. – Я сбилась с пути и очень давно ищу Эльзору. Где она?
Он подумал с тоской, внезапно резанувшей по сердцу, что задремал за рулем, и надо как можно быстрее затормозить. Пока не случилась беда…
– Я не знаю, – устало ответил он.
А облако пело и пело о долгих скитаниях, о холоде космоса и теплом дыхании далеких планет. О том, как тяжело и грустно искать, искать непрерывно и долго, искать и не находить. О том, что нужно искать. Что нужно, обязательно нужно найти, найти, найти…
Он слушал и думал, что когда-то она уже была здесь и пела великому итальянцу о неведомой Эльзоре, и тот тоже не смог ничего ответить.
Голос пел о безмерных пространствах и временах, о безднах бездонных и пустынной пустоте – и летели, летели в серое утро красные лепестки, порхали из белого облака, падали на асфальт и таяли…
Найти, найти, найти… Найти, преодолев бездонные бездны и пустынную пустоту. Найти.
Лепесток упал возле него. Он вздохнул и спросил, бросил в серое утро безнадежные слова, остро ощущая всю неисчерпаемую их безнадежность, нагнулся и поднял лепесток:
– Ты – Летящая звезда?
Он спросил, и поднял лепесток, и на миг отвел глаза от той, что являлась когда-то Джорджоне.
Потом еще раз обвел взглядом поля и тихое шоссе и вновь вздохнул. На дороге не было никого, а пальцы сжимали обыкновенную травинку.
Было серое пустынное небо, было мокрое пустынное шоссе, и была невзрачная травинка, выросшая здесь одним забытым весенним утром.
– Ты – Летящая звезда? – шепнул он и прислушался.
С неба деловито сеял обычный дождь – и он открыл дверцу, чтобы продолжить путь.
Марсианские пески погребли Аэлиту, в морских глубинах покоилась Бегущая по волнам и не было в бесконечном небе никакой Летящей звезды…
И все-таки он обернулся напоследок. Обернулся – и замер. У ног его тлело в мокрой траве красное пламя.
…Он очень долго не сводил глаз с лепестка, боясь, что угаснет огонь, потом подставил лицо под дождь и улыбнулся серому небу.