4
Семь утра на солнечных часах,
Склон холма в жемчужинах росы…
Я восславил Джока веселой песней, едва он пробудил меня, но души в декларацию не вложил. На самом деле утро настало в десять, как обычно, и Аппер-Брук-стрит была попросту мокра. День скрипел на зубах, моросил и лип к телу, а небо несло в себе цвет мышиного помета. Пиппа осталась бы в постели, и ни одна сонная улитка в здравом уме не стала бы всползать ни на какой терн. Моя чашка чаю, обыкновенно струящаяся, как нежный дождик с небес, на вкус была что клюка стервятника. У канарейки, похоже, случился запор, и она одарила меня угрюмым взором, а не привычной строфой-другой песенки.
– Мистер Мартленд внизу, мистер Чарли. Ждет уже полчаса.
Я зарычал и натянул на голову шелковую простыню, забуриваясь обратно в маточное тепло, где никто не может сделать вам больно.
– Посмотрели б вы на его рыло, куда я его стукнул, – любо-дорого, честно. Всех цветов.
Это меня проняло. День может предложить, по крайней мере, хоть что-то. Вопреки здравому смыслу я поднялся.
Полоскание, пол-декседрина, кусочек тоста с анчоусами и халат от Шарве[47] – все это в указанном порядке – и я был готов к любому количеству мартлендов.
– Веди меня к этому своему Мартленду, – распорядился я.
Должен признать – он действительно выглядел очень славно; и прелесть его была не только в роскошных осенних оттенках распухшего рыла – меня заворожила игра выражений, сменявших на означенном рыле друг друга. Можете составить собственный список – у меня к такому сейчас душа не лежит. Самым значительным выражением для нашего повествования, однако, было последнее: нечто вроде застенчивого фальшивого панибратства, проникнутого тщательно отмеренной долей кривизны, вроде пары капель вустерского соуса в тарелке густой подливки.
Он вспрыгнул на ноги и зашагал ко мне – пресловутым рылом вперед, вытянув руку навстречу крепкому мужскому пожатию.
– Снова друзья, Чарли? – пробормотал он.
Настал мой черед отвесить челюсть – меня прошибло потом замешательства и стыда за этого человека. Ну, то есть. Я исторг нечто вроде неприветливого клекота и, похоже, Мартленд им удовлетворился, ибо отпустил мою руку и с удобством расположился на софе. Чтобы скрыть замешательство, я приказал Джоку приготовить нам кофе.
Его мы ждали в молчании – более или менее. Мартленд попробовал разыграть гамбит с погодой – он из тех людей, кто всегда знает, когда с насеста над Исландией поднимется новая клиновидная депрессия. Я любезно объяснил, что пока не изопью своего утреннего кофе, из меня плохой ценитель метеорологии.
(Каковы корни этой странной британской одержимости погодой? Как могут взрослые мужчины, строители Империи, всерьез обсуждать, идет дождь или нет, шел ли он и какова вероятность, что пойдет? Вы можете вообразить самых пустоголовых парижан, венцев или берлинцев за столь вздорной болтовней? «Ils sont fous ces Bretons», утверждает Обеликс[48], и он прав. Полагаю, на самом деле это лишь еще одно проявление фантазий англичанина о почве. Даже самый урбанистичный горожанин в сердце своем – самый что ни на есть крестьянский йомен и втайне мечтает о кожаных гамашах и дробовике.)
Прибыв, кофе (как же трудно писать без абсолютного аблатива) некоторое время был цивильно заглатываем нами, передававшими друг другу сахар, сливки и прочее, время от времени лучисто и неискренне друг другу улыбаясь. Затем я это дело прекратил.
– Вы собирались мне сообщить, как узнали, что я у Спинозы, – сказал я.
– Чарли, ну почему вас так завораживает именно эта деталька?
В самом деле – очень хороший вопрос, но как раз на него я не имел намерений отвечать. Я безучастно посмотрел на Мартленда.
– О, ну вообще-то все довольно просто. Так вышло, что нам было известно: у Спинозы есть… скорее, было… около четверти миллиона грязных фунтовых банкнот с Великого Ограбления Поезда. Он заплатил за них чистыми пятерками и получил 175 фунтов за цент. Жулик проклятый. Ну и мы знали: скоро ему придется их сбрасывать, поэтому наняли некоего молокососа, который работает в одной из галерей «Двора каменщика», чтобы присматривал за Спинозой. И любая э-э… интересная личность, которая к нему заглядывает – мы сразу узнаем о ней по «уоки-токи» нашего молокососа.
– Вот как, – промолвил я. – Именно такой сюжет я называю захватывающим. А как насчет визитеров до открытия галерей?
– А, ну да – что ж, здесь нам, конечно, пришлось рисковать. То есть, у нас просто нет средств на все эти слежки сменным методом. Стоит целое состояние.
Поверив ему, я мысленно вздохнул с облегчением. Мне в голову пришло еще одно.
– Мартленд, а ваш стукач – часом не карапуз по имени Перс, работает в «Галерее О’Флёрти»?
– Вообще-то да, по-моему, он.
– Так и думал, – сказал я.
Я навострил ухо: за дверью переминался Джок, сопел носом, делал себе мысленные заметки, если их уместно так назвать. Нет сомнений – мне стало гораздо легче, стоило узнать, что подкуплен только Перс; если бы со мной в уличную шлюшку вздумал играть сам мистер Спиноза, все бы провалилось. Да еще и с каким треском. Должно быть, я позволил своему лицу несколько расслабиться, ибо поймал Мартленда на том, что он любознательно на меня смотрит. Так не годится. Сменить тему.
– Ну что ж, – от всей души возопил я. – Так о чем мы договорились? Где все те богатства Востока, которые вы мне навязывали вчера? «Больше того – даже полцарства» – я полагаю, так формулировалась сумма?
– Ох, ну в самом деле, Чарли, вчера было вчера, не так ли? То есть, мы оба несколько переутомились, правда? Вы же не станете мне это припоминать…
– Окно на месте, – просто ответил я, – а также Джок. И про себя могу сказать, что переутомлен по-прежнему: никто прежде не пытался хладнокровно меня убить.
– Но в этот раз я принял очевидные меры предосторожности, верно? – сказал он, похлопав себя по заднему карману. Что подсказало мне: его пистолет если где-то и на нем, то, разумеется, подмышкой.
– Давайте сыграем в одну игру, Мартленд. Если вы успеете достать эту штуку прежде, чем Джок вас стукнет по голове, получаете кокос.
– Ой, бросьте, Чарли, хватит петуха гонять. Я вполне готов предложить вам существенные э… привилегии и э… уступки, если вы подыграете в этом деле на нашей стороне. Вам чертовски хорошо известно, что я в дерьме, и если мне не удастся вас завербовать, этот ужасный старик в Министерстве внутренних дел опять взвоет, желая вашей крови. Что вас устроит? Я уверен, вас не интересуют те деньги, что может предложить мой департамент.
– Думаю, я бы предпочел бешеную собачку.
– Господи, Чарли, неужели нельзя посерьезнее?
– Нет, в самом деле – борзую. Серебристую такую, знаете?
– Но не хотите же вы сказать, что желаете стать королевским дипломатическим курьером? Бога ради, зачем вам? И что заставляет вас думать, будто мне удастся об этом договориться?
Я ответил:
– Во-первых, да, желаю. Во-вторых, не суйтесь не в свое дело. В-третьих, вам удастся, если придется. Кроме того, еще мне нужен дипломатический паспорт и привилегия доставить мешок с диппочтой в посольство в Вашингтоне.
Он откинулся на спинку – всезнающе и расслабленно:
– И что скорее всего будет находиться в мешке? Или это тоже не мое дело?
– Вообще-то – «роллз-ройс». В мешок он, конечно, не поместится, но весь будет увешан дипломатическими пломбами. То же самое.
Выглядел Мартленд суровым, встревоженным: недопришпоренный разум яростно проворачивался вхолостую – его «дё шво»[49] пытались осилить такой угол наклона.
– Чарли, если он будет набит наркотиками, ответ – нет, повторяю – нет. Если это грязные фунтовые банкноты в разумных количествах, я могу постараться что-то сделать, но после, думаю, защитить вас мне уже не удастся.
– Ни то, ни другое, – твердо ответил я. – Даю слово чести.
Я посмотрел ему в глаза искренне и ровно, дабы он не сомневался, что я лгу. (Эти бумажки с Поезда придется вскоре поменять, не так ли?) В ответ он тоже окинул меня взором, как надежного товарища, затем аккуратно свел вместе кончики всех десяти пальцев, разглядывая их со скромной гордостью, будто совершил что-то умное. Он думал изо всех сил, и ему было безразлично, видно это кому-нибудь или нет.
– Что ж, полагаю, в таком разрезе можно что-нибудь придумать, – наконец ответил он. – Вы, разумеется, понимаете, что степень сотрудничества, которая от вас ожидается, будет пропорциональна сложности обеспечения того, что вы для себя просите?
– О да, – солнечно ответил я. – Вы захотите, чтобы я убил мистера Крампфа, не так ли?
– Именно так. Как вы догадались?
– Это же ясно: с Фугасом теперь э-э… покончено, а потому Крампфа в живых оставлять ну никак нельзя, зная то, что знает он, правда? И могу добавить, что пережить это мне будет трудновато: так уж вышло, что он – мой неплохой клиент.
– Да, я знаю.
– Я и не сомневался, что уже должны. Иначе я бы, вероятно, об этом и речи не заводил, ха ха.
– Ха ха.
– Как бы там ни было, на такого богатого парня, как Крампф, надавить невозможно – получится только убить. Кроме того, ясно, что я могу подобраться к нему очень близко, а нанимая для этого меня, вы, по вашим оценкам, сэкономите себе целое состояние. Более того: с вашей точки зрения, никто не сравнится со мной в одноразовости, и через меня едва ли можно выйти на какое-либо официальное агентство. И наконец: если я сработаю грубо и сяду на электрический стул, вы убьете и Крампфа, и меня одним желчным камешком.
– Ну, кое-что из этого – более или менее правда, – признал Мартленд.
– Да, – сказал я.
Затем я сел за свой глупенький французский письменный столик – это его остроумный делец назвал «малёр-дю-жур»[50], поскольку сильно за него переплатил, – и составил список того, что мне нужно от Мартленда. Довольно длинный. Пока Мартленд читал, лицо его темнело, но он все выдержал, как настоящий маленький мужчина, и тщательно сложил бумажку себе в бумажник. Я заметил, что наплечной кобуры у него все-таки нет, но то по-любому была не первая моя ошибка за весь день.
Кофе к этому времени уже остыл и превратился в гадость, поэтому я любезно вылил Мартленду в чашку все, что осталось. Полагаю, он не заметил. После этого, сказав пару дружеских банальностей, он откланялся; в какой-то миг я испугался, что он опять захочет пожать мне руку.
– Джок, – сказал я. – Я отправляюсь обратно в постель. Будь так любезен – принеси мне все лондонские телефонные книги, полный шейкер коктейлей – любых, пусть они будут сюрпризом, – и несколько сэндвичей с кресс-салатом и мягким белым хлебом.
Постель – единственное место, годное для продолжительного телефонирования. Кроме того, она изумительно предназначена для чтения, спанья и слушания канареек. Она – не очень хорошее место для секса: секс должен происходить в креслах, или в ванных, или на лужайках, которые только что причесали, но давно не стригли, или на песчаных пляжах, если так вышло, что вы обрезаны. Если вы слишком устаете, чтобы заниматься сексом где-либо, кроме постели, вероятно, вы по-любому слишком устаете, и вам нужно экономно расходовать свою мужскую силу. Женщины, как правило, – большие сторонницы секса в постели, поскольку им есть что прятать – неважные фигуры (обычно), и есть что греть – холодные ноги (всегда). С мальчиками, разумеется, все иначе. Но вы это, вероятно, и так знаете. Я не должен впадать в дидактизм.
Через час я восстал, обернул свою персону в тяжелый габардин и трикотажную «рогожку» и спустился в кухню, чтобы предоставить канарейке еще один шанс отнестись ко мне воспитанно. Она отнеслась более чем – песенкой едва не порвала свои крохотные кишки, клянясь, что все еще будет хорошо. Ее заверения я принял сдержанно.
Призвав пальто и шляпу, я затопотал вниз – по субботам я лифтом никогда не пользуюсь, это мой день активных упражнений. (Нет, наверх я, естественно, езжу.)
Из своей берлоги появилась консьержка и что-то принялась мне тараторить; я заставил ее умолкнуть, поднеся палец к губам и значительно подняв брови. Способ никогда меня не подводит. Она уползла, гримасничая и строя мне рожи.
До «Сотби» я дошел пешком, почти всю дорогу втягивая животик – чертовски для него пользительно. Продавалась одна картина, мне принадлежавшая, – маленькое полотно с баржей венецианского аристократа, гондольерами в ливреях на ней и изумительно синим небом. Я приобрел его несколькими месяцами раньше в надежде убедить себя, что оно принадлежит кисти Лонги[51], но все мои усилия пропали втуне, и я выставил его на «Сотби», где картину аскетически определили как «Венецианскую школу, XVIII век». Цену я довел до той суммы, которую заплатил, а затем предоставил картину самой себе. К моему восторгу, она проскакала еще триста пятьдесят, после чего ее отбарабанили человеку, которого я презираю. В данный момент работа наверняка уже красуется в витрине на Дьюк-стрит с табличкой «Мариески»[52] или какой-нибудь подобной чепухой. Я задержался еще на десять минут и прибыль потратил на сомнительного, но восхитительно озорного Бартоломеуса Шпрангера[53], который показывал Марса, приходующего Венеру, не сняв шлема, – какие манеры! По пути из залов я протелефонировал богатому индюководу в Саффолк и продал ему Шпрангера заглазно, за неназванную, как говорится, сумму, после чего праведно поковылял к Пиккадилли. Ничто не сравнится с чуточкой сделок, чтобы немного встряхнуться.
Через Пиккадилли – и даже не сильно напугавшись, – сквозь «Фортнумз» – ради прелестных запахов, – пару шагов по Джермин-стрит – и я уже уютно устроился в «Баре Жюля», где заказывал себе ланч и впитывал пятую «Белую леди». (Забыл сообщить вам, что за сюрприз приготовил мне Джок; прошу прощения.) Будучи серьезным гастрономом, я, разумеется, сожалею о коктейлях, но с другой стороны я так же сожалею о нечестности, промискуитете, нетрезвости и множестве других прелестей.
Если кто-то и следовал за мной до сего момента – на здоровье, я так считаю. Однако днем мне было потребно личное пространство, где нет места мальчикам из ГОПа, поэтому за едой время от времени я тщательно осматривал обеденный зал. Ко времени закрытия все население бара сменилось, за исключением одного-двух постоянных жильцов, которых я знал в лицо; если и есть за мной «хвост», он должен быть снаружи и очень сердит.
Он и был – снаружи и сердит.
Кроме того, это был человек Мартленда, Морис. (Я, надо полагать, и не рассчитывал на самом деле, что Мартленд станет играть честно: школа, куда мы оба ходили, была не очень хороша. Привольна с содомией и прочим, но сурова с честной игрой, благородством и другими дорогостоящими приложениями, хотя в школьной Капелле о них говорилось много. Холодные ванны, само собой, в изобилии, но вас, кто никогда в жизни такую не принимал, возможно удивит, что реальная холодная ванна – величайший родитель животных страстей. К тому же – паршиво действует на сердце, как мне говорят.)
Перед лицом Морис держал газету и разглядывал меня сквозь дырочку, в ней проковыренную, – совсем как в детских сказках. Я сделал пару быстрых шагов влево – газета развернулась за мной следом. Затем три вправо – и снова газета повернулась, как щиток полевого орудия. Выглядело глупее не придумаешь.
Я подошел к нему и сунул палец в дырочку.
– Бе! – сказал я и стал ждать его сокрушительного ответа.
– Уберите, пожалуйста, палец из моей газеты, – сокрушительно ответил он.
Я пошевелил пальцем еще, высунув нос из-за верхнего обреза газеты.
– Отвали! – рявкнул Морис, побагровев. Так-то лучше.
Я отвалил, весьма довольный собой. За углом Сент-Джеймз-стрит шаркал ногами полисмен – этакий юный, розовый и гневливый страж порядка, какие часто попадаются в наши дни. Амбициозный, добродетельный – сущий дьявол со злоумышленниками.
– Офицер! – рассерженно заклекотал я. – Меня только что непристойно домогался вон тот жалкий негодяй с газетой. – Трясущимся пальцем я ткнул в сторону Мориса, который виновато завис на полушаге. Полисмен побелел губами и обрушился на него – тот по-прежнему балансировал на одной ноге, распростерши газету, и выглядел поразительно, как жестокая пародия «Эрота» Гилберта на Пиккадилли-Серкус[54]. (А вам известно, что Эрот сделан из алюминия? Я уверен, что где-то в этом таится мораль. Или шутка.)
– Я буду у вас в участке через сорок минут, – крикнул я вслед полисмену и юркнул в проходящее такси. В нем все дверные ручки были на месте.
Итак, я вам уже сообщал, что люди Мартленда проходят годовую подготовку. Эрго[55], такое быстрое засечение Мориса означало, что Морис находился там исключительно для того, чтобы его засекли. У меня заняло много времени, но в конце я засек и ее – дородную, чисто выбритую тетушку в «триумф-геральде»: отличная машина, чтобы следить за людьми, неприметная, легко паркуемая и с окружностью поворота туже, чем у лондонского такси. Хотя несправедливо, что у тетушки при себе не оказалось спутника. Я просто выскочил на Пиккадилли-Серкус, нырнул в один выход подземки и вынырнул из другого. «Триумф-геральды» паркуемы не настолько легко.
Второе такси доставило меня на Бетнал-Грин-роуд, Шордич, – превосходное место, где практикуются всевозможные мудреные ремесла. Получив баснословные чаевые – таков мой глупый обычай, – таксист «дал» мне «Ностальгию по четвертой на Кемптон-Парке». Никак не способный взять в толк, что, ради всего святого, он имел в виду, я поднялся по лестнице в студию моего «подкладочника».
Здесь мне лучше объяснить, что такое «подкладка». Большинству старых картин перед чисткой требуется новая основа. В своем простейшем виде это подразумевает пропитку картины клеем, «композитом» или воском, затем, так сказать, связку ее с новым холстом посредством горячего пресса и гнета. Иногда старый холст восстановлению не подлежит; иногда во время работы краска отстает (картина «вздувается», как говорится). В любом из этих случаев потребен «перевод». Это означает, что картину следует укрепить лицом вниз и удалить с краски все волокна старого холста до единого. После чего на оборотную сторону краски приклеивается новый холст, и ваша картина вновь здорова. Если же она написана на доске (дереве), и та сгнила или червива, поистине замечательный «подкладочник» способен отскоблить все дерево и оставить лишь корку краски, на которую затем он цепляет холст. Все это – очень, очень хитрая работа и высоко оплачивается. Хороший «подкладочник» неплохо представляет себе подлинную ценность картины, попавшей к нему в обработку, и обычно запрашивает соответственно. Он зарабатывает больше многих торговцев, его нанимающих. Он незаменим. Любой идиот может почистить картину – многие этим и занимаются, – и большинство умелых художников могут укрепить (подретушировать) или заменить недостающие частички краски; вообще-то многие знаменитые художники хорошо зарабатывают таким побочным занятием, особо его не афишируя. (Очень тонкие работы, вроде судового такелажа, часто пишутся для простоты лаком; его чистить адски трудно, поскольку он, разумеется, сходит вместе с грязной лакировкой. Следовательно, многие чистильщики просто фотографируют такелаж или что там еще бывает у них, беззастенчиво его счищают, а затем пишут заново по фотографии. Ну а почему нет?) Но хороший «подкладочник», как я сказал, – это жемчужина, цены не имеющая.
Пит на жемчужину не похож. Он похож на грязного и зловещего валлийца, но у него причудливо отменные манеры, кои даже самые низменные кельты демонстрируют у себя дома. Он открыл протокольную банку «Спама»[56] и заварил огромный железный чайник славнейшего и крепчайшего «Брук-Бонда Пи-Джи Типс»[57]. Я поспешно вызвался приготовить хлеб с маслом – ногти у него нечисты, – и порезать «Спам». Изумительное чаепитие, я обожаю «Спам», а в чае плавало конденсированное молоко, и жидкость получилась густо-оранжевого цвета. (Как отличается, как сильно отличается это от домашнего уклада нашей дражайшей королевы.)
Конец ознакомительного фрагмента.