Глава первая
Гулять по музеям, а не жить в них
Джерри храпит прямо мне в рот, его теплое собачье дыхание долетает до меня при каждом выдохе.
– Что ж, это хотя бы объясняет Агнес, – бормочу я.
– Кто такая Агнес? – спрашивает папа с водительского сиденья. На приборной панели ритмично перемигиваются сигнальные лампочки.
– Да никто, – быстро говорю я, и больше папа ничего не спрашивает. Он у меня ученый. Известный нейробиолог, но это вам ни о чем не скажет, если, конечно, вы не занимаетесь тем же. Папе известны самые загадочные из тайн человеческого разума. Но вот в делах сердечных он ни капли не смыслит. Мне совсем не хочется рассказывать ему о Максе, так что иногда этот недостаток мне даже на руку.
Я потягиваюсь и сажусь.
– Кажется, задремала немного, – говорю слегка охрипшим голосом.
– Поездки тебя убаюкивают с самых первых дней жизни, – поясняет папа в своей вечной профессорской манере. – Ты моментально засыпаешь в самолетах, поездах, машинах… Вы с Джерри проспали несколько часов, но ты проснулась как раз вовремя, – он улыбается в зеркало заднего вида. – Погляди-ка на свой новый город. – Папа неуклюже машет, как Ванна Уайт, ведущая «Колеса Фортуны»[3], будто Бостон – это слово, которое нужно отгадать.
Съезжаем с магистрали, и нас радушно встречает исторический центр, показавшийся за живописной рекой Чарльз. Нью-Йорк, в котором мы прожили десять лет, по сравнению с этим… А впрочем, Нью-Йорк – это Нью-Йорк. Разве можно сравнивать?
Бетонная дорога ритмично шуршит под колесами: раз-два-три, раз-два-три – и я нервно подыгрываю этому ритму тремя пальцами правой руки, словно на пианино. Музыкант из меня никакой. Перед тем как от меня отказаться – думаю, это был первый случай в истории преподавания музыки, – мой учитель сказал папе, что мне «не хватает дисциплины». Но музыка мне до сих пор нравится, особенно ритм. Ритм – это система, а система вносит в мир порядок. Я часто ловлю себя на том, что выстукиваю ритмы, когда нервничаю или сомневаюсь.
На шумной Бэкон-стрит прислоняюсь к пассажирской двери, прижимая к себе коробку с надписью «ВСЕ ДЛЯ КУХНИ», в которой почти наверняка лежат зимняя одежда и собачий корм. Прикрываю глаза рукой от августовского солнца и пытаюсь как следует рассмотреть двухсотлетний дом, стоящий напротив. Забавно: в детстве все видится громадным, но, когда возвращаешься в те же места, став старше, понимаешь, насколько же все вокруг меньше, чем тебе тогда казалось, и каким же крошечным ты тогда был. Но наш дом, который сначала был маминым, а до этого – бабушкиным, как был, так и остался гигантским. Странно, что в детстве я ухитрялась в нем не заблудиться.
– Нет, ты терялась, и не раз, – рассказывает папа с крыльца, после того как я делюсь с ним своими мыслями. – Но мы тогда подключали к поиску Джерри – он тебя всегда находил.
Джерри, развалившись на заднем сиденье и, по своему обыкновению, апатично положив голову на сиденье, смотрит на меня сквозь окно.
– В юности ты был поэнергичнее, судя по всему, – говорю я ему, подняв бровь.
Дом пятиэтажный, из красного кирпича; ставни и входная дверь выкрашены блестящей черной краской, как и у большинства других построек на улице. Дома стоят в одну линию и напоминают мне группку девочек из моей старой школы – они все носили одинаковые солнечные очки. Интересно, а какую часть квартала займет этот дом, если его положить набок?
– И это все наше? – спрашиваю я.
– Угу, – бормочет папа и наконец открывает входную дверь, держа один из наших чемоданов под мышкой. – Нэн умерла. А поскольку у твоей мамы нет ни братьев, ни сестер, теперь дом наш. – Он старается говорить беспечно, упомянуть о маме без горечи. Но не так-то легко вернуться в дом, где мы жили все вместе, пока она не уехала в Африку, откуда так и не вернулась.
Я захожу в круглую прихожую кроваво-красного цвета и поднимаю глаза на блестящие деревянные перила винтовой лестницы, которая кажется бесконечной. В доме стоит запах старости. Не то чтобы он ужасен – пахнет обычной пылью, будто весь дом – это коробка со старинными вещицами, пролежавшими в подвале слишком долго.
Папа проводит мне экскурсию по столовой на первом этаже, украшенной картинами и тяжелыми канделябрами, оттуда мы идем на кухню, небольшую, но просторную, будто созданную специально для того, чтобы готовить на ней кулинарные шедевры для застолий. В памяти вспыхивают разные мелочи: как мы с Нэн – так звали мою бабушку – ели профитроли за столом, как я лежала в гостиной на втором этаже под роялем, пока один из гостей на нем играл, развлекая собравшихся; вспоминаю мышиную норку, в которой я по ночам прятала мармеладки, которые к утру неизбежно исчезали, пока мой секрет не раскрыли и нору не заделали. Все эти комнаты – не для современной семьи. Их слишком много. А нас теперь только двое. Ладно, двое с половиной.
В итоге мы оказались на четвертом этаже, в угловой комнате с темно-синими парчовыми шторами и светло-сиреневыми стенами.
– По-моему, тебе эта комната подходит больше всех, – папа переминается с ноги на ногу, подбирая правильные слова. – Здесь жила твоя мама, когда была в твоем возрасте. Эта комната немного «повзрослее» твоей нью-йоркской.
Я осматриваюсь, внимательно разглядываю кровать с балдахином, фотографии далеких мест, камин с вычурными украшениями, заставленный маленькими серебристыми коробочками и сувенирами в форме бегемотов и жирафов. Сейчас мама живет на Мадагаскаре в исследовательском лагере, в окружении настоящих бегемотов и жирафов.
– Ладно, – говорю я.
– Ты согласна тут жить? – спрашивает папа.
– Ну да… – неуверенно протягиваю я.
– Отлично! – восклицает папа и тут же исчезает: он возвращается к машине, чтобы продолжить непростое дело – выгрузку наших жизней.
Я вытаскиваю из грузовика, как кажется, миллионную по счету коробку; все это время Джерри ходит за мной до дома и обратно и смотрит. Говорят, что большинство собак не поддерживают зрительный контакт – из уважения, чтобы показать, что они признают в вас вожака стаи. Джерри же всегда смотрит мне прямо в глаза. Что бы это значило?
В прихожей мой взгляд падает на большой конверт из коричневой бумаги, он лежит на столе в холле. На нем бабушкиными каракулями написано мое имя.
– Я нашел это в гостиной Нэн, – говорит папа.
Поднимаю глаза и вижу, что папа стоит на середине лестницы, с трудом удерживая коробку с надписью «КНИГИ ЭЛИС».
– Кто знает, что там. Она же ничего не выбрасывала. Называла это аккуратностью, а я – одержимостью. Только загляни к ней в шкаф. Если я верно помню, там все развешано по цветам.
Рассматриваю конверт, ощущая неловкость и странное облегчение. Вот он, первый знак, что я должна быть здесь. Осторожно вытряхиваю содержимое конверта на мраморную поверхность стола. Из конверта выпадают несколько открыток, напечатанных на тонком коричневом картоне. Беру одну в руки. На одной стороне вижу простой рисунок – три воздушных шара парят в небе. На другой стороне жирным шрифтом написано:
С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ЭЛИС!
ОТ ГУСТАВА Л. ПЕТЕРМАНА И ВСЕХ ТВОИХ ДРУЗЕЙ ИЗ ЦЕНТРА ИЗУЧЕНИЯ СНА (ЦИС)
Хмурюсь, бросаю открытку, беру следующую. На ней написано ровно то же самое. И на следующей. На всех девяти открытках с одной стороны – воздушные шары, а с другой – одинаковые странные поздравления с днем рождения. Присматриваюсь к штампам – оказывается, с тех пор как я уехала, каждый год в день моего рождения мне приходило по открытке. Я думаю о тех открытках, которые в Нью-Йорке присылал мой стоматолог, чтобы напомнить о приеме, – на них был нарисован улыбающийся зуб с макияжем. И где он вообще видел зубы в румянах?
В самом низу стопки нахожу записку на бледно-бирюзовой бумаге, приятной на ощупь.
Дорогая Элис.
Кто знает, пригодятся ли они тебе, но выбросить я их не смогла.
Улыбаюсь и киваю. В этом вся Нэн. Простая, изысканная, деловая. По крайней мере, в письмах, по которым я ее и помню. Папа не хотел возвращаться в Бостон после нашего переезда – всегда находил какие-нибудь отговорки. Несколько раз мы с Нэн виделись, когда она устраивала паломничество в Нью-Йорк, чтобы посмотреть постановку на Бродвее или выставку в музее Гуггенхайма. У нее всегда была идеальная прическа, све-жевыглаженная одежда. Интересно, с возрастом все обретают умение поддерживать идеальный порядок, или я и в восемьдесят лет буду носить свитера с дырками в рукавах размером с палец?
И тут у меня звонит телефон.
– Я уж решила, что ты умерла, – сообщает Софи, когда я беру трубку. – Такие мы стали деловые в этом вашем Бостоне, уже и на сообщения лучшей подруги не отвечаем! – с укором говорит она, имитируя массачусетский акцент.
Я смеюсь.
– Так ты соскучилась по мне, или как? – спрашиваю я.
– Неа, – усмехается она.
– Что, ни капельки?! – хнычу я.
– Так у меня же есть твой клон. Я сейчас с ним. Он злится, что я с тобой разговариваю. Спрашивает, чем ты лучше его. – Софи стала моей первой и самой лучшей подругой в Нью-Йорке. У нас есть давняя шутка: будто мы тайно клонировали друг друга, чтобы нам не было одиноко, когда кто-то из нас уедет. Никто эту шутку не понимает, но нам это даже нравится.
– А я вот по тебе скучаю, – говорю я.
– Что случилось? – внезапно тон Софи становится серьезным. Она всегда чувствует, когда что-то не так. И это чаще всего ужасно раздражает.
– Здесь просто странно, – говорю я. – Видела бы ты этот дом, Соф. Музей какой-то.
– Но ты же любишь музеи! – восклицает Софи. Ей меня не понять: она живет на Парк-авеню в настолько чистой квартире, что, приходя в гости, я всегда боялась, что одно мое присутствие ее запачкает. Родители Софи зарабатывают на жизнь тем, что продают произведения современного искусства, например, гигантские шары из искусственного торфа или видеозаписи с плавающими незнакомцами, которые можно смотреть на стене собственной гостиной.
– Говорю тебе, Элис, если бы ты вдруг пропала, первым делом я бы посоветовала красавчикам-детективам из Нью-Йоркской полиции, которые пришли бы ко мне в поисках тебя, заглянуть в Мет[4] или в МоМА[5].
– Мне нравится гулять по музеям, а не жить в них, – говорю я, закатывая глаза. – Это же не дом.
– Понятно. Ты, наверное, просто устала с дороги, – успокаивающе говорит она.
– Я почти все время спала… – Умолкаю, вспомнив, как заснула на груди Макса. Рассказываю Софи про ночь в музее, и она заявляет, что все это ужасно романтично. Но ее тон говорит о другом.
– Ненормально столько о нем думать, – говорю я. – Сама знаю. – Этот разговор у нас был уже миллион раз.
Софи вздыхает.
– Дело в том, что в Бостоне твоя жизнь начнется с чистого листа, Эл. Возможно, с твоей стороны будет мудрее, ну… начать встречаться с парнем, с которым, как бы это сказать, можно быть вместе?
– Но у меня такое ощущение, будто мы вместе… – говорю я.
– Ты же знаешь, о чем я, Элис, – говорит Софи с легким раздражением в голосе. – Нужен кто-то, с кем можно быть. Кого можно познакомить с друзьями.
С кем можно целоваться за деревьями во время школьных поездок на природу. Кто-то… ну… реальный.
Реальный. Последнее слово повисает между нами, и я задумчиво качаю головой. Софи права. Не важно, как я отношусь к Максу, – есть одна проблема. Ночь в музее – это сон. Каждая встреча с Максом – все то время, что я себя помню, – происходит во сне. Потому что Макс – парень из моих снов… И только.
Потому что в реальности его не существует.