у церквей
О чем звенят колокола?
О чем они каждый день колоколют в расслабленном бреду?
Птицы-sms’ки несутся от одного купола к другому. Непрогрессивные вы мои, даже смски у вас долго отправляются… Гордые вы мои – не позволяете поместить себя в интернет, стойкими твердынями камней роете землю, а горячим зимним сиянием, в ответ слишком близкому солнцу, роете землю воздуха.
И правда, зачем вам в интернет. Зачем церкви в церковь?
И каждой мысли колокол поддакивает, каждому светлому воспоминанию тихо улыбается звонким движением губ, а каждому греху вторит раскалывающим голову грохотом. И запоют вдруг, запоют как: храм подпевает и, хотя старый, пытается качать как-то в такт головой, а церквушка маленькая танцует, подхваченная раскрестованным вечным русским ветром.
Но нет, и сегодня я не посещу вас, братья-храмы. И сегодня, до сих пор слишком слепит глаза купол; я все еще еретик, язычник, многобожец. Многобожец: краны да зеркала, СМИ да интернет, люди-сми, люди-интернет, люди-экраны, карма и таблетки сансары, стереотипы эмоций и наклейки лиц… солжет вам всяк, кто скажет, что он атеист. Свет безбожный не может быть атеистичен. Ко всем счастьям и сожалениям.
Потому и сегодня я миную вас, вдохновленный и удрученный, а вы в спину будете смотреть – но не укором дробить ее, а теплой позолотой прокладывать мне путь.
Красиво, да? Жаль, что первая же кальянная, за которую мне пришлось зайти, чтобы продолжить маршрут, лишила меня этого тепла. Жизнь очень символична. Почему вот я часто слышу нелепо пародирующие нестяжательство толки о том, что церковь, треклятая, у людей выжирает деньги, причем речь при таких разговорах зачастую идет-то вовсе не о машинах попов даже, а просто о том, что эти треклятые жадные мрази смеют не за бесплатно выдавать свечки и выпекаемый ими хлеб. Почему? Там цена-то смешная, за хлеб так точно. Он еще и свежей выпечки – вы пробовали? Вы хоть что-то в своей жизни пробовали свежей выпечки?
И почему чаще всего эти превосходные, полные логики разговоры, исходят от тех, кто почти каждый день посещает те же церкви, только без куполов и крестов? Молятся неиссякаемости пара в кальяне, молятся ускорению очереди в фастфуде, молятся хорошей оценочке в престижном вузе, молятся новейшим функциям телефонов, молятся милым и «няшным» фотографиям, молятся экранам, молятся своим в них отражениях, молятся тому, чтобы та или иная их туса казалась им чуть менее мертвой, чем она является. Молятся мириадами лицемерных сообщений сразу нескольким девушкам в переписках, вымаливая величием своей ничтожности хотя бы с одной из них – потенциальный половой акт. Молятся лайкам к своему комментарию к записи в паблике «Атеист». Молятся как можно более быстрому интернету. Молятся внешности машин. Молятся ногтям. Может, сука, хоть под ногтями прячется бог, или в заканчивающей пачке сигарет, которой детки тоже – молятся, молятся, молятся, молятся, молятся, молятся, молятся, молятся.
Один so-called «профессиональный историк» в Низшем Колледже однажды сказанул, что мир весь отходит от церкви, а мы туда снова идем.
Да какое отходит, какое «отходит»? Не смешите меня, рабы закулисья.
Раньше церквей было меньше, чисто объективно. Потому, собственно и разрушили красные предки далеко не всё. Скорей для вида рушили и сжигали – подорвали храм Христа Спасителя, например. Его, правда, восстановили, и один из патриархов красной церкви лежит, не похороненный, на той же площади, где вновь стоит тот же храм1. Но эти церкви мне понятны; миллионы людей через них прошли, в принципе даже понимая, что это церкви. И куда лучше – честное понимание своего рабства, чем непонимание рабства вообще.
Это как с любовью – люби и честно признайся, что ты раб вон той-то девушки, но не смей отрицать своего рабства у ее любви, пусть даже и безответной. А то это отрицание приводит к перепискам в итоге не с девушками, а с самыми настоящими телками – да и переписывающийся сам становится телкой. Вот и получается, «любовь тёлок». И все живут да поживают в этой любви-нелюбви, и вот если можно много чего сказать да поспорить о том, что вообще такое «любовь» и что мы ею называем, то называть «нелюбовью» можно ну практически ничего.
Пустота.
Пока я проходил мимо буквально выстроившихся в единый строй убогих кафешек и ресторанчиков, пустота глядела на меня глазами сотен мужчин и женщин, ну и непонятливостью глаз детей. Дети вроде бы и счастливы тому, что родители куда-то их привели, что им тут кушанья на подносах несут, но они искренне недоумевают (пока что – искренне, пока они не втянулись во всё это), отчего взрослые вокруг чаще улыбаются еде, чем детям.
Однако и здесь есть свой баланс, но лучше уж бы его не было. Один взрослый одиноко и неприметно сидит в углу и, как будто бы отыгрывая улыбку за всех, у кого она бы здесь должна быть, засматривается на каждого ребенка, который только есть в поле его видимости. Понятно, почему.
Для того чтобы сбалансировать похуизм, великие механизмы вселенной прибегли к помещению в эту церковь извращенца. Надеюсь, он пойдет тем же маршрутом, что и я, но в другую сторону, и его сожжет ночное таинственное сияние церкви. Причем любой из всех этих церквей; а если пойдет моим маршрутом, то не сдержусь же, побью. Он еще и хлипкий, типичный человек-окурок. Не удивлюсь, если либеральных взглядов.
И ведь никто не думает вывести тварь из заведения – ну, пусть себе смотрит, свободный человек. Может, ждет кого-то просто. Может, травма душевная, и ничего плохого она не несет детям. А может, и то, и другое. Но лучше бы ни того, ни другого, ни этого мужика вообще; когда он мельком глянул на меня, я увидел там нечто гораздо хуже пустоты. Я увидел там секундный ответ на свой так и не сформулированный вопрос: чуть-чуть толкните неваляшку этой взрослой кафэшной пустоты, и она преобразится в это самое «хуже».
От безумия несознаваемого повседневного рабства, куда худшего, чем рабства политического или рабства у нищеты, – всего пара шагов до безумий других сортов.
Я в панике уходил как можно дальше и дальше, а эти треклятые кафе все никак не кончались… мир-кафе. Мир-кофе. Мир-ко… мирок…
Я уже видел их.
Всех.
Те же лица.
Они повторяются уже не в моем воображении, они действительно физически повторяются. Везде. Неужели в каждом кафе сидит минимум один такой мужик? А в некоторых – такая женщина, но это, почему-то, еще страшнее. Та, что рождена стать матерью, хотя бы даже одной из матерей, сидящих за соседними столами и щерящих зубы при виде разносящих еду официантов – желает совсем другого.
Каждое новое окно. Каждое новое кафе.
Взгляд мельком.
Смеющийся страх. Побег. Снова.
Снова. Снова.
Храма не видно. Не видно – того, что с куполом, с крестом, с позолотой… нам бы хотя бы позолоту, блять, нам бы хотя бы позолоту, нам уже не надо золото. Нам даже Библию положите в портфели, нам дайте учить молитвы в школах, нам дайте просто хоть всю эту позолоту, христианский комсомол, но, пожалуйста, просто дайте все это. Даже это будет лучше.
Лучше. Лучше.
Миллион вер в тысячу церквей – прах, развеянный по миру пылью на новёхоньких зеркалах. Одна вера в одну – прах, закопанный в землю и с вбитым в нее могильным камнем… Но в землю ж, а не развеянный.
Очутился перед лесом. Жуткий черный лес. Каждое дерево – тоже чья-то церковь. Копошится местная паства в сладости подгнивших древ, или штурмом берет пустившие злые крепкие корни…
Самое честное сейчас – зарыться в этот исцелованный мраком лес, смастерить себе из веток хатку и жить в ней до конца дней. Сидеть среди совсем чужеродных церквей, гостем, но хотя бы не рабом, пока мертвецы пируют посреди храмов, бьющих рабов плетьми, не с крестами на куполах, но с кнутами внутри.
Сидеть здесь и жить вдали от того, что почему-то зовется жизнью. Всего два выхода для честных ребят, как в песне говорится.
В песне. Говорится.
Где я?
Глубоко вдохнул, закрыв глаза. Выдохнул, раскрыл: передо мной озеро. От него несется еще более жгущий холодом воздух, чем обычно в это время года. Заводит инквизиционные дела, без права на всяческие индульгенции, и кострами благословляет кислород, преступно скрывавшийся в легких столь долгое время. А кислород – еще и топливо этому огню. И больно, и сладостно. Единственный легальный, но вечный наркотик северной России.
А вы, бляди сверстные, зачем-то кутаетесь от него в тысячи шарфов, сидя дома, раскуривая якобы жгущие сознание вещества, и приковав себя к батареям, порой совмещая это с разнообразными играми – играми, сколь бы они ни были ролевыми, но куда более обнажающими ваши личности, чем ваша же вечная ролевая игра в жизнь.
Память постепенно возвращалась. Возможно, тот купол, пусть и позолоченный, кстати, так подействовал на меня. Ибо слишком уж яркий контраст с десятками церквей, настроенных юродивыми потребления.
Память указала мне на один из маршрутов, который сейчас следовало выбрать – и я, словно бы настроив внутри навигатор, слегка, по правде говоря, глючащий, направился в путь. Но мысли никак не хотели покидать головы, как бы я ни пытался вытеснить их мечтами, али нелепыми ментальными ударами десятков рифм, али просто тяжелой зимней пустотой вокруг. Сверстники, как-то больно часто попадавшиеся сегодня на пути, наталкивали тело сознания на пулемет рассуждений.
Мы поколение детей, говорящих «мемами» – как следствие, говорящих пропагандами, суммированными до уровня картинки; новостями из лент соц-сетей, популистскими твитами и прочим и прочим – что, в принципе, все и сводится до удобных в своей краткости мемов. Мы – поколение говорящих на камеру, опьяненные обилием зеркал на парадоксальной стадии цивилизации, которая отражает все наши действия экранами телефонов, вездесущими витринами, стеклом вагонов поездов, стеклом окон первых этажей, замурованных шторами, стеклами автомобилей. И, в силу безумных промежутков с отсутствием зеркал – внешними камерами нашего сознания, как бы дающими представление о том, как мы выглядим со стороны. В общем, то же зеркало, но как следствие других зеркал – и находящееся прямо в наших глазах.
Что о нас говорить? Привычное представление о «тоталитаризме» как о власти какой-то одной политической единицы – одной партии, какого-то диктатора и так далее – почему-то до сих пор витает в жгучем воздухе, отчего он становится еще более невыносимым, но сам же и стимулирует отвлечься от этой невыносимости, вдохновляя на рассуждения.
Ни Лимонов, ни Хаксли, ни кто-либо еще не были услышаны в полной мере – только в ставших модными отдельных фразах, которые используются, опять-таки, одним массовым сознанием против другого массового сознания, а в итоге оба этих сознания делают одно и то же. Тут, конечно, можно, в тенденции уставшего века, сказать, что «так всегда было и будет, всегда будет конфликт какой-то одной массы с какой-то другой» – но подобное литьё воды меня вовсе не привлекает. Вокруг и так сплошь вода, пусть и в других ее состояниях.
Правит миром – тоталитарная толпа. Пусть даже это любимый всеми нелюбимцами «демос», «народ» – хотя какой это к черту народ – но он становится диктатором, ущемляя другие куски этого самого «демоса», якобы в его же интересах. Доходит до того, что люди прививают себе желание делать то, чего они, в сущности, и не хотят – замыкается петля саморабства. Закрепощение человека самим собой.
В общем-то, теперь не грех сказать, что это легко – спасать какой-нибудь народ от какого-нибудь кровавого диктатора. Но легко ли – спасти человека от человека? Легко ли спасти любого из виденной мной сегодня паствы сотен церквей? Ведь это самозакрепощение и считается почему-то свободой, причем вполне естественной. Мол, раз люди сами желают так жить, сами к этому приспособились, то нечего и «лить воду», говоря, что в каких-то неведомых подсознаниях они этого не хотят.
И в таком случае я действительно не знаю, что и сказать. Ну, что называется, «леща дать» хочется, достав его из этой самой воды, но сказать, собственно, нечего. Ведь на самом деле, все мои сказки да присказки больше сойдут за типичную либеральную критику без предложения, да еще и с ориентацией на факты, которых нельзя и увидеть – про «самообман», про «подсознательное нежелание», про «мертвечину».
Это же чистой воды безумие – доказывать человеку физически живому (хотя бы даже наполовину), который вот вчера, например, потусил в объятьях дыма и растекающейся по воздуху бетонной музыки со своими, тоже физически живыми, друзьями, и даже «побазарил с ними за жизу», а может и какую-нибудь даму оприходовал, а еще сегодня он даже на работу пойдет, героически совмещая с ее учебой, может, даже хорошие деньги получая, а вдобавок ко всему этому и книжку почитает, быстрее, кстати, в этом деле, чем я – ну как ему вообще доказывать, что он мертв, как раз таки по всем этим параметрам? Как доказать, что его «базар за „жизу“» – в принципе, только так и может называться, потому что вместо жизни у него – «жиза», что оприходованье девушек сейчас, да и когда я учился в школе, происходило в точно таких же пропорциях у многих ребятишек еще в классе эдак седьмом и раньше, что работа ради того чтобы хоть немного ублажить совесть, колющую тебя за бессмысленные траты денег на два предыдущих иллюзорных пункта – это весьма такое себе увлечение – скорее даже как раз «увлечение», убивающее ненужные мёртвому молодому сердцу часы с некоторым профитом, нежели сама работа. Разговор, естественно, не о тех живых, которым нужно как раз таки работать на жизнь; хотя забавно, как описанные выше этих работяг почему-то иногда считают зомби – им ли, из их-то гробов, это говорить?
И что книжку он читает просто ради того, чтобы потом сказать кому-то, что он уделял свое время чтению и что сделал это быстро? И самое грустное – это риск того, что если и пустишься в доказательства, – панически отыскиваемые в лично виденных тобой ситуациях, не внушающих никакого, естественно, доверия собеседнику, – то рискуешь начать сомневаться.
Ведь пропаганда – вещь весьма и весьма действенная, но не когда она одна-одинёхонькая. И не когда их просто «множество», этих пропаганд – так они ведут лишь к запутанности и немного даже к социопатии, в попытках свести на нет запутанность своим мыслительным отсутствием.
Но пропаганды, переплетенные в пространстве, распространенные в своем множестве в каждом отдельном человеке, даже не попытавшемся свести их на нет хоть какой-то долей столь якобы ненавистной ему социопатии; пропаганды, засевшие просто-напросто в зеркалах, повсюду нами встречаемых, засевшие в реализации наших даже естественных потребностей, как бесконечный выбор кушанья и всё в таком духе – эти пропаганды, перешагнувшие термин «множество» тысячекратно, в бесконечной степени – то есть бесконечно множащие сами себя – они не то чтобы действенны, они убийственны.
Именно они погружают пластмассовый кол в столь нуждающееся во спасении молодое сердце цивилизации, и именно они, разваривая мозги безукоризненно и безусловно свободных масс, создают народно-демократический тоталитаризм.
Но, как модой диктовано: плевать на политику, пусть даже это были не рассуждения о политике, сколько о духовности и культуре… Но плевать, плевать – я же тут художественную книжку пишу, да?
Конечно.
Так уж сложилось, что мы, – да, уже мы, ведь я наконец настиг прятавшегося в бетонных джунглях от этих фарфоровых тигров приятеля, – увлеченные какой-нибудь да беседой, минули скопление детей, напоминавшее большую медведицу с ее ковшом, зачерпывающим всё больше и больше детишек за предел своего плазменного барьера сиявших в ночи экранов «мобилок» – и шли мы неподалеку от очередной церкви, уже настоящей, с крестом да куполом, да с позолотой.
Единственное, за что я всерьез не люблю физическое засилие церквей в России, так это за то, как они наталкивают меня на какие-то противоречащие друг другу мысли. Так, глядя на купол с Дворцовой площади, я вдохновился тотальной пустотой и грустью от этой пустоты – теперь, когда я смотрю на купол этой «районной» деревянной церквушки, настолько районной, что хочется вырезать в одной из ее стен значок «Adidas», и пойти послушивать русский неорок с попами в спортивных костюмах… В общем, я внезапно вдохновляюсь какой-то сияющей (готов поклясться, что сияющей и из моих глаз) любовью к жизни, и желанием донести ее хоть до кого-то.
Это и был момент, в который мы с приятелем внезапно увидели идущих по улице девушек. Правда, сиянье мысли мгновенно омрачило осознание того, что шли они, очевидно, пошоппившись, из торгового центра неподалеку, – я до сих пор держу в голове теорию, что служители церкви покупали спортивки именно там, – с пакетами, полными всякого барахла, отмеченного на этих пакетах лейблами магазинов. В общем, шли они, причастившись в многочисленных церквях века XXI.
Но купол сделал меня очень уж добрым – я, полный оптимизма, предположил, что это вовсе не барахло, которое их принудила купить пропаганда такой абсурдной вещи как «шоппинг», а реально полезная одежда, – и, к слову, хорошая, в то время как шоппинг привлекательной кровавостью бирок с красными ценами привлекает покупать полнейшее дерьмо, безвкусное и непрактичное, – в общем, я вынес оправдательный приговор и мы с приятелем не упустили своего шанса.
Купол церкви, видимо не только для меня, но и для него сиял в воображении так ярко, что освещал женские лица и подчеркивал их красоту, в реальности же весьма трудно различимую для нас в силу закусывавшей городом темноты.
Зря мы так неспешно подходили к ним – всё омрачили их донесшиеся до меня реплики. Если бы мы увлеклись сильнее и буквально подбежали к ним, звуки бы не донеслись и мне, к счастью слепца, было бы плевать.
– … вон сидя на той крыше, мы юродивым кричали, что Бога нет и Антихрист им пизды вломит. Лёха даже кинул в них бутылку, но не долетела, – сказала одна, и последующий смех меня вообще вбил в землю. Не потому что как-то аморально, а потому что смех был фальшивый. Фальшивее пакетов, болтающихся на их руках – тонких руках, даже в зимней одежке.
– Я ж с вами тогда была, Сань! Ты чего? Я вообще первая кричать начала. «Юродивые, хотите шмоток подвезу по дешевке!?» – после ответного смеха сказала вторая, замыкая ответ таким же смехом. Без преувеличений, все так и было; не карикатура, а фиксация события посредством цитаты.
Блять. Все в «этой стране» упирается в церковь, мать ее.
Все крайности. Все. Все они витают вокруг церкви. Испокон веков. Никоны и Аввакумы, Николаи и Иосифы, Владимиры и Владимиры. И мы – вокруг них, и неважно, с троеперстиями или двуперстиями.
Больше всего меня убила, повторюсь, не какая-то аморальность этих действий – черт бы с аморальностью! Хотя тот же Цюррюбикс, наверное, тот еще моралист, в сравнении с этими; по крайней мере, пока не закончил свой юрфак…
Убило меня то, как это прелестное создание Саша забыла, что ее подруга проделывала сие действо вместе с ней. В принципе, если из воспоминаний каждой из них вырезать подругу, подфотошопить, так сказать, ну или вырезать, как Ежова с одного фото со Сталиным (это сравнение создает еще один интересный контраст, который мало кто поймет; даже я на момент редактирования забыл, какой) – то ничего не изменится!
А церковь, кстати, останется – этому я ухмыльнулся, и в лживом пылу, кстати, уже начавшейся беседы, эта неожиданная ухмылка даже вызвала вопрос – я же прилично списал ее на улыбчивое одобрение продолжения их истории про церковь. Как-никак, было некое равенство – они честно плевали в церковь с высоты (еще одна ухмылка) хрущёвки, и церковь честно плюнула в них золотом купола, показав действительно красивые лица. Как назло, красивые.
Меня это все никак не умертвило – просто, когда я делал вид, что записывал телефонный номер одной из них, я на самом деле записал коротенько приходившие в голову наиболее интересные мысли вроде «честный плевок в купол – честные плевки купола». Хотя, опять-таки, что честного в плевках с крыши здания, – кроме риска упасть и нахуй сдохнуть, – и что честного вообще в освящении красоты этих дамочек, которые в тебя, между прочим, плевали – я понять не могу. Христианская смиренность, что ли? Тут возник еще один смешок.
Ну да ладно. Так-то мне всегда были одинаково понятны и не понятны и такие вот маленькие во вполне себе уже восемнадцатилетних телах девушки, и такая смиренно старая во вполне себе молодом деревянном теле церковь. Пусть сами разбираются – а это будут очередные девушки «на переписаться». На «переписон», так сказать. Может, «с» и заменится на «х», но вряд ли – этому придется уделить слишком много ресурсов, ради каких-то пустых удовольствий, обремененных дальнейшими процессами идиотизмов.
Ведь, буду честным, в итоге номер я записал – потом созвонимся и, если они ответят, даже спишемся во ВКонтакте!!! Неважно. Это всё будет кратковременно и печально, печально даже в секундах животной радости – и пошло бы оно сами знаете куда. Ведь их зрачков не скрасило даже отраженное золото купола – а может, наоборот, оно и уродовало. Обычно, от глаз, тем более глаз тех, кто столь иллюзорно живы в общении, я склонен немного пьянеть и от того становится к ним добрым – но здесь как-то вышло не так. И дело опять же не в их какой-то аморальности; глазам моим, может, как раз сейчас бы это в глаза бросилось больше всего – но все куда сложнее.
Да и вообще, «и смех и грех» эта аморальность. Я вещи похуже кричал. Даже если бы не кричал – всё равно, лишь курам на смех, и петухам на грех.
Мой приятель, кстати, как ни странно, отнесся к ним похоже на меня – тут мне взбрела мысль, что вдруг ему в спину тоже кто-то вонзил, пародируя Цюррюбикса, вилы – но только был это какой-нибудь ангелок, прислонивший крыло и благословивший на верный ход мысли… но черт его, этого ангела, знает. Оглянувшись, кстати, я действительно приметил что-то похожее на перья за горевшим ночью крестом – но нет, все – снег. Снег да и только.
Вроде бы, ему, моему приятелю, больше не понравилась манера общения, которая для него особенно болезненна, так как он тоже обжегся не раз о подобных им девиц.
Я же, хоть и обжигался многократно, все-таки хотел еще и еще. Не отталкивали меня порой и пафосно раскуриваемые на ветру сигареты и даже косяки (причем «даже» здесь не играет для меня никакой роли; куда больше чем тот же косяк меня отталкивал пафос, с каким дым выдыхался готовым ко всему на свете ртом). Приятель же был куда более категоричен – хотя я готов поклясться, что иго гормонов рано или поздно возобладает, и он воспользуется записанным им (это несомненно) номером.
Но всё это вновь выльется в пустое ничего, и мы вновь пойдем топтать плоть и дух города в поисках чего-то и кого-то. В последний раз глянув на отдалявшуюся от меня по мере поступательного звука гулких шагов церковь, я подумал: «Может, все-таки, покреститься? Для меня вроде и крестик дома где-то лежит, на всякий случай… А я вот возьму, и покрещусь – несмотря на все усиливающееся псевдоотвращение к православию, катающемуся по стране в дорогих машинах.
Что мне эти дорогие машины? Они хотя бы есть, и как-нибудь потом да исчезнут; а ваше якобы отвращение и ненависть не исчезнут, просто потому что их и сейчас нет, это лишь пародии на какие-то чувства, мода. Я не могу по-буддистски говорить, что нет вас, но про ваши пародии на чувства и эмоции – более чем могу.
Вот и крещусь – назло тем машинкам, и назло вашим псевдоэмоциям! Однако я, хотя меня порой и тянуло к детским грешкам, серьезный грех на душу брать не хотел – это был какой-то даже не религиозный, а внесистемный грех. Креститься назло… Нет, увы, даже огнем креститься назло я не стану.
И все-таки, все-таки! – мы вновь, наплевав на вас, обруганных наличием плоти жидкоглазых созданий, пойдем искать дальше. Несмотря ни на что. Или разделимся, и будем искать каких-то своих «Тех Единственных», но все-таки – будем искать! Я даже не буду высокомерно делать акцент на том, что буду искать сильнее и усерднее, чем мой приятель – потому что это неважно. Главное, что все-таки – будем искать.
Потому что мы живы. Пусть даже наши беседы часто мне отвратительны, и гнусной змеей в них вползает необходимое и неизбежное молчание, которое почему-то сейчас принято считать нормой посреди «дружб». Но это все еще – жизнь по сравнению с другими. С другими – с вами, со всеми вами.
Вами, такими «другими» и такими одинаковыми, такими не простыми, но такими «легкими». Вы все очень правильно говорите: «не наше дело» – оно не ваше, вот и молчите, хохочущие зашитыми ртами гиены опустелых дворов.