Цюррюбикс
Убейте, но не хочется давать описания происходящему. Хочется просто вести хронику, «постжурналистскую», так сказать, хронику. Картинки рисуйте сами, пародируя единственно свободных художников, рисовавших на скалах. Там они, к сожалению, и остались. Хотя мне кажется порой, что нынешние любители порисовать, особенно когда это делается напоказ, отправляются со своими художествами на те же самые скалы, в замурованную древность, где люди говорили, наверное, даже чуть поживее. Ну, сами всё увидите.
Немного контекста: только что к нам подходил один наш однокурсник, весьма странный молодой человек – хотя со стороны, по-моему, не особо более странный, чем все кто вокруг меня; просто он не оказался с рождения на стороне всепобеждающей улыбки какого-то мудака с банкноты гринписовского цвета.
Но, как говорится, где родился, там и пригодился. Задавая какие-то казавшиеся всем нам, и в том числе и мне, культурному терпиле, нелепые вопросы и рассказывая полные еще большей нелепости истории, он постоянно как-то озирался и произвольно шевелил руками вдоль тела. Потом он поспешил на пару, и тут то и началась третья мировая.
– Абсолютно… – начал Макар, то и дело, как будто бы боясь, что услышат, нервно поглядывая в ту сторону, где уже скрылся за углом тот парень, – Десоциализированные люди. Я угораю, что у нас еще и вводят уроки православия – если людей стиснут еще и в рамки религиозных норм, они вообще разговаривать не смогут даже годам к двадцати. Грустно, короче, – и он с той же уверенностью, с какой сейчас все это проговорил, отпил кофе из стаканчика, за временную негласную аренду которого для питья уплачивалась большая часть цены этого кофе. Рыночная экономика.
– Ну хэзэ, – вставил свою реплику Семён; простите мне употребление информационного новояза, но слово «хэзэ» уже в обиходе эдак несколько лет; к тому же, я благодаря этому слову не вынужден ставить тоталитарных цензурных звёздочек. – Вроде его даже как-то слишком обошла с какой-то стороны социализация, а с какой-то слишком вошла… в него. И вошла неправильно. Теперь он социально гиперактивный, а говорить с ним тошно – как вспомню эти разговоры про еду постоянные… социализация тоже должна преподаваться правильно, в меру, – на последних словах он театрально приподнял указательный пальчик с ногтем, подозрительно красиво остриженным; уж не с маникюра ли ты сегодня, чудик… – Ты ж не знаешь, может у него в школе аж какие-нибудь там семинары по коммуникабельности обязательные были, и он оттого таким вот вылез. В России во многих школах эти траблы.
– Так и я тебе о том – то же православие могло вот так голову разутюжить. У меня много пгмнутых знакомых, которых нормальная социализация обошла.
Социализация. Социализация. Социализация. Сколько раз за день я слышал это поганое слово. Сколько раз за этот диалог я услышал его. Еще и это вездесущее слово «православие», и даже «пгм» промелькнули – так и вовсе начнешь проникаться религией и верить, что какой-то черт следует за тобой, втыкает вилы в окружающих людей, спазмом душевной боли заставляя извергать слова, которые и из меня выталкивают бесов. Ну, хорошо, чёрт. Мой ораторский псевдоангел тоже не дремлет.
– А что, сука, по-твоему, вообще такое «социализация»? – вдруг задал ребяткам я вопрос, прозвучавший ни капли не излишне грубо; да, да, еще раз простите, но в информационном новоязе мат вползает в большинство даже самых обычных конструкций, ну и, как известно многим из вас, слово «сука» давно уже стало синонимом слову «бл*ть»; иногда я с этим борюсь, а иногда откровеннейшее лень. – Только, пожалуйста, без определений из учебников по обществознанию. Я ЕГЭ тоже сдавал, – в голове на последней фразе мелькнуло ненужное, ввиду сотни раз трактованной очевидности для меня же, «к сожалению».
Посмотрели на меня как-то смутно. Впрочем, к этой смуте я уже привык – особенно когда, с забавным безумством ухмылки, заметил, что проявляется она в их глазах уже практически в любой ситуации. Даже просто в разговорах друг с другом. А так как они друг друга считают весьма близкими людьми, то я со всей смелостью полагаю, что и «смута» эта, и следующая за ней, – а точнее, кроящаяся внутри ее первоосновой, – пустота присутствует в быту даже между самыми близкими и любимыми.
А я так-то не Чапаев. Кстати, за эту мысль я сразу, пожалуй, себя уколю – не люблю делать якобы заумных отсылок. Но делаю, и буду делать их – потому что… что ж, чтобы не утонуть в черт знает зачем возникшей череде мыслей, я решаю продолжить диалог.
– Типа социализация это возможность вести вот эти ваши разговорчики «за жизу» с каждым встречным? Называть каждого человека близким? Обнимашки между теми, кто друг друга и не знает? – начал я осыпать вопросами одновременно всех сидевших за столом, прекрасно зная неизменный результат.
Прежде чем перейдем к ответу одного из моих дорогих будущих экс-сограждан, – в нашем чудесном заведении все ведь так хотят получить эту великую приставку «экс» к гражданству Российской Федерации, хотя в итоге получают лишь «эксжизнь», – отмечу очень важную деталь – один из принимавших участие в диалоге меня просто не услышал. Вообще. Он продолжал о чем-то говорить, о чём-то своём, причем я не мог понять, кому. Вроде как даже мне.
Но вот он не будет считаться фриком – он свой, за счет двух-трех совместных тусовок и панибратских объятий, с теми самыми разговорами «за жизу»; хотя, не из богатой семейки пацан. Вроде бы даже не о социализации говорил он, или, по крайней мере, о ней, но в контексте столь отдаленном, что как бы его присутствие в диалоге одобрялось (в силу того, что, разумеется, члены его сидели за одним столом и ворочали в руках одни и те же стаканчики из-под кофе), но как бы он был одновременно далеко вне его.
Но это все – вода, чепуха, ерунда, обгрызенный зубрежом карандаш, ведь главное, чтобы слова лились из глоток – и тогда этим маленьким чертятам, втыкающим заряжающие вилы в аккумуляторы людей в их спинах, заплатит их работодатель, чьё имя назвать очень хотелось бы, но немножко боязно.
– Ну, типа, умение просто хотя бы разговаривать, обнимать никого никто не заставляет, близким, мм, называть тоже, – слегка заминаясь на некоторых поворотах и снова нервно поглядывая на своих Друзей, проговорил Макар, – Ну согласись, это же не нормально, когда он рассказывает вообще не заинтересованному человеку, что сразу, кстати, видно, человеку про то, как он сегодня позавтракал.
Почти верно, малыш. Кто-то уже наверняка закрыл книгу, потому что посчитал этот ответ слишком карикатурным; пух прахом, скатертью дорога.
А ты, сука, вчера рассказывал, где из опробованных тобой восьми ларьков лучшая шаверма в центре города. Но это вслух я не сказал – лень и осознание очевидных, но невероятно долгих ответов в стиле «но я по-другому это делал», и так далее. Да и к тому же от ответа меня спас телефон, который, как и у еще двух людей за столом, все это время был в руках – там ведь невероятно важные дела у нас. А пытаться дальше разговаривать – смысл? Не мое дело.
Тут я резко, пошатнувшись от последней, весьма неожиданной мысли, вновь перевел глаза с экрана на продолжавшийся рядом диалог – ушедший, кстати говоря, уже совсем в другое русло, словно бы из него вычеркнули мою реплику, да и ответ на нее, да и то, что было до нее, и того «странного парня» вычеркнули, и угол, за который он свернул, и все на свете вообще вычеркнули.
Ведь не дай Бог тишина закупорит наши рты мыслями. Возможно, что и вправду вычеркнули, и я все это время просто задумался, отвлекаясь с чтения в телефоне книжки, – что по-своему символично, «Солнца Мёртвых» Шмелёва, – представляя в голове как бы я ответил… будь это Моё Дело. Но это не моё дело. Не. Моё. Дело.
Все эти разговоры, перепалки, попытки споров, выяснений истины – это все не наше дело. Вообще не наше. Чёрт знает, – я опять покосился за спину сидевшего рядом человека, – чьё теперь это дело – говорить, спорить… жить.
Оно перестало быть «нашим», когда мы хоть раз, но сказали дьявольскую, но часто почему-то выдаваемую за христианскую, фразу: «не наше дело». Пока мы шептали эту реплику, плюя на возможность попытки шагнуть в необъятное «куда-то» – в необъятное кратковременное, минутное будущее спора, диалога, мысли, жизни. Или, того хуже, говоря эту же или любой из сотен синонимичных этой фразе вариантов, отворачиваясь от того как кто-то кого-то щемит, как кто-то, по кому видно что не мошенник, молит о милостыни, и тому подобное прочее.
Тошно, аморально описывая такие ситуации, говорить «тому подобное прочее», но, увы. Жить с тошнотой я вполне себе привык – как минимум те некоторые часы, которые вынужден проводить с осколками людей. Потом, когда я от них отстраняюсь и вновь выхожу в просторный, счастливый, многообещающий и, несмотря на крики цивилизованных индейцев, свободный и добрый мир, за пределы тридцати трёх стен помещения вуза, я улыбаюсь небу, вынужденному сиять, или, в случае Питера, хмуриться, нашему веку-кукле.
Я улыбаюсь ему, улыбаюсь сам себе, а потом, приходя домой, понимаю, что дает о себе знать ни за что репрессированная мной в течение нескольких часов рабства тошнота. Начинается внутренняя перестройка, и я проблевываюсь. Раньше блевал только стихами, потом к делу подключились модные ныне неостихи, а теперь и проза.
Но все это – мое будущее на несколько часов вперед – я видел, пока еще сидел здесь, в стенах свободы Школы Интеллигенции, или «Низшего Колледжа». И все бы действительно спокойно перетекло в то же самое русло, насмехаясь над потенциальной полезностью каких-то минут, как вдруг я понял, что зря раззадорил мозг, играясь со словом «чёрт».
Я изумленно пялился за спину Семена, смотря прямо в глаза хищно улыбавшемуся мне, как губами, так и глазами, черту. Создавал чёрт впечатление какого-нибудь «римского боевого бакалавра» – того, что в жаре какой-нибудь Сирии учился в престижной сельской школе (давайте допустим, что они там были), и для того чтобы ему было не очень жарко, как в доспехах воина, ему наделали определенных «отверстий» между ними. Только у воинов было, таким образом, множество железок на теле, а у черта – обрывков тканей костюма из какой-нибудь италии.
Он держал в руках виллы, длинные, как бы двуручное оружие, хоть и казались они весьма легкими (с другой стороны, и он был очень небольшого роста; с половину меня, а я и сам небольшой), и резко воткнул их в пацана. Тогда изо рта Сёмы вылезла, похожая на обмотанного в черные балахоны террориста с Ближнего востока, фраза «Да свалить бы поскорей».
Черт улыбнулся еще шире и подмигнул мне, а я встрепенулся, встряхнул голову, зажмурил глаза и снова раскрыл их – и вдруг понял, что время остановилось.
Ничего не происходит.
Я попытался повернуться, и обнаружил, Что тело мое не двигается – двигается какая-то прозрачная его конструкция, словно бы дух мой вылез из бренной плоти.
День, наконец-таки, начал удивлять.
Немного сориентировавшись в пространстве, оглядев кафе, которое выглядело в этом мире еще более ужасным, чем в том, физическом, я понял, что вижу эфемерные оболочки всех людей вокруг слегка отделенными от них. Этот эффект создавал впечатление, будто бы у меня в глазах двоится. И я видел, что виллы были воткнуты не в физическое тело, но в дух Семена. Куда больше я был тут удивлен наличию вообще какого-то духа, души, или чего-то еще в теле морального террориста.
Но ведь кто я такой, чтобы хотя бы на секунду не спародировать распятие, спасая тех, кому это и не нужно, ценой, может, своей жизни?! Подумав об этом, я ринулся к черту; он отшатнулся, а виллы остались в Семёне – ну или том, что можно было бы назвать его душой, будь я готовым к такой лжи. Недолго думая, или не думая вообще, я выдернул оружие, отошел на пару шагов от демона, – понятия не имею, о ком из них, черте или человеке, я сейчас подумал с характеристикой «Демон», – и, встав в боевую позу, как я давно мечтал, нацелив виллы на их хозяина, молча остался стоять.
Было весьма пафосно, но на стихи все еще не тянуло.
Между тем, почти без удивления отметил, что мое физическое тело осталось за столом.
Черт поглядел на меня взглядом, вмещавшим буквально вселенскую злость, приправив это поистине уместной от ее неуместности улыбочкой, совсем неожиданно доброй для багрового
демонического лица.
– Ты зачем это сделал, придурок? – спросил он столь же не подходящим к нему голосом, одновременно сотрясающим бытие и вместе с тем каким-то детским. Причем, в голосе сквозила несказанная обида – я уже, в принципе, воображал в его глазках слезки, которые способны прожечь пол, если они скатятся с лица. Давай, плачь, тварь, я хочу, чтобы местная падаль пообсуждала хотя бы что-то новое – эти неожиданные сквозные отверстия в полу от твоих слез, например.
– Хватит мне нервы трепать. Мне надоело слушать их поганый трёп, – отвечал я, пробуя вилы на ощупь со всех их сторон и граней.
Если я воткну их в черта, он начнет читать «Отче наш»?
– Ты че, хочешь, чтобы они вообще молчали? – выдал он удивившую меня своей адекватностью и осмысленностью реплику, – Ты же первый подохнешь от скуки, наркоман.
Последнее слово меня вовсе не удивило – то, что я по жизни вкалываю шприц социальных связей, для меня ничем новым не было. Хочется регулярно это дело бросить, но не могу, не могу и всё тут!
Да и не хочу. К тому же, еще со школы в новоязе, в диалекте нашего поколения, слово «наркоман» было синонимом слову «придурок», и всему вроде этого, столь безобидному и весьма даже панибратскому.
– Ты что ж, обо мне заботишься? Какое до меня дело твоим хозяевам там, в аду? Кстати, как они поживают? – наслаждаясь возможностью конструировать пафос голливудского образца, говорил я, пародируя их, героев голливудов, героическую, но полную сатиры ядовитость, которую они способны, сопроводив, естественно, средним пальцем посреди кадра, высказывать даже воплощениям сил мрака.
Черт аж вскрикнул, совмещая звук смешка и какого-то боевого клича. Интересно, черт может сказать «черт возьми»?…
– Нет у меня хозяев. Были когда-то, да давно подохли, и пошли бы они нахуй, – в словах последних сквозила особая злость, – Мрази. К ним за последние столетия стали попадать какие-то сволочи, злости которых даже мой папка удивлялся. А еще был кто-то, про кого ныне вот эти вот твои, – привыкший показывать копьем, он разочарованно ткнул кривым указательным пальцем в моих дорогих товарищей, осквернивших слово «товарищ» своим существованием. – Про кого говорят, что там ему и место, у нас. А он по нашим меркам куда больший грешник, чем в вашей поствоенной ебале́! Он ведь, сука, спиздил наш красный цвет! – это уже было сопровождено презрительным плевком, – Да еще и, попав к нам, на колени нескольких других пидоров поставил! А они уже начинали голословить, наши войска агитировать! А он просто приходит, и они в ахуе! Трубку курит, и из нее неестественный золотой дым вьется. Его нахуй выставили, пусть себе ворочается – ни в раю, ни в аду. Может, поэтому столько пустоты у вас теперь – он как плюхнулся в ванную с пустотой, так она наполовину и вытекла, ёбаный рот…
Понять не могу, что меня удивило больше – то, насколько он точно передает мои мысли про описываемого им человека, оборачивая их в весьма интересную метафору, или то, как он умело, и даже совсем чуть-чуть перебарщивая, владеет нашим новоязом.
– Ты это, язык твой прекрасен, конечно, но даже я фильтрую базар – и ты так делай, я же тут книгу пишу, как-никак. Откуда вообще такое владение нашими словечками?
– Да я, су… – меня удивило, как послушно он последовал моей просьбе, остановив проявление новояза, и даже чуть не ударив себя самого за почти сказанное слово. – Я с вами живу уже лет тридцать как, нахватался вашей ангельской пыли! Работа такая, ничего не поделаешь, мать ее.
Работа, значит. И Сталин в ванне пустоты…
– Ты чего добиться хочешь? Ты понимаешь, что ты одну пустоту наполняешь другой? Зачем? Слова, которые ты из них выдавливаешь…
– Знаю, знаю, знаю! – истерично пролепетал он, – Я такой же водолей, как и вы все. Бакалавр факультета пустоборцев. Мне мои учителя тоже говорили максимально пустыми фразами про необходимость выжимать всю пустоту из текста! Уже даже не оправдываю себя фразой «клин клином»! Да только дурак – пока практиковался, выталкивая пустые реплики из глоток людей, не учел того момента, что… Ему в его ванной может это не понравиться. Даже просто чисто физически. И так оно и вышло, бл… Пустота подняла его и вынесла из ванной. Так он в ваш мир и вывалился – вот уже тридцать лет как это заметно. И всё по вине одного несчастного сатанинского бакалавра.
Да ну, нет. Тут ты преувеличиваешь, дружок. Создать такой вал пустоты, очерняющей одну лишь могилу, вряд ли сможет один бакалавр из ада, прибывший к нам по программе обмена (что очень ценится в высших учебных заведениях Девяти Кругов!).
Но не буду тебя обнадеживать:
– И чего ты добиваешься, выбивая из них пустоту теперь? – нахально спросил я. – Это ведь лишено какого-либо смысла. Он теперь здесь, возможно, на веки вечные останется, виною тех, кто так долго и нарочито про него пиздел…
– Я развлекаюсь, – ответил черт, фыркнув, – Делать мне, собственно, больше и нечего. Все равно хуже не будет – а может и вправду когда-нибудь клин кином выбью!?
– Ага, выбьешь. Людям станет настолько плевать друг на друга, что похуизм низвергнет ядерный ад, вот и выбьется твой клин клином – может даже Земли не останется. Будет кромешная тьма витать на ее месте, с парочкой обломков…
По правде говоря, когда я высказал эти мысли, они меня даже чуть-чуть утешили, ведь космос – это все-таки еще хоть что-то, практически наверняка существующее – не понятно как, но существующее. А свастика похуизма крутится с такой мощью, что насчет человечества под ее куполом у меня возникают определенные сомнения.
Вообще, мозг мой кипел, более всего – от звучавшей в подсознании мысли, что я все это сам и придумал. Что никакого черта с пространством постбытовой метафизики не существует, хотя придумывать его и вот так объяснять абсурдность реплик, абсурдность мира сегодняшнего – по всей видимости, единственно честный путь, да и вообще, это единственное хоть сколько-нибудь логическое объяснение миру, пусть и логики оно, на первый взгляд, лишено.
Легче лёгкого сейчас было бы переключить сознание и вернуться в мир реальный. Только вот главное вилы не забыть отдать – а то еще просочатся со мной в тот мир, долго объяснять придется. Впрочем, в таком случае я сказал бы, что эти вилы нашел в ящике стола одного из преподавателей Низшего Колледжа – вряд ли бы кто-то стал вообще удивляться, что ни один ящик предмета такой длины не сможет содержать. Проще будет сразу начать разборки.
Этой мысли я улыбнулся, но другая была слаще. Немножко, опять-таки, позволим скользнуть себе по голливудской угловатой схеме…
– Ну, тогда я пошел. Удачи тебе! – улыбнувшись, я начал проводить рукой по пространству вокруг тела, заставляя его исчезать – весьма театральный для хозяина измерения трюк.
– Эй, эй! Вилы верни, урод! – затоптав копытцами, закричал чёрт, хоть и не осмеливаясь начать двигаться ко мне.
– Ой, да, извини. Совсем забыл! – его глаза расширились от испуга, когда он понял, что вилы летят в него. Я готов был уже слушать «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…» – но вдруг понял, что хитрый ублюдок уклонился.
Он просто пригнулся, и вилы попали в сидевшую за одним из столов дамочку…
Блять. Ну нет, нет, нет! Надо заткнуть уши…
– Да пошла нахуй эта страна! – неожиданно оттолкнув стул и встав из-за стола, весьма громко (и, разумеется, привлекательно для обитателей кафе) закричала девушка, – Пиздец, завтра же на загранник подам! Скоро всех зажмут уже…
Не успел я заткнуть уши, да и не собирался, мне было проще и привычнее выслушать бред, чем совершать какое-то неординарное действие, чтобы его избежать. А он мог быть отнесен к чему угодно – может, Тесаку срок увеличили, а может у нас, наконец, закрыли ни разу не лживый CNN в ответ на разумное, рациональное со всех позиций (кроме, разумеется, ватной ультрапатриотской; но надо помнить, что все равно Низший Колледж толерантен ко всем взглядам) закрытие за бугром вещания пропагандистского (лучше даже так – «пропагандонского»! ) Russia Today. Уж в этом плане-то я, безусловно, терпила. Даже если с иронией высмею наигранное популистское негодование девчонки, все равно буду терпилой – не терпила бы тут достал пистолет и… и… ну как минимум прострелил бы экраны ее многочисленных гаджетов, в ленты которых так часто льется поток отвращения ко всему своему и фанатизма от всего чужого.
Терпила, терпила, терпила. Ну-с, это до поры, до времени.
Немножко даже грустный стал я, хотя такое повторялось из разу в раз – правда, не по моей метафизической вине, хотя черт его знает (и даже он вряд ли знает), может, и тогда во все разы виноват был я. Надеюсь, что нет.
В общем, свыкшись с вырванным для себя потом и кровью званием «терпилы», я побрел куда-то, куда несла меня пустотная волна образовательного быта.