8
В одно, уже серьёзно предзимнее воскресение, сильно занедужил Макар Игнатович. Он как-то сразу весь похудел, уменьшился, и международное положение его перестало интересовать вовсе, как и управленческие способности Гараняна. Палатами мне случалось проходить часто – охранники в больнице, да как и везде, наверное – резервная рабочая сила. Там шкаф надо передвинуть, там больного с кровати на кровать зачем-то переложить. Да и вообще, порядка ради, нам было положено изредка появляться в лечебных коридорах, словно больные или врачи могли тут без нашего пригляда устроить кровавую перестрелку.
– Странная у вас работа, – философски грустно произнёс, завидев меня, отставной партаппаратчик, – и, вроде, не делаете ничего (уж простите), а без вашей профессии в нынешнем обществе – никак. Торгашей надо охранять, болезных вот, концерты-ярмарки. Сплошная заградительная система. Куда докатились?
– Можно подумать, в ваших обкомах и исполкомах милиционеров на входе не было, – осторожно возразил я, – и торгаши, как вы выражаетесь, при вас тоже не бедствовали.
– Согласен, – поддержал меня Степан Суренович, – нынешняя власть, она с кого пример берёт, у кого управлять учится? Уж явно не у Америки. Тамошним Рокфеллерам и не снились наши фермы колхозные, очереди в аптеках, «хрущёвки» раздолбанные, в которых жить по-человечески нельзя уже. Но не снилось этим заокеанским богатеям и то, что, стоя у руля государственного, можно со всей этой разрухи огромный навар иметь….
– Да бросьте вы, – неожиданно мирно сказал Макар Игнатович, – ну, поимел я в жизни, скажем, навар, немалый поимел, и что? Лежу вот теперь кулём мучным, и думаю, что скоро до унитаза сам, без посторонней помощи, не смогу добраться. И главным моим счастьем тогда будет не иномарка какая-нибудь, не коттедж, не дача элитная, а именно мгновение, когда, меня, наконец, донесут до этого сортира…
– Вы лучше в Бога начните верить, – посоветовал вроде бы не к месту Гаранян, – а про сортиры ещё нарассуждаетесь, когда припрёт.
И не знаю, о чём в последнее время начал рассуждать Макар Игнатович, но врачи к нему стали заходить всё чаще, а родственники, бывшие сослуживцы и соратники по партии – всё реже. Он смотрел в окно, за которым беззвучно (рамы пластиковые, не слышно) качалась ветка разросшегося старого клёна, и уже всё больше молчал. Это молчание любому охраннику со стажем было знакомо. Недобрым оно было знаком, неблагостным.
И, мне кажется, так молчавшие и смотревшие в окно, слишком хорошо понимали это тоже.
Конец ознакомительного фрагмента.