9
Последний вечер. Вечер, когда папа исчез, когда он выпал из нашей жизни. Если учесть, как сильно он повлиял на всю мою последующую жизнь, можно вообразить, что я сохранила о нем точное, подробнейшее воспоминание. Как выбитое на камне. Но нет. Чем более судьбоносным казался какой-либо момент, чем ближе я подходила к разгадке, тем гуще оказывался туман, окутывающий главные звенья роковой цепи событий.
Помню, что происходило до, – всякие мелкие детали. Например, как переменилась погода: за два дня до того вечера на улице похолодало. Я стояла в темноте, всеми забытая, перед спальней мамы с папой и чувствовала, как холодный ветер просачивается в квартиру. Мои ступни и лодыжки, не покрытые ночной рубашкой, очень быстро замерзли. Студеный воздух смешивался с запахом табака. Не нужно было заглядывать в комнату, чтобы понять, что это означает. Папа раскрыл наши высокие двойные окна и уселся на подоконник, держа сигарету в уголке рта. По-видимому, в руке у него был какой-то напиток. Это было понятно по доносившимся до меня голосам. Папа говорил громко и раздраженно, мама – тихо и печально. Это были обычные обвинения, традиционная ругань. «Почему тебе надо?.. Ты что, не понимаешь, как это для меня унизительно?.. Мандавошка».
Я сжала под мышкой своего старого потрепанного плюшевого мишку. Два месяца назад мне исполнилось восемь, я теперь была большая девочка, так говорили все взрослые, но по-прежнему спала с моим Мулле. В кровати я крепко прижимала к себе его свалявшееся тельце, когда-то гладкое и пушистое, а теперь покрытое проплешинами, и видела сны о тех далеких временах, которые когда-то были, но которые я никак не могла вспомнить. О тех временах, когда мама и папа были счастливы вместе. О тех временах, когда папа еще не приходил домой поздно вечером и от его волос и одежды не пахло чужими запахами. Когда я не слышала сквозь тонкие стены, как мама плачет, а папа ругается на нее в ответ:
– Сучья мандавошка, вот ты кто.
Я вздрогнула и прижалась к Мулле лицом, зажмурив глаза. Это было снова оно, то слово, которое папа использовал, когда у него кончались аргументы и иссякал словарный запас. «Мандавошка». По какой-то причине именно это слово проникало маме под кожу, пронзало насквозь, уничтожало. Но все-таки папа продолжал швырять его ей в лицо каждый раз, когда они ссорились. Несмотря на то что он знал, какую боль этим причинял. А может быть, именно поэтому.
Повторялись не только оскорбления, ссоры моих родителей в целом каждый раз следовали одному и тому же шаблону, строились из одних и тех же кирпичиков. Когда звучало это слово, это означало, что конец уже близок. Что скоро крики сменит гулкая тишина. В тот вечер с начала казалось, что ссора родителей будет развиваться по обычному сценарию. Ничто не предвещало, что она превратится в роковое исключение из правила. Мама пошла в наступление – речь шла о каком-то пятне на вороте рубашки, – а папа ответил издевкой. Она потребовала объяснений и извинений, но папа ее проигнорировал. Когда она стала настаивать, он достал свое самое жестокое оружие. И мама в который раз сдулась, как шарик.
И вот в этот момент, когда я стала осторожно пробираться обратно в свою комнату, ссора стремительно и неожиданно поменяла характер. Она продолжилась, несмотря на то что по всем законам бой должен был быть окончен. Папин голос был искажен, в нем сквозила ненависть совершенно новой природы:
– Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось. Ударить своего собственного ребенка… как только у тебя рука поднялась?
Слова раздались в родительской спальне, как тяжелые выстрелы. Внезапно там стало тихо. Совершенно тихо. Я замерла на середине шага. В ушах зазвенело. Я снова увидела, как замахивается рука, рассекает воздух и хлопает меня по лицу. Эту картинку, этот образ я изо всех сил старалась вытеснить из сознания. Теперь он вернулся, окружил со всех сторон, сразил наповал.
Я уронила Мулле на пол. Ладонь сама собой поднялась вверх и оборонительным жестом прикрыла щеку. Но было слишком поздно. Боль от того удара с новой силой жгла лицо, мне казалось, что тысячи острых раскаленных гвоздей протыкают голову. «Милая Грета, прости, это получилось случайно. Ты должна понять. Но я думаю, будет лучше, если мы никому об этом не расскажем». Не нужно было говорить это вслух, я прекрасно знала, о ком она говорит. От кого обязательно надо было скрыть это происшествие. Пережив шок и плача от унижения, я все-таки смогла смолчать, уверенная, что так будет лучше. Но теперь все стало известно.
Помню, что я развернулась, что вместо того чтобы пойти обратно в свою комнату или продолжать прятаться в потемках, я вышла на свет и встала в дверном проеме родительской спальни. Помню, что прошло несколько мгновений, прежде чем меня заметили, как перед этим тишина оборвалась и снова зазвучали их голоса. Кажется, я слышала пулеметную очередь вопросов: как, кто и почему, но в этом месте память уже начинает подводить меня, начинает сопротивляться. Последующие же события, стычка, которая вот-вот должна была произойти… все это ускользает от меня. Только так я могу это описать.
Конечно, тогда, сразу после, я так не говорила. Когда мои любопытные друзья и их не менее любопытные родители спрашивали, что произошло, я ничего не отвечала. Ни слова. Потому что у меня не было слов – таких слов, которые могли бы это объять. Только много позже, когда прошел целый год и я подросла, я начала понимать, что произошедшее никогда полностью не забудется. Несмотря на то что мы с мамой переехали, она поменяла работу, я пошла в новую школу, – люди вокруг продолжали задавать вопросы и поглядывать на нас со смесью ужаса и любопытства. В конце концов я нашла ответ, фразу, которая прекращала или по крайней мере сдерживала дальнейшие расспросы. У меня не было близких друзей, но я использовала ее с коллегами и в общении с другими людьми. Я произносила ее у психолога, к которому ходила, и когда рассказывала все Алексу.
Это ускользает от меня.
Мне думается, это достаточно емкая формулировка.