Часть первая
Пролог
В краю падающих озер
1
– Hy-la!..
Выдох, трепет, мерцание…
Звук разбивается о горы, взлетает к вершинам. Протяжное «ааа-а-а» – в дребезгах капель. Удаляется, замирает и лишь затем устремляется в бездну.
– Hyla!..
Алмазным сверканием, мерцанием, потоками, брызгами, птичьим гомоном и мельканием трепещет мир.
– Hyla!..
О чем она? Никто не слушает. Прислушавшись, не поймут. Крик сливается с шумом воды, птичьим щебетом, шелестом, свистом. Крик радости, страсти или печали? Испугалась ли, удивилась? Каким чудесам, цветам, деревьям? Усмотрела в ветвях крохотную древесную лягушку hyla chinensis; вспомнила миф о юноше, чье имя Гилас, о матери его, нимфе Менодике?
Гид объясняет: каждый год в озерном краю рождаются новые водопады.
Не почудилось, наверняка здесь водятся древесные лягушки. Впрочем, где есть древесные лягушки, прекрасным нимфам место найдется тоже.
2
Деревянные настилы прогибаются под ногами, пружинят, скрипят; сквозь прозрачную воду темнеют стволы поверженных деревьев. В прежние времена люди побаивались ходить в этот «дьявольский сад». Заколдованными считали здешние места.
Добрались до Верхних озер.
– Слышишь? Прощальное озеро…
Оглянулась на спутника. Во взгляде мелькнула безумная, почти отчаянная решимость, что пугает спокойных, расчетливых. Оглянувшись, замерла. Рассматривая, увидев впервые – вне дома, вдали от привычной утвари, знакомых, затасканных деталей жизни. На фоне окутанных облаками гор. Отвернувшись, стала карабкаться вверх.
– Куда ты? Упадешь!
Тогда она засмеялась:
– Hyla, Hyla!
Он засмеялся в ответ.
– Прощай! Я ухожу-ууу!.. – Голос звенел; порывы ветра, птичьи голоса.
– Не уходи! Ты все еще мне нужна!
Он привычно шутил.
– Не уходи! Ты так мне нужна-аа!.. Не уходи!
Глаза устали, в голове шумело. Облака, зелень, небесная лазурь. Слепящее, вспыхивающее гранатовыми искрами солнце, утонувшее в бирюзе. Плитвические озера. Или Плитвицкие? Хорватия. Прощальное озеро хранит горные воды.
– Hyla!
Глава первая
Let’s twist again[2]
1
В мае 2005 года по совету своего научного руководителя аспирант Хантер Шиллер в поисках занимательного архивного исследования на предстоящее лето изучал переписку Фредерика Мелчера,[3] друга американского поэта Роберта Фроста, в архивах хранилища небольших коллекций библиотеки «Альберта и Ширли» университета штата Виргиния.
Начинался день неспешно и сулил привычные часы кропотливой работы. Довольные судьбой, впрочем, не ощущают течение времени. Хантеру Шиллеру не было причин жаловаться на судьбу. Впереди его ждала преподавательская карьера, размеренная жизнь…
Перебирая письма сороковых годов XX столетия, Шиллер наткнулся на упоминание о неопубликованном стихотворении Фроста. С азартом – охотничьим нюхом исследователя – Хантер принялся последовательно изучать одно письмо за другим. Первое упоминание о стихотворении он нашел в письме Мелчера библиотекарю Чарлзу Грину. В ответ на вопрос Грина, нет ли у него каких-либо неизвестных документов, интересных или важных дарственных надписей Фроста, Мелчер скромно ответил, что «ему бы хотелось думать, что все дарственные надписи, которыми он владеет, важны, но они таковыми не являются». Однако в экземпляре «К северу от Бостона»,[4] который он получил от Альберта Харкорта[5] в 1918 году, есть дарственная надпись с неопубликованным стихотворением Фроста о войне, но Мелчер не знает, собирался ли поэт его опубликовать…
Письмо было написано в 1947 году. За прошедшие пятьдесят восемь лет стихотворение могло быть опубликовано, и не раз. Шиллер задержал дыхание и сказал себе, что эта информация вряд ли представляет собой какую-то ценность. Не надо обманываться. Дарственная в книге почти столетней давности? Неопубликованное стихотворение? Впереди маячила литературная и преподавательская карьера. Он шел к ней по хорошо заасфальтированной магистрали. И тем не менее, подавив сомнения, углубился в дальнейшие поиски.
Трудно сказать, о чем думал в этот момент Хантер. Скромный молодой человек. Открытый, доверчивый, американский. Как правдив его добропорядочный взгляд, как высоки помыслы, направленные на высокую поэзию и литературу! Ученый высокий лоб, уже редеющие волосы. Очки в темной оправе. Немножко чопорный белый воротничок с тугим узлом галстука. Простой. Почему судьба выбрала именно его? Почему не предпочла ему юношу с горящими глазами, романтического искателя, поэта?
Следует отметить, что часы, проведенные в библиотеке «Альберта и Ширли», навсегда запечатлелись у него в памяти. Связано это было не столько с самим фактом удивительного подарка, который поднесла ему в этот день судьба, сколько с теми странными событиями, что сопровождали счастливую находку. Но… Не будем забегать вперед. Имея дело с архивами, самой Историей (дамой изменчивой и коварной), никогда нельзя забегать вперед, надо лишь следовать фактам, представленным и запечатленным во времени и пространстве. К сожалению, в данном конкретном случае помимо фактов приходится иметь дело с ощущениями, эмоциями, чувствами аспиранта Шиллера. Реальность следует принимать такой, какой она, эта реальность, представляет себя нам, скромным свидетелям и участникам событий – порой грандиозных, порой заурядных.
2
Вернемся к упомянутым событиям. История не сохранила точную дату. Архив Мелчера, приобретенный университетской библиотекой не так давно, еще не успели переплести – поместить в тяжелые библиотечные папки. По залу гулял легкий ветерок. Порывы кондиционированного воздуха? Ровную температуру, а главное, влажность, здесь поддерживали постоянно. Откуда мог проникнуть аромат леса в эти стены? Хантеру это только почудилось или впрямь здесь пахнет фиалками? Вскоре запах сменился, стал свежее, резче – запах луговых трав или чуть сладковатый аромат опавшей листвы? Старая бумага имела свой особый запах. Хантер уже некоторое время ощущал легкое щекотание в носу. Настал момент, когда ему пришлось задержать дыхание. Он попытался подавить спазм, но все же приглушенно чихнул. Смутившись этим, Шиллер оглянулся – не потревожил ли кого? Затем поднялся и направился к столу, на котором были разложены экземпляры изданий Фроста. Прошло не более часа. Шиллер продолжал перебирать старые книги. Следом…
Официальная версия утверждает: после тщательного обследования дюжины изданий ему повезло. Экземпляр «К северу от Бостона», упомянутый в письмах Мелчера, оказался здесь же, среди многочисленных изданий Фроста, являлся частью коллекции библиотеки. На пожелтевшей титульной странице Шиллер нашел рукопись стихотворения – тридцать пять строк, которые восемьдесят восемь лет назад были написаны рукой человека, давно ушедшего в мир иной. Стихотворение называлось «Думы о войне из дома».
Роберт Фрост. Альберт Харкорт. Фредерик Мелчер. Какие имена… Приобщиться к истории. Стать частью этой истории – не в этом ли стремление юных и не таких уже юных людей с романтическим безумием в глазах? Мелчер – одна из самых значительных фигур американского издательского и библиотечного дела. Главный редактор «Паблишерс уикли». Он сохранил тайну неопубликованного стихотворения Фроста до самой своей смерти в 1963 году. Умерев в марте, он пережил своего друга меньше чем на два месяца.
3
События (эмоции, волнения, если не сказать галлюцинации), которые пришлось пережить Хантеру Шиллеру в мгновения, предшествующие находке (что, как упоминалось выше, никогда не станет достоянием широкой публики, а самое главное, достоянием академического истеблишмента), достойны отдельного рассказа. Что же касается нашей истории, имеет смысл пересказать лишь основные моменты, запомнившиеся аспиранту Виргинского университета.
День прошел под мотив шлягера 1961 года. Мелодия «Let’s twist again» пришла к нему, когда он собирался в библиотеку. Еще с утра, принимая душ, бреясь, одеваясь, он напевал: Come on! Let’s twist again, like we did last summer!.. Неудивительно: летний проект занятий для аспиранта – дело обычное. Студенты университета уходят на летние каникулы. Аспирантам необходимо занять себя, найти материал для исследований, публикаций. Такова академическая жизнь. Молодой Шиллер мало чем отличался от остальных молодых шиллеров, йорков, браунов, левенсонов, хиллов… Повторим: он считал себя удачливым молодым человеком. Грех жаловаться. Поэтому let’s twist again. Прошлым летом и этим летом like we did last summer!..
Изучая переписку Мелчера с библиотекарем из Амхерста, Шиллер не надеялся найти что-либо экстраординарное. Но целеустремленность, развитая годами упорного труда, академического усердия, архивного упорства, а еще точнее – жадная упрямость архивной крысы научили его не сдаваться, не оставлять усилий. Так собака роет яму. И находит – пусть небольшую, пусть почти истлевшую, но все же кость.
4
Естественно, что в библиотеке молодой Хантер был не один. Рядом трудились, вгрызаясь в плоть литературной истории нации, другие упорные и целеустремленные. Убедиться в том, что литература, да и все культурное наследие человечества сделаны не из гранита, а скорее из мягкой, практически живой плоти – трепещущей, страдающей, дышащей страстями, окутанной туманами, – нетрудно. Переворачивая ветхие страницы потрепанных книг, приходилось ли тебе, читатель, проливать слезы, замирать от страха, волнения, желания, любви? Романтик в душе, Хантер вынужден был сделать над собой усилие, превратившись в исследователя, упорного архивного грызуна. А иначе куда направлять свои стопы романтикам двадцать первого века? При этом, прошу заметить, студентов, аспирантов американских университетов трудно назвать крысами, грызунами. Вгрызающимися – будь то в гранит точных наук или в пышную плоть наук гуманитарных. Спортивные, тренированные, блюдущие свой вес и зацикленные на здоровом питании, то были ученые люди нового века. Нет, не архивные крысы – скорее гончие, борзые.
Окружающие занимались каждый своим делом. Лишь шелест страниц. Лишь шорох шагов. Лишь эхо эпох меж стеллажей с книгами. Звенящая тишина библиотеки прерывалась тонким свистящим звоном, гудением светильников, кондиционера, шелестом страниц. Приглушенные голоса, шепот порой разносились по всему помещению, шарахаясь меж стен, как призраки или ошалевшие птицы. Внезапно Хантера охватило несвойственное ему уныние, смятение. Какая-то удручающая скорбь. Известно, что, предшествуя сверхъестественным событиям, участники оных становятся особенно чувствительны – начинает работать прихотливое воображение, затмевая окружающую реальность. В этой дисгармонии ощущений и мыслей окружающий мир кажется мечтой, мечта – реальностью.
В таком состоянии Хантер пребывал недолго. Сделав над собой усилие, он направил стопы к столам с изданиями Фроста – старыми, ценными. Он не оглядывался вокруг. Шел к цели. Упорно искал.
5
Шел 2005 год. Американское военное присутствие в Ираке продолжало волновать мир. Значительная часть американцев испытывала если не возмущение, то по крайней мере неловкость. Хантер Шиллер, посвятивший свою жизнь литературе, был далек от реальных событий, от новостных сенсаций. Университетский труд аспиранта – суровое испытание. Успеть, не отстать… С головой погрузиться… Факты, слова, страницы, публикации.
Хантер склонился над коллекцией изданий Фроста, перебирая, листая, рассматривая. Поднимал книги к свету, разглядывал. Прошло десять, двадцать минут, аспирант продолжал свои поиски. И вновь его охватило беспокойство. Беспричинное, непривычное. Чувства обострились, слух улавливал мельчайшие звуки – скрип, звон, шелест, шепот, ровный гул кондиционера. Вновь зачесалось в носу. Обострившееся обоняние подсказало, что запах усилился. Сладковатый, резкий, но не отталкивающий. Так ли пахнут страницы старых книг? Пыль истлевших, ушедших лет? Тем не менее тень, упавшая на стол, не отвлекла. Еще один исследователь, заложник библиотек. Хантер не запомнил, какой по счету была книга в кожаном переплете, которую он поднял, открыл, удерживая двумя руками. Именно в этот момент он не просто увидел, но почувствовал тень от протянутой руки. Поднял глаза – и не смог толком рассмотреть фигуру, возникшую перед ним. Свет рассеивался вокруг очертаний головы. Наэлектризованные частицы поднимали тонкие волосы ореолом. Тяжелые складки, тропинки, извилины – лицо как горный массив. Глаза – впадины. И горькая улыбка.
Все же ему не было страшно – он не успел испугаться. Лишь удивление охватило его, когда к нему потянулась эта рука, а небольшой томик в кожаном переплете заколебался, словно его тянуло магнитом прочь. Разжав от удивления пальцы и приоткрыв рот, Хантер следил за тем, как книга плыла по воздуху над столом, словно в замедленной съемке; страницы переворачивались – одна, затем другая… Сделав над собой усилие, Хантер наклонился вперед и ухватил уплывающую книгу, а потом вдруг хриплым шепотом воскликнул: «Кто это? Почему?» – и рывком потянул ее к себе. Теперь он держал книгу обеими руками, а она сопротивлялась, словно направляемая чужой волей.
Разумеется, Хантер тут же взял себя в руки. Торопливо и встревоженно окинул взглядом зал и уходящие вдаль ряды столов, склоненные головы. Мог ли его кто-нибудь услышать? О скандале или потасовке не могло быть и речи. И, лишь успокоившись, он взглянул прямо перед собой. Казалось, свет изменился или фигура уплотнилась. Незнакомец, одетый в старомодный костюм – мятый воротничок рубашки расстегнут, брюки широкие, из кармана пиджака выглядывает несвежий платок, – по-прежнему протягивал руку над столом по направлению к Хантеру, словно осенял его знамением или пытался преградить ему путь, а затем, издав глубокий, горестный стон, он растаял прямо на глазах изумленного, не верящего в происходящее аспиранта Виргинского университета.
Глава вторая
Подобно мертвецам
1
«Сколько уже погибло солдат в Ираке? Вам известно?»
«Да кто считает? Что бы ни утверждали новостные каналы, американские ветераны знают цену этой войне. А ты знаешь, что сейчас в Штатах эпидемия суицидов? Американские газеты пишут, что ветераны в два раза больше склонны к самоубийству, чем остальное население…»
«Это называется „синдром посттравматического стресса“. Там сейчас настоящая эпидемия умственных расстройств».
Этот обмен новостями происходил на популярном сайте под названием «Живой журнал». Пролистывая страницу за страницей в поисках позитивных новостей, женщина лишь вздыхала. Ей хотелось отвлечься, и она обратилась к телевизору.
2
На телеканале «Си-би-эс ньюс» тоже говорили о том, что в стране проводится первое на национальном уровне статистическое исследование случаев самоубийства среди ветеранов. «Не все возвращаются домой с ранениями, но главное в том, что никто не возвращается домой прежним», – заявил Пол Рикхофф, бывший морской пехотинец и основатель организации «Ветераны Ирака и Афганистана за Америку».[6]
Хотела отдохнуть и включила «Си-би-эс». Ты бы еще «Фокс ньюс» включила… В поисках телевизионного пульта женщина пошарила под шерстяным пледом и наткнулась на кошку. Та дремала на диване и осталась крайне недовольна тем, что ее потревожили. С обиженным «мьяяу-уу» она выползла на свет и спрыгнула на пол. «Хлоп!» Так шлепается об асфальт резиновый мяч. Кошка была раскормленная, пушистая. Нестриженые когти царапнули деревянный пол.
Мультфильмы… для взрослых. Очередное мыльное шоу. На русском канале снова бразильский сериал. На общественном канале молодой человек академической наружности, в очках и с рано обнажившимся лбом ученого, preppy,[7] сияющий добропорядочностью и благожелательностью к миру, оправдывался в микрофон:
– Сразу я не атрибутировал это стихотворение… оно было мне не знакомо. Откуда мне было знать? Я должен был исследовать эту находку…
– Вы сразу поняли, что это удача? – спрашивал тележурналист. – Такая находка…
– Нет-нет… я не понял… Я ждал, что мне, возможно, повезет… – Молодой человек явно нервничал.
– В стихотворении тридцать пять строк. Оно найдено в одном из изданий, принадлежавших Фредерику Мелчеру?
– Да. Это необычное стихотворение, датированное тысяча девятьсот восемнадцатым годом. Я думаю, оно посвящено лучшему другу Фроста – Эдварду Томасу, который погиб во Франции во время Первой мировой войны.
– Удивительно! И название актуальное… «Думы о войне из дома». Примечательно то, что стихотворение было найдено сейчас, когда наши ребята сражаются в Ираке. Вам не приходило это в голову?
– Я не задумывался об этом, – робко ответил молодой человек. – Меня, конечно, больше заинтересовала литературная сторона дела. Но я согласен с вами. Да, конечно, война… Стихотворение начинается с ощущения, что в мире не все благополучно…
– Вы можете почитать нам из него?
– Да, конечно… Вот, начало:
Там, сзади, у стены,
Где от погоды краска облупилась
И возраст дома виден,
Внезапное неистовство пернатых,
Мельканье синих соек в синих перьях.
Уж день склоняется, и вечер,
Скорее серый в ожиданьи снега,
Чем белый оттого, что выпал прежде.
А тут – мелькание ворон и синих соек.
Затем – полет, а птиц и след простыл.
– Итак, найдено ранее не известное стихотворение самого американского из всех американских поэтов. Это сенсация! Литературный мир считал, что весь архив фростовской поэзии уже изучен. Позвольте еще раз представить: Хантер Шиллер, аспирант Виргинского университета. Вы уже выступали в одной из программ «Национального Общественного Радио». Я слышал, вам предстоит выступление на канадском телевидении?
3
И кто-то изнутри следит
За мельтешеньем птичьим —
Войной сорок. Поднявшись с кресла
И слегка согнувшись, чтоб не уронить
Свое шитье с колен,
Она идет к окну.
При виде тусклого ее лица
Все птицы прекращают мельтешенье,
Слетаясь к дереву,
Словно ища укрытья.
Одна из птиц щебечет остальным:
«Нам надо улетать по одному.
Найти момент, затем искать спасенья,
Хоть битва не окончена совсем,
Как не окончена во Франции война».
Да, не окончена во Франции война!
И думает она о зимних лагерях,
Где делают для Франции солдат,
И опускает занавеску.
А ранней лампы свет сочится сквозь окно.
Вдоль облупившейся стены – неровные навесы,
Бараки. Простираясь в темноту,
Один, затем другой, как поезда
Или вагоны, что на обочине лежат,
Подобно мертвецам.[8]
4
«И я подобна мертвецу. Что толку от меня? День за днем… Что толку?.. Что толку от меня, от моего существования?» – так думает эта женщина, сидящая на диване перед телевизором и мучительно терзающая себя.
Зачем ей это надо, зачем изводить себя? За окнами сумерки, и на душе у нее сумерки. Вряд ли эти внутренние мучения звучали именно так. Может, отдельные слова и пробегали в сознании, подобно строчкам на электронном табло. Такие слова, как «что толку?», или «к чему?», или «все бесполезно»… Остальное тонуло в горьких чувствах, подобных комку в груди или в горле. А ведь она не была старой, не была больной телом…
Тем временем тележурналист продолжает рассказывать об удивительной находке молодого человека в очках.
– Вы, наверное, воспринимаете вашу находку как необычайный успех… Да так оно и есть! Не каждому удается подобное… Единицам! Многие занимаются литературными поисками всю жизнь, и ничего подобного с ними не происходит. Как вы думаете, это просто удача, вам повезло? Или судьба послала вам такой драгоценный подарок не случайно?
– Мне трудно ответить на этот вопрос. Заслужил ли я такую находку? Я думаю, что я просто оказался в правильном месте, и это было правильное время. Но, конечно, надо суметь разглядеть то, что тебе посылает судьба. То есть я хочу сказать, что надо быть подготовленным… Я понимал, что именно я ищу, когда я прочел переписку Мелчера. С другой стороны, надо иметь какую-то минимальную подготовку, некий уровень начитанности, знаний…
– Безусловно! – воскликнул воодушевленный тележурналист.
Много ли найдется в наше время людей, которые готовы прийти в восторг от подобной литературной находки?
5
Казалось, в душе у женщины боролись два существа. Два голоса терзали ее, раздирая душу на клочки. Если попытаться выразить словами тот водоворот чувств и отрывочных мыслей, который захватил женщину, что жадно следила за происходящим на экране, получится примерно следующее: «Почему он? Почему он, а не я? Чем же я хуже? Я!.. Я прочла горы, тонны книг. Ничего я не знаю, кроме книг. Мне надо было быть на его месте! Но как я могу оказаться на его месте? Эх, если бы я умела слушать себя, верить в себя… Это мое! Я точно знаю. И при этом как я живу, чем занимаюсь? Случайная жизнь… Впустую прожитая жизнь. Упущенные возможности. Ведь именно для этого я родилась – для литературы, для поисков, вдохновения. Там счастье! А здесь… Надо было идти по этому пути… А теперь? Смириться… Это уже не моя судьба. Или… Вот бы и мне так… Дикая мысль. Но я могла бы, я знаю…»
«Нет! Ты ничтожество, – отвечал голос (и это тоже был ее голос). – Ничего никогда не могла. Не смогла. Так все и будет… Жизнь пройдет, уже прошла – мимо!».
«Да, меня как будто и нет. Лучше не думать. Забыться. Уйти в книги, уйти от жизни. Не думать. Не страдать. А желание успеха?.. Но я только мучаю себя. И все же, все же… Если бы мне найти такое неопубликованное стихотворение!..»
«И что будет? Чего ты добьешься?»
«Как? Добьюсь… И жизнь тогда не зря прошла. Иначе впереди лишь старость и смерть. И я даже не знаю, что это такое, смерть. А если сделать что-нибудь такое, значит, жизнь была, есть. Значит, я есть. Это как разгадка жизни. Все остальное – лишь суета и унижения. И тяжесть невыносимая дней».
«Это никому не нужный пафос. Лучше оставь свои страданья. Не мучай себя и окружающих. Смирись. Оставь эти глупые мечты. Успех! Разве все добиваются успеха? Большинство – все! – живут обычной жизнью. А у тебя нет смелости прожить эту жизнь. Лентяйка! Жизнь требует определенного мужества. А ты трусишь! Неудачница! Хочешь оправдать свое существование находкой, подвигом, успехом? А просто так тебе не годится? Чтобы как все? Родился, женился, умер… Как все».
«Как я хочу найти неизвестное стихотворение… Да! Неважно, что неудачница. Как было бы здорово найти такое стихотворение… Как он. Стихотворение Фроста. Да, Роберта Фроста. Как он. Как бы я хотела!..»
6
Представляем: Роберт Фрост. Мыслитель. Поэт. Родился в Сан-Франциско. Ребенком, в возрасте девяти лет, впервые услышал «голоса». Впрочем, мать его, экзальтированная дама, увлекалась спиритизмом. После смерти отца от туберкулеза (мальчику было десять лет) семья переезжает в Нью-Гемпшир.
Певец Новой Англии, родившийся в Калифорнии, в непосредственной близости от Русского холма.[9] Впрочем, речь о нем впереди.
Глава третья
Белые горы
1
Северный Конвей расположен у подножия Белых гор. Склон за склоном, вершина за вершиной – декорация для фильма, задник, созданный невидимым художником. Улицы, магазины, отель. Надо всей суетой – небо и горы. Горы, поросшие лесом, заслонившие горизонт, окружают город, возвышаясь над стрип-молами, отелями, ресторанами, пустыми в это раннее майское межсезонье.
Однажды так было. Шел по тропе путник, плутал в поисках дороги – поднимался к вершинам, спускался в долину: вверх по склонам, затем вниз, к дому. Шел, желая уйти от машин, от людей. Наконец, в поисках обратного пути, решил вернуться на проторенную дорогу. Устал, дороги не нашел. Подошел к обрыву, склонился над пропастью… Стемнело, внизу мерцали вечерние огни. Одинокий путник среди деревьев и камней. В желании уйти за привычную линию горизонта – ушел в сторону неба, где закат. Но заблудился.
Был у нее друг. Художник, а может, музыкант. Все стремился к высшей любви, к совершенной музыке. Говорил:
– Надо успеть зачать побольше детей. Разбросать семена, посеять мое, еще живое… Суметь, не пропустить, пока не съела система, не окастратила смерть зубастая… Или, как думаешь, она вправду старая, беззубая, безглазая, с косой? Или, может, молодая, красивая?.. Но без сердца. Ха! Смерть без сердца! Где ж ей его взять?
Мечтал о золотой флейте, поющей нежным голосом. Занимаясь любовью, скрипел зубами, прикрывал глаза прозрачными веками. Тени от ресниц трепетно ложились на тончайшую, усталую кожу подглазий. Осязал красоту сердцем музыканта. Тонкости хотел, изящества в жизни. Все вокруг ненавидел. Умер молодым, от страшной болезни. Стал прозрачен лицом, голубел в мир невинными, словно бы детскими глазами. Срывая с куста свежий клейкий лист, делился:
– Может, надо травой, листьями питаться? Не могу уже есть человеческую вашу пищу.
2
Она думает о времени. Иллюзорности жизни, ее мимолетности. Прошедшее, ушедшее – не исчезает. Ждет своего момента. Сопровождает ее. По крайней мере, пока существует, вспоминает. Исчезнет ли вместе с ней?
Если время – категория условная, понятие возраста тоже условно. Она не ощущает своих лет, только лишь усталость. Эмоциональное взросление или старость у одних наступает в раннем возрасте, другие остаются детьми, подростками, как бы жизнь их ни испытывала.
Ощущение течения времени дано немногим. Можно ли между временем и окончанием времени (смертью) поставить знак равенства? Отдаться старости, последнему акту совокупления со временем, без борьбы, заранее приняв условия заведомо проигранной игры?
Вечность, время… Любовь. Поскольку вечность, любовь, время – три составляющие, не поддающиеся определению. Тщетность усилий уместить в рамки одной человеческой жизни. В рамки романа.
Так думает она, создавая историю, сплетая нити романа. Тем не менее в этом повествовании, где время играет свою роль, речь пойдет о любви. В который раз: желание любви, надежда на любовь, стремление к ней. Тривиально?
Любовь – всего лишь попытка воплощения чувства. Не дать ей определение, но ощутить, отвоевать у природы, судьбы – пусть мимолетный – момент счастливого совпадения с чужой жизнью.
3
Итак, Аппалачские горы, национальный парк; долгий путь вверх: извилистый серпантин дорог, снегопады, туман. Заснеженные вершины. Лоси, олени, сосновые леса.
Однажды было так. Горы, потоки. В прошлой жизни, в другой стране. Город назывался Сухуми. Море плескалось, солнце светило. Над морем – горы. В горах – обезьяний заповедник. Добирались по извилистым дорогам, хватались за сиденье, друг за друга – так трясло. Но страха не было. Молодость жаждала приключений. Горный поток, подвесная дорога, обезьяны на воле. Старый, бородатый альфа-самец выбирал себе самок. Молодой и резвый, побаиваясь его, потихоньку утаскивал в кусты самочек попроще. Она смеялась – тоже боялась; сама была самкой, ее тоже таскали в кусты. Удивилась: на склоне горы трапеция – памятник обезьяне.
Здесь каждая гора тоже имеет свое имя. Она старательно пытается запомнить эти имена. Причуды возраста. Гора Кэннон, гора Вашингтон. В брошюре написано: «В Северный Конвей, город лыжников, туристов, уезжают чтобы отдохнуть, расслабиться, заняться спортом. В позапрошлом столетии эти места облюбовали художники. Здесь началось американское увлечение горными лыжами».
Спортом она не увлекалась, скорее наоборот. Спорт считался прерогативой мужа. Приехав сюда, сочла нужным выяснить ключевые факты. Удивилась, узнав, что первые поселенцы называли эту землю «Пикуакет» – Pequawket. Иногда, в издевку, «Пигуакет». Название отдаленно созвучное чему-то свиному. Само же слово «Pequawket» произошло, скорее всего, от pekwakik. Что означает «в яме».
4
В Нью-Гемпшире стало больше людей, проезжих, приезжих. Здесь проложили скоростные трассы, в маленьких придорожных гостиницах вокруг каминов расставлены глубокие кресла с высокими спинками; атмосфера, которую пытаются сохранить владельцы, холодная, скупая на чувство. Сдержанная, традиционная Новая Англия, укрывающаяся тощими лоскутными одеялами (не греют), поскрипывающая холодными дощатыми полами, устланными половиками ручной работы. Рядом с рукомойником обязательный кувшин с тазиком для умывания. Ах нет! Здесь уже раковина, душ. Но все равно возникает ощущение зябкости, тело подбирается под теплой одеждой. Ассоциативная память. Может, книги, прочитанные в детстве: утро, остывшие угли в камине, корочка льда на поверхности воды в кувшине, ледяные брызги на помятом со сна лице, спина согбенная для умывания…
Сюда, к подножию гор, приезжают, чтобы снять стресс, перевести дыхание, словно шкуру пытаются стянуть, избавиться от ежедневного напряжения. Но напряжение забралось под кожу – его не стянешь, не стряхнешь.
5
Клерк в гостинице протянул ей бланк и любезно улыбнулся, показав ровные белые зубы:
– Вы к нам отдохнуть или на конференцию?
– Я по работе…
– Одна?
– Одна…
– Так это вы вчера звонили?
– Я звонила. Но…
– Может, хотите сначала посмотреть номер?
– Да, конечно.
Заторопилась, подхватила сумку. Оглянулась на чемодан, но молодой человек вышел из-за стойки и, передернув узкими плечами, щелкнул пальцами, подзывая бел-боя.
– На второй, в люкс, – скомандовал он чернокожему бою.
– Я не заказывала люкс!..
– Но ведь это вы звонили вчера? Дама с акцентом. Конференция. Нина?..
– Нет…
– Разве вас зовут по-другому? Ведь вы Нина, неправда ли?
– Нет, меня зовут по-другому… Мое имя – Любовь, Люба.
– Лу-убоф? Вас зовут Лубофф? Но у вас совсем другой номер, в правом крыле.
– Я тоже подумала… это странно, что вы приняли меня за другую женщину. И здесь указаны такие деньги… этот номер… Я бы не стала заказывать такой номер.
– Ну почему же?! Хотя, впрочем, вы правы. Вы не стали бы… Ах, простите! Позвольте, мы отнесем ваши вещи. Примите мои извинения.
– Ну что вы! Я вам благодарна.
Она склонила голову, и лицо ее стало медленно розоветь, руки искали себе места. Пальцы перебирали материю плаща.
Глава четвертая
Восток и запад
1
Огромный автобус компании «Вермонт транслайнс», напичканный пассажирами и багажом, урчит натужно, утробно, как ворчливый пес. Приглушенно шелестит кондиционер. По ходу движения слева, откинув высокие спинки кресел, два юных существа ведут нескончаемый диалог.
– Зачем, ну зачем ты заставила меня?.. – вопрошает первая.
– Зачем? Чтобы уехать. Прекращай задавать вопросы. Мы все обсудили.
– Нет, совсем не все! Я говорила и не хотела так!.. Я не хотела убегать, прятаться… Родители…
Две девочки. Подростки. Два слова в предложении – подлежащее, сказуемое. Двойная рифма – стихотворные пары в строфе. Одна – хрупкая, нежная; нити волос шевелит воздушная струя. Пряди взлетают, переплетаются, опадают на плечи. Под глазами тени. Уголки рта опущены.
Вторая – сгусток энергии. Жесткие темные волосы в мелких, упрямых завитках. Всегда добивается своего. История побед – улыбкой, упорным, строптивым желанием. Настаивает на своем. И этот диалог, этот спор тоже ни к чему не приведет. Устанет спорить, противостоять нежная печальная девочка. Покорно опустит голову; прислонившись, уснет на плече подруги. Та тоже будет дремать, улыбаясь чему-то тайному, возможно, сладострастному – так бывает в юности, когда снятся цветные сны.
Въезжая в это повествование, но еще не узнав своего предназначения, они спят. Представим их: Кэрен и Элис. Они едут из Вермонта в Нью-Гемпшир. Кэрен – пятнадцать лет. Она выглядит младше: миниатюрное подобие женщины. Вернее, полуженщина-полуребенок – подростковая особь. Несмотря на игривость локонов, волосы темнеют сочной глубиной без оттенков.
Элис старше, выше, но кажется более уязвимой: ломкий стебель, тонкая ветка. Покоряет бледной прозрачностью кожи, тонкостью черт лица. Хрупкое изящное создание. Совершенство юных форм в незрелом, слабом детском теле.
2
Плаза. Торговый центр. Магазин женской одежды. Дама зрелых лет в легкой молодежной куртке бормочет непонятные слова. Разговаривает сама с собой или обращается к невидимому собеседнику – другу ли, любовнику, ушедшему в иной мир, – просто к человеку, здесь отсутствующему.
Внимательному наблюдателю нетрудно выделить среди так называемых нормальных, средних индивидуумов людей действительно одиноких, постоянно встречающихся в толпе, в магазине, в потоке ежедневности. Она говорит на русском языке с легким американским акцентом, наверняка не догадываясь, что ее когда-то чистая, почти изысканная речь утратила прежнее звучание. К счастью, в Америке достаточно терпимо относятся к человеческим странностям. Эксцентричная дама? С тех самых пор, как закрыли государственные психиатрические лечебницы, по улицам больших городов бродят причудливые персонажи; даже в маленьких, затерянных селеньях попадаются своеобразные типажи, чудаки-эксцентрики, жертвы навязанного одиночества – в толпе, шуме, ярости, грохоте индустриализации.
Покупательница вертится перед трехстворчатым зеркалом, стараясь рассмотреть себя со всех своих объемистых сторон. Зеркала в этом заведении стоят полукругом – в алькове, обтянутом серой шелковистой тканью, – огромные серебряные стекла, отражающие щадящий рассеянный свет, оправленные в тяжелые позолоченные рамы. Они вытягивают изображение. Женщина ловит в их глубине неожиданно преобразившийся, постройневший силуэт. Ей так хочется вернуть молодость, свежесть, легкость. Она верит зеркалу.
– Сзади вроде бы ничего… как оно там сзади? – бормочет женщина. – Рукава, воротник… Как думаешь? Можно?
К кому она обращается? Стороннему наблюдателю это совершенно не ясно. Но на то он и сторонний наблюдатель, чтобы, пропуская подробности, не улавливая скрытый смысл, не угадывая за привычными образами незримо присутствующих, участвующих в происходящем, узреть странности, остановить задумчивый взгляд.
Тем не менее, жакет из ткани, напоминающей рогожу, обтягивает женщину словно резиновый, собираясь в складки на мгновенно превратившейся в массивную глыбу спине, шкурой тюленя перекатываясь на плечах, поджимая в подмышках. Видно, цена жакета кажется женщине привлекательной, смелый покрой – молодежным. Покупательница не желает уходить без покупки.
– Как вы думаете?
Теперь она обращается к случайным посетителям, заглянувшим в один из многочисленных магазинов плазы, оказавшимся в слуховой досягаемости, потенциальным покупательницам фирмы «J. Jill», соблазнившимся распродажей, не пожелавшим в этот светлый, свежий день расстаться с любимым занятием, национальным спортом американцев – охотой за товарами.
– Неплохо, да? – вопрошает она, цепляя окружающих ищущим взглядом.
– Плохо, – говорит подтянутая брюнетка в джинсах и модной ультракороткой курточке. Критически окинув взглядом ту, что смотрит на нее с надеждой. Затем в подтверждение приговора кивает головой.
Женщина покорно вздыхает убираясь восвояси, лишь колышется скрывшая ее бархатная занавеска примерочной.
3
Накануне отъезда в Северный Конвей она паковалась, собирая чемоданы. По старой привычке бормотала, составляя виртуальный список багажа: «Носки, колготки, белье, зубная щетка, паста, крем для лица; костюм повешу на плечики в машине. Сколько свитеров? Может, взять хоть одну юбку? Холодно будет… Ночная рубашка, косметика, книги, блокноты… Купальник брать или нет?»
Не закончив паковаться, она отправляется на кухню. Помешкав, включает электрочайник. Муж пребывает в гостиной – смотрит телевизор. Сын заперся у себя в комнате. Сквозь тонкие стены, выкрашенные в тусклый, практичный – кремовый, как старая мелованная бумага, местами почти бежевый – цвет, прорывается мощный рэп. Тонкая дверь из прессованного древесноволокнистого материала охраняет частную жизнь подростка, но не щадит уши, а также эстетические предпочтения родителей.
Присев в ожидании к столу, она ставит перед собой внушительную чашку с истертым золотым ободком. Затем ей приходится встать, чтобы наполнить ее кипятком. Подумав немного – какао? чай? – она опускает в чашку пакетик чая, бездумно дергая за ниточку, – взгляд устремлен в пространство. Запахло бергамотом, золотистая жидкость трепещет в чашке, но она продолжает дергать рукой.
– Забыла…Что-то забыла…
– Ма-ам, а мам! – раздается из-за двери.
– М-мм…
– Есть что покушать?
– Ну да.
– Где?
– Приходи – увидишь.
– Ты скажи!..
– Я бы предпочла не…
– Прекратите орать, – раздается ответный крик – на этот раз из гостиной.
Они были громкими в этой семье. Компенсировали недостаток общения, тепла резкими всплесками – криками, выброшенными в общее семейное пространство, претензиями, недовольством партнерами по ежедневности.
Она взмахнула рукой, словно отмахиваясь от окружающих, и опустила в кипяток ложку с вареньем. Помешала, подняла к свету, прищурилась – силуэт чайной ложки на фоне пыльной люстры, зависшей над обеденным столом как гигантский цветок. Что увиделось в этой ложке? Нет, она избывала жизнь не одна. Рядом был давний спутник, попутчик. В плацкарте последних двух десятилетий ей удалось отвоевать места для троих: сама, сын, муж. Сын отделялся, отпочковывался, как положено подростку. Словно два пассажира, устроившиеся на соседних полках, Люба и ее законный супруг становились очевидцами каждого вздоха, стона, стука – каждого звука, исходящего от партнера. Если один из них покидал предназначенное ему место, второй видел либо ноги, либо макушку. Всегда, всегда рядом был его силуэт, тень. Запах, присутствие. Вот спина человека, отправляющегося в душ, в туалет. Вот он прислонился к окну, курит. Ест, свесив ноги; спит на боку, откинув руку во сне. Это присутствие, силуэт, эта макушка, спина, рука, постоянное знание, ощущение дают ли возможность увидеть партнера целиком, во всем его жизненном, душевном объеме?
Мужчина сидел на краю кожаного дивана, уставившись в телевизор. Женщина поставила чашку на пол, прямо на ковер, села на диван, подобрала ноги.
Муж был занят, питался – поглощал свой ужин у телевизора. Пристально вглядываясь в огромный экран, на котором в этот момент разворачивалась недоступная жене драма. Камера передвигалась от одного игрока к другому; те сохраняли неприступный вид, бесстрастно воплощая poker face. Напряженность момента была несомненна. Мужчина застыл. Уперев взгляд в телевизор, он перестал жевать.
– Послушай…
– Подожди!..
Словно дирижер, требующий молчания от чуткого музыкального коллектива, он приподнял руку, и вилка, нацеленная в пространство, застыла вместе с рукой. Вытянув шею, наклонившись вперед, зависнув верхней половиной тела в распахнутом халате над столиком с едой, коньяком в бокале, он напряженно наблюдает за происходящим на экране. На полу, в углу, около журнального столика, на котором сервирован ужин, лежат стопкой журналы, стоит хрупкий бокал с благотворным янтарем, лежит-пылится рукоделие – уже второй год эта женщина вяжет скатерть для кухонного стола. Крючком, мелко, тщательно, давно. Зовется она Любой, но среди русскоязычных пользователей Интернета известна под именем «писательницы L».
– Совершенно не могу понять, как я прожила с тобой столько лет, – произносит она вполне буднично, немного устало.
Так же привычно муж ей тут же отвечает:
– Я думал ты меня любишь.
– Это тоже.
В ответ мужчина разворачивается к жене всем корпусом.
– «Это тоже»? – повторяет он с нажимом, приподнимая брови, заглядывая ей в лицо, что делает не часто. Но ответа не получает.
4
Писательница N, сетевая подруга писательницы L, проживала на Западном красочном побережье, создавая увлекательную, постмодернистскую прозу. Который уже год переписывались эти две женщины, не желая выходить в off-line.
Молодая, красивая, амбициозная, N относилась к своей писательской деятельности серьезно, работала над каждым словом – лихорадочно, упорно сплетая сети из букв, поставленных рядком; возводила словесные замки, дома, укрепления, башни. Строила города, страны, осваивала новые территории; разводила рулады, выращивала леса – продиралась, плутала в непроходимых дебрях в поисках заветного слова: желала оставить след в литературных джунглях. Шла долинами, рощами. Скрещивала культуры, живописала маргинальных персонажей, жонглировала языками. Увлекалась символикой. Была оголтелой феминисткой, создавала тексты о любви.
Общительная, бесстрашная N познакомилась с писательницей L, приехав в Нью-Гемпшир по поручению фирмы, где трудилась на благо Америки. Но об этом чуть позже. Они еще встретятся, успеют испортить друг другу жизнь. Пока же N остановилась в маленьком городке под названием Северный Конвей. Безобидный, милый городок, полностью оккупированный торговой индустрией (в самом центре, по соседству с Гранд-отелем, где остановилась N, находился настоящий город, штаб-квартира моллов, центр вселенной среднего американца, торговая плаза, состоящая из множества зданий, магазинов, ресторанов, кафе, баров – shopping outlet), вызывал у N воспоминания о странном «законе Конвея»: «Каждая система структурно подобна коллективу, ее разработавшему».
– Если этот постулат верен, – размышляла N, – то торговый центр Северного Конвея – это слепок со всего американского общества: игрушечный пластиковый городок – подобие целой цивилизации, сложенной из кубиков Лего, – окруженный горами, озерами, лесами…
5
Устроившись в номере отеля, разобрав вещи и приняв душ, N прежде всего приготовила себе в маленьком кофейнике чашку кофе. Кофе, шоколадные конфеты – такие у нее были пристрастия. Выкурив сигарету (N курила – это было не так чтобы very cool; скрывая свои маленькие слабости, она тщательно мыла руки после каждой редкой сигареты, жевала ментоловые конфетки, проветривала короткие волосы, освежалась, припудривала нос), полюбовалась видом за окном, еще раз удивившись странной комбинации гор в сочетании с торговым центром. Затем писательница решила пройтись.
В местном «Гранд-отеле», где проходила конференция, со всех концов Новой Англии собрались соцработники, труженицы и труженики самой гуманной из всех гуманных профессий. Одинаково усредненные трудовой деятельностью, самой жизнью – в основном женщины среднего и старшего возраста, рано увядшие, распухшие, расплывшиеся или изможденно-худые, с плохо прокрашенными волосами, пего-седые, малоухоженные. N испытывала к ним если не сострадание, то брезгливую жалость. Их лица с разводами дешевой косметики, наложенной неумело, второпях, отекшие ноги, мешки под глазами – все это производило удручающее впечатление.
– Если долго смотреть на уродливые вещи, плохую мебель, дешевую одежду и некрасивых людей, можно заболеть, – так утверждала N.
Попадавшиеся на пути редкие представители мужского племени также не вызывали энтузиазма. Получив американское юридическое образование, N хорошо усвоила: хочешь, чтобы тебя любили, ценили, не жалей денег на одежду, запаковывай себя красиво, выдержанно, стильно, а главное, дорого.
6
Красивая, умная N не могла знать, что уже знакома с нелепой женщиной, тщетно пытавшейся купить жакетик в модном магазине и никогда не игравшей в покер.
N (назовем ее Ниной) бродила по пустынному торговому центру. Социальные работницы тоже разбрелись по плазе – парами, стайками. N старательно отслеживала их передвижения, пытаясь выстроить в голове их замысловатые маршруты: сначала магазин больших размеров, затем товары для дома. Удивилась, встретив группу соцработниц в «Энн Тейлор».
– Какой сюжет подобрать к ним? – думала N. – Зачем тратят они свою жизнь, пытаясь спасти чужие жизни, обреченные?
Она перебирала слова: заезженные, замурзанные. Маховики бюрократии. Суетливые воробьи, расклевывающие по крохам запутанную, непомерно разросшуюся социальную систему… Раз-рос-шуюся… Рас-плывшиеся соц-работницы. Раз-росшаяся сис-тема…
На спиральной стойке, выставленной посреди зала, висели вперемежку юбки, кофточки, жакеты, платья, купальные костюмы, шорты, бермуды, спортивные штаны, майки. Женщины перебирали летние вещицы, щупали тонкий материал, тянули лайкру, разглядывая ценники с цифрами, перечеркнутыми красными, зелеными, синими маркерами. Возводили глаза к потолку, подсчитывая проценты скидки. Переговаривались, тянули одежки за вешалки на свет, поворачивали их так и сяк, показывали друг другу, перешептывались, пожимали плечами.
Одна, громкоголосая блондинка, неожиданно повернулась к N, приложив к ее стройному крепкому телу платьице цвета неспелой малины с глубоким треугольным вырезом. Смотрела прищурившись. Платье качалось, ухваченное крепкими пальцами с накладным французским маникюром, но руки подрагивали.
«Паркинсон или скрытый алкоголизм», – подумала N, дружески улыбнувшись в лицо, огрубевшее от времени, табака или солнца.
– У моей дочери твой размер, – сообщила блондинка хриплым голосом.
N кивнула, а затем завела с ней интересную беседу о детях. Она была мастерица, эта N, общаться с незнакомыми людьми, умело выспрашивала, собирая в своей хитро устроенной голове массу полезной информации, запоминая имена, детали, необычные истории, слова, словечки.
7
Чем знаменит Нью-Гемпшир?
Нью-Гемпшир славится гранитом, строевым лесом, омарами, кленовым сиропом. В этом же штате, в Конкорде, родился Франклин Пирс, 14-й президент США. Почти треть своей жизни здесь провел поэт Роберт Фрост. Четвертый сборник стихов (Пулицеровская премия) Фрост так и назвал: «Нью-Гемпшир».
Поэзия подобна вышиванию по канве, так думала писательница L и вспоминала удачливого аспиранта по имени Хантер. Неужели можно так внезапно изменить свою судьбу? И чем! Поэзией… Поэзия – это зарифмованная молитва. Странная поэзия Фроста не желала вписываться в унаследованный от родителей поэтический ряд романтических представлений писательницы L. «Поэзия – это воспроизведения тональности разговорного языка»,[10] – утверждал самый американский из всех американских поэтов. Роберт Фрост, певец Новой Англии, срифмовал американскую культуру с потоком, берущим начало у иных берегов: глубокие воды мистицизма, омывающие устойчивую основу общества здравомыслящих янки.
Писательница N, в свою очередь, с недоверием относилась к поэзии. Подобно писательнице L, она тоже сочиняла роман. Реалистка, она стремилась к прозе. Поэзия – изящная музыка слова – не привлекала ее. Проза – пространство, раздвигающее слова. Замысел, сюжет, хитроумные приемы пера.
8
«Иногда у меня возникают сомнения в словах в целом,[11] – писал Фрост в 1923 году, – и я спрашиваю себя: каково их место? Нет ничего хуже слов, если они ничего не делают, не способствуют чему-либо, если не измеряются поступками, как ультиматум или боевой клич…Вот мое определение поэзии (если бы мне пришлось его давать): слова, которые становятся поступками…По мне, роль искусства в реальной жизни – это очищение; оно раздевает жизнь, обдирая ее до голой формы».
Писательница N слыла формалисткой. Ее отталкивала голая, неприкрашенная жизнь, лишенная стиля, проза без четкости формы, и ей не нравились писатели, пытающиеся рассказать внятную историю. Реальность была всего лишь символом внутренней структуры. Проза – структурой, превращенной в искусство. Писательница N не верила словам. Недоверчивая, порой предвзятая, она втайне жаждала любви. Стремилась отдаться комфорту, устроиться под уютным крылом богатого любовника, мужа, отца. Была согласна также на любовницу, подругу с большим банковским счетом.
Представим: Нина. Раздираемая страстями, взлелеянная ими, ищущая впечатлений. Жаждущая. Но… ловкая, начитанная, образованная, хитроумная. «Наина-ведьма», – любила представляться она новым знакомым. В Америке сумела поменять имя, фамилию, профессию. Уехав за океан, стала писать романы и издавать их под интригующим псевдонимом Кэтрин Грейт. Молодая, яростная, жизнелюбивая, Нина мечтала о путешествиях на яхтах, о дальних странах, экзотике, жизни, полной приключений, с дорогим лэптопом наперевес, путевыми заметками в блокнотах в кожаных переплетах. Ее обуревала жажда нового. Утолить ее она мечтала прохладными эликсирами, плещущимися над хрусталиками льда в высоких бокалах, коктейлями из сложных составляющих на борту океанских лайнеров или пролетая над Атлантикой в просторных креслах бизнес-класса.
Как ни странно, зарабатывать себе на жизнь ей приходилось самой. Писала по ночам, выдумывая путешествия, страны, экзотику. Считая себя натурой страстной, в делах она проявляла дотошную практичность. Жажда жизни, впечатлений – это было желание увидеть, поглотить, растворить в себе, сделать частью себя, присвоить впечатления, как присваивают вещь, как владеют домом, садом.
Но не любила неожиданностей, стремилась контролировать поток событий. Жизнь планировала заранее, выбирая спутников, любовников, приключения, сюжеты.
Писательница N стремилась к славе с помощью слов (русских, английских) при полном отсутствии доверия к этим самым словам. Противоречие? С доверием у Нины были большие проблемы. Любой подкованный современный человек найдет корни этой проблемы в детстве, юности, семье. В социальном устройстве общества, гендерной принадлежности, сексуальной ориентации. Наконец, в сложности характера, психики, в ее нервной организации. Нина не доверяла мужчинам, женщинам, детям, старикам, событиям, новостям… Порой даже научно обоснованным фактам.
Одиночество не страшило ее. Впрочем, она не была одинока. Чаще всего ее окружали люди: родственники, знакомые, друзья. Постель и квартплату она делила с человеком, вошедшим в жизнь в качестве фиктивного мужа (в надежде на американское гражданство); но из соседа, делового партнера как-то незаметно он превратился в суррогат спутника жизни, переместившись с дивана в удобную трехспальную кровать на толстых дубовых ножках. Кровать эта королевского размера была единственной в жизни писательницы данью буржуазной роскоши. Врожденное чувство стиля, страсть к неизведанному, необычному, таящему опасность, присущие ей, как, впрочем, сарказм и едкий юмор, не допускали в окружающее пространство предметы утилитарной культуры, обозначаемые звонким как плевок словом «китч». Она предпочитала вещи стильные, со стремительными, чистыми линиями.
Одиночество – субъективное чувство, которому подвержены далеко не все. Нина не страдала от одиночества. Работоспособная, энергичная, устремленная, она шла к намеченным целям, имея четкие ориентиры: добиться успеха, комфорта, соответствующих удовольствий – взойти на вершину.
Если бы N пришлось перечислять свои романы, связи, приключения, то через ее жизнь чередой прошли следующие персонажи.
Музыкант-джазмен – познакомилась в юности, занималась с ним сексом, надеясь, что он приобщит ее к миру джаза… Надежды не оправдались. Тем не менее вспоминала его с благодарностью, придя к выводу (конечно, по прошествии многих лет): Морис-трубач был интересен, он украсил ее жизнь.
Художник, научивший разбираться в винах.
Бард, обещавший, что из нее получится необыкновенная личность, и познакомивший Нину с огромным числом людей, ни один из которых ей позже не пригодился, не помог. Впрочем, порой она могла упомянуть его имя в разговоре, невзначай, получая запоздалые бенефиты от изжившей себя юношеской связи с человеком сомнительной репутации, который к тому же был значительно старше, принадлежал к другому поколению.
Поэт-песенник – с ним она переспала один лишь раз, но имя его было известно всей России.
Ее бывшая начальница, годившаяся ей в матери, зачастую (проявляя заботу, поощряя Нину) замещавшая – или восполнявшая – мать? подругу? Отношения их были не очень ясны, но эта женщина, диссидентка, известная на весь город лесбиянка, продолжала писать Нине нескончаемые письма, поэтому определить, остались ли их чувства в прошлом или некая связь между ними существовала по сей день, казалось невозможным.
9
Женщины прошлого, что следовали страстному зову любви, где вы? Юные девы прошедших времен, как непреклонны были ваши взоры! Нынешнее поколение расточает ласки, но жаждет не любви – денег и славы. Успеха! Удачи жаждала писательница L, но проживала на Восточном побережье. Жизнь, свершения, победы – где-то далеко. А здесь – чопорное, тихое одиночество.
Пишущая женщина на Восточном побережье. В отсутствии любви и славы. Жила не свою жизнь. Чужую. Мечтала вернуться в истинную свою судьбу. Мечта ее была наивна и проста – создать себя и победить стремительное время потерь и превращений. Сакраментальный вопрос: возможно ли примирить женщину, которая просто живет, и ту, что пишет? Или поет. Та, что пишет, отбирает жизнь, ворует судьбу у живущей.
Новая Англия – золотисто-бурые красоты индейского лета, затяжная осень, озера, фермы, университеты. «Создание Новой Англии происходило совершенно сознательно», – высказал предположение историк Самуэль Элиот Морисон. Колония залива Массачусетс (Bay Colony) была основана на северо-восточном побережье Северной Америки в 1630 году, на узком, гористом полуострове Шоумат, который позже стал штатом Массачусетс. «Это вам не какая-нибудь бездумная выходка рассеянных людей», – утверждал историк. Массачусетская компания состояла из тысячи пуритан под предводительством Джона Уинтропа, которые высадились на побережье полуострова. С тех пор население штата изменилось. Теперь здесь говорят более чем на ста пятидесяти языках выходцы из самых разных стран Европы, Азии, Африки, Латинской Америки. Но наследие первых поселенцев-пуритан дает о себе знать, определяя своеобразие сдержанной, холодной манеры общения. «Культура янки», – презрительно говорят южане.
10
Писательница L с трудом приспосабливалась к условиям Новой Англии. Ее не радовал сумрачный, дождливый, совсем ленинградский (следовало бы сказать петербуржский, но она упорно продолжала считать себя ленинградкой), сырой, ветреный климат. Отношения с миром у нее тоже установились сумрачные. Все вокруг суетились, но писательница L ощущала свою непричастность, неучастие, отстраненность, постоянно возникающее желание законспектировать пробегающую мимо жизнь. Сменив много профессий, в поисках денег и, следует признаться, в поисках себя, не могла понять, принадлежит ли к какой-то определенной группе людей. Поиски? Блуждание в сумерках? Искания души? Страхи и сомнения? Жажда познаний, духовный голод? Жажда желаний, страстей? Желание ощущений, жизни?
Прибирала чужие дома. Сидела с чужими детьми. Ухаживала за чужими родителями, чужими для нее, немощными стариками. Бегала за покупками, пылесосила, мыла посуду, выдавала лекарства больным. Работала с пожилыми, помогала страждущим, инвалидам. Выслушивала нескончаемые воспоминания, жалобы. Себя ощущала беспомощной: хромой, ведущий слепого. Искренне пытаясь помочь, прислушивалась к чужим историям. Хотелось запомнить. Запомнив, записать. Памяти своей не доверяла?
– Эта ваша так называемая интеллигенция с европейским образованием… вы просто не понимаете наших проблем, – говорила одна из ее начальниц. – У вас одно-единственное представление об этой работе: вам понятны проблемы относительно благополучных. Заботы ваших worried well. Вот ты сама – посмотри на себя! У тебя ментальность богатенькой женщины…
– Как это? Мы всегда были бедными: я, мама моя…
– Оставь! Такое никуда не уходит. Что ты можешь знать о наших людях?! Мы имеем дело с истинными – нет! – реальными проблемами: с нищими, беспомощными, больными. Отброшенными на обочину жизни. У таких никогда не было голоса. Знаешь, кем должны быть настоящие социальные работники? Общественные организаторы? Это тебе не европейские психоаналитики с их кушетками, толкованием снов, истеричными дамочками, озабоченными мужьями.
Подобно воспоминанию из далекого советского прошлого, начальница казалась агрессивно активной. Ее не волновали чужие страдания, волокита, сбои системы. Она сама превратилась в один из маховиков бюрократической машины, стала мощной, агрессивной, уверенной в себе деталью огромного механизма. Начальницу эту тоже необходимо было запомнить, записать.
Давным-давно (писательница L была моложе, меньше уставала, верила в будущее) ей удалось написать, затем опубликовать горстку рассказов. С тех пор прошло немало дней. От работы, от жизни она теперь испытывала лишь изнеможение; устав, тут же забывала свои дни и волнения. Оставались лишь отголоски, отзвуки, чужие страдания, не своя боль.
Жаль жизни – своей, чужой, ушедшей. «Уехать бы в Калифорнию, – вздыхала L, – или в Нью-Йорк… Туда, где есть движение, что-то происходит, меняется». Но тут же погружалась в привычное болото комплексов вины, обид. Стеснялась мыслей глупых, желаний нерезонных. Принимать реальность – этому учила новая культура. Но… не удавалось. Тянуло в далекие, неизведанные края. Налаженное, близкое раздражало, утомляло. Хотелось перемен. Думала: «Зачем мне это? Эта жизнь, заботы, тревоги? Да и писательство… Обман. К чему мне книгописание?»
Включая компьютер и распахивая окно в иной мир, создавала запасной, пожарный выход, рисовала дверь на глухой стене ежедневности. Но дверь эта, как уэллсовская, грозила увести в мир иной – опасный. Впрочем, виртуальность – по сравнению с реальностью – шалость. Реальность наступала, скажем, в виде все той же начальницы. Вспоминая о подчиненных, та неожиданно врывалась в личное пространство, требовала действий, отчетов, следила за передвижениями, пристально всматриваясь в лица. Словно пытаясь прочесть мысли, заглядывая через плечо в монитор. Дышала в затылок.
L страдала. Желая славы, узнаваемости, причастности, успеха, жаждала принадлежности: своею стать среди избранных. Принадлежности к некой группе людей, ею же самой избранной, надуманной. Искала общения, интересных знакомств, разговоров, связей. Жаждала любви, себе же в этом не признаваясь. Казалось, жизнь вполне удалась: муж, сын, дом, работа. Но каждый шаг давался с трудом, натужно, нарочито. Переполненная эмоциями, воспоминаниями, она представлялась себе дубовой бочкой, перетянутой проржавевшими ободами. С перебродившим кисловатым вином воспоминаний, желаний – внутри.
Главным сюжетом ее текстов стала история собственной жизни. Душевные переживания, переработанные в текст, заключенные в папку под названием «Writing», водружали на пьедестал, возвышали над окружающими. Ставили в выигрышное положение. Рассказать историю жизни – не прожить, но описать – основное стремление и сверхзадача. Сколько было таких, ей подобных? Форма подачи представлялась вторичной.
11
«Есть два типа реалистов, – писал Фрост. – Одни, вместе со своей картофелиной, предлагают вам хорошую порцию земли, наглядно показывая, насколько она реальна. Другие вполне довольны картофелиной, очищенной от грязи. Я предпочитаю второй вид реализма».[12]
Дитя питерских подъездов, арок, проспектов, кариатид, наследница поклонников андеграундной поэзии, Люба не верила в реализм. Дитя города, победившего своей нереальностью пространство финских фьордов, возвысившегося над балтийским свинцовым горизонтом. Отравленная питерским романтизмом, рассматривала жизнь через условную призму искусства и ностальгии. Искусство научило ее не верить, но тщетно жаждать. Тщетно стремиться познать свое частное существование – в надежде приобщить его к чему-то общему. Страдала от своей отдельности, отделенности, но надеялась поднести человечеству плоды своего личного одиночества. Путем познания, путем искусства.
«Стихотворение начинается с комка в горле, с ностальгии по дому, с любовной тоски, – говорил Фрост. – Это стремление к самовыражению, попытка найти удовлетворение. Законченная поэма – та, в которой эмоция нашла мысль, а мысль – слова для ее выражения».[13]
В юности L хотелось помогать всему миру, быть полезной – найти себя или убежать от себя? Читала специальные книги, желая понять – что?.. Мир? Людей? Жизнь? Себя? Уже в Америке с грустью поняла: работа – всего лишь служба для зарабатывания на пропитание и жилье.
«Причины во мне самой!» – выносила она обвинительный приговор. Стоит приложить усилия, измениться, стать иной (более счастливой, спокойной, уверенной в себе) – и все изменится. Почему бы не начать новую жизнь (так мечтала она), став, например, высокой, стройной блондинкой, удачливо – вперед и вверх! – идущей по жизни победительницей? «Но если, – развивала она свою идею о перевоплощениях, – если именно такой создана я некими высшими силами? Судьбой, случаем?.. Не в этом ли моя сущность, предназначение? Подобно траве, созданной травой, камню – камнем? Поэтому я всего лишь Люба. Или нет, и у меня две сущности – писательницы L и женщины Любы? Я не умею действовать, двигаться вперед. Где мой ветер, где паруса, где мачты? Единственное желание, знакомое мне с детства, – это жгучее, настоятельное стремление не быть собой, не быть в этом мире, быть в другом месте, но только не здесь, не в себе самой. Единственная моя неизменность – это упорное желание неизменности. Застойность, тупик – сырая, рыхлая, упрямая инертность. Единственная постоянная составляющая моей жизни – все менялось, уходило, покидало, трансформировалось, переливалось из одной формы в другую; все, начиная с воспоминаний детства, которые тоже менялись, приобретая все новые подтексты – в зависимости от возраста, личных обстоятельств. Все менялось, оставалось только одно это чувство стабильности, как стоячая вода в болоте, – чувство присутствия себя в мире, как присутствует темная, тяжелая вода, подернутая ряской, под мерцающей в лунном свете болотной тиной».
Глава пятая
Предназначение
1
Несмотря на трудности, окольные пути, которыми она шла к цели, N не сомневалась в своем предназначении. Жизнь делилась на черное и белое. Оттенки, туманные полутона, нечеткие силуэты вызывали отторжение. Персонажи ее пылали страстью, жгучей жаждой наслаждений. Гендерный окрас персонажей N был не совсем ясен читателю. Был ли он понятен ей самой?
Обнажалась максимально, скрываясь за вязью тугой прозы. Не писательница, нет: писатель. Именно так. Казалось неоспоримым. Друзья, родители, любовники, публика признавали за ней этот титул. Бремя. Гордое звание.
Начертание букв (первый блокнот подарил еще дедушка, словно угадав ее судьбу), затем вбивание в клавиатуру черных клавиш, мгновенно превращавшихся в слова, фразы на лике экрана – акт общения с человечеством. Читатель – безликий, всеядный – жадно поглощал ее чувства, мысли, слова. Во всяком случае, ей так казалось.
N обращалась к интеллектуалам – продвинутым, молодым, сообразительным. Зная, что обращение к массам остается без ответа, N читала Бодрийара.
2
Застенчивая, неуверенная в себе L, несмотря на возраст, семью, мужа, сына, работу, несмотря на постоянную занятость, загруженность, затянутость в рутину жизни, полагала, что истинная действительность существует в ином измерении. Упорно, словно обезумевший пылесос, слабо сопротивляющуюся L засасывала воронка повседневности. Копились обиды на своих, на чужих, на несправедливость мира. В душе шла непрекращающаяся борьба – против себя самой. L опасалась, что жизнь пройдет мимо. Подозревала – не успеет, не сделает, не добьется.
Писательница N, напротив, обладала крепкой психикой, устойчивой нервной системой, неутомимым воображением, деятельным пером – так говорили в прошлом веке. Деятельные пальцы писательницы создавали нескончаемые файлы. Она меняла компьютеры, лэптопы, флэшки, загружала драйвы и облака. Виртуальное пространство полнилось ее данными, персонажами, идеями. Нетленкой. N знала, уверена была: вечность на ее стороне. Оставляла следы, частицы себя. N состязалась с жизнью. Устремлялась вперед, ложилась грудью на ветер. Делала больше, чем могла, впрочем, как и другие женщины, о которых писала.
3
Что объединяло этих двоих? Глубинная женская суть? Осознание природы, желание слиться, победить: излиться рекой, текстом, прозой. Не стихами, не поэтической вязью, не цветаевским протестом-болью, не ахматовской статью – нет! Неприличной, обнаженной (электрические провода!), острой, болезненной, проникновенной прозой. Не слащавой, нежной, но брызжущей откровенностью, настойчивостью. Бесстыдством, желанием воплотиться, излиться в реальность.
Итак, они нашли друг друга на просторах Сети. Долго присматривались. Читали чужие строчки. Обменивались короткими и-мейлами. Узнавали друг друга, читали между строк. Обижались, прекращали переписку, пугаясь узнавания. Материнское, дочернее – недолюбленное, недоцелованное, недоласканное нутро жаждало добра, понимания, приятия. Недоверчивое, ощетинившееся одиночество со щитом встречало всяческую правду-неправду – недодуманную, недоугаданную, недопонятую.
Недоношенные души. Недолюбившие тела. Любовь-ненависть на расстоянии. Приязнь-неприязнь: осторожничанье, заполошенность распущенных эмоций, неподконтрольных территорий.
Обсуждали нелегкую литературную судьбу. Привыкали. Опасались. Подбирались на мягких, кошачьих лапах, обменивались строчками, закидывали удочки. Ссорились. Обижаясь, выпускали наружу коготки, но мирились. Вокруг, даже в Сети, чужие. Болтливые, банальные, скучные. Заурядные люди, неспособные понять тонкость раненых натур. Возобновляли электронную любовь-ненависть. Восторгались близостью. Наносили раны.
«Кто ты такая?!» – вопили с экранов домашних и рабочих компьютеров строчки-прочерки. «Это я настоящая, я…» – думала одна. «Недоучка, недоумка, истеричка! – казалось, негодовала другая. – Я писательница, я! А ты графоманка!..» Строчки чата взрывались, визжали. «Ты хоть знаешь, чего хочешь?! Куда ты лезешь, зачем? Здесь застолбленная территория!»
Но все ж приходили периоды примирения. Писательница с востока одаривала западную подругу материнской заботой. Порой, наоборот, недолюбленность превращала ее в дочь, в щенячью массу неуверенности. Скулила она тихо, по-собачьи. Вторая же обижала. Унижала. Задирала больно, обидно, как задирать может только дочь – не отпочковавшись, не забыв, не простив, не полюбив до конца любовью-жалостью, сочувствием. Из тюрьмы обид, непрощения, злости, пред-взрослости, пред-жизни. Из неволи подросткового бунта.
«Ты, наверное, ведьма… Откуда тебе знать обо мне… все вот это?.. Ты меня пугаешь», – лукавя, но с долей искренности выстреливала в Сеть N-дочь. «Все про тебя знаю», – тихо улыбалась L-мать. Ей было уже немало лет. На верхней губе пробивалась мелкая щетинистая пыль, ей казалось – пышные усы. Удаляла их нещадно, боролась с дикой природой, с гормонами, с подступающим хаосом.
N плавала рыбой в воде – в хаосе секса, привязанностей, веере ориентаций. В разнообразии американской культуры. Начисто отрицая политкорректность. Контроль над действительностью N выражала иначе, чем L, разрывая тишину пулеметной очередью клавиатуры, производя нещадное количество букв, слов, строчек, текстов. Упорно покоряя неизведанные пространства, осваивая новые профессии, постоянно надеясь на успех.
L робко заглядывала ей через плечо, олицетворяя поколение мам, подглядывающих за подрастающими дочерьми. Потихоньку пользуясь их парфюмами, помадами, потихоньку таская у наивных дочерей недозволенные, вредные сигареты. L оказалась ханжой: ставила многоточие, когда – крайне редко! – намекала в текстах на всяческие интимности. N, напротив, называла половые органы – и мужской, и женский – присущими им откровенными, неприличными, по мнению ее излишне литературной подруги, именами. Разрыв поколений, промежуток почти в два десятилетия. Затем – Интернет, Всемирная паутина. Развал реальности, юность на Тихоокеанском берегу, зрелость на берегах Атлантики. Вот разница между ними – еще один непоправимый разрыв, незацементированная трещина.
4
Приехав с берегов Балтики, одна оказалась на берегах Тихого океана, обдуваемых теплыми ветрами, куда залетают ароматы Полинезии. Экзотика, дух островов, авантюры, блуда, свободы, неподнадзорности – чашка Петри в тепличных условиях, где под яркой, жаркой лампой калифорнийского солнца буйно прорастают полезные и болезнетворные бактерии. Пыль, дороги, кактусы – так представлялось из далека сырой, прохладной, туманной Новой Англии, американского Альбиона.
Другая, покинув Россию – привычное, намозоленное, – уехала, порвала старые связи. Окунулась в туманы Атлантики, холодную, чопорную атмосферу. Природное ханжество, зачатое в лоне интеллигентной семьи (подобно грибку растительного происхождения, чьи споры осели на живой плоти развивающего организма), взросло, умножилось, утвердилось в неустойчивой душе. Двоедушие, лицемерие, ханжество – опора слабости – стало отправной точкой. Заплесневело махровым цветом, размножилось. Да и сама писательница L превратилась в презираемую, либеральную, фальшивую ханжу, насквозь пропитанную приторной, разъедающей живую ткань жизни политкорректностью новоанглийских демократов, протестантов и бостонских либералов.
Глава шестая
Появление Фроста
1
Отчаянная безмятежность одиночества сменилась ожиданием. L и N приноравливались друг к другу. «Зачем она мне, для чего послана?» – гадала Люба. Писательница N не задавала лишних вопросов. Жаждала использовать любой шанс: слово – в строку, знакомство – в копилку идей или для личных надобностей. Записывала. Изучала. Обдумывала.
Купленный в кредит мини-лэптоп L теперь носила на работу. Редкие минуты, когда начальница отвлекалась на других сотрудников или развивала свою бурную деятельность за пределами офиса, L надеялась употребить с пользой для себя: «Буду писать». Но страдала немотой. Бумага терпит, но на бумаге слова выглядят неубедительно. Экран с печатными буквами предлагал иллюзию печатного слова. В поисках сюжета она создавала небольшие файлы воспоминаний – детство, отпуск во Флориде, личные рефлексии.
2
На Западном побережье N – трудолюбивая пчела – жужжала, летала, старалась. Рассылала послания френдам – любителям слов и приключений, – рассеянным судьбой и амбициями (в поисках лучшей жизни) по континентам и странам. Вперед! В поисках материала, развития сюжета. Сюжет пришел, подсказанный виртуальным знакомством с Любой (вся на виду, незамысловатая, простая, доверчивая), зародился в деятельном воображении писательницы N. Наивные рассказы-послания, вопросы и чистосердечные признания. Люба обронила слово или два, а может, три слова… Искала свидетеля, друга, слушателя. Или слушательницу. Роберт Фрост занимал ее воображение.
«Ты читала о неизвестном стихотворении Фроста, которое нашел аспирант из Виргинии?» – пишет L. Ей необходимо поделиться.
«Что за стихотворение такое?» – хитрит N. Не принимает L всерьез или пытается добыть дополнительную информацию.
«Как? Ты не знаешь? Это сенсация… Об этом весь литературный мир говорит!»
«Ну, а тебе что с этого? Пока нас с тобой опубликуют… Литературный мир сам по себе, а мы сами по себе…»
«Я не согласна! Надо знать что происходит в мире… Неужели тебя это не интересует?»
«Интересует… не интересует… Что за стихотворение такое?»
«О войне стихотворение. Хочешь, я тебе ссылку пришлю? А вообще я его перевожу…»
«Ты? Зачем?»
«Как зачем? Чтобы перевести…»
3
Фабула обозначилась пунктирной линией, размытыми образами (писателям необходимо домысливать, доделывать реальность, вносить в нее черты жизни неслучившейся, пригрезившейся в тишине библиотек, ночью, когда сон бежит от сомкнутых век).
Однажды, готовясь к очередному дню, стоя под душем, пытаясь очнуться после разорванного творческой бессонницей сна, N обратила мысленный взор к неведомому и тут же воскликнула: «Эврика!» Материал был рядом – у нее под носом. Воспользоваться знакомством с L и написать роман о женщинах ее поколения. Ах, как понравилась ей эта идея! Выбрать сентиментальную, подверженную затяжным депрессиям и сомнениям Любу в качестве прототипа. У героини романа будет любовник. Она напишет о страданиях нервической дамы, попытавшейся в ее почтенном возрасте изменить мужу. Собирательный образ, поколение неустроенных, нелепых женщин, доживающих свой век в мире динамичном, вытесняющем все расплывчатое, неясное, несобранное, медлительное. Оттесняющем на обочину лузеров, слюнтяев, наследников прошлого века. Пусть ее любовник будет подобен ей – неустроенный, такой же возвышенный мыслями, утонченный, смешной мыслитель, доморощенный философ, непризнанный поэт. Она тут же засомневалась: не является ли такой сюжет заигрыванием с покорившим всю Европу и Америку фрейдизмом? До Фрейда во всех грехах обвиняли дьявола – так рассуждала N. Потом – родителей, затаенные сексуальные помыслы. Персонаж, сознательно подобранный Ниной, словно выдернутый из подсознания образ матери: предменопаузная дама-иммигрантка, интеллигентная кликуша, достойная наследница салонных дам, образованных мещан чеховской России… Представим: они обсуждают литературу. В отсутствии денег и успеха, на окраине жизни, эта пара будет втихомолку разгуливать под луной, обсуждая поэзию, историю, литературу. Это будет роман-сатира. Но как придать ему вес, вывести второй план, где обрести глубину? Подсказка пришла от той же Любы. Парочка будет познавать новую жизнь через поэзию Америки. Работа, стремление к успеху, амбиции – не для них; для этих двоих существует лишь литература, поэзия.
Так, постепенно, стали вырисовываться черты героини задуманного ею романа, приобретая внешние и внутренние атрибуты.
Глава седьмая
Легенда о Лилит
1
Роман, начатый N, состоял из трех частей: появление призрака, судьба писательницы, переплетающаяся с судьбой поэта, конфликт. События следовало развивать, руководствуясь тщательно составленным планом, согласно формулам из популярных книг: «В соответствии с правилами сюжетных построений».
Она уже знала ее заветные черты, предчувствовала. Можно сказать, породнилась с ней. Нина верила в совпадения; ей нужен был реальный двойник персонажа. Вялая, мечтательная, несобранная – как хорошо встряхнуть такую, перевернуть ей всю жизнь. Роман завершится столкновением, блистательным скандалом. Она еще не придумала кого и с кем. Конфликт (так представлялось писательнице N) – основа жизни: столкновение противоположностей, взрыв, выброс энергии в пространство, пересечение сюжетных линий, перекресток судеб – в мире и во времени. Детали и природа конфликта казались несущественными. Оставалось выбрать форму.
Любимым выражением, которое подхватила у давнего своего друга, художника Георгия, было: «Не важно что говорят, важно кто говорит».
2
Перед отходом ко сну она припоминала все то, что не удалось сделать за день. Укрывшись до подбородка тяжелым одеялом, привезенным еще из России, писательница L жаждала, уходя в сон, представить что-нибудь утешительное, как бывало в юности, когда мечтала о любви, воображая себя желанной, прелестной, изящной. Чаще всего это были кисельные мечты, подобные историям в мягких обложках, которыми зачитываются домохозяйки, нечто среднее между сказками и эротическими видениями. Вместо этого, не находя себе оправданий, она предавалась самобичеванию.
Нехватка времени. Усталость – основная препона на пути к себе. Она не успевала писать, записывать. Домашний компьютер оккупировал супруг. Уговаривала себя, что пишет мысленно, ощущениями, образом мыслей. Так пишут стихи – на ходу, в промежутках жизни. Вернее, параллельно жизни. Но у прозы иной ритм. Следовало сесть, записать, увековечить. Создать компьютерный файл. Лишь на работе, украдкой, отдавалась своей болезненной страсти.
Жизнь, убаюканная прозой, – сладчайшая доля. Поэзия лихорадочна и болезненна. Поэзия пугала. Зато отдавшись писательскому занятию, она испытывала острое наслаждение, храня в груди тайну сладкого, мучительного времяпрепровождения. Общаясь с окружающими, то и дело напоминала себе об избранности своей. Лелеяла мысль: узнав, угадав сокрытое от поверхностного взгляда «я», ее найдут… Люба не очень представляла последствия такого «узнавания». Мечталось – возвышенные. Мнилась ей всеобщая любовь, слава. Новые люди, связи, иная судьба. Новая, улучшенная Люба.
Увлекшись собой, отдавшись писательству, этому волшебному пристрастию, всей душой, порой забывала элементарные реалии жизни. Уходила от чувств, связей, семьи, от людей. Текст заменял жизнь. Порой казалось: текст затягивает, овладевает ею; текст и есть жизнь. Она же, отдаваясь его течению, вступает в сакральную связь со словами, с мощным его потоком. В связь, подобную сексу. Текст проникал в нее, она вбирала его в себя, растворялась, оплодотворяя его. Безоглядно, всецело, полней, чем если бы отдавалась мужчине, – со страстью, бесстыдно, откровенно, вслепую. Выдав на потребу душу, память, мозг – всю себя, а не только смертную плоть. Могущество большее, чем обладание телом. Слияние более полное, более глубокое, чем вхождение в плоть; более яростное, чем любовь. Проникновенней, безумней, со всей возможной отдачей, переставая быть собой.
Заметки украдкойЯ не знаю, что это… что именно заставляет меня, толкает, распирает мою душу… Что это за ощущение, желание выразить, понять. Не знаю, зачем оно дано мне. Когда я лежу под пальмами (или вспоминаю, как лежала под пальмами) и их ветви колышет ветер… Сухие, обожженные солнцем острия пальмовых листьев перебирает ветер, и они щелкают на ветру словно кастаньеты. Сухие щелчки – треск, постукивание каблучков или барабанных палочек.
Это единственное, что важно для меня, эти чувства, мысли. Чтобы выразить пронзительную эту боль, прекрасную, невыразимую боль бытия.
3
В те годы L перечитывала Набокова. На русском, потом на английском. Два текста, казалось бы, написанные двумя разными людьми. Столько совпадений! Эмигрант, жил в Новой Англии. Более полувека назад. Но совсем недалеко – в колледже Уэллсли – преподавал курс номер 201. Возможно, уже задумал «Лолиту». Попытаюсь, мечтала она, подобно Набокову… Напишу роман. Новая Англия странным образом настраивала. Направляла. Подсказывала – надо писать.
В 1962 году в Монтре, когда для фильма Кубрика Набоков создавал сценарий «Лолиты», он все еще надеялся вернуться в Америку. Чтобы поселиться здесь вновь. Стремился в Новую Англию. Говорил: «К ее горным тропам и библиотекам». Люба понимала. Горные тропы, библиотеки. Вершины, провалы. Наверх, к небу. Внутрь – в историю, в тексты.
В поисках информации о Фросте набрела на статью о совместном выступлении Набокова и Фроста в Бостоне. Эти двое встречались, даже выступали вместе. Не где-нибудь – в колледже Уэллсли, а еще в любимом Любой универмаге «Файлинс» (универмаг почил в бозе, теперь его место занимал чванливый «Мэйсис», в который Люба ходить не любила). После этого выступления, по прошествии семи лет, в 1952 году, Набоков с семьей даже недолго снимал дом Фроста в Кембридже, но переехал, решив, что не сможет там жить. Дом поэта Мороза был слишком холодным.[14] К тому же Фроста был заперт. свой рабочий кабинет, что тоже удивило и рассмешило Набоковых. От кого заперт? Удивительно ли, что Джон Шейд – более умеренная версия Фроста?[15]
4
Люба испытывала почти личную обиду за Роберта. Набоков – сноб, денди. Фрост – истинный страдалец. Стоик. Набоков всего лишь перефразировал стихи Фроста. Тень поэта,[16] Шейд – второстепенная версия. Отражение отражения. Но ведь и луна светит отраженным светом. К чему эта литературная возня? Почему мы не можем жить дружно? Помогать друг другу? Жизнь и так сложна, а литература еще сложнее, жестче… У нее не было ответа. Единственный способ понять себя – написать роман.
…Я чувствую, что понимаю
Существование или, по крайней мере,
Мельчайшую частицу моего существования
Только через мое искусство,
Как воплощение упоительных сочетаний…[17]
5
Текст – воплощение упоительных сочетаний. Язык – пластичный и все же неподваластный инструмент. Надо всего лишь расставить слова так, чтобы было невозможно поставить их иначе. Но язык брал в плен. Текст ускользал, подобно шелку из-под исколотых пальцев белошвейки. Неумелая швея, она пыталась смастерить роман, имея в запасе лишь горсть рассказов и стихи своей юности. Но большой текст обязывал к бо́льшему. Боязливо ныряла в сочинительство – и страшилась расплаты. Задумавшись о судьбе литераторов (о себе, например), горевала: почему так неудачно складывается писательская жизнь? Почему среди пишущих так много несчастных, отчаявшихся, подавленных; почему так высок уровень писательского, поэтического суицида? Так много алкоголиков, неудачников, озлобленных, разочаровавшихся нытиков… Означает ли это – у пишущего, сочиняющего, бросающего в жерло творческой печи обыкновенную человеческую судьбу, исчезает четкая грань между черным, серым, белым, между добром и злом, праведностью и подлостью? Остается один лишь… страх? Перед ординарностью?
Главная героиня ее истории напрашивалась сама – из реальной жизни. Младшая годами N – озорная, экспериментирующая, ищущая опасностей, рискованных забав. Женщина без страхов (так думала Люба). Без угрызений совести. Отведавшая приключений и проказ – безотчетная, неподотчетная Лилит. Или это сработала сложная система ассоциаций: Набоков и Лаура? Кто в данном случае Лилит – N или L?
Начитанная Люба была знакома с двумя легендами о прекрасной, опасной женщине по имени Лилит. Литературный, западный образ – это миф о непознавшей порока изначальной, первой женщине, несущей неземное, ненасыщающее наслаждение. Не есть ли Лилит – само творчество?
Согласно второй (на самом деле – первоначальной, изначальной иудейской истории), Лилит таинственным образом превращается в демона в женском обличье. Крадет младенцев, высасывая из них душу. Господь сотворил Лилит из того же праха, что и первого человека. Но Адаму первая жена не пришлась. Спорила, возражала. Думала – равная. Пришлось ей покинуть суженого, уйти на задворки человеческой истории. В литературу. Может, именно поэтому превратилась в ведьму прекрасная Лилит?
6
Впервые Люба погрузилась в эту страшную, чарующую историю, когда, будучи еще подростком, поглощая подряд все книги, которые бабушка с дедушкой (без задней мысли, всего лишь стремясь заполнить пространство стенных шкафов старой квартиры) поставили на полки. Здесь она провела первые шестнадцать лет жизни. Переходя от «Джен Эйр» к «Консуэло», перечитывая Джека Лондона и О. Генри, наткнулась на толстые тома Анатоля Франса. Книги были в темно-зеленом переплете. Новелла так и называлась – «Дочь Лилит».
Писательница L, по тем временам – Любочка, просто Люба, жила с мамой и приходящим, но навеки любимым папой. Папой, который, зачав ее, переместился по жизни в другую плоскость, чужую реальность – к женщине неприятной, Любе почти ненавистной.
Папу звали Стас. «Стасенька» называла его мама. Был он лысоват, суетлив, но для одиноких женщин чем-то привлекателен. Тем ли, что любил поэзию, театр. Пониманием ли женской страстной натуры. Понимал, поскольку и сам был романтичен, порой плаксив, по-женски беспечен. Зачал Любу. Зачал еще двух мальчиков для второй жены. Мечтал уехать в Америку. Писал стихи.
С поэтической частью жизни у Любы было все в порядке. Папа писал свои вирши. Мама записывала их в тонкую тетрадку. Еще у нее были блокноты, отведенные для Волошина, Цветаевой и Гумилева. К маме – или к Любе? – папа, казалось, приходил-то, чтобы поговорить о стихах, поделиться новыми творениями. У Любы осталось в памяти – папа декламировал Блока:
Я не люблю пустого словаря,
Любовных слов и жалких выражений:
«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «На веки твой».
Я рабства не люблю…
Люба думала: папа ушел от мамы, не желая быть ее рабом, не хотел быть зависимым от настроений, жалоб. От чужой женщины, матери двух смешных мальчишек, уходил обратно к маме – видимо, вновь избегал рабства. Любе папа нравился, но она не знала, нравится ли ему она. Учил ее слушать, любить стихи. Люба отвечала ему трепетной поэтической взаимностью.
Прочитав о первой жене Адама, она задумалась. Рассказ взволновал. Затем стала почему-то думать о матери. Мама казалась ей потерянной: расставшись с мужем, она сосредоточила внимание на поэзии. По вечерам, выгуливая маленькую Любу, задерживалась у витрин Дома мод на Невском и у ателье мод, прозванном в народе «Смерть мужьям» или (Люба помнила, знакомые женщины смеялись, вытаскивая из недр городского фольклора это название) «Мужские слезы, женские грезы». Мама задумчиво разглядывала в витринах трикотажные изделия советского кроя, забыв Любу, разжав пальцы, выпуская, теряя маленькую детскую ладонь из своей женской. Люба цеплялась за маму, за ее драповое пальто, за жесткие пальцы. Та же, застыв у витрины, пребывала в ином мире – видела ли себя модной, привлекательной, думала ли о чем? Люба пыталась выдернуть маму оттуда, тянула за руку, звала. Очнувшись, мама продолжала путь по Невскому, переходила через Адмиралтейский проспект, задерживалась в Зимнем садике и, если было не очень холодно, садилась на скамейку. Пристроив Любу на коленях, обняв ее слабыми руками, чтобы та не застудилась. Посидев немного, она затем шла к реке, подходила к гранитному парапету Невы, долго смотрела, задумчиво, странно, на тяжелую, мрачную воду. По всему пути – от Невского, через Зимний садик, к парапету Невы медленным шагом – тихим голосом читала стихи. Словно речитативом поддерживая транс. Поэтическая медитация, необходимая обеим.
Связывало наследие детства. За то благодарила, негодовала, понимая: лучше бы научили ее силе, мужеству, практичности, ремеслу – необходимым для жизни навыкам. Поэзия? Невесомое наследие. Стихи, рифмы, чувства? Сомнительная ценность.
Тем не менее, выйдя из детства, захватила с собой эти строки – страницы! – Пушкина, Тютчева, Цветаевой, Гумилева, Волошина, Заболоцкого, Блока, Бодлера, даже Вийона. К чему? Кому было нужно? Когда могло пригодиться?
Нет, никогда моей и ты ничьей не будешь… —
напевно декламировала мама.
О да! Любовь вольна как птица!
Люба чувствовала – мама летит.
На высоте, на снеговой вершине…
Ощущала – мама хочет забраться на эту вершину. К чему стремилась? К любви? Освобождению от забот, одиночества, от жизни?
Иди, иди за мной – покорной
И верною моей рабой…
Верной рабой была ее мама. Рабой грез, рабой жизни, которой на самом деле не случилось, не могло быть.
Я на сверкнувший гребень горный
Взлечу уверенно с тобой…
Где найти этого демона, который взлетит вместе с ней?
Демон явился майором в отставке, любившим борщ со сметаной и стопочку к борщу. Мама стала покорно варить борщи. Только овощи нарезала крупно, неумело. Отставной майор с красным, кирпичным лицом (Люба думала – рожей) учил маму нарезать морковку мелко, тоненько, свеклу – натирать.
Мама переключилась на майора. Теперь уже не Любе, а ему читала Блока, Цветаеву. Майор же под страстные строчки потихоньку брал на грудь, а потом утаскивал маму в постель. Папа приходить перестал.
7
Люба рано начала рифмовать. Все крутилось, вращалось, совершало кем-то задуманный ход дней, но круговорот не был связан с ней, происходил помимо, вне. То единственное, что интересовало, звало – чужие строки и те, навязчиво звучащие внутри. Превращая дни в бесконечный поток внутреннего бормотания, покачивания на волнах. Даже сны приходили ритмически организованные. Во сне звучали строки – и тоже покачивали, увлекали. Но не запоминались. Лишь оставалось ощущение ритма, зова, покачивания. Казалось, поэзия была единственной возможностью привлечь внимание – если не любовь – родителей. Особенно отца.
В шесть лет как-то само собой написалось стихотворение про дятла в красной шапке. Все бегали вокруг, ставили ее на табурет, заставляли повторять стишок вслух для взрослых. Взрослые смеялись, когда маленькая, в коротких кудельках девочка декламировала с заимствованным у них же пафосом, перемежая «страсть» «дрожью», «очи» – «тоской». Странные чувства, путаница эмоций окутывали облаком – удовольствие от внимания, смущение, неловкость, хвастливый задор.
Позже, пытаясь проникнуть в круг сверстников, вновь искала внимания, популярности. Но никто не выказывал восхищения, не дарил одобрения. Всего лишь снисходительно терпели неуклюжую, требующую внимания, «тянущую на себя одеяло» девочку. Она же со старанием, увлечением писала:
О небо! Как тебя люблю я!
С твоею чудной синевой,
С твоею яркою звездою
И первозданной красотой! —
…уже испытывая лихорадку стихосложения, мучительную головную упертость в поисках нужного слова. Сочинение оказалось странным процессом. Коллективное диктовало личное; глубинное, пробираясь наружу, пыталось вылиться в понятную другим форму. Стихотворное существование предлагало побег из реальности в романтическое пространство, убаюкивающее пребывание в себе, покачивание на поэтических волнах, где центром Вселенной была она, Люба.
О небо!..
Ты меня создало
Не для того, чтобы убить…
Твоя непознанная сила…
Нет! Я не в силах рассудить,
Зачем живу… Но я ведь знаю,
Что я душой к тебе взлетаю, —
писала она.
8
Так много материнского. Столь непростительно мало отцовского.
Избавление от матери длиною в жизнь.
Поиски отца – дорога, уходящая в неизвестность.
Буквы, строчки, слова, ставшие голосом отца, его наставлениями, лаской, защитой, любовью. Книги, библиотеки – для всех, кто смеет войти. Приют для бездомных.
В пору первых подростковых творений стихотворчество уже не казалось желанием маленькой девочки привлечь внимание. Впрочем, когда исчерпывает себя это сладкое стремление? Возможно, никогда? К тому времени, когда Люба стала записывать свои первые стихи в альбом, подаренный когда-то папой, переписывать с разрозненных обрывков бумаги на эту голубоватую, разлинованную, скользкую поверхность, округляя и старательно выводя буквы, она уже сознательно собирала стихотворные строчки под виниловую обложку. Желая не столько сохранить, но самой себе доказать их реальность, весомость собранных в одном месте стихотворных строк, созданных ею, Любой. Мучаясь словом, порой натыкалась на собственные, неожиданные идеи, странные мысли. Думала: язык – пуповина, соединяющая если не с людьми, то хотя бы с книгами. С теми, кто их создал. С прошлым. Может быть, со всем на свете…
Глава восьмая
Лолита
1
Новая Англия. Океанское побережье. Озера.
Холодные одинокие зимы. Затяжная, дождливая весна. Внезапное лето, жара. Рыжие лилии на обочинах, покачивающие длинными, тонкими стеблями-шеями, грациозными, прихотливыми головками, шевелящими быстро пожелтевшими, опадающими лепестками-оперением.
Люба читает «Лолиту» Набокова. Сначала на русском, затем, пытаясь лучше понять, на английском. Две книги. Два языка. Два романа. О чем – о любви, одиночестве? Дисплейсмент, отсутствие географии, времени. Правила человеческого общежития усложняются. Дурной, порочный человек… Отрицающий нормы и правила. Или человек среди масок? Я один, вокруг лишь карикатуры. Они говорят на подобии языка. Разгадать, разломать игрушечную реальность, найти зерно, сердцевину. Пластиковые куклы, маски. Но у этих марионеток, оказывается, есть мысли и некоторое подобие чувств. Когда им причиняешь боль, когда их колешь, разве не течет у них кровь? Разве нет у них привязанностей, страстей?
Люба читает Набокова. Затерянная в краю озер. Алиса в Стране чудес. Бабочка, пойманная в сачок Новой Англии. Но не было у нее ни одного, даже ничтожного шанса стать этой бабочкой в глазах мужчины. Даже мотыльком, даже молью.
И тут же мысли ее обращались к сопернице.
Извечное женское стремление подражать. Перенимать, делать своим, стремиться, завидовать, не признаваясь в зависти и любви. Соперница Нина, то есть писательница N… Прекрасная, опасная Нина – кто она? Мотылек, бабочка?
Люба читает Набокова.
Зачем, спрашивается? Чужой человек из чужой культуры. Умер давно, тридцать лет назад. Тоже говорил на русском языке, ходил теми же дорогами Новой Англии. Охотился за бабочками. Обследуя парк в колледже Уэллсли, обходя огромное озеро, окруженное деревьями (чем не Карелия, чем не с детства знакомые края?), в жажде угадать, соединиться с мыслями того, кто давно покинул эти места, шарахаясь от русской речи, от иммигрантов на отдыхе, плещущихся в запретном для их развлечений озере, она искала иного… Не простых радостей обыкновенных людей, но литературы, поэзии, соединения с людьми, жившими прежде.
«Устала я, – записывала Люба. – Неужели это навсегда? Одиночество. Работа – такая работа, сякая работа. Нужно совсем другое. Возвышенное, оправданное свыше».
Какова она, альтернатива одиночеству? Опять работа? Сидела с ребенком. Тоже работа. Недовольство собой, неорганизованность, отсутствие смысла. Ах, как бы поругали ее знакомые, если б услышали эти мысли, догадались о ее чувствах…
Нет, смысл был, когда окуналась в момент, видела, дышала – когда писала. Вовлеченность, страсть, лихорадка – возбуждение; пылающие чувства, яркие глаза. Как говорят американцы? Сменить отношение? Любить эту монотонность как стабильность, существование без потрясений, трагедий, болезней. Жить порядочной, однообразной, правильной жизнью. Ходить в гости, звать гостей, прибирать, готовить обеды, ездить в отпуск на острова, если хватает денег, откладывать на пенсию, воспитывать сына и… Следом только старость и смерть. Но старость все равно грозит, смерть неминуема.
И вновь самобичевание. Психотреп. Пустой лепет. А усталость тела, ума? Недосып, вечное недовольство собой? Тексты, весь процесс – всего лишь побег от рутины. Ха, оказывается Набоков ненавидел Фрейда. Но ведь вся «Лолита» насквозь пропитана его идеями… Не все так просто – нелюбовь Набокова к Фрейду сравнима с пренебрежением к «венскому шарлатану» Фроста. Конкуренция? И они были соперниками? Врач, пытающийся проникнуть на территорию, заведомо принадлежащую поэтам и писателям?[18]
2
В одиночестве – надежда на поиск единомышленников. В той пустоши, где пребывала писательница L, не было ни души. Поскольку эту пустошь она сама же и создала – из букв, строчек, образов. Пространство не просто пустое – никем не востребованное. И лишь спустя некоторое время пришла идея найти соратников, пожелающих разделить с ней этот мир. Друзей, спутников.
С надеждой и поисками единомышленников пришло беспокойство. Пусть знакомая рутина – одиночество, тоска, монотонность, но привычная. Преследовала мысль о желании избранности, навязчивое стремление найти то самое неопубликованное стихотворение Фроста, что стало бы символом успеха, совпадения с миром слова. Вот что заставило ее выйти в мир, попытаться присоединиться к человечеству, каким человечество ей представлялось, – поиски и жалкое желание любви к равному, подобному. Да и где было искать соратников? Среди знакомых, на страницах книг, в Сети? Согретых истинным чувством, жаждущих – как и она – поэтической истины? Опьяненных словами, идеями, мечтами? Где могли обитать эти чудаки, отшельники, будущие соратники, друзья-соперники?
Предсказуемость, подобие покоя ушли. Равновесие мира нарушилось. Мир познанный, созданный из иллюзий, мыслей, мечтаний, стал перевешивать мир реальный. Требуя ежедневной жертвы.
Мир познанный и воображаемый. Словно стояла по пояс в бурлящей воде, пытаясь найти брод через горную реку. Река – это было сейчас. Сзади – скучное прошлое и то ненужное, знакомое, познанное. На другом берегу – сверкающий, манящий мир, мир будущего. Будущее предстояло создать. Но для этого надо было перейти горный поток – переплыть, найти попутчиков, проводников. Мысль о необходимости нащупывать этот брод своими в кровь сбитыми ногами, в ледяной воде, среди острых камней, вслепую – подобное в голову не приходило. Трусихой была.
3
Впрочем, среди ее знакомых была такая супружеская пара, бывшие советские журналисты, муж и жена – он и она. На старости лет, обосновавшись в дешевом жилье для пожилых, они пишут сами и публикуют себе подобных. Журнальчик этот – словно журнал «Мурзилка» из детства. Стопочка страниц на газетной зернистой бумаге, связка между мирами – прошлым и настоящим.
Глеб и Глафира – отчасти друзья, отчасти подопечные – журналисты старой закваски, завзятые спорщики. Глеб и Глаша живут на пособие, поэтому экономят на всем. Изменив давней привычке (прежде пачка «Мальборо» всегда лежала на кухонном столике), старый курилка целыми днями набивает сигаретные трубочки дешевым табаком. На полу, под столом, на коврике видны следы, прожженные его сигаретами. Глеб курит, говорит; руки заняты, огонек пляшет над нижней губой, подбородок ходит вверх-вниз. Глеб – человек дела. Поэтому терпеть не может досужих разговоров, глупых женщин, пустых рассуждений, робких обещаний. Никому ничего не обещает. Зато, если уж захочет тебя похвалить или поддержать, лучшей похвалы не отыщешь. Глеб – старая гвардия. Он уже в последних рядах. Эшелон сверстников уходит далеко за горизонт. Глеб же по-прежнему упрямо дымит, ковыляет по жизни, цепко ухватившись за слабое пухлое плечо супруги – верной, преданной, стареющей Глаши, Глафиры, чьи корявые пальцы закованы в старое черненое серебро, чьи малахиты, сердолики, бирюза и темный янтарь тусклым, оловянным блеском лишь подчеркивают дряблость бугристой, когда-то нежной кожи, оттягивают истончившиеся мочки когда-то нежных, когда-то слегка розоватых, а теперь пергаментно-желтых ушей.
– Читал, читал я тебя.
– И?.. – В горле застревает спертый воздух, в ноздрях – застоявшиеся запахи табака, старого жилища.
– Вот, говорил я Глаше моей, не даст соврать. Хорошо, говорил, пишет девка. Когда пишет. Чаю хочешь?
– Нет, не надо. И что?
Изжелта-коричневые пальцы перебирают маленькие инструменты. Толкают, толкают, заталкивают табачное крошево в тонкую трубчатую форму из папиросной бумаги.
– Что-что… Сказал, хорошо девка пишет – порой. Тебе мало?
– Только порой? Как сделать, чтобы всегда? Глеб, дорогой, можно я рукопись принесу?
– Принеси. Только зачем? Сама себя учи, шишки набивай. Разбей лоб – может, тогда что-нибудь получится… Впрочем, бросай ты это ремесло! Жестокое, неблагодарное занятие… Пока не поздно, бросай.
– Уже поздно… Лучше скажите, у меня есть шанс?
– Какой шанс? – Траченные временем брови ползут вверх, к упрямому серому клоку волос надо лбом.
– Ну… как вам сказать, Глеб… Стать писателем? – Люба опускает глаза на руки, лежащие на столешнице, по которой в разные стороны разбежались крошки черного русского хлеба, табака. Пальцы катают крошево по неровной поверхности, пальцы стараются изо всех сил, напрягаясь, словно пытаясь втереть, загнать в потемневшее дерево, в ниточки трещин между волокнами древесины, это природное крошево, органические опилки еды, табака, хлеба, дыма.
– Да ты с ума сошла… – Глеб смотрит на Любу из-под бровей; длинные редкие волоски торчат в разные стороны, загибаясь вниз, на темные морщинистые веки. Из-под век глядят белесые старческие глаза с желтоватыми белками в прожилках.
– Вы думаете, я еще успею? – словно не слыша или не понимая сказанного, выдавливает из себя Люба, жалостливо устремив свой взгляд прямо в неумолимые, пристальные зрачки.
– Зачем? – Глеб уже потерял к ней всякий интерес, опустил веки, прикрыл глаза и продолжает набивать сигарету, теперь уже третью.
– Ну…
– Что? – вновь спрашивает он, вытаращив глаза, усмехаясь; тлеющая сигарета клюет черным носиком, опускается, опускается… Вот-вот отлепится от губы, упадет. – А на хрена?
– Я даже не знаю.
– Непростительное слабодушие! На хрена тебе это нужно? Посмотри вокруг. Сейчас писателей больше, чем читателей. Все пишут, пишут… Толку? Читать-то кто будет? Читать кто тебя будет, девочка?
– Ну, как же… А вы?
– Я уже скоро того, тю-тю. Угомонюсь. Из читателей перейду в другую категорию – вычитателей. Точнее, вычитаемых. Вычтут меня, поняла? Меня и Глашу. Практичней надо быть, Любочка. Не тем живешь, не там ищешь.
4
В большом книжном магазине «Бордерс» Люба не смогла найти «Лауру и ее оригинал» Набокова. Огромный «Бордерс» – фирменный книжный магазин – выходил из бизнеса.
«Как же это будет? – думала Люба. – Как жить без книжных магазинов?» Словно эпоха рушилась. Переходила от полки к полке. Магазин все еще был полон. Вспоминала букинистический магазин своего детства, почти под самой аркой Главного штаба, куда сносила книги из родительской библиотеки, чтобы получить некую мелочь на кино. Классику – и тогда и теперь – разбирали неохотно.
«Лаура» преследовала, навязчиво присутствовала в мыслях. Впрочем, окружающий мир казался равнодушным. Спросила у продавщицы, есть ли последняя книга Набокова. Молоденькая, подтянутая (зализанная набок прядь мышиных волос убегала за розовую раковину нежного уха), она посмотрела поверх изящной оправы очков с узкими стеклами, мгновение выдержав взгляд, затем все же попросила, чтобы Люба произнесла по буквам имя автора. «Н-А-Б-О-К-О-В». Название книги… Вам точно не «Лолита» нужна? Да нет, мне нужна «Лаура». Ах жаль, у нас ее действительно нет – все распродано.
«Разве такое возможно?» – вновь удивилась Люба.
Из прочитанного в Сети стало ясно: отрывки набоковского текста неотчетливо раздражают. Возможно, явной своей технологией – механикой создания литературного продукта. Но привлекают тем же. Так и Фрост стал ей близок чем-то подобным…
5
Судьба рукописи этой книги – не ясная, размытая, но такая предсказуемая, шаг за шагом, история литературы. Создавалась на глазах. Это одновременно завораживало и пугало. Волновало близостью – к языку, месту действия, привязанностью к собственной истории. Чем? Поди пойми.
Люба читает Набокова. Два разных прочтения. Прежде всего, отторжение. Чужое, безвременное, географически очерченное, даже узнаваемое, но с пространством не связанное, пустынное чувство. Как эмиграция.
Второе прочтение – любовь, разрывающая душу тоска. Табу, нравственность в поединке с эстетикой. Мораль первична или искусство? Этика против эстетики. Даже безнравственный выродок способен на жест, художественное выражение. Не всякий художник – моралист, и не всякий моралист – художник. Разве не о том же у Бродского? Какая расхожая еврейская фамилия – Бродский. Каково быть Бродским после Иосифа? Несладко. Идиоты утверждают, что Бродский стал поэтом из-за несостоявшейся первой любви. Все вокруг думают: любовь – это соединение. Совсем, совсем не так. Настоящая любовь – это отчуждение, отдаление от точки ужаса. Соединение в точке ужаса – это уже ничто, пустота. Истина – это отдаление.
6
Люба идет в Музей изящных искусств. Так мало мест в этой новой жизни связывают ее с прошлым. Музей – это из прошлого. Переход из одного зала в другой, от Эль Греко к Ренуару. Каких-нибудь сто, ну двести лет назад красота была мостиком, связывающим физическое и телесное с божественным. В наше время (время, в котором живет Люба) красота – это всего лишь красота. Не только телесна, но еще и достижима. И никакой вечности.
А если красота достижима, то ее можно и присвоить, как Гумберт присвоил Лолиту.
Плохой он, этот писатель Набоков, нехороший человек… Но вот удивительно: по прочтении романа стала ловить себя на том, что порой ощущает себя этой самой Лолитой. Жертвенная Люба. Люба-жертва.
7
Перед самой смертью, в 1977 году, В. Н. просит жену сжечь последнюю, так и не законченную им рукопись. Может, он все заранее рассчитал? Знал жену, вот и попросил. Чтобы не сожгла. Сохранила.
В ноябре 2005-го, в машине, Люба услышала на Эн-пи-ар:[19] «Сын Набокова собирается уничтожить последнюю, предсмертную рукопись отца». Прочла: литературный обозреватель Рон Розенбаум взывает со страниц «Нью-Йорк обсервера»: «Дорогой Дмитрий Набоков, не сжигайте „Лауру“!»
Декабрь 2005-го – оранжево-розовый «Нью-Йорк обсервер» сообщает: «Лаура» спасена от сожжения. «Значит, рукописи действительно не горят. Но только совсем у немногих они не горят, – рассуждает Люба. – Может, дело не в том, и рукописи не горят на самом деле. Просто у таких, как я, они гниют. Внутри».
8
Русский Интернет размазал «Лауру», раздублировал, растащил по электронным страницам. «Разтащил», как перевел бы профессор Барабтарло.[20] Сетевая болтовня перебалтывала сетевую прессу. Читатели обменивались мнениями. Восторгались. Плевались. Люба молчала. Жила в стороне от сетевой болтовни.
«…„Лаура“ позволит заглянуть на литературную „кухню“ Набокова…» – сообщала Сеть.
«Последний роман Владимира Набокова „Лаура и ее оригинал“, изданный вопреки воле писателя, был представлен в понедельник вечером в Петербурге, передает корреспондент РИА Новости».
Время от времени Люба обсуждает литературные новости с писательницей N. Нина заинтересованно рыщет по Интернету, прочесывая литературные сайты. Забрасывает Любу все новыми ссылками:
«Роман Набокова „Лаура и ее оригинал“ уже стал бестселлером».
«Презентация последнего романа Набокова пройдет в петербургском музее».
«Последний роман Набокова выходит в США и в Англии».
«L’originale di Laura. Un invito alla lettura di questo libro, il romanzo postumo di Nabokov».
«I will never go back, for this simple reason, that all the Russia, I need… after all, is with me – always with me. I will never go back. I will never surrender». Vladimir Nabokov.
(«Я никогда не вернусь назад по той простой причине, что вся Россия, в которой я нуждаюсь, всегда со мной. Я никогда не вернусь назад. Я никогда не сдамся». Владимир Набоков.)
9
«Ты прочла „Лауру“?» – пишет Люба сетевой подруге.
«А тебя заинтересовала „Лаура“? – тут же хватается за предложенную нить хитрая писательница N. – Как думаешь, хороша „Лаура“? Тебе понравилась? Ты купила себе книжку или в библиотеке брала?»
Люба уже хочет ретироваться. Надо втянуть маленькую черепашью голову обратно под надежный панцирь, спрятаться, не писать, не отвечать. Но написать все же надо, ну хоть строчку.
«В библиотеке», – пишет Люба и тут же злится. Лучше бы соврала. Врать-то она как раз и не умеет. Будет думать – я крохоборка какая-нибудь, жалею денег на книги.
«А я только так… пролистала, – отвечает N. – Ничего особенного. Записки Набокова, вот и все».
Люба опять злится – попалась на очередной крючок.
На самом деле Нина жадно читает купленную книгу. Ищет секреты набоковского успеха, пытается понять технику мастерства.
– Набоков – это да! Это нечто, беби! – восклицает друг Нины, художник Георгий. – В нашей жизни больше не присутствуют Лолиты, лишь агрессивные самки. Всем известно, что дьявол выходит в мир через женское влагалище.
– Это твой мужской шовинизм. Во всем женщины виноваты. Ты думаешь, Лолита – это ангел?
– Нина! Лолита – это самый дьявол и есть. Женщина соблазняющая, прикинувшаяся лукавым ангелом.
Художник Георгий и сам напоминает Мефистофеля. Наголо обритый шар черепа, узкие, дорогие, щегольские джинсы, презрительно-любезная манера сноба, жуира, искушенного дамского угодника и циника.
10
Люба следит за разворачивающейся в Сети эпопеей, молчит. Ей нечего сказать. Писательница N не желает упускать очередной шанс. Пишет эссе о «Лауре» Набокова.
– Зачем мне ваши статьи? – сердится Георгий, которому она посылает набросок текста. Они с Георгием в состоянии постоянной любви-неприязни, то на «ты», то на «вы». – Зачем мне эти закорючки? Вы больше, чем ваши закорючки. Нина, вы знаете, какой самый сильный ход в шахматах? Вам любой шахматист скажет. Самый сильный ход – это тот, который не сделан. Впрочем, как и самая лучшая картина или роман – те, которые не написаны.
Тем не менее Нина не сдается. Эссе опубликовано в Сети; она продолжает обдумывать литературную сенсацию. Похоже, Лора-Лаура – это Лаура Петрарки. Сфабрикованная Лаура. Как бы написать сенсационный текст, необычный, хоть бы и притянутый за уши? Есть сведения – один из современников Петрарки обвинял его в том, что Лауры не существовало, как и самой страстной любви поэта. «Так вы думаете, все мои вздохи, страдания, все безумие мое – это выдумки, притворство? – ответил ему Петрарка. – Как бы я хотел, чтобы все это было шуткой, выдумкой, чтобы не было безумием! Но поверьте мне, никто не может прикидываться безумным. Это невозможно без огромных на то усилий».
Все знают, Лаура существовала на самом деле. Она жила в Авиньоне. Белокурая Лаура – яркие глаза, манеры принцессы. Замуж она вышла за одного из де Садов. Позже в этой семье родится тот самый маркиз, Донасьен Альфонс Франсуа де Сад. Тот самый де Сад, которого не терпел Набоков.
Впрочем, что есть литература, если не сфабрикованная любовь? Самая истинная поэзия наиболее притворная. Так говорил Шекспир. Пожалуй, Нина способна на такую симуляцию. Люба, писательница L, способна ли?