Хакасская рулетка
Новелла
Мы оказались за одним столом совершенно случайно.
Неловкая пикантность ситуации заключалась в том, что мы не знакомы. Или почти не знакомы.
Он мой сосед. Снизу.
На мой настойчивый звонок – он долго возился с ключом, застрявшим в замочной скважине, сопел и чертыхался, но вот в замке что-то утробно хрустнуло, и дверь приоткрылась примерно на треть.
Сосед стоял боком в узком проёме и тёр кулаками глаза. Он был в несвежей майке и полосатых трусах до колена. На голове его была мятая бандана цвета хаки, из-под которой на меня сонно таращились черные, как семечки арбуза, глаза.
На часах был полдень, но сосед выглядел так, словно звонок в дверь вытряс его из постели.
Я протянула соседу бутылку водки и коробку конфет.
Конфеты он принял, неловко вытянув обе руки, как неопытный папаша первого сына от акушерки, а на водку посмотрел брезгливо и задумчиво.
– Проходи, накатим, раз так, – сказал он, суетливо крутясь в дверном проёме. Видимо, не решив, пропустить меня вперед или нет. – Разносолов не обещаю.
– Мне не надо. Я на минуту.
– Нет, нет, сударыня, – сосед, наконец, справился со своими сомнениями и решительным жестом пригласил меня войти. – Вы меня не так поняли. Самая лучшая закуска – это душевный разговор.
Сосед сунул коробку с конфетами в глубокое декольте растянутой майки и снова вытянул обе руки, приглашая меня войти.
Я иду за соседом по полутемному, забитому хламом, коридору.
Сосед – невысокий, но широкий в плечах, идет впереди меня пружинящей походкой. На его смуглой спине, под правой проймой майки, я вижу глубокий шрам, похожий на след от ножа.
Дверь на кухню заменяла мятая ситцевая занавеска в мелкий цветочек.
И вот я сижу за столом, на странной кухне, где время будто остановилось. Словно кухню поместили в специальные магнитные рамки, где время не текло вспять, но и не двигалось вперед. Секундная стрелка круглых настенных часов вздрагивала, изгибалась, пытаясь шагнуть вперед, но оставалась на месте. Щёлк, щёлк, щёлк…
Сосед в легкой растерянности хозяйничает на кухне. Видно, что он отвык принимать гостей. Он одну за другой открывает дверцы полок, заглядывает внутрь, привстав на цыпочки. Достает две тарелки и ставит передо мной.
Покончив с «сервировкой» стола, сосед уселся напротив меня и нервно закурил, упираясь локтем в широкий подоконник.
Именно таким я чаще всего и вижу соседа, когда иду домой.
Он часами сидит возле окна на втором этаже, с сигаретой в руке, и встревоженно окликает каждого случайного прохожего. Мол, не слышали, какая сегодня погода? Дождь будет? А как сыграл «Спартак»?
Но, особенно, сосед любит разговаривать со старушками, что часто сидят у подъезда. Подкрадется к ним «на мягких лапах», сядет скромно с краешка скамейки. Поддакивает междометиями.
Бабульки и сами не замечают, что он уже живет в их разговоре, как полноценный собеседник. А вскоре – и единоличный. Остановиться сосед не может и продолжает говорить, когда все уже молчат, торопясь, срываясь на фальцет, услужливо неся, сумки бабулек до лифта.
Остальные жильцы дома не балуют его своим терпением. Сбегают при первой возможности. «А… а, этот, – говорят они про него, сделав многозначительную паузу, – сдвинутый» и спешно прячут глаза.
В любом обществе есть такая категория неудобных людей, рядом с которыми, испытываешь какую-то трусливую неловкость. Кажется, постоишь рядом с таким человеком лишних пять минут, а он вдруг проникнется к тебе каким-то запредельным доверием и скажет, вцепившись в тебя, плутоватым и одновременно по-детски наивным взглядом: «Мне плохо. Помоги мне». Или того хуже: «Дай мне денег»
И ты заливаешься краской до пят, позорно сбегаешь, подгоняемый скулящим на поводке псом, а после испытываешь долгое стыдливое сомненье в своей порядочности и доброте.
Пока сосед курит, я смотрю на него. Невысокого роста, сухощавый, еще не старый мужчина. Дурацкая бандана цвета хаки на голове. Мне он не кажется странным, скорее, неприкаянным. Это – от одиночества. Говорят, последнее время он жил с мамой, хотя был дважды женат.
Но не сложилось. Ни с первой женой, ни со второй. Есть взрослый сын от первого брака.
Вот уже год сосед живет бобылем, пьет больше обычного в случайных, шумных кампаниях. И жильцы дома не просто стараются не попадаться ему на глаза, а шарахаются, как от чумного.
А все потому, что сосед устроился работать смотрителем при городском кладбище…
Я сижу за продолговатым обеденным столом, торцом прижатым к окну. В обе створки раскрытого окна радостно лупит дневное июльское солнце.
Стол накрыт цветастой клеенкой, края которой загнуты наружу. Из получившихся кармашков, потешно торчат сухие крошки черного хлеба. Разношерстная посуда, из которой сосед, видимо, ест уже не первый день, сдвинута к окну. Чего здесь только нет: кружки, чашки, стаканы, тарелка с котлетами, блюдечко с вареньем, начатая баночка аджики, фаянсовый заварочный чайничек без крышки.
Живописная композиция, занимает добрую треть стола. По посуде неуклюже гарцует, невесть откуда взявшийся, голубь, цвета старых чернил, и рывками протискивает голову в узкие щели между кружками.
– Пошел, – сосед лениво махнул левой рукой, отгоняя голубя к распахнутому окну.
Голубь неспешно удалился на подоконник и стал расхаживать по нему с обиженным видом.
Сосед ловко свинтил пробку с бутылки «Праздничной» и небрежно, будто поливал огород, разлил водку на два стакана. Молниеносно выпив, сосед хлебнул какую-то мутную жидкость из кружки, что была под рукой, и отправился в недалекий поход к маленькому однокамерному холодильнику. Открыл дверцу, наклонился, разглядывая содержимое полок.
Я вижу только спину соседа, изогнутую дугой.
– Тут у меня всё для окрошки, – сдавленным голосом сказал сосед. Слышно, как он шуршит пакетами, двигает кастрюлю. – Я конфеты в холодильник убрал. Маме отнесу.
Наконец, сосед поставил на стол голубую эмалированную миску с парой ярко-красных помидоров и подвядшим огурцом.
У миски были черные сколы по краям, как если к ней прилипла мокрая лузга от семечек.
Прежде чем начать нечаянную трапезу, сосед торжественно поднял миску над головой и ткнул согнутым пальцем в полустертое клеймо на донышке.
– Старинная миска. Пятидесятых годов. Из неё еще моя мама молодая ела. Вот скажи мне, продай за любые деньги, – прищуренные глаза соседа лукаво и хищно блеснули. – А я – не продам.
Затем сосед взял разделочный нож, длинный и узкий, как клык моржа, и начал кромсать помидоры, не вынимая их из миски.
– Люди меня чураются, словно я больной какой-то, – посетовал он, подняв на меня соловые глаза. – А все потому, что на кладбище работаю. А я что? Оградки крашу, убираю засохшие цветы, листья. Меня до лопаты не допускают. Там, под лопатой, большие деньги крутятся. Люди в горе теряют голову. Им любые суммы говори. Они заплатят. А мне деньги не нужны. Старый я. Жизнь моя кончилась. Я к маме хочу. Без неё мне ничего не надо.
Сосед вздохнул, машинально плеснул себе в стакан и выпил водку одним махом. Небритый, кое-где седой подбородок на мгновенье закрыл его лицо.
Водка, наверно, еще была в гортани, а сосед уже снова налил себе, вяло поскреб ребром ладони по скатерти, сметая хлебные крошки к собратьям.
– Я с метлой хожу. Я – дворник. А что ты так смотришь? Это тоже город. В нем тоже люди. Бывшие, говоришь? А зачем тогда живые к ним приходят? Сидят часами, разговаривают.
Сосед нервно стучит по миске ножом, кромсая огурец, словно метроном, отсекает секунды разговора.
– Я, когда хожу вдоль оградок, смотрю, кто сколько пожил. И вот забава какая. Много молодых ребят лежит. Восемнадцатилетних.
– Может, в армии погибли?
– Не…е, – уверенно возразил сосед. – Когда, если в армии, то фотография на памятнике обязательно будет в армейской форме.
Сосед опять поднял граненый стакан на уровень глаз. Клеенка на его столе липкая, весёлая, всякий раз звонко причмокивает.
– Я про пацанов говорю, которые чаще всего по глупости. Это ж надо так о матери не думать. У женщины ведь инстинкт, против природы не попрешь. Ей обязательно надо родить, а потом выкормить свое дитя. И вот уже все. Кровинушка выросла. Живи и радуйся. А он? Раз, и из любопытства в беду влез. Или из-за денег.
– Скорей всего.
– Дураки. А как матери потом жить? И зачем? Они же по самому больному, по инстинкту ударили. И вот что я там понял. Люди бывают рисковые, но не фартовые. А бывают фартовые, но не рисковые.
– А вы какой?
Сосед надолго задумался. Черные глаза его резко сузились до черточек.
– Так, какой вы? Рисковый или фартовый? – напомнила я.
– Я? – сосед словно очнулся, с недоумением повертел в кулаке пустой стакан. На его острых гранях блеснули и погасли золотистые искорки. – Я, сударыня, и рисковый, и фартовый.
Сосед вдруг распрямил спину и оживился, словно этим вопросом я, как китаец иглой, прошила акупунктурную точку на его хилом теле.
– Давай накатим по чуть-чуть. Я тебе расскажу, как я после института в Хакасию ездил. Шабашить. А ты – сама решай, какой я.
На этот раз сосед выпил короткими, боязливыми глотками, словно на бегу глотал горячий чай. Затем ножом достал из баночки кавказскую аджику. Аджика на кончике ножа была похожа на старую запекшуюся кровь. Сосед ласково облизал нож и стал неспешно рассказывать.
– Давно это было. Я тогда только институт закончил, и мне нужны были деньги.
– Девушку завели?
– Нет, просто нужны были деньги на кармане. Молодым всегда нужны деньги, чтобы человеком себя чувствовать. А мы со второго курса ездили на заработки. Так было заведено. Комитет комсомола института организовывал, находил подряды. Хорошо все получали, если уезжали работать в Сибирь.
Но так случилось, что однажды, мне ведомость зарплатную дают, а раскрыть на моей фамилии не успели. Я смотрю, а первым по списку какой-то Андерсен идет. А я то – всех в отряде знаю. Нет никакого Андерсена в нашем отряде. И выписали бы ему рублей, этак сто, как всем, я бы может и промолчал, а тут: аж – двести пятьдесят.
Я говорю: «Что это у нас тут за сказочник такой появился? И почему я его ни разу на стройке не видел?» Короче, весь отряд взбудоражил. Убрали Андерсена. Но и меня перестали в стройотряд записывать. Метку черную в комитете поставили. Маркова не брать.
Голос у соседа, когда он волнуется, становится высокий, тонкий, как у молодого хориста на клиросе.
– Я не один такой был, правдоруб, – продолжил сосед. – Нас было несколько человек с разных факультетов, и мы сами договаривались, ехали на свой страх и риск. И вот получаю я диплом в феврале. Надо выходить на работу, туда, где диплом писал. На сто двадцать рублей. Инженером. А мне деньги нужны. Молодой. Ночные тусовки, выпивка. Всё это и тогда было, только не в клубах, а на квартирах. И тут такая забава. Приглашают работать в Казахстан, ставить опоры ЛЭП. Но там надо ждать, когда сойдет снег. Значит, где-то до мая. Или ехать в Хакасию на стройку чего-то там. Не помню уже. Сговорились: я с Володькой, два Игоря, и еще два парня с других факультетов. И вот захожу я накануне отъезда к одному Игорю домой, а его жена говорит, что он уже уехал.
– Как это?
– Вот так. Кинули мужики нас с Володькой. Я срочно заказываю билеты на самолет в Абакан. Звоню Володьке. Срочно приезжай. А он в Чехове жил. Приехал без вещей. Я матери сказал, что уезжаю, она быстро собрала два рюкзака. Мы час поспали и уехали в аэропорт.
Из Абакана мы потом еще часов пять на поезде добирались до города. Копьево, вроде так. Забывать стал. А там, рядом со станцией, двухэтажная гостиница была. Нам дали номер с двумя комнатами.
– Типа люкс?
– Наверно. Почему-то там было две комнаты. Комнатки крошечные. По-хорошему, стенку ту надо было бы снести. Но не о том речь.
В общем, мы устроились и на следующий день пошли встречать этих четырех предателей. Они, как меня увидели, ни капли не смутились, сказали: «Мы так и знали, что ты уже будешь здесь»
В гостинице мест уже не было. Я им говорю, вы с деньгами сами там решайте. У нас две комнаты, в одной бросим на пол четыре матраса. И живите. Так и сделали.
На следующий день новые проблемы. Игори пришли понурые и сказали, что здесь работы нет, и надо возвращаться домой.
А у меня там знакомый хакас был. Я к нему. Так, мол, и так. Позвали, а работы нет. Тот говорит, ладно, работу найду. Нужна бригада из пяти человек. А тут: тех четверо и нас двое. Володьку я же затащил. Ладно, говорю, работайте, а я что-нибудь придумаю. И опять я к тому же хакасу пошел. Он ко мне хорошо относился. Могу, сказал хакас, тебя устроить на прииск. Есть там у меня свой человечек. Прибалт. Скажешь, что от меня.
И вот забава какая выходит. Надо мне снова ехать. На автобусе, до прииска. Я встал рано. Ушел, все еще спали. На улице серая дымка, как туман. Автобус старый, холодный. Водитель и кондукторша в фуфайках сидят, как два куска антрацита. Людей в автобусе было немного. Человек семь. Все спали. Я тоже задремал. А потом, глаза открываю и не понимаю: сплю я или нет. За окном сплошная серая масса, но не туман. Оказывается, автобус ехал по туннелю, пробитому в снегу. Подъезжаем к прииску, и там все в снегу. Из снега торчат черные трубы, а из труб идет дым. Вдруг у сугроба отваливается крышка. Оттуда вылезает человек. Аккуратно закрывает крышку и уходит. Никто там снег не чистит. Весной он сам сходит.
– Прям, как тетерева, живут в снегу.
Сосед, раскрасневшийся и какой-то помолодевший, быстро выпил, уже не обращая внимания на мой стакан. Подцепил на нож кусок помидора, что был в миске, и продолжил:
– Поселился я в общежитии, в котором жили рабочие с прииска. В моей комнате жили еще трое. Всем чуть больше тридцати. Они представились так: «Шесть, восемь, десять»
– Сколько лет они на прииске?
– Нет. Сколько лет сидел каждый.
– Не страшно было?
– Нет. Там других людей не было. Там только два слоя людей было. Бывшие старые зеки, их жены и дети, и молодые бывшие зеки. Там же зона была рядом. «Откинувшиеся» выходили за ворота колонии и прямой дорогой шли на прииск.
– А хакасы?
– Хакасы, конечно, были. Но не так много.
– И вы вместе копали золото?
– Нет. Прибалт оказался начальником ОКСа. Это – отдел коммунального строительства при прииске. Я когда его увидел, сразу понял, что это – тот самый Прибалт. Он был высокий, грузный мужик, рыжий, как осенняя трава, и с низкими бакенбардами.
Прибалт определил меня в строительную бригаду плотником четвертого разряда. Сама бригада должна была приехать через несколько дней. Денег у меня к тому времени почти не осталось, и я переехал жить в комнату к старушке-хакаске. Старуха была вдова лет семидесяти. А может, ей меньше было. Просто, она всегда носила кацавейку, черную юбку до колен и грубые кирзовые сапоги, с вывернутыми наружу голенищами. Я помогал ей по хозяйству. Воду носил, дрова рубил. Радио починил. Ты, наверно, и не видела такое. Деревянный ящик, похожий на буханку хлеба. И круг в середине с прорезями, чтобы звук выходил.
Пока работы не было, а деньги еще были, я с местной девушкой познакомился. Симпатичная была. Стройная. Кожа на круглых скулах – цвета карамели. Пришел вечером на танцы. А она говорит, уходи. Я не понял. Но тут несколько мужиков стали бить одного заезжего. Зло били, ногами, словно не человек был, а мешок со змеями. Я скорей домой побежал. А старушка-хозяйка говорит, здесь места такие, разбойные. Много пришлых людей пропадает бесследно. Ушел из дома человек и не вернулся. И никто его не ищет. Говорят, что духи гор забрали к себе.
Старушка дала мне огромный тесак. Он у неё в сарае в щель был воткнут по рукоять. Я повесил его себе на пояс и всегда ходил с ним. Даже к Прибалту приходил с тесаком. Прятал под полой куртки.
Конец ознакомительного фрагмента.