Глава пятая
Между тем мы пытались жить как иммигранты и новые жители Брейдентона. За мои уроки платила академия, она же организовывала мои выступления и обеспечивала двухразовое питание. Во всем остальном мы были предоставлены сами себе. Оплата жилья, расходы, еда и все остальное – за все это мы должны были платить. Юрий, которого нужда заставила быстро выучить язык, брался за любую работу, которая приносила деньги. Он был строителем, убирал дворы и подстригал газоны. Наверное, тогда он чувствовал себя одиноким, но у него была долгосрочная цель, и именно его воля давала нам силы. Он зарабатывал деньги, управлял моей карьерой и учился или пытался понять, что это за игра такая – теннис.
Однажды вечером, заглянув с гостиную, я увидела его в очках для чтения, окруженного горой книг по стратегии игры и различных инструкций. Когда я впервые увидела название фильма «Мистер Мама», я была уверена, что это про моего отца. В те дни Юрий делал абсолютно все. Изо дня в день, из года в год, нас было только двое – он и я. Мы спали в одной скрипучей раскладной кровати и разделяли одни и те же цели и планы. Иногда я не могла отличить его мечты от моих собственных. Или, может быть, его мечты становились моими. Каждое утро он будил меня еще до того, как появлялся первый луч солнца. Как я уже говорила, будильник ему был не нужен. Ровно в пять он открывал глаза. Он готовил завтрак и помогал мне одеться. Рассказывал о том, что мы должны будем сделать в течение дня и на что я должна обратить внимание. Если у тебя удачный день, то это просто удачный день. А вот если у тебя цепь удачных дней, то это уже удачная карьера.
В это он свято верил.
Пока я играла, Юрий работал. Что бы он ни делал, ему необходим был гибкий график, потому что он должен был вернуться в квартиру до того, как в нее войду я. Домой меня подвозил инструктор или кто-нибудь из родителей других детей. Потом мы с Юрием садились и проговаривали каждое мгновение прошедшего дня и готовились ко дню грядущему. Он занимался моей одеждой и инвентарем. Долгие годы я ходила в обносках – юбках, шортах и обуви – той же Анны Курниковой. Первое, что сделала моя мама, когда она, наконец, приехала в Америку, так это провела ревизию моего гардероба и выбросила весь этот хлам в мусорное ведро. Но что мог Юрий знать об одежде? Он кормил меня, одевал и подстригал. Помню, как я сижу на крышке унитаза в ванной, а он причесывает и подравнивает мои пряди прямо поперек, как у мультяшного героя.
Было ли мне одиноко? Грустила ли я? Я жила этой жизнью, и мне не с чем было ее сравнивать. Раз в неделю я говорила с мамой по телефону. Разговоры были короткими из-за дороговизны. Она спрашивала меня о том, чем я занимаюсь, и говорила, что любит меня. Он все еще пыталась заниматься моим образованием, даже на таком расстоянии. Самым главным для нее было, чтобы я не забыла о своих русских корнях, чтобы я могла читать и писать по-русски и чтобы я знала русских писателей и их главные книги. Она говорила, что я не должна забывать, кто я и откуда приехала.
– Если ты не знаешь, откуда ты, то ты не знаешь, кто ты, – повторяла она.
Я плохо помню наши разговоры, но хорошо помню письма. Я писала ей каждый день. И в конце листа подписывала своими каракулями: Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя!
Однажды русский мальчик, с которым я дружила – у него был брат, и он был из богатой семьи, – схватил мое письмо и убежал, читая его вслух. Он стал смеяться надо мной.
– Почему ты так часто пишешь «люблю тебя»? – интересовался он.
– Но это же моя мам, – защищалась я.
– Ну и что? – не понял он. – Сплошные сопли.
Помню, как я посмотрела на него и спросила:
– А разве ты не говоришь маме, что любишь ее?
– Ну, говорю, но не так часто, как ты, – услышала я в ответ.
– Может быть, потому, что твоя мама рядом, а моя нет.
Когда я говорила это, в моих глазах стояли слезы, так что, может быть, я грустила больше, чем готова в этом признаться.
Когда я немного подросла, то стала ходить в общеобразовательную школу рядом с академией. Хотя в самом начале, когда я еще не знала английского, моей единственной учительницей была старая русская дама, которая приходила к нам домой несколько раз в неделю. Она учила меня основам – математике, истории, английскому, хотя его я учила по телевизору. Эти ранние дни закалили меня. Сейчас я думаю, что они объясняют мой характер, стиль моей игры, мое поведение на корте и почему меня трудно победить. Если у вас нет мамы, на груди которой можно поплакать, то вы не плачете. Вы просто живете, зная, что рано или поздно все изменится – боль пройдет, а фортуна повернется к вам лицом. И такой подход больше чем что-либо характеризует мою карьеру. Я никогда не брюзжу. Не бросаю ракетку. Не угрожаю линейным судьям. Но я и не отступаю. Если вы хотите меня победить, то вам придется отрабатывать каждый мяч в каждом гейме. Я вам ни в чем не помогу. Некоторые люди, особенно те, кто вырос в загородных клубах, на подстриженных полянах не привыкли к девочкам, которые ведут себя как ванька-встанька.
Конечно это именно то, о чем говорил Юдкин – не имеющая названия черта, упертость, которая свойственна только русским. Мой отец любит рассказывать о нескольких ключевых моментах, когда он понял, насколько я упертая. Один из них произошел, когда мне было шесть лет, еще до отъезда в Америку. Когда я проснулась, на глазу у меня было уплотнение, вроде припухлости на роговице. Сначала никто не обратил на это внимания. Но уплотнение стало расти. И в один прекрасный день я проснулась от боли, которая буквально убивала меня. Юрий отвез меня в больницу. Там вызвали специального доктора, глазного хирурга, женщину.
Она осмотрела меня.
– Нам придется удалить уплотнение, немедленно, прямо сейчас, – сказала она.
– ОК, – сказал Юрий, – удаляйте.
– Но оно расположено рядом с глазным яблоком, так что анестезию дать невозможно, – объяснила врач. – Я не смогу обезболить глаз. Ваша дочь будет чувствовать каждый надрез.
– ОК. ОК. Делайте.
Женщина увела меня в операционную, и я каким-то образом смогла это все пережить. Через двадцать минут мы вернулись к Юрию. Доктор была белая, как бумага, и не могла говорить. Юрий испугался.
– Боже! – воскликнул он. – Что случилось?
– Не волнуйтесь, – ответила доктор. – Все прошло хорошо. Я постаралась. Так что проблем нет. Но меня вот что беспокоит – Маша совсем не плакала. Это ненормально. И плохо. Надо плакать.
– И что же нам делать? – спросил Юрий.
– Не знаю, но это ненормально, – ответила хирург. – Она должна плакать.
– ОК, – сказал Юрий. – ее уже не изменишь. Если захочет плакать, то поплачет. Если не хочет, то ее не заставишь.
На автобусе мы вернулись домой, и я молчала всю дорогу. И только когда мы вошли в квартиру, и моя мама обняла меня, я заплакала. Боже, как же я рыдала!
Или вот еще. Мы бежали к автобусу, опаздывая на тренировку. И я упала. Сильно. Очень сильно. Ноготь на моем мизинчике оторвался. Напрочь. Все было залито кровью.
– Боже мой! – воскликнул Юрий. – Надо возвращаться домой.
– Все ОК, па, – ответила я. – Нам надо на тренировку.
Между тем я играла все лучше. Все это было результатом постоянных усилий, бесконечных ударов по мячу. Я повторяла все это снова и снова. Набиралась сил. Мои удары становились быстрее и тверже. С самого начала игра для меня заключалась в том, чтобы ударить мяч и послать его по низкой и плоской траектории. Чтобы сразу проставить других девочек на место. Я стала участвовать в соревнованиях и быстро стала пятым номером во Флориде в возрастной группе до десяти лет. И я вырабатывала характер, который станет неотъемлемой частью моей игры. Я стала стонать при ударе по мячу. Но уже тогда я старалась держаться особняком. Ни эмоций. Ни страха. Ледышка. Я не дружила с другими девочками, потому что это сделало бы меня мягче и меня было бы легче победить. Они могли быть лучшими девочками в мире, но я не хотела ничего об этом знать. Это был мой выбор. Я считала, что подружиться мы сможем позже, когда уйду я и уйдут они, когда мы состаримся и пресытимся игрой. Но не теперь и не сейчас. Этот мой характер – это мое самое большое преимущество. Почему я должна сдаваться? Еще перед тем, как я выхожу на корт, некоторые мои соперницы уже пугаются. Я это чувствую. Они знают, что я сильный игрок. Меня не интересует дружба на поле битвы. Если мы друзья, то я складываю оружие. Мой бывший тренер, Томас Хогстедт, рассказывал мне, как он напутствовал игроков, выходящих против меня:
– Не смотри Марии в глаза ни до, ни во время, ни после игры.
Однажды я спросила Ника о тех первых днях.
– Что ж, сначала ты выбрала теннис, а потом теннис выбрал тебя. Есть вещь, которую люди не понимают. Для того, чтобы побеждать, совсем не надо быть лучшим игроком в мире. В нужный день надо просто быть лучше человека, стоящего на корте против тебя. И ты поняла это с самого начала.
– Другие девочки боялись тебя до потери пульса, – продолжил он. – Особенно Елена и Татьяна. Ты их просто пугала. Не знаю, делала ли ты это намеренно, но все в тебе говорило: это бизнес, а вы стоите у меня на пути.
А потом, словно по щелчку, меня вышвырнули из академии. Для Юрия это было все равно, что изгнание из рая, или пробуждение в самом интересном месте прекрасного сна. Я проучилась всего несколько месяцев, но моя игра уже улучшилась, и я поднималась все выше и выше в рейтинге. Почему же они дали мне пинка? Как это все можно было объяснить?
Прямо об этом так и не сказали, но намекали на мой возраст. Я была слишком мала, чтобы играть со всеми этими девочками. И то, что я обыгрывала соперниц на четыре-пять лет старше себя делало их несчастными. А их родители, которые платили по полной, не хотели слышать о том, что кто-то играет лучше их «чудо-детей». Хотя мой отец чувствовал, что за всем этим скрывается нечто большее. Ведь они знали о моем возрасте, когда делали нам предложение. Но Юрий не винил Ника. Он винил мать Анны Курниковой, Аллу.
Теннисных родителей отличает особая агрессивность. До моего появления Анна была единственной русской в академии, очаровательным светловолосым чудо-ребенком. Потом появилась я, с такими же светлыми волосами, с таким же ударом, и даже моложе. И с каждым днем я прогрессировала. Юрий решил, что у Аллы, должно быть, появились некоторые мысли, касающиеся в основном того, что в нашей истории не все было чисто. Этот отец со своей дочкой появились ниоткуда посреди ночи? И вы в это верите? Кажется, она решила, что Юрий меня похитил, что он увез меня насильно. А школа? Эта девочка вообще ходит в школу? И что за мать разрешила увезти от себя малышку? Что-то здесь не так. Другими словами, Ник увидел в нас мину замедленного действия и, хоть и хотел оставить меня в академии, решил не рисковать.
Нам предложили убираться. Всего хорошего и прощайте. Вы думаете мой отец запаниковал или решил вернуться в Сочи? Если да, то я этого не заметила. В этот период он оставался непоколебимым, как скала. Плохих новостей не существует. Во всем есть положительная сторона. Всегда есть возможность посмотреть на вещи под другим углом зрения. Всегда есть план Б, потому что все это наша судьба. И нам надо просто найти свой путь и держаться его.
– Маша, ты только посмотри, чего мы смогли достичь! Зачем же нам отступать?
Юрий встретился с Ником и обсудил с ним вариант мягкого расставания, который удовлетворил обе стороны.
– Послушайте, Ник, как можно выбрасывать маленькую девочку на улицу?
И Ник разрешил нам пробыть в академии еще несколько месяцев, использовать корты и пользоваться столовой, пока дети не вернутся с летних каникул. Все это время Юрий осматривался и обдумывал новый план. Наконец он остановился на Секу Бангоре, профессиональном теннисисте африканского происхождения, который долгие годы работал у Боллетьери. В начале девяностых Секу открыл свою собственную академию «Эль-Конкистадор», которая располагалась на нескольких кортах с твердым покрытием недалеко от академии Боллетьери.
Это была одна из бесчисленных флоридских теннисных фабрик, во главе которых обычно стоял гуру, широко забрасывающий свою сеть в надежде подцепить звезду, которая прославила бы его имя. Секу пытался создать империю и следовать в кильватере Ника. Мне он не нравился. Луженая глотка, всегда готовая забиться в истерике. У него была коварная улыбка, которую я не переносила. Я ему не верила. Но Юрий был уверен, что Секу – это решение наших проблем. Может быть, у него просто не было лучшего варианта. И денег. Все началось с того, что однажды утром мы сыграли с Секу. Он был среднего роста и атлетического телосложения – бывший профессионал, который так и не смог выйти на серьезный уровень. Ему было лет тридцать пять-сорок. После игры он отвел отца в сторону.
– Вижу, вижу, что она может играть, – сказал Секу.
– А у вас есть местечко для нее в вашей академии? – поинтересовался Юрий.
– Есть, – сообщил Секу, – но ей придется платить. Деньги. Немного. Самую мелочь.
– В этом-то все и дело, – пояснил Юрий. – Платить мы не можем. Она должна получить стипендию.
– В этом случае, – сказал Секу, подумав мгновение, – я должен посмотреть, как она будет играть в соревновании.
– Потому что есть тренировки, – пояснил он свою мысль, – а есть соревнования, которые гораздо важнее. Трудно реально оценить игрока, пока не увидишь его в процессе соревнования. Некоторые, которые блестяще выглядят на тренировках, мгновенно тушуются, когда что-то идет не так.
В ближайший уик-энд на севере должен был состояться турнир. До него надо было ехать несколько часов на машине. Секу хотел взять туда меня и несколько других учеников, поместить меня в боевые условия и посмотреть, что из этого выйдет. В чем была уловка? В том, что Юрий не мог поехать вместе с нами. Без родителей. Это невероятно обеспокоило моего отца. Он очень долго думал, советовался с нашей русской домовладелицей и моей русской учительницей, прежде чем дать свое согласие. Хотя какой у него был выбор? Да и другие дети тоже едут.
Я уже не помню подробности. С тех пор прошло столько соревнований. Они все перемешались. Но я помню выражение лица папы, когда тем вечером Секу высадил меня около дома. Мы опоздали на несколько часов. Мой отец мерил шагами коридор, следил за огнями фар и смотрел на часы. Он поручил свою дочь человеку, которого плохо знал и которому не очень доверял. Но у нас была хорошая причина для опоздания. Я выиграла! И не только матч, но и весь турнир. Получила приз. Меня сфотографировали, и на этом все закончилось. Секу выглядел довольным. Он пригласил моего отца зайти утром в «Эль-Конкистадор».
Они встретились в крохотном душном офисе, расположенном в трейлере, крыша которого потрескивала на жаре.
– ОК, – сказал Секу, – с ней все в порядке. Мы что-нибудь придумаем. Скажи, сколько ты готов платить?
Юрий объяснил все еще раз.
– Мы ничего не можем заплатить.
Секу вздохнул так, как будто устал от жизни, осмотрел отца, как всегда снизу доверху, а потом спросил:
– А ты в теннис хотя бы играешь?
– Да.
– И действительно можешь бить по мячику?
– Ну конечно. Кто, по вашему мнению, отрабатывает удары с Марией?
– ОК, – сказал Секу. – Вот мое предложение: ты будешь работать на меня. Будешь отрабатывать удары с учениками перед тем, как они перейдут к упражнениям и к игре. Тебе придется делать все, что я скажу – все, что я велю. За это Мария будет учиться у нас по стипендии. Согласен?
– Да.
Секу заставил отца заполнить какие-то формы. Пока он этим занимался, Секу попросил у него наши документы. Насколько я помню, Секу взял их и не отдавал, что делало моего отца совершенно беспомощным, как будто он не контролировал свою собственную жизнь. Паспорта и визы. Секу сам был иммигрантом из Африки, так что хорошо знал, насколько важны были эти документы. Они давали право на пребывание в стране, давали возможность идти за своей мечтой. Они были для нас всем. Секу сказал отцу, что сделает с них копию и вернет, но не вернул. Или очень долго тянул с этим. Вечно он «как раз собирался» это сделать, но не мог найти ключа от сейфа, или что-нибудь в этом роде. Документы были слишком важны. До тех пор, пока они были у Секу, он контролировал моего отца. А до тех пор, пока он контролировал моего отца, он контролировал меня.