Глава 13
Впечатление такое, что за дверью молча орудует стая горилл; или, еще хуже, что Щ накрыли, – но разгром там точно происходит какого-то совсем уж невообразимого, космического масштаба. На секунду я даже испугался, что когда дверь наконец раскроется, я задохнусь от облака вырвавшейся наружу штукатурки. Или дыма. Или еще чего-нибудь, как в боевиках. Так или иначе, в жизни Щ явно настал черный день; надо было считать до трех и пытаться высадить дверь, если…
Дверь распахнулась, но не облако штукатурки ударило меня по лицу, а какой-то ужасный белый предмет, и следом на меня с диким воплем: «Ай, блядь, стой!» буквально рухнул Щ. Почему-то мой живот начал бешено трепетать и биться под его телом, как если бы наружу пытался выбраться инопланетный урод, словно в старом фильме; в процессе этот урод норовил как можно точнее вписаться какой-то частью тела мне в печень. Если бы Щ хоть на секунду перестал извиваться на мне и отвалил, я бы попытался спастись из этого неописуемого и невообразимого ужаса, но Щ, видимо, совсем сдурел и мял меня, постоянно заходясь то хохотом, то выжимаемыми из хохота комками мата. Наконец он издал короткий победный крик и перекатил через меня свое длинное жилистое тело, так двинув мне при этом по грудине, что я задохнулся и закашлялся.
Несколько секунд он сидел в позе человека, страдающего тяжелейшим язвенным приступом, и конвульсивно дергался от хохота. Я выполз и готов был не то ударить его ногой, не то вызвать скорую. Наконец этот балбес разогнулся и показал мне нечто всклокоченное, мечущееся и дергающееся в его крепко сжатых ладонях, как дергался и метался за секунду до этого сам Щ.
– Он… – выдавил из себя мой нежнейше любимый друг, валясь в очередном пароксизме счастья на травяной пол, – он – иххххххи! – съебал!..
Пельмень. Ужасное месиво из белой шерсти, розовых ушей и вусмерть перепуганных глаз, которое, кажется, наградило мою скулу хорошим синяком, – это карликовый кролик по кличке «Пельмень». Я знал Пельменя вот такусеньким, и он, надо сказать, никогда до сегодняшнего дня не отличался буйным нравом – наоборот, был тих, обаятелен, склонен к глубокомысленным размышлениям; много ел, часто дрочил об поилку и периодически позволял друзьям Щ поднимать себя за уши. Последнее упражнение, честно говоря, не доставляло удовольствия никому, кроме самого Щ: Пельмень страдальчески смотрел из-под съехавшего скальпа, держащий его за уши гость чувствовал себя мучителем животных, и только Щ, качая породистым пальцем, спрашивал гостя насупленно и веско:
– А? Теперь ты понимаешь, что такое иметь власть?
– Послушай, отпусти животное, уродец, и дай мне воды.
– Отпусти?! Да он тут только что полквартиры, блин, чуть не снес!
– Чего это с ним, а? С чего его плющит?
Смотрит внимательно, отвечает со вдумчивым кивком:
– На нем мой бион.
– Щ, ты что, охуел?
– Это же круто!
– Это тебе круто! Ты на него посмотри!
– Ну щас снимем. Но ты видел, как он себя вел? Он же себя как человек вел! Он же все обалденно понимал!
– Ты его с ума сведешь!
Становится очень серьезным, поднимает палец:
– А ты знаешь, что исследования показали, что кролики – самые психически устойчивые существа на земном шаре? Что свести кролика с ума занимает больше времени, чем свести с ума, например, обезьяну? И ты знаешь, почему? – (Эффектная пауза.) – Потому что они тупые!!!
– О господи. Щ, ради бога, сними с кролика бион, мне больно смотреть на его конвульсии. Ты понимаешь, что ему сейчас кажется, будто он прямоходящий и у него при росте восемнадцать сантиметров хуй девятнадцать сантиметров?
– Ну лааадно! Ему кажется, будто у него рост метр восемьсят и хуй двадцать три сантиметра!
– Щ!
С явной неохотой этот ненормальный начинает искать у извивающегося (с пеной у пасти – если вы можете представить себе пену у кроличьей пасти) животного кнопку биона, шаря в мехе пальцами так энергично, словно он ими могилу роет. Наконец находит кнопку, выхватывает розовый шарик у кролика из-за уха и демонстрирует мне – можно подумать, шарик содержит не запись последнего полового акта Щ и какого-нибудь андроида, а ответы на наиболее важные вопросы мироздания; например, на вопрос о том, почему я уже девять лет так нежно люблю этого психа.
Кролик обмякает у Щ на руках и, кажется, теряет сознание от счастья. Щ несет его в клетку и пытается силой запихнуть в пасть несчастного зверя сосок поилки, но Пельмень пребывает в блаженной отключке и явно не хочет ни воды, ни еды, а только чтобы боженька немедленно и навсегда забрал его на небо. Наконец Щ запирает клетку и поворачивается ко мне с видом человека, совершившего изнурительную, но крайне полезную работу.
– Видал? Он перся! Он смеялся! Ну не смотри ты на меня так! Может, у меня такой «белый кролик»! Ты знаешь, что такое «белый кролик»?
– Маленькое животное с нарушениями пигментации.
– Неееет! Это у тех, кто много с порнухой возится, есть понятие «белый кролик». Это то, на что у них стоит. Потому что со временем у них ни на что нормальное уже не стоит, а стоит на какого-нибудь белого кролика. Вот у тебя – какой «белый кролик»?
– Послушай, ты, ненормальный, мне сейчас ехать в аэропорт; я к тебе посоветоваться зашел.
– Ой-е, да, ты ж сегодня летишь. Слушай, идем в спальню, я тебе покажу кое-что ну просто улетное. У меня новый андроид.
– Куда еще один?
– Идем-идем.
Стоит у кровати, прислоненная к стене, ужасного вида дура в человеческий рост. Я видел таких только… не знаю, нигде таких не видел. Это какой-то реликт, музейный экспонат. Латекс вместо кожи и нарисованные прямо поверх латекса бессмысленные синие глаза; соски почему-то ярко-оранжевые, а обведенная красным глубокая воронка изображает рот. Ноги у уродицы разведены в стороны и руки тоже; внизу условного живота – какие-то нитки, претендующие на звание лобковых волос. Такое впечатление, что красотка была удушена на нудистском пляже. Причем в последний миг узрела бога да так и осталась лежать – с широко распахнутыми глазами.
Кажется, Щ расстроен, что я молчу. Он явно ждал восторгов.
– Она старинная?
Супер! Я попал в точку. Дорогой друг огревает меня по плечу:
– Сечеееешь! Антикварная! Три штуки отдал – вот так, даже не задумываясь. Иди, иди сюда, послушай!
Поворачивает в спине у чудища какой-то рычаг, и оно начинает вибрировать с отвратительным механическим шрррррк. Щ счастлив.
– А? Иди послушай, ну, приложи ухо! – и сам прикладывает ухо к розовому надувному туловищу, сладко закрывает глаза. Мне начинает казаться, что он сам издает шрррррк.
Я не помню уже, когда именно Щ заявил, что лучший секс в мире – это секс с андроидом. До этого у нашего милого друга было много обсессий – кролики, bag-size monsters, гыргай, какие-то водоросли и практически все наиболее невменяемые изводы христианства – от старосатанизма до трогательного школярского бреда «Друзей Распятого». Мы полагали, что андроиды продержатся месяца два или три (за эти два или три месяца Щ, правда, успел бы купить, выебать и продемонстрировать нам десять лучших моделей на всем рынке, плюс написать двадцать статей в жанре новой искренности о любви машин). Но эти восхитительные молчаливые девочки с чуть угловатой походкой, ласковыми глазами, волосами до попы и нежной искусственной кожей, все как одна блондинки вырожденческого вида, в соответствии со вкусами моего дорогого друга, – прижились, задержались в его безумном мире, стали тихими и прекрасными обитателями его прекрасной и тихой квартиры. Я привык, что в последние пару лет, когда я приходил сюда, – чай, легкие эйфобионы, старый джаз или новый лизмо (странная все-таки штука и странные эти ребята, «Спайсу Рору», которые первыми придумали играть по одной ноте, без аккордов) – Щ включал какую-нибудь из куколок в режиме «соц» – «светское присутствие»; куколка делала прелестное, придуманное самим Щ (а может, подсмотренное у той живой девочки, которой, как я знаю – а Щ не знает, не надо ему знать, – уже год как нет в живых и даже в мертвых нет) движение: прикрывала личико высоко поднятой и сильно выставленной вперед рукой, как будто заслонялась от солнца, но глядела из-под руки так кокетливо, что хотелось немедленно погладить ее по голове, как шкодливого, но знающего цену своему обаянию ребенка. Они, эти прелестные автоматы, обычно сидели тихо, иногда кивали в рандомном режиме нашим разговорам, иногда как-бы-сглатывали-слюну – прелестная живая статуэтка в небольшой человеческий рост. Мне было странно, что Щ испытывает к ним сексуальное влечение, но постепенно это даже перестало быть темой для шуток; он жил со своими механическими женами дружной патриархальной семьей и, кажется, был совершенно счастлив. Сегодняшнее чудовище выбивалось из всей коллекции; до нее самой старой куклой здесь была выпущенная в Германии двадцать лет назад Агата; у нее в местах суставов еще прощупывались совершенно отчетливо круглые пупсовые шарниры – но все-таки у Агаты была синтетическая, хоть и грубая, кожа и вполне правильное человеческое тело; она совсем не походила на эту надутую хозяйственную перчатку…
– Нет, спасибо, дорогой, я не буду прикладывать ухо.
– Она охуенная! Ты понимаешь, как было плохо с телками в те годы, если они вот такое готовы были ебать? На Пельмене вот был мой бион с ней. Так ты знаешь что? Он сначала грохнулся на спину и дергал жопой – ебался! Ты себе представляешь?
К счастью, нет.
– Ну, – (опять по плечу; спасибо, что не по скуле), – ты как?
– Послушай, у меня после твоего цирка буквально пять минут есть; я прекрасно. То есть хуево. Мне с тобой надо поговорить.
Щ замирает, словно не зная, какое выражение лица тут пристало: «плюнь, все хуйня» или «ой, как ты влип».
– Ну?
– Начать с того, что я ненавижу своего брата. И ты знаешь, за что я его ненавижу? Не за то, что он инфантильный идиот, не за то, что он подставляет меня всю жизнь, не за то, что ему всегда жалко только себя, и жалко до такой степени, что он даже забывает, что другие люди существуют. – (Щ согласно кивает на каждое мое «не за то», словно подтверждая: «Да, да, совсем не за это!») – А ненавижу я его за то, что каждый раз, когда я с ним общаюсь, я становлюсь похож на него. Я выкупаю его у ментов – и что я думаю? Я думаю не о том, что если его не выкупить, он сгниет в тюрьме, – нет, я думаю о том, как же мне не повезло с братом. Мне жалко себя, понимаешь, да? Я уже почти начал молить бога или там не знаю кого, – (ох, как Щ дернулся на запретное слово!) – чтобы он забрал Виталечку из моей жизни, – ну, совершенно в его же духе желание. Я скулю про себя и терплю, когда плачу́ за него вьетам, – а хочу, как хотел бы на моем месте Виталечка, дать им навсегда забрать его из моей жизни. Каждый раз, каждый раз, когда я связываюсь с ним, я чувствую себя инфантильным недоумком, которого наебывают на каждом шагу, я чувствую, что все, все, поголовно все – должны мне за то, что я с ним нянчусь! А это же он, он всегда думает, что ему все должны! Ты понимаешь меня?
– Ты знаешь, в AU-два в прошлом году судили семилетнюю девочку, которая попыталась спустить своего месячного брата в унитаз.
– Щ, ради бога! Он уже не пролезет! Он ростом с меня! И мне не семь лет, я не хочу его в унитаз.
– Суд ее оправдал: она сказала, что думала, будто он соскучился по жизни в водной среде, где провел девять месяцев до рождения.
– Щ, оставь сейчас девочку, пожалуйста. Послушай, так вот: мало того, что этот придурок едва не загубил мне клиента, что он сосет из меня бабки, что он с ума меня сводит, – так он еще, как выяснилось, жрет химию ртом.
– Пиздишь! – Щ сразу оживился.
– Щ, ради бога; я вчера заплатил за него восемьсот азов вьетам.
– Ай-йя? Где берет?
– Говорит, какие-то придурки вроде него, сами из чего-то гонят, из нефти, я не знаю, не понимаю. Я не мог своим ушам поверить. Ебена мать! Если тебя так тошнит от собственных мозгов – да обвешайся с ног до головы бионами с любым дерьмом, хоть трипами, хоть слэмами, и прись! Но хи-ми-ю!
– Послушай, но это же офигенно!
Интересно, на что я надеялся, когда сюда шел?
– Щ, послушай, помолчи секунду; я знаю, ты читал про химию; ты мне скажи, от нее действительно загибаются за месяц?
– А ни фига; ну типа зависит, какую ты жрешь… Они жрут или шприцом колют?
– Жрут.
– А, то, что жрут, – то все фигня, не парься; ну то есть можно обожраться, конечно, но надо ж мозгов не иметь…
– Это, дорогой, ты не знаешь моего Виталичку.
Подходит близко, как если бы нас могли подслушать, и спрашивает сокровенно:
– Слушай, а у них можно мне достать? Я б купил. Ну, то есть любые бабки.
Он меня в гроб сведет.
– Щ, ради всего святого, ну тебе-то на хуя? Ну любые же бионы можно, триповые, больные, серые даже можно достать – но в тело-то зачем???
Внезапно становится серьезен и спокоен, и вот таким я его люблю – когда вдруг становится видно, что на самом деле ему уже тридцать пять, что в профессиональных делах он жесткий, умный, хладнокровный человек (начал возить сеты за год до меня и меня привел, когда скрутило, взяло за горло и впору было подметки жрать), что он очень зрелый, и очень многое понимающий, и очень вменяемый человек – и хорошо, без отвращения к жизни, от этой жизни уставший.
– А вот это, дорогой Лис, я легко тебе объясню. Когда ты надеваешь на себя чужой трип – пусть даже самый яркий и удачный, – ты просто зритель; ты как бы смотришь на то, что вещества высвобождают из чужого мозга; благодаря тому, что это все-таки бион, ты шкурой чувствуешь то, что чувствовал под трипом реципиент, когда наелся, собственно, химии и для себя или на продажу записывал бион, да? Но все, что ты из этого бионного трипа узнаешь, – ты узнаешь О НЕМ. Об этом человеке. Ты ощущаешь присутствие его демонов. И глазами, не забывай, ничего не видишь. Только сенсорика, бион есть бион, да? А когда ты сам ее ртом ешь – ты узнаешь О СЕБЕ. Ты свою подкорку видишь, ты заговариваешь своих демонов, ты свои самые сладкие мечты и самые страшные кошмары узнаешь. Это, понимаешь, как разница между «подземельем» в парке аттракционов и тремя днями под руинами Букингемского дворца, как Строжьев сидел. Или – вот, даже, пожалуй, точнее – это как разница между живым человеком и калькой; с бионом ты носишь чужие ощущения на себе, как с калькой – чужие знания, понимаешь? А ради взгляда внутрь самого себя, а не кого другого, я готов, понимаешь, есть химию. Со всеми рисками и со всем остальным. Потому что бион, дорогой, – это только легкая прогулка по чужим мозгам. А тайных путей надо искать – в своих.
Через десять минут провожал меня до двери и все как-то закрывал ее телом, явно хотел сказать еще что-то, думал.
– Послушай, три вещи. Первая: спроси его для меня. Я хочу купить. Вторая: не парься. Я не думаю, что он обожрется. Они, полагаю, столько в домашних своих условиях просто не нахимичат – ну, по крайней мере, серьезных вещей. А третье – как ты думаешь, Виталик согласится работать?
– Типа?
– У меня есть чувак, который наверняка с ним рад был бы познакомиться.
– Ну?
– Записывать бионы. Раз уж он все равно ест химию внутрь.