Несусветный эскадрон. Глава седьмая, о прекрасных баррикадах (Далия Трускиновская, 1996)

Глава седьмая, о прекрасных баррикадах

– 24 февраля 1812 года Пруссия заключила союзный трактат с Наполеоном. Она обязалась выставить вспомогательный корпус в 20 тысяч человек, который должен был постоянно пополняться в случае убыли и всегда быть равным своей первоначальной численности, – прочитала я на странице четыреста тридцать третьей книги Е.В.Тарле «1812 год». – Пруссия также брала на себя обязательство предоставлять французским военным властям овес, сено, спиртные напитки и т. п. в определенных огромных количествах. За это прусский король выпросил у Наполеона обещание пожаловать Пруссии что-нибудь из отвоеванных русских земель.

Я долго вспоминала, как звали этого шустрого прусского короля, но все же вспомнила сама – Фридрих-Вильгельм третий. Так что же он там выклянчил?

– …король потребовал от французского правительства в случае успешного исхода кампании уступки Курляндии, Лифляндии и Эстляндии… – обнаружилось на той же странице чуточку ниже.

Я задумалась – мог ли об этом знать барон фон Нейзильбер, благодушно ожидая в своем поместье прусских женихов для дочек?

Вполне мог, сукин сын!

И очень все это для него было выгодно. Ведь при победе Наполеона Бонапарта все государственные имения, которых в Курляндии было немало, перейдут в руки тех сообразительных господ, которые заблаговременно предпримут для этого шаги. Как-то: проявят свою лояльность к Пруссии…

– Еще один пакт Молотова-Риббентропа! – вслух сказала я. Кто только не делил, не уступал друг другу, не продавал и не покупал эти невеликие земли вдоль восточного берега Балтики…

Тут дверь кабинета распахнулась и ворвалась Милка. Ее меховая шапка и воротник были в снегу. Она встряхнулась – снег полетел на книжные страницы. На воротнике сверкнула золотистая восьмиконечная звездочка – аусеклис.

– Ты видела?! – завопила она. – Через Вантовый мост не проехать! Весь город – в баррикадах! Представляешь?!.

Я закрыла книгу. Милка все воспринимала чересчур буйно. Я тоже ехала утром на работу, тоже застряла посреди Даугавы, на Вантовом мосту, перегороженном самой неожиданной техникой, сельскохозяйственной и строительной. И тоже, подъезжая, сильно беспокоилась – развевается ли над Рижским замком флаг свободной Латвии – красно-бело-красный.

Флаг на башне Святого духа, естественно, развевался.

А ведь накануне вечером, когда народ расходился с митинга, лица были ох какие понурые. Стало ясно – если Латвия все еще будет настаивать на своей свободе и независимости, в республику введут советские танки. Которые с красными звездами…

Каким образом за ночь собрали всю эту технику, привезли из сельских районов людей, выставили посты, перегородили улицы – уму непостижимо. Но уже к началу рабочего дня Рига действительно была – вся в баррикадах. Их охраняли великолепные, плечистые, суровые мужчины, на лицах которых ясно было написано: враги попадут сюда только через наши трупы.

Было у меня подозрение, что Милкин восторг объясняется главным образом количеством плечистых мужчин. По этой части она промаха не давала…

– Ты разденься, – сказала я. – Дух переведи. Вот как раз кофе поспел.

– А ты еще не освободилась? – возмущенно спросила Милка.

– Я-то освободилась…

Я встала, сунула книгу в сумку и достала из шкафа две чашки. Пакет с пирожками уже с утра лежал на рабочем столе возле компьютера.

– Уму непостижимо, как в такую погоду можно торчать на баррикадах! – воскликнула Милка. – Ты как знаешь, а я им термос с горячим кофе понесу.

Она схватила наш редакционный термос, стоявший обычно в углу за столом, засыпала туда чуть ли не всю банку растворяшки и сколько получилось сахара из сахарницы. Я вздохнула – этот бы темперамент да в мирных целях… И отняла у нее банку с сахарницей. В это время суток мне полагался кофе – и гори все синим пламенем, а я его выпью.

– Погоди, я в городе еще пирожков докуплю, – предложила я, спасая из пакета две штуки, потому что Милка всерьез собралась штурмовать баррикады и их защитников. – Если в кафешке остались. Только хотела бы я знать, куда этот сукин сын подевался… Когда не надо, так он при мне – как хвост при заднице!

Милка сунула пакет в свою необъятнул сумку и посмотрела на часы.

– Половина пятого, – сообщила она.

– Ага…

Час назад я сказала ей по телефону, что жду нашего фотокора Гунара ровно в четыре. Исходя из этого мы планировали остаток дня.

– Может, он где-то языком зацепился? – вдруг сообразила я. – Ты же знаешь, эти возвышенные мужчины… Пойду посмотрю.

И вышла из кабинета.

Возвышенный мужчина перепугал меня до полусмерти. Завернув за угол, я увидела совершенно детективную фигуру.

Это был человек, выглядевший так, будто не он сам прислонился к стене, а его прислонили. Он опирался лопатками и затылком. Черная шляпа с довольно широкими полями, шикарная богемная шляпа, сползла ему на физиономию. Длинное пальто давало силуэт в стиле черно-белого шпионского кино. Похожая на сундук черная сумка с фотопринадлежностями стояла у ног.

И человек этот спал.

Я подошла поближе – и унюхала коньяк.

– Так!.. – грозно сказала я. – Хорош! Это тебе четыре ровно?

Но он все равно не проснулся.

Вести его в таком виде на баррикады я не могла – разве что нести. Плакал наш совместный фоторепортаж синим пламенем. Но и оставлять эту кариатиду в коридоре я тоже не имела морального права. Все-таки, солидные люди в редакцию заглядывают, крутить носами будут.

Я подняла его левую руку, поднырнула и накинула ее себе на шею. Вид был – санитарка выводит раненого бойца с поля брани. Причем раненого в обе ноги. По моей щеке царапнул красно-бело-красный маленький аусеклис.

Как я заволокла Гунара в кабинет – лучше спрашивать Милку. Она это со стороны видела и кипяток мимо чашек налила, а мне, честное слово, было не до смеха.

Будучи уложен в кресло и лишен шляпы, Гунар проснулся.

– А, это ты… – он улыбнулся и провозгласил: – Сын! Сын!!!

Тут все стало ясно. Его жена Лига после двух дочек наконец-то его порадовала мальчиком. Отсюда и коньяк.

– Сын!.. – повторил безумно довольный Гунар.

– Поздравляю, – но удержать вздох мне не удалось.

Дело в том, что на задних страницах моего журналистского блокнота, среди черновиков стихов, было и такое четверостишие:

Сына, понятное дело, еще никакого не было – иначе я не отводила бы душу на а-ля-историческом романе про любовь, свободу и прочие прекрасные вещи. Но молодость все еще была при мне, более того – я не опускала рук, сражаясь за свою любовь. И уже год сидела на своей маленькой баррикаде…

– Что будем делать? – спросила Милка.

– Дураков учить надо, – уже почти без злости ответила я. – Ничего страшного. Там же теперь телевизионщиков и фотокоров больше, чем защитников баррикад. Встречу кого-нибудь знакомого и договорюсь насчет пары-тройки снимков. А он пусть потом на планерке выкручивается как умеет. Я свою часть задания вовремя сдам!

Потом мы поспорили – запирать ли спящего Гунара в кабинете, что обеспечит ему некоторую безопасность от высоконравственных коллег, или оставить дверь просто прикрытой, что даст ему при нужде доступ к ватерклозету. И тот, и другой вариант были гуманны, мы только не могли решить, какие проблемы для Гунара хуже: с мочевым пузырем или с яростными коллегами.

Мы предпочли пожертвовать мочевым пузырем. Потому что собрать материал для репортажа и вернуться можно за полчаса. Авось не помрет…

Правда, пришлось сделать круг – в кафешке кончились-таки пирожки, а Милка непременно хотела прийти на Домскую площадь во всеоружии – с термосом и пакетом. Ну ладно, потащились мы с этим чудовищным термосом за три версты искать пирожки – и вполне могли бы попасть в Старую Ригу по мостику возле Пороховой башни, так нет же. Милка сквозь зимний парк увидела какую-то интересную суету возле Совета министров. Мы подошли посмотреть.

Естественно, как и всюду, где хоть что-то охраняли, горели костры. Совмин окружал забор из грузовиков, а по их бортам тянулся гигантский транспарант со словами: «Русские, под флагом России встаньте рядом, тут решается и ваша судьба!» Развевались два флага – наш и российский триколор, бело-сине-красный.

– Как здорово! – сказала Милка. – Ну, теперь империи – кранты!

Тут-то я и увидела этих бабуль.

Две бабки тащили алюминиевый бак с горячими пирожками. Подтащили к костру, собрали вокруг бака людей – и, когда мужики стали разбирать угощение, отошли в сторонку, как бы любуясь на сыночков и внучков.

Я слишком долго на них таращилась в умилении – и увидела, как они переглянулись. Сверкнули ослепительно белые зубы – и в сморщенных личиках прорезалась некая внезапная хищность. Но сомкнулись бесцветные от старости губы – и стало ясно, что слабое зрение опять подвело меня.

Под деревом сидела еще одна старушка – приметная, очень высокая, с суровым, даже грубым лицом. И держала плакатик со словами: «Боже, благослови Латвию и наше правительство!»

Плакатик был типографской работы.

На груди у старушки был самодельный аусеклис, с блюдце величиной. И после этого старушки стали мне мерещиться решительно везде – особенно на Домской площади, где мы отыскали знакомых и снабдили их наконец своими пирожками. Причем и сами угостились кофе, стоя у костра в полной эйфории.

Там же я задала первым встречным несколько вопросов о необходимости государственной независимости для Латвии, о том, все ли народы – в едином строю против империи, и кое-как накарябала десять строк в блокноте. Вопрос о фотографиях тоже решился моментально – завтра в десять утра я уже могла забрать их на вахте в Доме печати.

Странное было ощущение – как будто взрослые люди затеяли игру. И музыка звучала, и на баррикаде певцы с микрофонами стояли, и хоровод вокруг костра молодежь водила, а уж съестного было видимо-невидимо. Я бы назвала событие пикником наоборот – обычно горожане выезжают на природу с пирожками летом, а тут сельчане приехали в Ригу зимой. Но я не позволила себе шутить над святыми вещами.

Ведь здесь собрались проливать кровь за свободу.

– Гляди! – беззвучно потребовала Милка.

У костра сидел настоящий великан, блондин чистейшей пробы, такого оттенка ни одна импортная краска не даст. Это был викинг, это был Ричард Львиное Сердце в старой синей куртке и пестро-клетчатом шарфе. И с непременным символом свободной Латвии – аусеклисом.

Милка с термосом устремилась к костру.

– Садись, куда Бог велел, ешь, чего рука достала! – пошутил, принимая от нее стаканчик с кофе, великан. Я распахнула перед ним пакет, там на дне еще были пирожки, но он с улыбкой отказался. Зато не отказался темноволосый бородатый парень, его приятель.

– Вот стаканчик мы бы опрокинули, – сказал он. – Стаканчик бы сейчас хорошо пошел.

– Принести? – немедленно спросила Милка.

– Нельзя. Сухой закон! – с гордостью заявил светловолосый викинг. И действительно – слоняясь по Домской площади, мы не заметили ни одной водочной бутылки.

Между моим боком и локтем проскользнула рука и нырнула на дно пакета. Я резко повернулась – и увидела еще одного шутника. Даже не одного, а с подружкой.

– Славка! – воскликнула я. – Хорош людей пугать!

Он откусил половину трофейного пирожка. Вторую отдал подружке.

Им было по шестнадцати, для них баррикады стали откровенным праздником. Я могла держать пари – они увеялись сюда еще утром, с физики или химии. Уж насчет Славки – так точно! Парень уже года три как возомнил себя артистом. А познакомились мы в школьном активе Рижского тюза, где я одно время чуть не поселилась.

И до чего же прехорошенькая парочка смеялась сейчас сквозь недожеванный пирожок! Темноволосый, кудрявый, глазастый Славка и светло-русая сероглазая девчонка, оба почти одного роста, причем немалого, одинаково румяные и белозубые, хуже того – одинаково курносые. И у обоих волосы безалаберно падали на лоб до самых глаз.

Девчонку я тоже знала. Ее звали Кристина, Славка приводил ее на какое-то наше театральное сборище, и она с премилым акцентом читала сонет Шекспира на русском языке. Подумать только, еще год назад я ставила с этими оболтусами Шекспира…

На баррикаде у дверей Радиокомитета появились люди с аппаратурой. Они затевали концерт – и оба прогульщика, не прощаясь, ринулись туда – занимать места в первом ряду.

Латыши называли свою борьбу за свободу «песенная революция». И уж чего-чего, а песен было выше крыши.

В бок мне уперлись две крупные собачьи лапы, отчего я чуть не облила куртку горячим кофе. Хорошо, что пес был на поводке. Он скреб по мне лапами, норовя достать повыше, и возбужденно лаял.

– Фу, Таро! – весело закричала необъятная хозяйка. – Что ты делаешь, бесстыжая собака?

Я сразу узнала обоих – библиотекаршу Марию Николаевну и ее рыженького коккер-спаниэля.

– Вот, дожили! – воскликнула давняя моя знакомица. – Кто бы мог подумать? Вот и на нашей улице праздник! Девочки, это же настоящее национально-освободительное движение! Как в Латинской Америке!

Милая Марья Николаевна снабжала меня диссидентской литературой в самые что ни на есть ка-ге-бешные предперестроечные годочки. Это была на редкость активная и жизнерадостная пожилая дама. Похоронив мужа-отставника, которому почему-то так и не родила детей, она бурно увлеклась общественной работой – и стала библиотечной звездой городского масштаба. Интервью она давала чуть ли не каждый месяц.

– Как подумаешь, сколько они пережили! – продолжала Мария Николаевна, обводя рукой пейзаж с кострами и баррикадами. – Ничего теперь с нами со всеми не сделают! Ты знаешь, мне за нас, за русских сегодня стыдно стало. Женщина, еще не старая, лет шестидесяти, смотрит на плакат – и трех слов по-латышски прочитать не может. У людей спрашивает – что там написано? Представляешь, как они должны на нас смотреть, если мы тут по сорок лет живем, а их языка не выучили?

Я с большим трудом угомонила Таро.

– Хороший пес, умный пес! – сказала я ему. – Ничего удивительного, что они называют всех приезжих мигрантами и колонистами.

– Страшно даже подумать, до чего мы перед ними виноваты! – воскликнула безобиднейшая и добрейшая диссидентка-библиотекарша. – Ничего, теперь все будет иначе. Язык выучить несложно. Вот отцепимся от империи – и будем жить дружно. Главное – от империи отцепиться!

На ее пальто поблескивала восьмиконечная звездочка… Кто-то, похоже, неплохо сейчас зарабатывал на аусеклисах.

– А куда ж мы теперь денемся! – отвечала Милка. – Они увидят, что мы готовы сопротивляться, и пальцем нас не тронут!

Все это было изумительно – вокруг вовсю шла борьба за свободу и независимую Латвию. Насилу мы опомнились. И поспешили прочь, скользя и поддерживая друг друга.

– Ни хрена себе! – прервав очередной монолог, громко воскликнула Милка.

– Убью мерзавца… – печально ответила я, имея в виду, естественно, Гунара.

Пропадал потрясающий кадр.

Прямо по брусчатке шел невысокий светловолосый парень. И шел довольно бодро – если учесть, что на плечах он нес кособокий бетонный куб чуть ли не в кубометр. Более крупные мужчины жались к стенке, а он шел себе и шел, и в глазах было такое потрясающее упрямство, что я даже позавидовала.

Парень строил баррикаду.

И я его знала, этого парня! Я его видела. Я его голос слышала. Насмешливый такой голос.

Дороги перед собой он не видел, лишь брусчатку, – и вся надежда была на другого парня, что сопровождал его.

Тот тоже имел груз – старое кокле с оббитыми углами, расписанное знаками Ужа, Юмиса, древа Мары и прочими, которые недавно как бы вынырнули из глуби веков и вошли в моду, особенно аусеклис – восьмиугольная звездочка. С ней вышел некоторый конфуз – сперва ее сгоряча обозвали утренней звездой, звездой зари, а заря, естественно, была символом свободы. Потом сообразили, что имеется в виду планета Венера. И как-то внезапно позабыли об астрономическом аспекте.

Парень был вида необычного. Его длинные светлые волосы, расчесанные на прямой пробор, свисали вдоль худого лица и удерживались тканой тесемочкой, на которой по желтому фону шли черные знаки Ужа. Нос у парня был длинный, с горбинкой, подбородок – угловатый и выдающийся, а росту в нем хватило бы на двух таких коротышек, как тот, что тащил бетонный куб.

И смотрел он в небо.

И твердил он недавно вошедшие в моду слова:

– Мы – народ предателей!.. Мы сами себя предали!.. Мы должны искупить свою вину!..

А его товарищ с кубом на плечах видел лишь присыпанную снегом брусчатку.

Я ведь и второго парня знала, только уже не понять – откуда. Вроде бы в последний раз, когда мы встречались, у него и стрижечка была аккуратненькая, и костюмчик темненький, и значок на лацкане… в райкоме комсомола, что ли?..

Милка все поняла.

– Обидно, – сказала она. – Обидно, досадно, да ладно!

– Сыночки! – услышали мы за спиной. – Деточки! Стойте за свое маленькое государствице!.. За свою отцовскую земельку!.. За свой народик!..

Я и не подозревала, что латыши, даже с их склонностью к уменьшительным словечкам, додумаются до таких вариантов.

А сказала это очередная бабка. Она с подозрительной нежностью смотрела на парней, она чуть улыбнулась – и я поняла, что пора уходить отсюда! Опять померещился хищный оскал.

– Слушай, – почему-то обернувшись по сторонам, прошептала Милка. – Ты, это… если Эрик будет звонить, скажи, что я с тобой по городу ходила, а потом на массаж пошла, а?

– До скольки массаж? – сообразив, уточнила я.

– До восьми, – четко отвечала Милка.

Из одной этой цифры я уже могла сделать немало выводов.

Милка смолоду выскочила замуж за толкового латышского парня Эрика. Еврейка и латыш – такие дуэты в Риге попадались нередко. Эрик был хорошим и заботливым мужем, но вот вечно ее тянуло на приключения. До восьми – это значит, роман с кем-то из сослуживцев на раздрызганном диване в рабочем кабинете. В половине восьмого приходит уборщица, которая по совместительству работает еще в пяти конторах.

Она даже особой конспирации не соблюдала. Эрик возглавлял конструкторское бюро, был электронщиком милостью Божьей и ничего другого не знал, не понимал и видеть не желал.

Еще вчера Милка тыкала мне в нос газету. Там черным по белому было пропечатано, как самостоятельная Латвия пойдет по пути прогресса и завоюет весь мир своей дешевой и качественной продукцией. Упор, правда, делался на мясо и масло, но и молоком мы, оказывается, собирались залить весь шар земной.

Милка была уверена, что Эрика ждет великое будущее. И что он будет приносить домой хорошие деньги, не задавая при этом жене никаких лишних вопросов.

Собственно, то, что Милка вернется домой только в восемь, меня вполне устраивало. Значит, я вполне могу спокойно посидеть на кухне с Эриком, к которому имею несколько вопросов по электричеству.

И я действительно забежала к нему, и попила с ним чая, и задала эти самые вопросы, но ответ получила совершенно неутешительный. Эрик оказался специалистом уж слишком узкого профиля. Правда, он сказал, в каких журналах мне стоит покопаться, вынул с антресолей стопку, но одни их названия вселяли священный ужас.

Я со школьной скамьи ненавидела физику. Взять в руки издание, битком набитое формулами, для меня холере подобно. А пришлось.

Вот почему вечером я пришла домой в хмуром и сварливом расположении духа.

Ингус ждал меня, лежа в своем блюде.

– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.

– Да нет, ничего…

И я посмотрела на него примерно с такой же тревогой.

Окаянный путис совершенно не экономил плазму. Я могла держать пари – он стал за последние дни меньше в диаметре сантиметра на два по крайней мере. Где-то его носило – и он совершенно не думал, что очень скоро просверкнет золотой искрой и исчезнет.

– Как там на баррикадах? – осведомился он.

– Баррикады как баррикады, – отвечала я. И почему-то вспомнила жуткий плакат с физиономией Горбачева. Художник и не заботился о сходстве – достаточно было большого родимого пятна на лысине. К физиономии прилагался текст: «Это не я! Моя левая рука не знает, что правая творит». Руки тоже имелись – с пальцев левой свисали ярлычки на веревочках «КПСС», «КГБ», «ИФ», на пальцах правой болтались черные марионетки-омоновцы.

Эрик основательно испортил мне настроение.

– Ты будешь сегодня работать? – спросил Ингус.

– Вот над этим, – я с отвращением вытащила из сумки журнал. Эрик выдал мне его под два честных слова – как будто я в здравом уме и твердой памяти могла такое присвоить!

Собственно, я и не надеялась, что так сразу раскрою секрет энергетической подпитки плазменных путисов. Нужно было найти людей и институты, которые такими вещами занимаются. А для этого придется просмотреть кучу омерзительных научных статей.

Глядеть спокойно, как этот гулена теряет объем и насыщенность свечения, я просто не могла.

Ингус завис над моей головой и одновременно со мной одолел первую страницу статьи. Понял примерно столько же, сколько и я.

– Напрасная трата времени, – заметил он. – Конечно, я благодарен тебе, даже очень благодарен… Но все это безнадежно.

– Выплесну на тебя ведро воды – тогда и будет безнадежно! – буркнула я.

Примерно полчаса он молча наблюдал, как я осиливаю текст.

А потом исчез. Просочился на улицу сквозь оконное стекло, даже не попрощавшись.

Времени было – десять вечера. Я взяла трубку, накрутила номер – но не соединяло, хоть тресни. Может, и не стоило туда звонить…

Тот, без кого я тосковала, отыскался полчаса спустя.

– Как ты? – спросила я, даже не пытаясь скрыть волнение.

– Нормально, – ответил он. – Но они меня достали…

Речь шла о семье, с которой он расставался не самым мирным образом.

– Ты был сегодня на Домской площади? – мне вовсе не хотелось слушать про тестя с тещей, а про жену – и тем паче.

– Чего я там забыл?

Я даже фыркнула от возмущения.

– Ты принимаешь всю эту возню всерьез? Ты думаешь, что вот посидят все рижские народы дружно на баррикадочках, а потом настанет общее светлое будущее? – язвительно спросил он. – Не будь ребенком…

– А почему бы и нет? – я, естественно, полезла в атаку. – В двадцатые и тридцатые годы Рига была европейским городом, у всех были свои газеты, свои театры – у русских, поляков, евреев, немцев… Значит, это здесь реально!

– Ты просто не представляешь, что в них проснулось, – сказал он, и хотя уверенно говорить мог только о своей семье, ощущение было, что он имел в виду целый народ. – Они спятили. Сегодня они зовут на баррикады всех, кто подвернется под руку, а завтра скажут, что Рига и Латвия – только для латышей.

– Это твоя теща, что ли?

– Начнет, как ты понимаешь, именно моя теща. Но она уже сбила с толку жену и дочку. Дочка не хочет говорить со мной по-русски. Ты можешь себе это представить?

Я хотела напомнить, что все равно ведь он расстается с этой женой и с этой дочкой. Но не стала – скандальчик мне сейчас был ни к чему. Поэтому я оставила в покое прекрасные баррикады и сумасшедшую тещу. Да и давно пора было перевести разговор на мои с ним сложные отношения…

Он звонил из автомата. Поэтому беседа не получилась долгой. Назначив свидание, мы расстались.

Свидание – это было замечательно, и все же наши отношения казались сейчас так непрочны, так ненадежны!.. А ведь еще днем я до того верила в них!..

Что-то сегодня на Домской площади все же было не так.

Я прижалась лбом к прохладному стеклу. Там, за окном была зимняя ночь. И я осталась наедине с этой бескрайней ночью. И было мне скверно…

Внизу лежало на снегу светлое пятно. Светлое, даже розоватое круглое пятно… откуда?..

Я накинула куртку и вышла в лоджию. Перегнулась, вгляделась. Все стало ясно – внизу, упрятавшись под узкий подоконник на первом этаже, висел Ингус.

Увидев, что я его выследила, путис неторопливо выплыл на середину двора. Поднялся до уровня моего этажа. И смотрел на меня издали, а я смотрела на него, не различая лица, смешных усишек, лохматых бровей над острыми и внимательными глазами. Собственно, это не было лицом – человеческие черты складывались из мохнатых язычков пламени, когда путис, довольно длинный огненный змей, свивался в клубок. Но ведь складывалась же всякий раз одна и та же физиономия!

– Ну и что ты там делаешь? – спросила я. – Подслушиваешь?

Он не ответил. Он только глядел, и лицо его, смешная огненная мордочка, было переменчиво и неуловимо.

– Ну и виси себе, пока тебя соседи не приняли за шаровую молнию и не подняли переполох! А я вот попью чаю и попытаюсь понять хоть одну статью, – сообщила я ему. – И не буду сочинять никаких романов про гусарские страсти, пока не разберусь с твоим энергоснабжением!

Шар метнулся к окну и прилип к стеклу, глаза в глаза. Нас разделяли несколько сантиметров воздуха между толстыми оконными стеклами. Но жар проник, я ощутила его лбом, носом и губами. Потом Ингус стремительно унесся во мрак.

Больше всего на свете это было похоже на поцелуй…