Несуразица. 3 (Игорь Митрофанов)

3

Это утро соседка тоже пропустила. Она упорно молчала и все четыре дома проспали. Колокол Моисеевны являлся неотъемлемой атрибутикой двора и поддерживал существование дворян. На эту достопримечательность приходили заслушаться и другие дома. Но сразу, сходу не могли определиться. То ли это у них хорошо, что потише, то ли – это тут неплохо, раз погромче. Голос Сеевны (так звали её коллеги по лавочке) был необходим, как нужность дождя при осенней грусти, и как участие солнца в сгорании плеч. Поэтому сегодня двор вдруг расшатался, поник и оглох от дохлой тишины утра, прозевавшего рассвет.

Что же где? Типа: «Как же так?»

Одно из двух вторых: либо Моисеевна не встала, либо муж из последних сил наконец-то задавил её подушкой, либо одно из третьего: соседка с ночи заняла очередь на почту за пенсией.

В общем, день приподнимался тихий и солнечный до тошноты! Радость таилась во всём и пугала.

«Может, войти в депрессию? – придумал ОН. – Нужно только напиться вчера! Нет, не выйдет. Что бы такого сочувственного вспомнить? А, «Белый Бим, чёрное ухо»… Нет. Это – в старом детстве отплакалось».

Грусть не наводилась.

«Побегу пройдусь! А там всегда найдётся повод затосковать. У работы, в кои веки, выходной! Жаль терять!..»

– «У работы выходной, пуговицы – в ряд!» – цитировалось, обуваясь. – Нет! Каким «интеллектом» можно дойти до такой мозговой катастрофы? «Пуговицы – в ряд»… – ОН обулся и весь вышел.

На газоне сквера в парке, между табличками «Собакам нельзя!» и «Осторожно! Огажено!», проходил митинг, явно вызванный спонтанно. Сколоченное наскоро из строительных щитов возвышение подскрипывало, а микрофоны, использующиеся больше для записи, чем для воспроизведения, подсвистывали. Тему ОН прочёл на самопальном плакате: «Поддержим использование нерабочих механизмов, прошедших амортизацию!» Шестеро ораторов, заплёвывая микрофоны, призывали четырёх независимых слушателей внизу высказаться. ОН стал целым пятым, но к микрофону полез первым из всех, кто не хотел. Давно думалось опробовать себя в караоке.

«Грузите уши спагеттями!»

Подключилась ФРАЗА.

ОН с речью были внятны до убедительности и серьёзны до юмора![22]

– Прибор, при длительном высоком напряжении, работает на износ, а человек – на вынос!

Товарищи!

И, если показания аппарата умножают

на процент погрешности, то погрешности человека приравнивают к его чистым показателям!

Это всегда является ведущим «руководством по эксплуатации» вас для вашего руководства!

Товарищи!

Воодушевлённый пониманием и поддержкой «товарищей», ОН разогнулся и разогнался продолжать. Но президиум отобрал и захватил «свистульку». Как всегда, организаторов процесса было больше, чем участников, и большевики взяли власть руками.

Хоть ОН и любил выступать, но его не сразу понимали… его не понимали вообще! Так же было в прошлый раз, когда, однажды, студёный ОН из лесу вышел и впору угораздил на «поляну» зелёных пацифистов. Маёвка проходила под девизом: «За мирные инициативы». Дерзнув не промолчать на сходке, ОН, как ему потом доверительно сообщили, сумел «наплести, не зная, что:

В той речёвке чувствовались грубые зазубилины, но «в корне» всё было верно.

…Так и сейчас, ОН лишился вещания и не раздал ни одного автографа.

Утренний пиво пился за углом. Заострив внимание, было заметно, что угол этот тупой, поэтому прохожие спешили его срезать.

«Режьте тупость остротами!»

Сглупила ФРАЗА.

Уже сидя за столиком, ОН стал подсматривать за приближающейся дамой. Дама фланировала походкой «груженого цементовоза под гору». Её прокатный стан двигался разбалансированно-расшатанно, как будто гайки между собой разболтались.

– Пройдёт или не пройдёт?

Она прошла с «запасом», почти не зацепив соседний светофор, на ходу сбросив из бомболюка два отдела парфюмерного магазина. ОН оглянулся на неё вперёд-походу:

– Интересно! Если ноги растут от коренных ушей, то где-то в этом месте и должен находиться верхний головной мозг? Действительно, две доли…

– Опять задница горит! Наверно, кто-то обсуждает, – прорвалось у неё, но перед тем думающаяся ею мысль была настолько глубока, что тут же снова заполнила всё её соображание: – Если они думают, будто я о них думаю, то почему они не думают о том, что они думают обо мне!

ОН допил кружку. Над примороженной лужей клокотала собака.

– Лучше – взахлёб, чем – захлёбываясь!

Процитировалось само.

– О! Точно! Пойду-ка я к Алкашам! Послушаю!

Мысль показалась неумной, и ОН её передумал:

– А почему бы и не пойти!

…При стуках в гаражи, услышалось долгожданное «эхо» потустороннего мира:

– Пароль?

Отзвук голоса радовал, но смысл слова озадачил. Это было что-то новое! Усилили бдительность?

– Пароль!

Настаивал гараж.

– Забыл.

ОН вернулся уходить, загрустив на развороте. Но спохватился – аж подпрыгнул:

– Вспомнил! Вспомнил! «Первый раз стратил» – не считается! Наш пароль: «Принёс!»

– Отзыв: «Молодец!»

Скрипанули ворота, расщеляясь для своего.

Когда ОН вошёл полностью, каждого было не слыхать.

– Что это вы сегодня молчите? Скажите что-нибудь думное!

Алкаши замолчали.

Один, племенновождно наливая стопарик и оторвав перочинкой ломоть корки, подавая между ножиком и большим пальцем, буркнул оскорблённо:

– Думай, что говоришь! Говори, что думаешь! Но «думой» нас не оскорбляй! Государственная дума[23] – порнуха.

– Там все лижут попу с искусственными стонами, сплёвывая и растирая чужие страдания. При этом нагло, не стесняясь, глядят в камеру, стелясь и выворачиваясь, чтобы их сняли на второй срок!

– Правильно! А им не в камеру смотреть надо, а из камеры!

Добавил кто-то. Не соглашаться совсем не хотелось, и ОН проглотил «соточку».

– Садись, в ногах правды нет!

– Это точно! Вся правда в заднице!

Все довольно всхрюкнули.

Водка разогнала кровь по сосудам. Кровь теперь сидела в сосудах и не высовывалась, побаиваясь.

Беседа продолжала прыгать с кочки на кочку, иногда проваливаясь в зыбкую трясину пустоты порожнего переспора. Но, в конце концов, всегда выходила на стремнину всеобщего интереса.

Прерываться не хотелось, но опять наступила очередь, и ОН пошёл за сывороткой правды в напитке истины. А куда пошёл? Хуже не придумаешь! В ба-ка-ле-ю! В бакалею!

Продавец был вежливейшим, культурнейшим в третьем поколении (из тех, кто пальцем проверяет чистоту стакана), и отсвечивал улыбкой № 37, с которой явно не дружил. В собирательном образе «хозяина жизни» сквозило: «По капле выдавливай из себя улыбку и, может быть, в отдалённых закоулках своего недоразвитого подсознания ты едва ощутишь слабый отблеск полуоттенка чувства, похожего на часть радости, полученной от твоей работы!»

– Не сломай зубоскулы об губоскалы, «столичная».

Одним предложением ОН попытался разбить «скульптуру» и, одновременно, заказал покупку.

– Детям до двадцати одного не отпускаем. Ваш паспорт!

Не искажая гримасы (отдадим ему должное, но потом, не за прилавком), процедил халдей, при этом назад и вперёд продавая водку «без сдачи» тринадцатилетним младенцам.

Пришлось доставать корочку:

– Там адрес моего дня рождения, приглашаю и вас!

Не на шутку рассмешил ОН. Но нашла мясорубка на кость.

– Вы знаете, как раз этот день для вас заказан отсутствием меня!

Грубыми и совсем не такими словами всё-таки сорвался продавец.

Цель была достигнута. Общаться дальше не желалось, и ОН отвалил, не посчитав недостающую сдачу.

«Травите змеев ядами!»

Вприпрыжку держалась за руку ФРАЗА, забегая вперёд и подхалимно заглядывая в глаза.

Бутылка была доставлена и начались «распри деления». Все легко намекали, что ОН не очень-то умно поступил, купив одну, подразумевая: «пошли дурака за водкой, и тот принесёт один литр!» ОН выкручивался, говоря, мол, «водка» не бывает во множественном числе и такому подобно…

Помирил всех от ссоры поэт Непечтаный. (То ли ошиблись в паспортном столе, то ли это была настоящая фамилия матери, то ли так его звали в связи с отношением к нему печатных органов, то ли с детства придерживался принципа «не печь в штаны», то ли, что совсем уж странно, поэт не носил с собой печать).

Непечтаный, привставши весь, сел на край бочки и, схватившись за ключицы явно-тайных читателей-почитателей, начал:

Ходить поэт уже на все сто не мог, да и «мысл» его был нелепее коленки в наушниках! Поэтому Непечтаного, как битое стекло с наклейкой: «Только кантовать!», аккуратно попереворачивали до дому.

В углу, на ящике для снарядов (в наших гаражах есть всё), восседал, как на барабане, бывший профессор некого института и требовал соседа конспектировать:

– Я потом проверю выдержки, так что сосредоточься!

Слушатель «кафедры» внимательно не пропускал ни одной рюмки и кивал.

– Методом проб и ошибок… запятая, – диктовал профессор, – я специально много раз наступал на грабли, но примитивное… тивное… записал? Орудие загребания плоской поверхности так и продолжало лежать. Успеваешь? Тем самым! Пиши: Тем са-мы-м! Пиши правильно! Не ломай бумагу понапрасну!.. Я опроверг ещё одну протухшую теорию о том, будто грабли чему-то учат! Это ж как низко надо пасть! Чтобы набить шишку на лбу на уровне пола, да ещё и головой угодить именно в данное сельскохозяйственное устройство. Всё записал? Записал? Ты думаешь, я для кого стараюсь? Ты думаешь, я для себя стараюсь? Да! Да! И да! Ты трижды прав!!! Для себя! «Сила учителя в его учениках!» Чувствуешь мощь моей личной цитаты? Макаренко – детские тюрьмы! Сухомлинский! Сердце отдаю детям, печень отдаю треске, голову – на отсечение, шею – на мыло, спину – на матрас! /Эта долька для ежа, эта долька для стрижа/… Уроды, цитируемые уродами!

Тот Учитель, кто может опуститься

к своему ученику – в полное незнание —

и вместе с учеником подняться снова

до уровня всех высот владения предметом.

Но тот, кто вполголоса начитывает материал

и раздражённо «объясняет» ученику

его «элементарные» ошибки,

тот не учитель, тот – учебник!

«Товарищи студенты, по моему предмету вы не успеваете!» «Его предмет!» Оттого и не успевают студенты, что науки стали личными предметами пользования преподавателей-недоучек. Что – не так!? Чётко и правдиво! Это как «F = MA»! Попробуй, возрази! Живёт законом, само себя не понимая!.. О! Родился тост! «Сегодня в Государственной Думе, под напором общественного мнения, с третьего чтения, был принят второй закон Ньютона! Ура!»

/В это надо было вдуматься. Поэтому всем смеяться не довелось/.

– Что ни фраза – то афоризм!

Восторгался ОН, не теряя услышанных слов.

ФРАЗА прослезилась, принимая к своему сердцу всё, близко сказанное…

В гаражах жизнь не обострённей и не притуплённей. Просто – реальней, без трезвой придуманной шелухи.

– Так, рука отдохнула? – продолжал лектор. – Тогда поехали дальше!

– Не-а! «Кони хочут пить!» – упёрся копытцами летописец.

– Конечно! И курить?!

– Ага! А вы не помните, случайно? Кто-нибудь написал мало-мальски стоящее трезвым, да без табачной трубки?

– А как же! И не случайно! Татьяна Ларина, например, письмо Онегину. «Татьяна, бедная Татьяна!»

– Да, да, да! А какой был при этом Пушкин? Кто видел? – дерзко не сдавался сороколетний «студент-заочник».

– Ты смотри, с характером! Ну, давайте! За плодотворный спор и за умное упорство! «Ежедневно рожай себя, иначе станешь выкидышем!»

– Стойте, стойте! Мне не хватило мензурки! Дайте, во что налить!

– На вот, подфарник от «габаритов», немного надтреснутый, зато не вытечет.

– Верно мыслите, молодой человек! Необходимость определяет целесообразность предмета! Почему нельзя помешать похлёбку молотком? Гвоздик забить, например, пистолетом, а поварёшкой копать ямки под саженцы? Даже масло может нести различную нагрузку, добиваясь искомого результата: то ли – умасливание, то ли – кипящее в глотку. Хотя, с другой стороны, чарка и плафон – на разных полюсах растрёпанности! Не наводи микроскоп на звёзды! Не ищи телескопом бактерии! Один увеличивает! Другой – приближает! Никогда не спутывай близкую кривду с далёкой неправдой! Вот такой помпезный кардамюр!

– А как пишется «кордомюр»?

– Я один должен всё помнить? Поимпровизируй грамматикой! Ты уже не маленький Петя и волк!

Учёный «на бочке из-под ящика» слыл известным в своей среде и, написав, защитил целый ряд диссертаций для амбициозных работников и сотрудников института. Те, время от времени, должны были подтверждаться, соизмеряя свои научные степени с высокой нужностью чинов и должностей. Тем самым постоянно доказывая острую необходимость развитого общества в изысканиях данного преумного учреждения.

Но больше всего доктор наук любил вспоминать первую свою крупную научную работу. Его дочь тогда начала играть на пианино. Умилённый звуками нестройных гамм, громко и несмело вырывающихся из-под корявых детских пальчиков, молодой талантливый отец, ещё не зная над чем будет работать, дал название своей, рождающейся под музыку вдохновения, диссертации:

«Доминантное Реанимирование Микозной Фазы Сольвента Ляписным Синхроном До Донного Синтеза Лямды Сольсодержащих Фабул Минимальной Резистентной Дозы».

То, что этот человек сутками не выходил из лабораторий, создавая научные труды всем институтским «людям без участья»: профоргу и комсоргу; парторгу и «перспективным» партийными полизышам; декану и секретарше декана; проректору и «отставному козы барабанщику» проректора; портнихе ректора – «чтоб не чинила зла», собаке ректора – «чтоб ласкова была», не спасло его от травли.

Через много лет, когда ему всё-таки дали «щедрой дланью» стать маститым профессором, учёный пострадал за смелые суждения. Это случилось в тревожных восемьдесят пятых, когда вся страна надела значки «борцов с трезвостью». Время, когда на комсомольских свадьбах водку газировали, подкрашивали и подавали под столами из чайников в кофейные чашечки, а на партийных праздниках лили самогон из супниц в глубокие тарелки.

Его, может быть, и не отправили бы на пенсию только за то, что несколько бдительных аспирантов «случайно» заметили, как преподаватель в районном центре, за сто пятьдесят километров от института, выйдя из дома своих родственников ночью, пошатываясь, садился в такси. Нет! За это тогда не выгоняли даже из вражеского Кембриджа и ненавистного Гарварда! Профессор просто перешёл все границы дозволенного и посмел заговорить(!) из зала, даже не находясь в президиуме(!), на партийном(!) собрании института. Сборище ленивой челяди проводилось по поводу жалобы жены-коммунистки на мужа-коммуниста со стажем о супружеской халатности и об отклонении от линии семьи в сторону оппортунистически настроенной, беспартийной части остального несознательного женского населения. Партком с воодушевлённым единодушием вынес[24] постановление члену организации вернуться в лоно жены активистки. И всё было бы как всегда – ничего, но тут «наш» профессор, несанкционированно подняв руку, подал голос. Мол, негоже всей партийной организации, нетактично и некультурно вмешиваться в личные сношения между семьёй! От его слов на неразвращённые умы партийцев пахнуло мохеровой групповухой. Некоторые даже перекрестились. А ректор, не сходя с трибуны, зачитал приказ о немедленном увольнении наивного, опрометчивого дядечки – рядового коммуниста, предъявив всем, передав по рядам, оказавшееся в подвернувшейся за спиной руке письмо аспирантов о ночных пьяных оргиях профессора. Все осудили ртами: «цы-цы-цы», удивились шеями в стороны: «ай-ай-ай» и отшатнулись руками вверх «ну-ну-ну» – за увольнение, хотя голосовать от них никто не требовал. Решение давно было административным, ждало момента и гласило: «Отправить на пенсию в связи с достижением предпенсионного возраста». А лучший друг из коллег[25] от себя громко по бумажке добавил:

– Пускай отольются тебе слезами страдания палестинского народа!

Профессора вышвырнули, как выжатую потрёпанную поролонку. Сила безумия в который раз доказала бессилие ума. /А так безумно хочется, что бы ум имел силу!/ …Теперь новые научные труды профессора из старого неопубликованного потихоньку издавал его племянник, чудом проживающий в Канаде. А сам сочинитель, ставший почётным членом академий Монреаля и Квебека, патриотично(!) отказываясь от лекций и консультаций за океаном, зачитывал отрывки из своих мемуаров в родных, для своего нутра, гаражах:

– «Я мыслю, значит, существую!» – продолжал монодиспут[26] профессор. – Я мыслю, значит, существую! Нет! Вы слышали?! Это же надо такой фразой ударить по векам и остаться в истории! Я говорю: «по векАм», а не «по вЕкам», в смысле – это не веки, которые у Вия, а – века, в которых Славься! Какая весомая мысль! Он, значит, мыслит, он, значит, существует! А если не мыслит, значит, что? Значит – не существует, правильно? И вот бредёт это мыслящее существо (оно, извините, сам поставил себя в средний род), на ходу мыслит, глаза от высоких мыслей задрал над деревьями. Когда… «Ябс!!!» – об булыжник. Палец – сломан, ноготь – сорван! Руками не успел придержать землю, потому что «заготовки» витали далеко в воздухе, помогая мозгам. Умной мордой – прямо в сдохшего на прошлой неделе барсука! Тот и при жизни-то вонял – вся природа убегала! А сейчас!!! Ну, и как? Рвота, боль, визг! Нет! Не может быть! Камень не существует, потому, что не мыслит! Сломанный палец сам не мыслит, значит его существование мнимо! А вонь! Блевота! Как же, не мысля, это всё может так сильно иметь место! Надо, видимо, мыслить дальше. Да, но моя гениальная «тема» размножена и делает меня великим на вЕки! А! Продал, пускай жрут!.. Ну, как вам, господа?

Ещё раза три переспросил профессор, похрустывая передними зубами об огурец.

– А что-то там, типа «Если я знаю, что ничего не знаю, то я уже что-то знаю»! Такое даже быку на рога не наколешь, лучше сразу того быка заколоть! И это – великое наследие? «Если я знаю – знаю, то я не знаю – не знаю». Вот с такой сумой и ходим по миру! Этот, как его? Да вы все знаете! На хорь озернулся – хореем озарился. А! Вспомнил! «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я» – намного глубиннее той ахинеи про «знаю – не знаю, что знаю». Эй, ты, хомо сапиенс! Живи и думай! А не мысли и существуй! Чем? Чужими надписями на заборах? Нет аксиом! Всё требует твоего личного осмысления и доказательства! Садко, говорите, на дне моря на гуслях играл? Подумайте! Кто его мог там слушать? У рыб нет ушей! Дерево, говорите, растёт, солнце греет, ночью темно, июль – лето, Земля крутится? Разумеется? Бред! А если дерево – ещё не посаженное или уже – паркет? А если солнце в феврале? А если ночь под Карелией? А июль в Южной Африке – разгар зимы! А Земля, значит, крутится? Кто сказал? Кто сказал, тот сгорел. Есть, правда, эти – несколько десятков подопытных в скафандрах. И как они это видели? Когда сами по небу крутились, как раки в баке, притиснувшись, словно застряв в зимнем трамвае на кольцевой, не понимая, кто давит сзади, куда упала шапка, откуда запах, где верх, где окно и в какую сторону выпрыгивать на ходу или выползать при полной остановке. А для обывателя – это не реальность. Пускай та Земля и крутится, только утром глянешь из окошка – опять та же грязная стена сарая, как ни крути!

Профессор с пылу с жару тряс попавшегося под руки мужичка, отрывая тому уши от шапки. Но мужичок и сам не дергался, преданно, с выражением автопилота в глазах смотря сквозь «оппонента» на стенку с инструментом.

Театр всегда заканчивается вешалкой, поэтому, не дожидаясь разборок одежды, пропустив финальную сцену, ОН оставил всех воихнеяси и уплыл по вечернему воздуху…

Сон был не по теме и не к месту, как сказка, ещё никем не придуманная:

Зацепила как-то щука уличная на крючок шатающегося после зарплаты Емелю. Не совсем понравилось это Емеле. Хотел он щуку кулаком-кулаком, хотел он щуку кирпичом-кирпичом! Да в проруби-проруби утопить-утопить! Но взмолилась тварь божья ласковым человеческим голосом: «Хочешь, всё сделаю по твоему велению, по твоему хотению, всего лишь за плату символическую? За то, что осталось у тебя от зарплаты месячной после трактира вечернего». Но Емелю не проведёшь, он и сам дойдёт! «Нет, щука расчешуенная! Рыбнадзор тебя подери! Не хочу я своё напряжение месячное за один раз спустить!..