Эпизод 8. «Война полов»
«Свет
Озарил мою больную душу!»…
Нет, не так.
«Рай!
Обещают рай твои объятья!»1.
И это тоже.
И тысячи, сотни тысяч других эпитетов, из сочинений всех поэтов всех времён и народов. Как объяснить единственному в мире человеку, что он для меня… словно восход Солнца над океаном? Словно полная Луна над тихим омутом лесного озера? Словно все краски мира, все вкусы и запахи, всё тепло и нежность?
Вот уже пятый день мы с Марией пребываем в некоей обволакивающей, растворяющей, дурманящей прострации. Она – потому что это, похоже, вообще основное состояние её ума. А я… глупею на глазах? И мне это нравится?
Каждый день с утра мы ходим на мессу. О, как чудесна месса, когда её служит ОН! Я люблю всех ангелов, святых и всю дирекцию Небесной Канцелярии. (Тем более, что давно уже поговаривают, будто и наши, и их акции сходятся в единых руках. А наша, якобы, конкуренция – лишь байки, для стимуляции трудового энтузиазма рядовых сотрудников. Все знают, что право последнего слова всегда остаётся за Самым Главным. Об этом просто не принято говорить вслух. Особенно в присутствии Главного).
Вчера мы с Марией ошиблись и явились к ранней обедне. Её проводил другой священник. Какой-то лысый желчный тип, рано начавший стареть. Мне он не понравился. Мы дождались второй обедни, поздней. В нашем любимом уютном боковом приделе. Пока ждали – рассматривали картинки Крестного Пути, размещённые вдоль стен. Несколько лубочно, но в целом – мило.
А потом были полчаса неземного блаженства. Мы с Марией неотрывно созерцали Единственного. Слышали музыку его проникновенного баритона. Причащаться, правда, не стали: жить-то хочется.
Мария, кажется, видит в нём свою единственную надежду на спасение. От меня. В стенах храма, рядом со святым отцом, она чувствует некоторую защиту. Глупая: как будто молельные тексты на мёртвой латыни способны чем-то мне навредить. Как будто опиум для народа, именуемый религией, способен стать отравой для крысы, именуемой демоном!
Если я и веду себя в последнее время сдержанно, так только потому, что сама этого хочу. И… мне немного стыдно за допущенную давеча бестактность. Я могла бы даже извиниться… Но… Он меня смутил! Я не виновата! Просто сорвалось с языка, от неожиданности, первое, что пришло в голову! Я вовсе не собиралась никого оскорбить. Просто перенервничала.
Нет. Не буду извиняться.
После мессы мы каждый день подолгу гуляем в парке. В том самом парке, где мы познакомились с плутом Фламмелем. Говоря «мы», я имею в виду себя и Марию. В последнее время мы неплохо ладим. Я – всё больше покачиваюсь на волнах сладостных грёз. Она… Да кто ж её разберёт? Я не читаю в душах. Может, строит коварные планы, как от меня избавиться. Пусть делает, что хочет – лишь бы не мешала!
Родители, кажется, тоже довольны переменой в состоянии дочери. По крайней мере, кормят сытно и в душу лезть не пытаются.
…Парк оказался совсем близко к храму: минут десять ходьбы. Он больше походит на одичавший старый сад или чуть уприличенный лес, чем на творение рук цивилизованных горожан. Может, здесь когда-то и впрямь был чей-то сад… Старые флегматичные деревья прожили на белом свете никак не меньше сотни лет. Липы, каштаны, клёны, дубы. Они уводят дух от мирской суеты к вечному. Я начинаю думать, что существуют в дикой природе такие уголки, из которых каждый – в гораздо большей степени храм, нежели любой храм, сооружённый человеческими руками. Каждая травинка, каждая трещина на коре, каждый лист воспевают Создателя гораздо проникновеннее, чем любой григорианский хор. Возможно, я сужу предвзято, из-за того, что никогда не питала к людям особой симпатии.
Ко всем, кроме одного.
…По земле в разные стороны петляют посыпанные гравийным щебнем дорожки. Они изящно вьются, огибая купы деревьев. Поэтому, откуда бы ни шёл в твою сторону человек, всегда получается, что он появляется из-за поворота.
Народу в парке мало, особенно днём. Работающему люду некогда здесь шастать, а обеспеченные бездельники находят себе места поинтереснее.
Иногда вдоль дорожек встречаются скамьи. Они деревянные и тоже старые, подобно всему остальному парку. В некоторых выломаны отдельные доски. Но я… нет, Мария нашла одну целую. Похоже, местная обстановка ей знакома. Наверно, она уже бывала здесь раньше.
Она всё время выходит к этой скамье. За спинкой скамейки сплетаются ветвями разросшиеся кусты. Они гораздо выше человеческого роста; а когда покроются листвой, то, видимо, превратятся в подобие нерукотворной зелёной беседки, способной скрыть многое от посторонних глаз. Ну, так и есть: Мария вспоминает, как пряталась здесь в детстве от няньки. С тех пор кусты стали ещё гуще…
…Из-за поворота дорожки показался человек. Среднего роста, худощавый, одетый во всё чёрное. Лет тридцати или около того. Колдун, чернокнижник и алхимик. Учёный. Николя Фламмель. Он неторопливо шагает, рассеянно глядя по сторонам и постукивая по земле длинным прутиком. Улыбается своим мыслям.
– Эй! Привет! – окликнула я его. – Привет, господин колдун!
Фламмель остановился возле скамьи, где я сидела.
– А-а… Привет. И Вам доброго здоровья, мадмуазель де Мюссе… Ты что тут делаешь?
– А как ты думаешь?
– Не знаю. Может быть, поджидаешь очередную жертву?
В иной раз я бы, возможно, возмутилась его высказыванием. Но только не сегодня. Сегодня я была добрая.
– Вот ты хочешь меня обидеть, Фламмель, а зря. Я ведь не только гадости делать могу. Сейчас, например, я готова обнять весь мир. Во мне звучит музыка! Ты считаешь, что я сижу в засаде, а я просто любуюсь природой и радуюсь солнышку. Посмотри, как скамейка нагрелась.
– Ох, не верю я в безобидных демонов, – скептически качает головой колдун.
– Вот, послушай, – я пытаюсь выхватить из эфирных потоков, сквозящих в моём уме, что-нибудь более-менее складное. – Послушай:
«Прикосновенье к божеству!
Прикосновенье к торжеству!
Прикосновенье к волшебству!
Ах, нет… я не переживу!»
– Это что? – с подозрением спрашивает Фламмель.
– Это? – я отчего-то смущаюсь. – Это стихи… Слова в рифму.
– Слова в рифму? – Фламмель с изумлением присвистывает. – Да, душевные расстройства бывают иногда заразительны…
– Кстати, о расстройствах, – вспоминаю я. – Как там наша больная?
– Сейчас, – Фламмель делается сосредоточенным.
Я вся непроизвольно передёргиваюсь, когда ультрафиолет его взгляда прожигает моё нутро. К счастью, это очень быстро заканчивается.
– А всё не так уж плохо, – удивлённо сообщает Фламмель. – Я думал, будет хуже.
– В смысле? Она поправилась?
– Ну, как сказать… Вы с ней как-то умудрились друг к другу приспособиться. Нашли некое динамическое равновесие.
– И что теперь? Она уже не сойдёт с ума?
– Риск ещё есть. Но уже не такой высокий, как поначалу. Если ты поумеришь свою активность, у неё есть шансы продержаться.
Не скажу, чтобы выражение «поумеришь активность» сильно меня обрадовало. Я и так в последние дни веду почти растительный образ жизни. Куда уж умеряться-то!
– Послушайте, мадмуазель де Мюссе, – Фламмель говорит как будто мне в лицо, но смотрит сквозь меня. – Время Ваших… э-э-э… неприятностей уменьшается с каждым днём. Демон уйдёт в строго определённый срок. Осталось одиннадцать с половиной месяцев – меньше года! Наберитесь мужества и терпения, и Вы останетесь в полном порядке. Вы меня понимаете?
Моя голова слабо дёрнулась против моей воли. Мария кивнула, что ли? Да, что-то я совсем контроль ослабила…
…Фламмель ушёл, а я осталась в смятении чувств. Его последние высказывания напрочь снесли и смяли моё безмятежное расположение духа. «Время… уменьшается с каждым днём… Осталось одиннадцать с половиной месяцев!». Моё земное время уменьшается с каждым днём, с каждой минутой, каждой секундой! И плевать-то на тело – жила я и без него, оно даже взлететь не способно. Страшно другое: безвозвратно теряется время, которое я могла бы провести с НИМ! С моим Виктором (победителем!)! Теряются мгновения неописуемых наслаждений. Безграничного счастья. Как измерить, сколько счастья я уже потеряла из-за своей непростительной медлительности?!
Я вдруг осознала, что машинально глажу рукой шероховатую доску скамьи, как могла бы гладить бархатную кожу ЕГО рук. Я узнала, что кожа у него бархатная, потому что Мария прикасалась к его пальцам, когда целовала их.
Счастливая! Всё ей! Хотя для неё это действо – всего лишь дань обычаям. Ритуал демонстрации почтения. Гомагиум, выражаясь по-научному. Вассал выражает почтение феодалу, адепт религии – духовному пастырю. Так принято в их обществе. Целование руки другому человеку символизирует признание его превосходства и собственной готовности подчиниться.
Всего лишь обычай. Такой же, как снимать шляпу при встрече или отвешивать почтительный поклон.
…Так что же я сижу?! Нельзя больше терять ни минуты. Нужно бежать, рассказать всё ЕМУ и отдаться обоюдному счастью целиком, с головой.
Я вскакиваю на ноги… и цепенею. Ну, хорошо, допустим, через пять минут я буду в храме, рядом с НИМ. Взгляну в его лицо. Или брошусь к его ногам. Неважно. А дальше?
Я легко могу накатать сколько угодно докладных Бахамуту. Я даже могу сочинить развёрнутую объяснительную самому Ваалу, главе нашего Департамента. И мне хватит широты моего лексикона, хватит умения обращаться с речевыми оборотами.
Но когда дело доходит до того, чтобы сообщить одному-единственному жалкому человеку о своих чувствах… Куда пропадает мой богатый словарный запас???
Делаю шаг. Останавливаюсь. Разворачиваюсь и иду в противоположную сторону. Потом бегу.
…Я догнала Фламмеля у дверей его дома. Чутьё помогло мне не сбиться со следа. Фламмель как раз ковырялся ключом в замке. Он нервно шарахнулся в сторону, когда я подскочила к нему с разбегу.
– Ты что? С ума сошла?
– Надо поговорить, – выпалила я, тяжело дыша.
– Кому надо? Мне, например, не надо.
– Мне надо.
– Может, потом как-нибудь?
– Нет. Время уходит.
– Ну, заходи, что ли, – колдун галантно пропустил меня вперёд, в дом.
Я остановилась на пороге.
– Ты разрешаешь мне войти, сам, по доброй воле?
В принципе, в дом к человеку можно заходить и без этой старинной формулы. Но утвердительный ответ даст мне возможность вернуться в любое время, уже не спрашивая согласия хозяина.
– Да ладно уж, по доброй, проходи давай.
Небольшой двухэтажный каменный домик целиком принадлежал Фламмелю. Внутри оказалось довольно уютно, хотя и немного пыльно. Хозяин бросил плащ на вешалку в прихожей и провёл меня наверх, в гостиную.
…Он сразу повалился в кресло-качалку возле камина. А я остановилась посреди комнаты, изучая обстановку. Просторное помещение служило одновременно и гостиной, и столовой. А также, похоже, и рабочим кабинетом, и, зачастую, спальней. Слева от входа размещался упомянутый уже камин – массивный, внушительных размеров, отделанный каким-то серым камнем. Справа, в глубине, у дальней стены, стоял широкий диван, застеленный красно-коричневым покрывалом. Над диваном висел не менее широкий, не первой свежести, гобелен с изображением сцены охоты.
Стена напротив двери выходила двумя окнами на улицу. И, наконец, в свободных промежутках по периметру комнаты располагались несколько стеллажей, заваленных всяким хламом. Я разглядела бумажные листы, книги, свитки, какие-то невыразительные коробочки, образцы минералов, алхимическую посуду, чучела мелких животных, несколько письменных приборов… Дальше я глядеть не стала. Женская рука явно не притрагивалась ко всему этому великолепию. Вся обстановка в доме выдавала во Фламмеле закоренелого холостяка.
В центре комнаты, на почётном месте, важно располагался большой овальный стол из тёмного полированного дерева. А вокруг него – четыре стула с высокими спинками, из того же материала. На столе вперемежку валялись листы с рукописными текстами. Проследив за направлением моего взгляда, Фламмель не поленился подняться. Он аккуратно сгрёб листы в стопку и переложил на каминную полку. После чего вернулся на прежнее место.
Я снова взглянула на камин. На его полке разместилась целая кунсткамера в миниатюре. Здесь бок о бок вытянулись в ряд, по-порядку: статуя многорукого индийского божества с лицом слона; ярко раскрашенная маска шамана из племени, обитающего на другом континенте; резная шкатулка; чернильница с пером; кастрюлька с длинной ручкой, используемая некоторыми народами для приготовления напитка «кофе»; склянка тёмного стекла с притёртой стеклянной же пробкой; вазочка с печеньем. И, с краю, довольно крупный серый булыжник неправильной формы.
Булыжник почему-то привлёк моё особое внимание. То ли своей неуместностью в жилище учёного человека… То ли напомнил о чём-то… Прихотливостью изгибов и выщербин своей поверхности он располагал досужего наблюдателя к философическим размышлениям о смысле бытия.
Огня в камине, естественно, не было, ибо никто не потрудился заняться его разведением. Среди углей тускло отсвечивал металлическим боком небольшой тигель, установленный на треножнике. (Для тех, кто никогда не увлекался ни алхимией, ни тяжёлой промышленностью, поясню: тигель – это такая посудина конической формы, сужающаяся книзу, с толстыми стенками, предназначенная для расплавления тугоплавких веществ. Все уважающие себя алхимики и чернокнижники пытаются в тиглях переплавлять свинец в золото. Для тех, кто знаком с законами физики, совершенно очевидно, что такое превращение невозможно без ядерного синтеза. А для организации полноценного ядерного синтеза огня и тигля, как правило, маловато. Нужен ещё хотя бы философский камень…).
Из любопытства я подошла поближе к камину и заглянула внутрь, чтобы узнать, что за варево готовил мой колдун. На дне тигля, сквозь слой копоти, поблескивал свеженький слиток золота.
– Испачкаешься, – предупредил Фламмель. – Там копоти полно. Давно не чистил.
– Ты зачем золото в камине держишь? – только и смогла спросить я. В памяти всплыли недавние визиты к ювелирам. Поди, уже волосы на себе рвут с горя, бедолаги…
– А что? – невинно поинтересовался хозяин дома.
– Украдут же!
– Ерунда, – отмахнулся Фламмель.
– Ну, как знаешь, – я вернулась к столу и расположилась на одном из стульев. Стул был жёсткий.
– Кофе хочешь? – смилостивился хозяин.
– Спрашиваешь! Кстати, где взял?
– Мне из Турции привозят. Знакомые, с оказией.
– Что-то я больше ни у кого здесь, в городе, его не видела.
– А его здесь не пьют. Не принято как-то… Может, возить дорого… Да и вкус – на любителя.
Разговор возобновился, когда Фламмель пододвинул мне чашечку с ароматной чёрной жидкостью.
– У тебя, кажется, дело ко мне какое-то было. Срочное, – напомнил он.
– Ах, да, – я так зацепилась мыслями за золото в камине, что почти позабыла о первоначальной цели своего визита.
– Да… – я медлила, не зная, как начать разговор. – Как у вас, людей, принято объясняться в любви? – рубанула я, наконец, с плеча.
– Что??? – Фламмель вскинул брови. – Зачем тебе это?
Я ждала такого вопроса. И не могла дать на него вразумительный ответ. Не стану же я, в самом деле, делиться переживаниями с потенциальным клиентом. Да что там с клиентом – возможно даже с будущим рабом! Ибо он – нужно постоянно об этом помнить – чернокнижник, а, стало быть, готов продать свою душу любому более-менее сметливому дьяволу. Почему бы не мне? В своё время… Пока просто некогда этим заниматься.
– Так, любопытно, – отвечала я, стараясь казаться невозмутимой, и в то же время – не в силах скрыть раздражение. – Уж коль скоро я живу среди вас… Хочу узнать о вас побольше.
– А кто тебе объясняться собрался?
Нет, ну он мужчина или базарная сплетница? Неужели он не видит, что дама желает оградить свою личную жизнь от обсуждения?!
– Много претендентов, – бросила я высокомерно.
– Те стражники? Которые приставали к тебе ночью в парке?
Пока я размышляла, как бы так повыразительнее объяснить человеку, насколько страшен воздушный демон в гневе, Фламмель допил свой кофе. Внезапно он вскочил на ноги и рухнул передо мной на одно колено.
– Мадам! – Фламмель прижал левую ладонь к своему сердцу, а правой ловко уловил мою руку. – То есть, мадмуазель! Вся моя прежняя жизнь была подобна жаркой бесплодной пустыне. Под палящим солнцем брёл я к неведомой обетованной земле, как одинокий паладин. И в тот миг, когда я уже готов был переступить грань отчаяния, утратив всякую надежду на спасение, Вы предстали передо мной, как животворный оазис! Вы и есть животворный оазис в пустыне моего одиночества. В Ваших руках сплетаются все нити моей судьбы. Вы – мой утраченный рай! Позвольте же припасть к Вам, как к неиссякающему источнику благодати. Позвольте покаянному грешнику вернуться в небесные чертоги!
Фламмель поглядел в моё оторопелое лицо своими честными глазами и запечатлел на моей кисти горячий, хотя и несколько театральный, поцелуй.
– Вот, примерно так, – сообщил он будничным тоном, встав и отряхивая колено.
– И что? – поинтересовалась я осторожно.
– В большинстве случаев срабатывает.
– В большинстве случаев?!
– В семи – восьми случаях из десяти, – уточнил он.
– А остальные… два – три?
– У них принципы. Или проблемы со здоровьем. Всяко случается…
Я задумалась. Вообще-то, его информация была мало применима к моей ситуации.
– Ладно, я поняла, – заговорила я. – Так в вашем мире мужчина объясняется с женщиной. А если… наоборот?
– Наоборот? – колдун выглядел озадаченным. – Не, наоборот не получится.
– Почему?
– Видишь ли… Женщина – такое существо… В ней слишком много вашего, дьявольского. Она никогда сама не признается. Будет молчать до последнего. Намекать – это пожалуйста: взглядами, вздохами, телодвижениями, выражением лица… Одеждой…. – (Фламмель покосился в вырез моего платья. Однако, там ничего особо вызывающего не просматривалось. Всё самое ценное было надёжно скрыто). – Но вот чтобы прямо сообщить обо всём словами – никогда!
– Но почему?!
– А чтобы высосать все соки у своей несчастной жертвы. И переложить всю ответственность.
– Как это?
– Ну, понимаешь… Сначала мужчина, имевший несчастье поддаться влечениям, героически молчит и ждёт, пока женщина рухнет в его объятья. Потому что по ней видно, что она уже полностью созрела. Сам-то он уже давно созрел и готов к активному, так сказать, взаимодействию… Их отношениям ничто не препятствует, так как, предположим, оба свободны, то есть, не скованы ни узами брака, ни какими другими обетами. Однако, время идёт, но ничего не происходит: дама лишь одаряет его загадочными взглядами и томными улыбками, а в исключительных случаях – нежным пожатием руки. В конце концов, мужчина, как человек дела, заявляет: сударыня, к чему терять время, мы ведь оба прекрасно понимаем… Она отвечает: да. И оба предаются акту любви.
– Ну?
– Гну! Наутро он узнаёт, что является коварным соблазнителем. А знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что она ему сообщает: «Мы созданы друг для друга. Такая великая любовь, как наша, не могла возникнуть без Божьего промысла. Значит, мы предназначены друг другу Богом, и наш союз задуман на Небесах. Значит, мы обязаны пожениться, чтобы остаться вместе навсегда».
– А-а… – у меня, в принципе, не было аргументов, чтобы возразить.
– Да, но! – продолжал, разгорячившись, Фламмель. – А что прикажете делать бедному кавалеру? Помышлял ли он, что единая ночь наслаждений повлечёт за собой столь глобальные последствия?
– А-а… разве нет?
– Так в том-то и дело! Он ведь как рассуждает? «Она – хочет, я – хочу. Обменяем взаимное желание на взаимное удовольствие». Верно?
– Э-э…
– И разве же может он помыслить, что в её понимании обмен должен длиться до самой гробовой доски? Всю оставшуюся жизнь?
Я задумалась. Колдун поднял непростые вопросы.
– Вот и я говорю, – продолжил Фламмель устало. – Он, мужчина, думает: «Я отдал ей всё, что мог. Чего же ей ещё надо?». О чём думает она – известно только Богу. Но если мужчина на ней немедленно не женился, на нём повисает клеймо: подлец. Так называют его её подружки, её тётушки, её соседушки и прочая свора. Сама же прелестница будет утверждать, что он застиг её в минуту слабости, каковой слабостью и беззастенчиво воспользовался.
– А разве нет? – наивно вопрошаю я снова. Кажется, повторяюсь.
– В том-то и дело! – Фламмель многозначительно поднимает указательный палец. – Весь парадокс в том, что у несчастного соблазнителя не было выбора. Что, по-твоему, случилось бы, если бы он отказал даме в близости в минуту её так называемой «слабости»?
– Ничего бы не было?
– Был бы кошмар! Ужас, подобный которому не встретишь даже в вашей преисподней! Женщина этого не прощает никогда. Она бы его возненавидела всеми фибрами своей тонкой ранимой души! Он стал бы для неё личным кровным врагом на всю оставшуюся жизнь. Женщина, отвергнутая возлюбленным, мстит беспощадно! Она способна стереть его в порошок. Сосуд дьявола, что и говорить…
Фламмель сокрушённо замолк. Я переваривала информацию. Картинка вырисовывалась мрачноватая. Со слов Фламмеля получалось, что у мужчины, коль скоро его угораздит воспылать нежными чувствами к какой-либо особе женского пола, вообще нет шансов на благоприятный исход. Он либо получит отказ и вынужден будет страдать от неразделённого чувства, либо заработает репутацию негодяя, либо… Оставалось только выяснить, чем так страшно состояние, именуемое «брак».
– А чем же грозит мужчине брак? – осторожно спросила я. Интуиция подсказывала, что сейчас я услышу какое-то жуткое откровение.
– Чем грозит? В худшем случае, это несколько десятков лет жизни бок о бок, в наитеснейшем контакте, с совершенно чужим человеком. Совершенно чужим, понимаешь?… Возьмём такой пример. Допустим, мы с тобой поженились и обречены прожить вместе лет сорок. А то и все пятьдесят. Как тебе такая перспектива?
– Ну уж нет! – вырвалось у меня. – То есть, я хочу сказать: у меня на ближайшие пятьдесят лет несколько иные планы.
– Вот именно! – обрадовался чернокнижник. – И у меня тоже! Но женщина… Женщина этого не поймёт. У неё же другие цели, другое мироощущение. Допустим, мужчина питает интерес к философии и… некоторым научным изысканиям. А то бывшее ребро, та дщерь Евы, которую он имел неосторожность заполучить в супруги? Её с той же силой влекут золото, шелка и парча. Я не говорю, что философия – хорошо, а тряпки – плохо. Всё может быть хорошо, в надлежащее время в надлежащем месте. Но, сведённые воедино, смешанные в общее блюдо, они вызовут сильнейшее отравление у обоих! Ты понимаешь мою аллегорию?
– Если я правильно поняла, при таком механическом соединении противоположностей ни мужчина не сможет с толком предаться своим занятиям, ни женщина не получит желаемое количество драгоценностей и нарядов?
– Примерно так, – вздохнул Фламмель. – Причём оба обвинят друг друга в своей неудовлетворённости. Каждый будет видеть в своей так называемой «второй половине» не собрата по несчастью, а источник своих бед!
– Какой ужас! – выдохнула я. – Неужто люди настолько слепы? Неужто нельзя как-то договориться по-хорошему?!
– Никак нельзя, – сокрушённо покачал головой Фламмель. – Война полов. Там, где вступают в бой половые взаимоотношения, нет места здравому смыслу.
– Но, погоди… Погоди! Ведь они же в самом начале испытывали друг к другу что-то хорошее? Влечение какое-то, симпатию? Куда же оно девается? Неужели нельзя его в себе сохранить?
Фламмель красноречиво развёл руками.
– Попробую проиллюстрировать ещё на одном примере, – предложил он. – Возьмём условно опять же тебя и меня. Допустим, мы поженились, и ты, как супруга, вошла в мой дом законной хозяйкой. Ты, как хозяйка, хранишь в этом доме уют и порядок. Ты каждый день бываешь в этой комнате. Скажи пожалуйста, ты оставишь её в первозданном виде?
Вживаясь в роль, я скептически окинула взором хлам на стеллажах. Фламмель всё понял без слов, по выражению моего лица.
– В первый же день хозяйствования ты выкинешь отсюда как минимум половину, – продолжил он. – После чего я не смогу отыскать ни одного нужного мне предмета. Более того. Сейчас эта комната для меня больше, чем просто жильё. Даже больше, чем рабочий кабинет. Это… своего рода святилище. Место обретения душевной гармонии и приобщения к высшим таинствам. И стол – как алтарь. И чернильница – как потир. И чернила в ней – не просто чернила; в момент священнодейства они мистическим образом превращаются в кровь…. Пусть не Христову, но в мою собственную…. А теперь вообрази, что орда иноверцев (а одна женщина стоит целой орды!) врывается в сей храм. У них – у неё – иная вера и иные атрибуты культа. Ты, конечно, понимаешь, что про веру я говорю здесь аллегорически, и для всего прочего общества мы с супругой оба будем честными католиками. Так вот, сюда является женщина, неся в душе свою собственную веру. И для неё сие помещение предстанет не величественным храмом, а простой захламлённой кладовкой. Каковой, возможно, и является в действительности…. Как ты думаешь: как отреагирует супруга на мои гневные вопли, когда я столкнусь в этой комнате с результатами её усилий (заметь, вполне искренних!) по созданию уюта?
– Боюсь ошибиться… Но, как мне кажется, она не совсем поймёт причину твоего гнева. Может, даже обидится… Сочтёт тебя невоспитанным хамом…
– Не может, а точно. А в итоге: пара – тройка таких сцен, и прежние тёплые чувства развеются без следа. Что же придёт им на смену?
– Да, что?
– Разочарование. Раздражение. Досада. Поиски виновного. А виновный очень скоро будет найден, и ты уже знаешь, кто им окажется. А следом появится намерение настоять на своём любой ценой. И отомстить за «порушенную жизнь», из которой бесследно пропало счастье.
– Как на войне?
– Хуже. Если войну ведут не фанатики, а зрелые взрослые мужи, они всегда соотносят возможный выигрыш и цену, которую придётся за него платить. И, если цена слишком высока, отказываются от выигрыша. Так вот, в браке нет места зрелому здравомыслию. В браке все становятся фанатиками.
Мы оба скорбно помолчали. Воистину, мир людей открывался мне как бесконечная юдоль страданий.
– В войнах фанатиков нет победителей, – закончил мысль Фламмель. – Даже если внешне кто-то одерживает верх, в глубине души он остаётся несчастен. А зачем нужна такая победа, которая не делает счастливым?… Чем же всё кончается? Нервные расстройства, моральная деградация, адюльтеры, болезни, смерть…
– Постой-ка! Ты, кажется, сказал, что всеми этими кошмарами брак грозит в худшем случае, – вспомнила я. – А что же тогда бывает в лучшем? Надежда всё-таки есть?!!
– В лучшем? А в лучшем случае кто-нибудь из супругов оказывается настолько мудр, что умирает вскорости после свадьбы. Этим он выигрывает всё. Срывает банк, так сказать. Ибо навеки остаётся чистым и прекрасным для своей вдовствующей половины. Воплощением всех добродетелей. И его достоинства с каждым годом, миновавшим с момента смерти, лишь ярче воссияют в памяти близких. Так и до святости недалеко…
…Я уходила от Фламмеля в сильнейшем смятении. Чтобы иметь возможность хорошенько обдумать дальнейшие действия, я выбрала самую длинную дорогу к дому. Ибо размеренная ходьба как нельзя лучше способствует упорядочению процессов мышления. Но хоть ноги мои ступали твёрдо и ровно, мысли всё равно безнадёжно путались. Единственное, что я прочно для себя уяснила: действовать нужно решительно и быстро. Я не могу терять своё бесценное земное время, дожидаясь, пока Виктор преодолеет свойственные его мужскому полу колебания и сомнения в целесообразности инициирования любовных взаимоотношений. Ему, может, и некуда спешить, у него впереди ещё вся жизнь, а у меня – только одиннадцать с половиной месяцев.