Непридуманные истории из жизни Страны Советов. Памятник матери-белоруске (В. И. Мурох, 2017)

Среди белорусских лесов разбросаны тысячи деревень, все они на первый взгляд не производят особого впечатления, затерянные среди просторов, притаившиеся у берегов красивых озер, больших и малых рек. Мне раньше казалось, что среди бесчисленных Березовок, Липовок и Сосновок встречаются деревни и небольшие поселки с какими-то необычными именами, как например, Королев Стан, или деревня с красивым и звучным названием Марьяново, или как у нас издавна бытовала шутка о трех белорусских столицах: «В Беларуси три столицы – Минск, Логойск и Плещеницы». Есть в нашей Беларуси даже свой Париж, вернее, деревня с таким названием. Мне всегда казалось, что в этих необычных и загадочных названиях присутствуют какие-то удивительные и необычные истории, от которых и произошли их имена. Однако по мере того, как шли годы, я все больше и больше узнавал о непростых судьбах живущих в этих белорусских краях людей и убедился в том, что на всей территории Беларуси нет даже самой маленькой деревни, где бы не было своих замечательных людей и связанных с их жизнью историй, которые оставили о себе память. С одной из таких историй связан и этот рассказ. Я хочу рассказать о небольшом белорусском городке Жодино, в котором и родилась эта женщина-мать Анастасия Фоминична Куприянова, необычная судьба которой осталась в моей памяти на всю жизнь, хотя история основания этого города связана не с фамилией Куприяновых, а с именем Богуслава Радзивилла, представителя одного из известнейших людей своего времени. Об этом свидетельствует деревянный сруб, встречающий каждого, въезжающего в этот город, с надписью на белорусском языке: «365 год таму назад на злучыне Плiсы i Жодзiнкi Багуславам Радзiвiлам заснавана мястэчка Багуслаў Поле, якое паклала пачатак гораду Жодзiна». На русском языке эти слова звучат так: «365 лет тому назад в месте слияния рек Плиссы и Жодинки Богуславом Радзивиллом основано местечко Богуслав Поле, которое явилось началом основания города Жодино».

Меня в эти места привлекла история рода Радзивиллов, с которой была связана моя поездка в эти края. Этот богатейший род оставил заметный след в истории Беларуси. Один из представителей этого рода, крупнейший магнат Богуслав Радзивилл, имел в Смолевичах имение и решил на окраине своих земель основать новый город с целью улучшения сообщения между Смолевичами и Борисовом.

Я ходил по этому отмеченному историей городу в надежде найти связь времени прошлого с настоящим. Я искал людей-старожилов в этом городе, ставшем индустриальным, тех, кто хорошо знал историческое прошлое, но к моему большому сожалению, я не встретил никого, кто бы мог мне рассказать о прошлом, а ведь, как известно, без прошлого не бывает настоящего. За последние годы Жодино превратился в современный город и теперь каждый житель Беларуси при упоминании Жодино ассоциирует его с БелАЗом и автомобилестроением. Сюда на постоянное место жительства приехало много людей, а старожилов я так и не встретил на своем пути. Погрузившись в невеселые думы, связанные с неудавшейся поездкой, я решил посидеть с удочкой у водоема и попытаться сквозь призму природы, которая за прошедшее время, естественно, подверглась каким-то изменениям, рассмотреть прошлое, так как природа, как бы она ни менялась, всегда сохраняет отпечатки прошлой жизни. И хотя те реки, у слияния которых был основан когда-то этот город, превратились в небольшой водоем, они по-прежнему оставались для меня символами прошлой эпохи, которая сохраняла в себе таинственные прелести той далекой жизни.

Я нашел сельский магазин, купил удочку и рыболовные снасти и отправился к мельничной плотине. Был ненастный сумрачный день, над головой плыли тяжелые темные облака, периодически шел мелкий дождь. От темной воды тянуло холодом, было неуютно и даже не верилось, что в самый разгар лета выпал такой неприветливый день. Однако, как это бывает летом, дождь внезапно прекратился, выглянуло солнце и на душе стало радостно. Я подошел поближе к мельничному омуту и стал сооружать снасти для рыбной ловли. Возле самой запруды сидел пожилой человек, его лица не было видно из-под соломенной шляпы, выглядывала только длинная седая борода. Накинутый на худые плечи солдатский бушлат был ему явно велик, он ловил рыбу, вытаскивая одну за другой толстых плотвичек, не обращая на меня никакого внимания. С реки мы возвращались в сумерках в Жодино вместе. Всю дорогу старик мне рассказывал, как надо варить приманку на карпа, и про анисовые капли, от запаха которых рыба сходит с ума. Из его рассказа выяснилось, что он местный, живет одиноким бобылем. Вся его семья сгинула во время прошедшей войны, и у него на всем белом свете не было ни одной близкой души. Узнав, что я приезжий и собираюсь устраиваться на ночлег в гостинице, он, не раздумывая, пригласил меня к себе и начал разговор.

– Вот ты живешь в Минске. Большой город, а я не люблю в нем бывать, народу там много, дышать нечем, а здесь, в Жодино, мои родные края. Хочу добыть здесь все те дни, что Господь мне отпустил. Я старый человек, за восьмой десяток перевалило. У меня нет ни жены, ни детей, а о друзьях и говорить нечего, иные погибли во время войны, а остальные разбрелись по белу свету. Но эти места мне очень дороги, партизанил я здесь и память сохранил о всех своих друзьях, кто не дожил до победы. А вот ты скажи мне, мил человек, чего в наши края приехал? – вдруг перебил он свой рассказ и внимательно, со стариковским прищуром посмотрел на меня. – Расскажи, что тебя к нам привело. Ведь я вижу, ты – человек городской и в Жодино у тебя никаких знакомых нет.

Его рассказ о себе был хитрой партизанской уловкой. За этим рассказом скрывалось любопытство. Он просто хотел выяснить, что я за человек, и что я делаю в этих краях. Разгадав его мысли, улыбаясь про себя, я рассказал об истории семьи Радзивиллов, об этом знаменитом роде, который когда-то пересекался в прошлой жизни с моими предками, и о моем желании прикоснуться к тем далеким событиям, которые за давностью времени оказались всеми забыты.

Старик остановился после моих слов и посмотрел на меня с каким-то недоумением:

– Радзивиллы – это хорошо, – проговорил он, – но это было так давно. А вот про нашу матушку Куприянову ты слышал?

Мы подошли со стариком к его стоящему на отшибе маленькому домику и сели во дворе на отсыревшее бревно. Как я понял, это было обычное место Степана Ивановича.

– Чего-то холодно, – пожаловался он и поднял ворот солдатского ватника. Действительно, похолодало, хотя и не было ветра. В темноте не видно было неба. – Да, – сказал старик, закуривая трубку, – раз молчишь и не отвечаешь на мой вопрос, значит, ничего про Куприянову не знаешь. Я, может, и поселился здесь из-за нее и ее ребят. Партизанил я в этих краях с ее сыновьями Михаилом и Владимиром, а младший, Петр, хоть и школьником был, но возраст не помешал ему стать нашим партизанским разведчиком. Вся их семья жила в небольшом домике рядом с тем местом, где мы с тобой рыбачили на самом берегу реки Плисы. Разнюхали фашисты про партизанскую семью и устроили засаду, им удалось выследить Володю и Петю, а на следующий день арестовали и Михаила. Он выполнял задание на железной дороге, минировал рельсы и остался прикрывать отход своей партизанской группы. В этом бою он был тяжело ранен, и его без сознания схватили немцы и увезли в тюрьму города Борисова, там все три брата встретились, но никто из них не подал вида, что знает друг друга. В борисовском гестапо пытали Михаила, но он мужественно перенес пытки и палачам не сказал ни слова и был ими казнен. Младшим братьям удалось бежать из поезда, увозившего их в рабство в Германию. После случившегося Анастасии Фоминичне Куприяновой оставаться в Жодино было нельзя. Ее переправили в наш партизанский отряд. Вот с этого момента она и стала для нас для всех партизанской матерью. До самого освобождения Беларуси от немецко-фашистских захватчиков А.Ф. Куприянова наравне со всеми переносила все тяготы партизанской жизни. После освобождения советскими войсками Жодино летом 1944 года она вернулась со своими оставшимися двумя сыновьями, Володей и Петей, на пепелище родного дома. Война продолжалась, и вскоре в дом партизанской матери сразу одна за другой пришли три похоронки. Погибли родные братья Куприяновы, Николай и Степан, на поле боя в Польше, Михаил – во вражеских застенках. А младший сын, ефрейтор Петр Куприянов, бывший партизанский разведчик ушел на фронт и повторил на латышской земле подвиг Александра Матросова и ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Вскоре после войны от ран, полученных в бою, скончался последний ее сын Владимир Куприянов. Все пятеро сыновей, вскормленных ею, отдали свои жизни во имя победы над фашизмом. И от некогда большой семьи остался у матери только сын Александр, живущий в Сибири, и рядом с ней ее дочь Анна. Я по старой памяти прихожу к ним в гости, чтобы только на нее посмотреть, когда ее увижу, мне становится легче. Вот подумай, встречал ли ты когда-нибудь на земле такую женщину, которая родила и воспитала в любви к Родине пятерых сыновей, которые за Родину все и погибли. А ведь эту женщину никто не знает в Беларуси, кроме нас, жодинцев. И о ее материнском подвиге никому не известно. Старик тяжело вздохнул, вытер украдкой рукавом ватника скупую слезу. Так вот, знай и расскажи всем другим, что здесь, на этой священной белорусской земле родилась 10 апреля 1872 года Анастасия Фоминична Куприянова. Расскажи о ней, о ее бессмертном подвиге и о материнском сердце, которое выдержало выпавшие на ее долю такие тяжкие невзгоды.

Ночь пробежала быстро, мы просидели на этом бревне до утра. Мне совсем не хотелось спать, и, прощаясь со мной, Степан Иванович сказал:

– Я скоро, сынок, умру, а ты еще молодой, подсоби, чтобы имя нашей матушки осталось на века. А то пройдут годы, и в эти места приедут люди такие же, как и ты, но меня уже не будет, и никто им не расскажет о нашей жодинской земле, которая один раз в сто лет, а то и реже рождает таких людей, как Куприянова и ее дети.

Рассказ старика потряс меня до глубины души. Я совсем не жалел, что приехал в Жодино. Я представил, что Анастасия Фоминична Куприянова родилась еще в Российской империи, она жива в настоящее время и является живым примером связи во времени прошлого с настоящим!

Слова Степана Ивановича, старого жодинского партизана, сказанные мне при расставании с ним, обрели могущественную силу. Не успел я вернуться в Минск, как его напутствие, не дававшее мне покоя, превратилось в реальность, и я стал свидетелем и даже в какой-то мере соучастником процесса по созданию памятника, посвященного подвигу легендарной женщины А.Ф. Куприяновой.

Мой друг Олег Григорьевич Трофимчук, главный архитектор Минской области, услышав от меня рассказ о героической женщине из белорусского городка Жодино, вырастившей и потерявшей в годы Великой Отечественной войны пятерых сыновей, загорелся идеей воплотить в бронзе на века подвиг и величие белорусской семьи Куприяновых. Олег Григорьевич, не мешкая, на следующий день уехал в Жодино и встретился с Анастасией Фоминичной Куприяновой. После этой поездки жизнерадостный и всегда улыбающийся Олег Григорьевич как-то изменился, он предстал передо мной с суровым видом и сказал:

– Знаешь, всякое в жизни слышал и много чего видел, но таких скорбных глаз, как у Анастасии Фоминичны, я не встречал. А еще я понял, что эта женщина, потерявшая во время войны своих пятерых детей, устала от жизни, устала носить годами и десятилетиями в душе свою горькую память. И она мне сказала: «Сынок, мне ничего больше в жизни не надо. И никакой памятник не заменит мне моих сыновей». Эти слова, сказанные ею, больно ранили мое сердце, и я для себя принял решение запечатлеть образ этой героической семьи в бронзе, чтобы будущие поколения знали, что пришлось пережить нашим матерям в годину суровых испытаний.

С этого момента началась кропотливая работа по созданию памятника, которая объединила под руководством О.Г. Трофимчука творческую группу, в которую вошли скульпторы Н. Рыженков, А. Заспицкий и И. Миско. А через два года после моей поездки в Жодино в художественной мастерской Николая Ивановича Рыженкова собрался весь авторский коллектив. О.Г. Трофимчук как архитектор рисует на бумаге макет будущего памятника, увековечивший великий подвиг белорусской матери и ее пятерых сыновей. Перед нами на рисунке возникают образы пятерых воинов, они шагают в неизвестность в длинных солдатских шинелях с винтовками за плечами. Шаг у них твердый, решительный. Они попрощались с матерью и смотрят вперед, где их ожидает поле брани, они уже не дети, взяв в руки боевое оружие, превратились в солдат. Их лица величественно суровы и решительны, они видят впереди беспощадного врага, им надеяться не на кого. Они идут защищать свою родную землю от врага. Они готовы к бою и твердо верят в победу, понимая, что на войне бывает всякое, но милости от врага никто из них не ждет. Четверо солдат двинулись вперед, а самый младший отстал от братьев.

О.Г. Трофимчук повернул его голову к матери. Он ведь самый младший, он еще не стал солдатом, он просто мальчишка, с непокрытой головой, рвется за братьями вперед и не может не оглянуться назад, ему труднее всех, он еще ребенок, он чувствует близость матери, ее любовь к нему заставляет его замедлить шаг и повернуть к ней свою голову. Он как будто хочет запомнить свою мать, он впервые отрывается от родного дома, он только делает свои первые самостоятельные шаги. Он видит мать, стоящую на крыльце родного дома, которая со слезами на глазах провожает их в дальнюю и опасную дорогу войны. Вот это последнее прощание с матерью младшего ее сына Петра, повторившего подвиг Александра Матросова, изобразил архитектор О.Г. Трофимчук. Это он предложил повернуть голову младшего сына к матери, это он заставил его оглянуться в последний раз на провожающую мать. Так на моих глазах оживал бессмертный подвиг Анастасии Фоминичны Куприяновой и ее пятерых сыновей, не вернувшихся с войны.

Совет Министров БССР в лице его председателя Т.Я. Киселева поддержал идею создания патриотического образа матери-героини. Я наблюдал, как оживали застывшие в гипсе мужественные лица пятерых белорусских парней, отдавших свои жизни за отечество. Я физически воспринимал боль матери, перенесшей эту трагедию, она провожала в последний путь своих сыновей, стояла на крыльце родного дома, ее лицо выражало тревогу, надежду и непреклонную веру в своих сыновей.

Итак, макет памятника был готов, и мы с О.Г. Трофимчуком приехали в Ленинград, в Монетный двор, чтобы отлить в бронзе задуманный монумент, посвященный подвигу белорусской семьи Куприяновых. Директор Монетного двора сначала наотрез отказался принять в работу белорусский памятник, так как он руководствовался утвержденным ЦК КПСС списком очередности изготовления памятников. В этом документе белорусский памятник не значился, а под номером один числился памятник королю Непала. О.Г. Трофимчук потратил немало усилий, чтобы изменить заранее спланированный ход этой бюрократической машины. После длительных переговоров на уровне правительств БССР и Союза ССР и лишь спустя два месяца после вмешательства первого заместителя Председателя Совета Министров СССР К.Т. Мазурова памятник королю Непала был отставлен. Он уступил место нашему выстраданному жодинскому памятнику. Такова история рождения памятника семье Куприяновых.

Большим торжеством для всех белорусов было открытие памятника, которое состоялось в 1975 году. Величественный монумент был воздвигнут у перекрестка дорог около шоссе Минск – Москва в городе Жодино.

На открытии памятника в свою честь и в память о ее сыновьях присутствовала и сама виновница торжества – А.Ф. Куприянова. В 1977 году монументу была присуждена Госпремия СССР.

Мне выпала большая честь участвовать в качестве члена негласного жюри по оценке достоинств украинского памятника, посвященного Первой конной армии, который, как и наш, белорусский памятник Куприяновым, был выдвинут на соискание Государственной премии СССР. Я в то время работал в Институте градостроительства и был командирован белорусским правительством в город Киев. Вместе со мной в командировку была направлена и вся творческая группа, создававшая памятник в Жодино. Приехав в Киев, я внимательно осмотрел памятник, посвященный Первой конной армии. Мне бросились в глаза два огромных яйца лошади маршала, они были какими-то несоразмерными по отношению к остальным частям памятника и мешали нормальному восприятию. На их фоне голова Буденного казалась маленькой и выглядела нелепо. На другой день, докладывая Председателю Совета Министров БССР Т.Я. Киселеву свои впечатления, я сказал:

– У стоящей на пьедестале лошади Буденного яйца в два раза больше, чем голова маршала.

…Приведенный мною довод сыграл не последнюю роль в решении Комитета по присуждению государственных премий СССР отдать пальму первенства белорусскому памятнику.

А.Ф. Куприянова умерла 13 апреля 1979 года в возрасте 107 лет. Двое из создателей этой величественной композиции (О.Г. Трофимчук и Н.И. Рыженков) не дожили до наших дней. Я склоняю низко голову перед их светлой памятью. Имена авторов, увековечивших бессмертный подвиг А.Ф. Куприяновой и ее пятерых сыновей, вбиты в бронзу пьедестала – О. Трофимчук, Н. Рыженков, А. Заспицкий, И. Миско – они неразрывно связаны с легендарной семьей Куприяновых. Они вложили свой талант и добрую часть своих сердец в создание этого символа всенародной памяти, за это им огромное спасибо.

Рассказы Аркадия Львовича Рябова

Меня всегда мучил вопрос: откуда взялись люди на Земле? Эту тайну открыл мне однажды учитель биологии Николай Васильевич Горошко – это от него я впервые услышал теорию Дарвина о том, что человек произошел от обезьяны. Но вглядываясь в прошлое, анализируя те или иные поступки людей и животных, которые настолько отличаются друг от друга, я все больше и больше приходил к убеждению, что человек никак не мог произойти от животного мира. Человеческие поступки нельзя ни в коем разе сравнивать с поступками ни одного другого живого существа, обитающего на нашей планете, поэтому, если предположить, что у животных есть свой звериный разговорный язык, то я уверен, что рассказы моего сослуживца Аркадия Львовича Рябова ни в какое сравнение не идут с тем, что я услышал и увидел от них.

Животные на такие поступки, о которых он рассказал мне, не способны, и поэтому теория дедушки Дарвина, по моему мнению, устарела, она абсолютно ошибочна и не состоятельна. Думаю, дорогие читатели, что рассказы Аркадия Рябова и вас в этом убедят.

Аркадий Львович Рябов – мой подчиненный, можно даже сказать, моя правая рука. Я выделял его из всех сотрудников городской санэпидстанции, а узнал его не после моего назначения на должность главного санитарного врача, я был знаком с ним задолго до того, как был назначен на эту должность. Мой старый знакомый был мне глубоко симпатичен – он всегда излучал энергию и деловитость, его загадочная улыбка притягивала к нему людей. Он всегда был чисто выбрит, подтянут, опрятно одет и всегда был нацелен на выполнение любого задания. На его груди светился орден Боевого Красного Знамени, вызывавший особое уважение к этому человеку, а вскользь сказанные им слова: «На фронте было во сто раз труднее», повергали в смущение каждого, кто эти слова слышал – разве можно было сравнивать теперешнюю жизнь с фронтом, поэтому из любой дискуссии о трудностях современной жизни наш герой выходил всегда победителем. Он всегда был при галстуке, в белой хорошо отутюженной сорочке, в добротном синем костюме, который плотно облегал его небольшую фигуру, делая его немного стройнее, с постоянной незамедлительной готовностью услужить начальству, он был настоящим символом и образцом для подражания. Он всегда был душой общества и в курсе всех событий. Он был внимателен к людям, от его пронзительного взгляда не ускользала ни одна мелочь, он разбирался в хозяйственных делах и всегда мог дать дельный совет. Фельдшер по образованию, он значился помощником санитарного врача по гигиене питания. Однако всем своим видом он опровергал занимаемое им скромное положение. Его презентабельный вид тянул на гораздо большую должность. Поэтому его всегда принимали за главного начальника санитарной службы. Вся торговля большого столичного города практически из всей системы санслужбы знала в лицо лишь его одного. Он был для них и царь, и Бог, и самый главный воинский начальник. Его уверенный голос был хорошо знаком руководителям общественного питания и торговли. Его командирский баритон звучал, как набат: «Санитарная служба города…», а уверенные и изысканные манеры и умение договариваться с работниками торговли делали его незаменимым в той цепочке санитарного благополучия, которое обеспечивала система санитарной службы на предприятиях торговли и общественного питания. Вот этот человек с большой круглой головой, выпуклой блестящей лысиной, которую оттеняли короткие черные волосы, как-то незаметно стал для меня незаменимым сотрудником.

Как известно, ничто так не сближает людей, как выпитая вместе рюмка водки после работы и застольная беседа. Ведь недаром у нас говорят: чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд соли и выпить ведро водки.

Алкоголь раскрывает тайники души человеческой – один человек после выпитой рюмки начинает себя хвалить и рассказывать такие небылицы, которые никогда в жизни с ним не случались. Их обычно называют пьяными бреднями. А вот чтобы человек во время застолья рассказывал о себе правду, какой бы она горькой и отвратительной ни была, мне пришлось услышать за рюмкой водки впервые. Таким человеком, у которого рюмка водки вызывала правдивые откровения, связанные с жизнью, предстал передо мной Аркадий Львович Рябов.

Под нашим советским застольем нужно понимать процесс выпивания как форму бытия, который многие незаслуженно называют обидным словом «пьянство». Ладно, пускай будет пьянство, но разве можно сравнивать наше советское пьянство с западным? На западе под этим понятием подразумевают особое состояние человеческой души, некоторые его трактуют как процесс индивидуального выпивания. Наше застолье всегда ставит перед собой три непростые задачи. Самое главное – процесс выпивания необходимо приурочить к какому-нибудь значимому для человека событию. Например, замочить купленные ботинки или костюм. При этом абсолютно не играет роли, о чем идет речь – замачивается все, что можно замочить. Итак, главное найти повод, а когда он найден, собирается коллектив, который готов разделить с тобой твою радость. Именно в этом заключается вторая задача. Но и не менее важная роль отводится понятию «закусить». Это особая категория. Советский человек без закуски не пьет водку в отличие от всего цивилизованного мира. Поймите меня правильно: ведь когда ставится задача отпраздновать какое-нибудь событие, оно подразумевает сразу три процесса: выпить, закусить и поговорить. Во время застолья происходит обмен мнениями по важнейшим и актуальным вопросам современности. Выпивание по-советски имеет свой привкус, свои традиции, которые коренным образом отличаются от рационального западного представления о выпивании, так как никаких глобальных задач западный человек перед собой не ставит. У него к моменту осознанного желания выпить в наличии имеется всего лишь одна задача – выпить рюмку водки в глубоком одиночестве, чтобы никто этого не видел и при этом немножко опьянеть. Он категорически отказывается от закуски, ибо убежден, что закуска тормозит процесс опьянения. Он никогда не позволит себе выбрасывать деньги на ветер, которые, по его мнению, при выпивании и закусывании из-за большего количества выпитого уходят гораздо быстрее.

Как видим, процесс опьянения регулируется у западного человека принципом рациональности. Такая черта не свойственна советскому человеку, а пить в одиночку – грубейшее нарушение советской морали и этики, из-за которого можно получить презренное прозвище алкоголика-одиночки. Западный человек в отличие от советского пьет в одиночку, он никого на это мероприятие не приглашает, потому что боится за свою репутацию. Он думает, что если с ним будут другие люди, то они могут стать свидетелями его пагубной привычки. У советских же людей другие заботы. Они не понимают, как можно пить в одиночку, зачем, если не с кем разделить праздничное состояние твоей души. Конечно, советский человек может не рассчитать дозу выпитого, и тогда процесс опьянения превращается в медленное, но верное скатывание к скотскому состоянию. К этому советские люди всегда относились сочувственно, с легкой иронией, юмором, хотя иногда и говорили, обмениваясь мнениями: «Ты не видел, как вчера Иван Филиппович упился, как последняя скотина?», хотя никто никогда не видел ни пьяной коровы, ни свиньи.

У нас не принято пить без закуси. Выпивающий должен закусывать, иначе не будет никакого разговора, а без разговоров по душам нечего и за стол садиться. У выпивающих существует привычка даже при наличии самой добротной закуски занюхивать алкоголь корочкой хлеба, что было подмечено многими западными разведками и использовано ими для раскрытия советских агентов.

Нет, никогда не понять иностранцам советских людей, которые пьют или с горя, или с тоски, или с радости, пьют с друзьями до тех пор, пока есть в наличии водка и при этом говорят по душам с окружающим народом. Водка была единственным незаменимым продуктом. Никакие благородные напитки не могли сравниться с ней. Вопрос пьянства имел свои особенности – на следующее утро после пьянки, как правило, слегка подташнивало, болела голова и душе хотелось похмелиться. Поэтому напитки некрепкие, не вызывающие синдрома похмелья, не имели права на жизнь. Что же это за пьянство, если утром не болит голова и не хочется похмелиться? Ведь любой дурак может пить благородные напитки. А ты вот попробуй то, что не каждый способен пить. Я вспоминаю в этой связи дегустационный зал в Крыму, где мне пришлось пробовать благородные массандровские вина. В то время директором массандровского винного производства был некто Власенко. Перед началом дегустации он произнес пламенную речь, в которой уделил внимание культуре виноделия и винопития, объясняя всем присутствующим, что предлагаемые им марки массандровских вин могут полностью заменить противную, по его словам, водку и тем самым способствовать сохранению здоровья советского человека. А затем, вспомнив, видно, что-то не совсем приятное для себя, обрушился на белорусов, которые недавно побывали у него в гостях, – первого секретаря компартии Беларуси П.М. Машерова да и все его сопровождение, которые, продегустировав массандровские вина, заявили, что белорусский самогон гораздо лучше. Эти воспоминания о белорусских «варварах» настолько его вдохновили, что в его речи досталось по полной программе всем белорусам, которых он агулом обвинил в некомпетентности, безграмотности и безответственности. Не выдержав его обидных слов, оскорбленный до глубины души, я встал и сказал:

– Товарищ Власенко, а Вы когда-нибудь были в Беларуси? – Власенко, растерявшись от моего вопроса, отрицательно покачал головой.

– Значит, Вы не были в Беларуси? – еще раз спросил я его.

Он ответил:

– Нет.

– Тогда я прощаю Вам то, что Вы сказали в адрес белорусского народа, и приглашаю Вас приехать на мою родину, чтобы Вы убедились, что в ней в течение шести месяцев длится холодная погода, высокая влажность и при таком климате не растет виноград, отсутствует виноделие, и следовательно, нет культуры винопития. А белорусский народ в этих трудных условиях изобрел способ выживания и делает водку собственного изобретения, которая называется самогоном. Так что водку ничем заменить нельзя и она вполне может поспорить с вашими массандровскими винами…

Не отставали в пьянстве от советского народа и кремлевские вожди. Сталин в 1924 году отменил запрет на алкоголь. Именно Иосифу Виссарионовичу принадлежала идея ввести на войне «наркомовские» сто граммов для солдат Красной армии. Водку на фронт поставляли бочками. На розливе стоял обычный сержант. В этой нестандартной ситуации военные умудрялись никогда не давать точных данных об истинных потерях в частях, тем самым сохраняя первоначальные запасы алкоголя.

До нашего времени дошла легенда о том, как Сталин споил Черчилля. Историческая встреча Сталина с премьер-министром Великобритании У. Черчиллем состоялась 12 августа 1942 года в Москве. Речь шла об открытии второго фронта, о максимальной военно-технической помощи. Начавшаяся беседа как-то не клеилась. И вдруг Сталин, зная пристрастие Черчилля к спиртному, внес предложение: «А не выпить ли нам?» В ответ Черчилль предложил Сталину пари – кто больше выпьет, тот и выиграл. После принятия четвертого граненого стакана Черчилль упал под стол. Довольный Сталин сказал Молотову, который присутствовал на том историческом водочном противостоянии: «Думали, что Сталин Родину пропьет?»

Алкоголь являлся для Сталина грозным боевым оружием. Для того, чтобы узнать мысли своих соратников, он намеренно их спаивал, организовывая свои знаменитые пирушки, чтобы развязать им языки. На таком подлом приеме Сталину удалось поймать Михаила Томского – известного революционного деятеля, стоявшего в то время во главе советских профсоюзов. Он был одним из приближенных Сталина. М. Томский, выпив лишнего, не сдержался и бросил вождю: «И на тебя, Коба, найдется пуля». Тем самым Томский вынес себе приговор – когда пришли его арестовывать, он застрелился.

Первая советская слабоградусная водка «Рыковка» получила название в честь Председателя Совета Народных Комиссаров Рыкова, который имел слабость к алкоголю.

Преемник Сталина Н.С. Хрущев сохранил традицию пышных застолий с водочными возлияниями. В 1957 году он устроил небывалый по своим размерам прием в Тайницком саду в честь завершения всемирного фестиваля молодежи. Были накрыты сотни столов на 10 тысяч приглашенных гостей. Многолюдное мероприятие носило очень демократичный характер, тех, кто допивался «до кондиции» и не держался на ногах, кремлевская охрана вежливо выводила за ворота. Как-то Хрущеву пришла сумасбродная идея производить водку из кукурузы и нефти. Однако эксперимент не удался, его пришлось прервать, так как полученные пробы резко пахли бензином. Именно Хрущев вывел русскую водку на международный уровень. В 1959 году на американской выставке, проводимой в Сокольниках, генсек заключил договор с президентом США Никсоном о строительстве завода по изготовлению русской водки в Америке. Водка в СССР сразу же подорожала, народ не простил этого Хрущеву, снятому к этому времени со всех должностей, ответив на это частушкой следующего содержания:

Эпоха правления Л.И. Брежнева была названа в советском обществе эпохой застолья и «брежневского застоя». В этот период пьянство процветало, а сам Генеральный секретарь коммунистической партии не отставал от своих подданных, то есть от советского народа. Мне запомнилась его пламенная речь в Минском дворце спорта, посвященная пятидесятилетию компартии БССР. Свое выступление он закончил словами: «Культурная революция в Китае проходит под руководством движения хуйвенбинов[1]. Однако нам, советским людям, нечего бояться, так как основа этого движения состоит из русского корня, а с китайской приставкой мы уж как-нибудь разберемся». В ответ на это зал разразился смехом и бурными аплодисментами. Торжественный прием по случаю этого праздника продолжился в ресторане «Юбилейный». На этот прием, устроенный честь по чести, Брежнев прибыл под большим «градусом». Когда слово взяла женщина, Леонид Ильич перебил ее и сказал: «Я люблю женщин, всю жизнь был к ним неравнодушен. Я и теперь неравнодушен». Покидая банкет, Леонид Ильич произнес трогательную программную речь: «Дорогие товарищи, мне пора, а вы пейте и смотрите за соседом, чтобы выпивал рюмку до дна». В моей памяти остался еще один эпизод, связанный с этим же банкетом (я был включен в состав обслуживающего персонала как специалист по питанию). Леониду Ильичу налили в рюмку водку, специально в честь его приезда выпущенную, настоенную на реликтовых травах, произраставших во всемирно известном заповеднике Беловежская пуща (от этого названия в то время родился новый бренд «Беловежская водка», который хорошо известен и в настоящее время). Брежнев поднял бокал и спросил у стоящего рядом с ним первого секретаря ЦК компартии Беларуси П.М. Машерова: «А чем мне эту новую, в честь меня созданную водку закусить?» Не растерявшись, Петр Миронович сказал: «Конечно же, белорусским драником». На большом праздничном столе было великое множество яств, среди них дары белорусских рек и озер и охотничьи трофеи всех белорусских лесов, а вот драников белорусских на этом обильном столе не было. И тогда главный шеф-повар, а в то время им был Георгий Иванович Кукарека, стрелой метнулся на кухню, в течение нескольких минут из лежащих на столе двух картофелин приготовил три драника и на дымящейся сковороде поднес их дорогому гостю. Когда Леонид Ильич проглотил сдобренный сметаной первый драник, который как-то незаметно целиком проскользнул в его желудок так быстро, что ему даже не пришлось жевать, что очень удивило Брежнева, он потянулся за вторым драником и спросил:

– А что это за такая приятная и вкусная закуска?

– Белорусский драник, – объяснил ему сидевший рядом П.М. Машеров.

– А кто же это такое вкусное чудо приготовил? – задал вопрос Брежнев. И тогда прямо к Леониду Ильичу подвели в конец растерявшегося Г.И. Кукареку. Генсек внимательно посмотрел на него и произнес неожиданно для всех: «Наградить орденом Трудового Красного Знамени».

Многие из присутствующих решили, что это шутка, но через месяц мы, свидетели этого события, поздравили Георгия Ивановича с высокой наградой. Я был приобщен к «замачиванию» этого ордена как участник этого необычного награждения, которое осталось в моей памяти как удивительный пример доброты и необычной широты русской души, которые порождает застолье, даже у великих и сильных мира сего, что соответствует общеизвестному выражению: «Чего же только по пьянке не бывает». Как видите, поданные в качестве закуски драники расслабили щедрую душу Л.И. Брежнева, и легли в самую точку. Нет, никак не может советский человек без закуски выпивать.

В начале 1970-х годов Брежневу предложили ввести «сухой закон» в стране в связи с повальным пьянством советского народа. Леонид Ильич ответил отказом, заявив: «Нет, мы на это не пойдем. Нашему советскому человеку без водки никак нельзя». После смерти Брежнева у руля коммунистической партии и страны стал Ю.В. Андропов, который сразу же завоевал симпатии советского народа тем, что снизил стоимость водки с 6 рублей до 4 рублей 70 копеек. Именно при нем выпускали самую дешевую водку, которая была названа в народе «Андроповка». Слово «водка» досужие головы расшифровывали как: «Вот он добрый какой». В первые дни своей работы новый Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев объявил пьянству бой и, к сожалению, проиграл его. Крепкий напиток к этому времени уже прочно стал в Советском Союзе лекарством от всех болезней и эликсиром счастья. В этом крылась сермяжная непоколебимая правда советской «радостной» жизни. Это было единственное утешение от всех проблем обездоленного народа, который не хотел от него отказываться ни при каких условиях.

Я прошу простить меня, дорогой читатель, что так отклонился от описания персоны моего многоуважаемого коллеги А.Л. Рябова. А дело-то все в том, что он – типичный представитель описанного выше советского народа, точнее той его части, у которой от водки развязывается язык, и ты услышишь о нем такое, чего трезвым он никогда бы не рассказал. Итак, послушаем его.

Рассказ первый. Как я выживал в военных условиях

«Я начал войну, как и многие другие, 22 июня 1941 года в Беларуси. Мне очень повезло – перед началом войны я был призван в ряды Рабоче-крестьяской Красной Армии сразу же после окончания фельдшерского училища в городе Минске. Моя служба проходила в медико-санитарном батальоне, который с первых дней войны занимался эвакуацией раненых. Мне удалось вырваться из кромешного ада на санитарном поезде, который вывозил раненых из охваченной огнем войны Беларуси, и добраться до Москвы. Это был единственный поезд, которому удалось вывезти раненых с поля боя в Беларуси, так как на шестой день войны был захвачен фашистами Минск, а вскоре и вся Беларусь была оккупирована. Благодаря этому составу я избежал верной смерти. Размышления на эту тему однажды натолкнули меня на мысль, что в условиях этой страшной войны это был единственный способ выживания. Думая об этом постоянно, я убеждался в правильности этой мысли, она определила мою дальнейшую стратегию и тактику, направленную на достижение единственной цели – выжить наперекор всему.

Как видите, шеф, я оказался неплохим стратегом. Я сижу перед Вами, пройдя всю войну, живой и невредимый. Я закончил войну в Берлине и за все это время не получил ни одной царапины».

– Аркадий, – обратился я к нему по-свойски, – тебе просто повезло, что ты не был ранен. Таких людей называют счастливчиками, ты один из немногих и скажи спасибо за это Господу, который тебя уберег на этой войне, а орден боевой на твоей груди и множество медалей говорят лично для меня о многом.

Мой собеседник смотрел мне в глаза, а его блуждающая таинственная улыбка в этот момент меня раздражала и была просто не к месту. Почувствовав, видимо, мое настроение, он как бы в продолжение прерванного разговора обратился ко мне:

– Шеф, налейте мне рюмочку. Мне скрывать от Вас нечего. Вы говорите, что мне Бог помог? Помог бы он мне, если бы я сам себе не помог. Никто не уберег бы меня от смерти.

Выпив рюмку и слегка задумавшись, он медленно продолжил свое повествование:

«Так вот, шеф. Тот поезд, первый, с ранеными, который вывез меня из Беларуси, подсказал мне верный путь к спасению. После переформирования наш медико-санитарный батальон был направлен под Сталинград. К этому времени я получил звание старшего лейтенанта медицинской службы. По прибытии к месту дислокации я, чтобы осуществить задуманное, выбрал из десяти приписанных ко мне солдат-санитаров одного, который, по моему мнению, подходил на роль исполнителя моих планов по выживанию. Он был родом из Татарии и звали его Пахомом. Определяющим критерием моего выбора явились два важных обстоятельства, почерпнутые мною из его личного дела. Во-первых, он всю свою сознательную жизнь проработал конюхом в колхозе. Я понимал, что раз он конюх, значит при лошадях. Думаю, что никто не может лучше конюха знать лошадь. Во-вторых, у него была жена и пятеро детей. Я понимал, что если эти факты объединить в единое целое, то вырисовывается тот спасательный мостик, который поможет мне выжить и уцелеть в этой страшной войне. Я был готов к серьезной беседе с Пахомом. Худой, слегка сутуловатый, небольшого роста, жилистый и крепкий в кости Пахом появился передо мной внезапно. Я, задумавшись, не услышал его легкой походки. Он возник передо мной внезапно. Его глуховатый голос заставил меня вздрогнуть от неожиданности. Он стоял передо мной по стойке «смирно», выпрямляя свою сгорбившуюся сутулую фигуру в прямую линию:

– По Вашему приказанию прибыл, – доложил он.

Чтобы разрядить обстановку, я молча кивнул, приглашая сесть со мной рядом. Немножко помолчав для приличия, я по-дружески, неофициально начал с ним беседу:

– Пахом, я тебя пригласил к себе, чтобы выяснить, хочешь ли ты выжить на этой войне? Увидеть своих детей, жену?

Удивленный моими словами, Пахом испуганно смотрел на меня, не понимая смысла сказанных мною слов. Я, пристально глядя в его глаза, повторил вопрос.

– А кто же, товарищ старший лейтенант, не хочет вернуться домой к жене и детям, – полувопросительно ответил он мне, не отводя своих глаз в сторону. Он смотрел на меня с удивлением, пытаясь прочесть в моих глазах скрытый смысл моих слов. Не найдя ответа на свои мысли, он прямо спросил у меня:

– А что для этого надо сделать?

Его голос перешел на шепот, словно он не верил в то, что я ему сказал, понимая, что затеянный мною разговор не должен быть никем услышан, и что он касается только нас двоих.

Я понял его душевные переживания и продолжил разговор.

– Хорошо, Пахом, что ты задал мне этот вопрос. Всегда помни одно, что я твой Бог и спаситель, если будешь слушаться меня и делать все, что я скажу, то вернешься домой живым и здоровым. Ну так что, согласен?

Он молча кивнул головой, преданно глядя мне в глаза, словно надеясь в них прочесть свое спасение в этой войне.

– Так вот, Пахом, главное для меня, что ты согласен, а сейчас слушай внимательно и запоминай, задание я тебе даю нехитрое и не очень для тебя сложное. Ты ведь в лошадях разбираешься?

Услышав слово «лошадь», он как бы воспрянул духом, его глаза ожили, потеплели, и он стал совсем другим.

– Товарищ старший лейтенант, поймите, ведь лошадь для меня почти то же самое, что и вся моя жизнь. Она всегда была и будет для меня самым надежным другом на свете. Вы не смейтесь надо мной. Она ведь только что не говорит, но все понимает, и я ее понимаю. То, что может лошадь, то не может никто. Лошадь никогда не подведет и не обманет. Доверься ей, стань ее добрым другом и она тебя спасет в трудную минуту.

Воспоминания о лошадях преобразили Пахома, сделали его лицо красивым и одухотворенным, его глаза засияли особым светом, а лицо стало по-детски счастливым. Увидев такое превращение Пахома, я понял, что в своем выборе не ошибся. Продолжая дальше разговор с ним, я сказал:

– Так вот, Пахом, слушай и запоминай свое первое и самое главное боевое задание. Мне по штату положена санитарная повозка для перевозки тяжелораненых после оказания им первой медицинской помощи в нашем медсанбате. Ты у меня будешь ездовым санитаром и моим первым помощником. Условия нашей с тобой работы очень просты, но они обязательны как дополнение к условиям нашего с тобой договора и дальнейших дружеских отношений. Лошади должны быть всегда накормлены, напоены и оседланы днем и ночью – заруби себе на носу. В этом заключается залог как твоей, так и моей жизни. Ты должен все это хорошо усвоить и неукоснительно выполнять. Ну так что, согласен с моими условиями? – Пахом ответил мне радостной улыбкой. – Если так, то садись в «Газик» и поехали в бывшую немецкую колонию подбирать для нашей работы лошадей.

С этого момента и начался у нас с Пахомом процесс выживания.

Шеф, нам пора с Вами выпить еще рюмочку. Я Вам постараюсь доказать, что человек – творец собственного счастья».

Лицо Аркадия Львовича раскраснелось от выпитого и воспоминаний о прошлом. Я понимал его рассуждения – это было желание под действием алкоголя очистить свою душу. Обдумывая сказанное им, я вспомнил слова из священного писания, что тот, кто исповедуется не перед священнослужителем, ставит задачу перед собой не столько очистить душу свою, сколько испакостить твою. Я не был священнослужителем и в его пьяной исповеди не нуждался, но мне было интересно провести грань между желаемым и не желаемым. И чтобы провести ее, эту грань, я вынужден был слушать эти откровения, потому что в них раскрывается суть души исповедуемого. Ведь речь шла о моем подчиненном, которого я приблизил к себе, и я должен был до конца разобраться в нем, а потом уже решать по пути ли мне с ним. Я слушал молча откровения Аркадия Львовича, подливая в наши рюмки водку. Мои действия нисколько не мешали ему рассказывать о тех далеких событиях и о своем участии в них.

«…Итак, после нашего разговора Пахом стал моим спасительным «санитарным поездом», а раненых не надо было искать. Их подвозили в наш медсанбат днем и ночью, ведь шла жестокая бескомпромиссная война. И в этой смертельной схватке никто не надеялся на пощаду. Я понимал, чтобы придуманный мною спасительный поезд мог маневрировать, я должен был ориентироваться и в пространстве, и в постоянно меняющейся сложной фронтовой обстановке. Поэтому в качестве помощников в моем плане выживания первое место занимали полковые разведчики, так как они лучше всех знали фронтовую обстановку и дальнейшие действия врага. На этой почве я установил с разведчиками дружественные отношения. В этом мне помогало наличие неограниченных запасов стратегического сырья в виде медицинского спирта. В условиях суровой военной действительности медицинский спирт приобретал огромную жизненную силу, так как становился важным фактором выживания. Хочу отметить, что опыт Великой Отечественной войны показал, что хотя в рядах Красной армии количество раненых было выше, чем в немецкой армии, у нас от шока умерло гораздо меньше солдат и офицеров, чем в армии нашего противника. Миллионы жизней советских солдат и офицеров спасли никому не известные девушки-санинструкторы, в задачу которых входило оказание первой медицинской помощи на поле боя. Это они, эти молодые девочки в любую погоду под вражеским обстрелом подползали к раненому и вливали в него фронтовые сто грамм, которые помогали ему выжить. Да и сегодня алкоголь остается самым могучим антишоковым средством, а в условиях военного лихолетия он спасал от холода и слякоти, от мерзопакостных условий фронтовой жизни, от только что пережитых смертельных опасностей. Все перечисленные невзгоды подстерегали прежде всего разведчиков. Это они первыми встречаются с врагом лицом к лицу и лучше их никто не ориентируется в сложной боевой обстановке, их видение складывающихся ситуаций на фронте было тем спасательным кругом, который все время помогал нам с Пахомом на нашем «санитарном поезде» вывозить себя и раненых в безопасное место. Разведчики давно протоптали дорогу в наш медсанбат. Они приходили к нам регулярно перед уходом в тыл врага, а вернувшись назад, оставшиеся в живых приходили ко мне помянуть павших на поле боя своих товарищей. Благодаря непрекращающимся запасам спирта я точно знал предполагаемые действия противника и принимал свои меры для спасения. Если я получал от разведчиков сведения о том, что температура в радиусе действия нашего батальона поднимается (у нас с ними был такой пароль), я срочно вызывал Пахома, грузил на нашу санитарную бричку тяжелораненых и увозил их в тыл во фронтовой госпиталь для оказания им оперативной квалифицированной медицинской помощи.

Госпиталь находился на расстоянии шести километров от нашего медсанбата. Дорога до госпиталя растягивалась практически на целый день. Сдав раненых, я по рации связывался с полковыми разведчиками, которые имели свои позывные, и получал от них исчерпывающие сведения: «Аркадий, атаки фашистов все отбиты, ждем тебя с нетерпением». Получив благоприятные известия, загрузив наш «поезд» выздоравливающими, мы с Пахомом отправлялись в обратный путь. Однажды я потерял бдительность и чуть не поплатился за это своей жизнью».

Я наливал постоянно в рюмки водку, боясь остановить процесс исповеди Аркадия Львовича. Я вникал в каждое его слово, и меня все время мучило любопытство: до чего же может дойти человек в своем стремлении выжить и можно ли какой-нибудь меркой измерить глубину его падения. Лицо мое для собеседника оставалось непроницаемым, он чувствовал себя легко и непринужденно, рассказывая о своем изощренном способе выживания, с наслаждением выпивая водку и комфортно закусывая каждую очередную рюмку хрустящими под его крепкими зубами малосольными огурчиками.

«А дело было так.

Пришли ко мне разведчики всей группой перед началом операции в немецком тылу, чтобы принять перед походом к «Гансам» сто граммов и успокоить свою душу и нервы. Когда выпили по первой и командир разведгруппы лейтенант Казаков дал команду всем идущим в тыл врага сдать боевые награды – по существующим правилам все награды перед походом во вражеский тыл сдавались командиру, а он их передавал в особый отдел, где они хранились до возвращения разведчиков. Я с грустью наблюдал, как ребята снимали со своей груди боевые ордена и медали. А у меня в то время не было ни одной боевой награды, и такая на меня напала тоска, такая зависть, что я не выдержал и махнул вместе со всеми полкружки «спиртяги». Через несколько минут в моей голове зашумело, а в груди начало разливаться благодатное тепло, а потом на меня навалилось отчаяние и в голове промелькнула мысль: «А чем я хуже этих ребят-разведчиков? Ведь у меня есть все то же, что и у них: глаза, руки, ноги и уши. Так чем же я от них отличаюсь?» Я стал бормотать, что кому-то в этой жизни везет, а кому-то и нет, кого-то совсем никто не замечает. Командир разведчиков, услышав мои отчаянные жалобные слова, внимательно посмотрел на меня и вдруг сказал: «Я командир, я принимаю решение и я беру тебя с собой в нашу поисковую группу, которая прямо сейчас отправляется в тыл врага. Как смотрите на это, товарищи?» – обратился он к остальным разведчикам. Все дружно поддержали решение командира.

Я в течение нескольких минут переоделся в комбинезон, натянул на себя маскировочный халат. Командир проверил мое снаряжение, заставил меня попрыгать перед строем разведчиков и, убедившись, что мое снаряжение надежно укрыто в складках комбинезона и ничто не бренчит при движении, дал команду «вперед».

По-пластунски я дополз с группой разведчиков до нейтральной полосы, и вдруг со всех сторон ударили немецкие пулеметы. Над головой в черном небе повисли ослепительные белые ракеты, сразу стало светло, как днем, и мои ягодичные мышцы вдруг неожиданно перестали сокращаться. Я пытался пошевелить ими, но ничего не получалось, они меня не слушались. Я напрягал все силы, но сдвинуться с места был не в состоянии. Липкий пот заливал глаза и тек по моему телу. От напряжения мне показалось, что у меня по спине течет кровь. Я решил, что тяжело ранен и умираю. В это время ко мне подполз командир, он замыкал движение отряда. Увидев полную мою беспомощность он зашептал мне на ухо:

– Аркадий, возвращайся назад.

Я ему ответил:

– Спасибо, командир, я пожалуй поползу обратно.

И я, проклиная все на свете, особенно свою минутную слабость, обвиняя во всем только себя, двинулся в обратный путь. Перед нашими окопами меня остановил властный голос часового:

– Стой, кто идет, стрелять буду.

– Товарищ, промямлил я осипшим и прерывающимся от нервной дрожи голосом, – я военфельдшер, старший лейтенант медицинской службы Рябов, провожал разведчиков до нейтральной полосы. А вдруг бы кого-нибудь из разведчиков ранило?

– А, проходи, лейтенант.

Придя в медсанбат, я молча, в одиночку впервые в жизни надрался до чертиков, проклиная свою глупость, из-за которой чуть было не погиб».

После этого неприятного рассказа мне захотелось узнать всю правду о «славных подвигах» старшего лейтенанта медицинской службы Аркадия Львовича Рябова, я ведь хорошо понимал, что война для этого «боевого офицера» на этом не закончилась. Встретились мы вновь с Аркадием Львовичем в Городском доме санитарного просвещения. В нем размещались курсы по подготовке работников общественного питания и торговли. На этих курсах мы проводили занятия по санитарному минимуму, а после занятий всегда накрывался стол для дружеских бесед. Изучив характер Аркадия Львовича и его способность после принятого алкоголя рассказывать о своей жизни горькую правду, мы с Н.П. Морозом, директором курсов по санитарному минимуму, с нетерпением ждали момента, когда Аркадий Львович Рябов дозревал до необходимой кондиции и можно было ему задавать интересующие нас вопросы. Нам очень хотелось узнать, за какие ж такие подвиги старший лейтенант Рябов получил орден Боевого Красного Знамени.

Рассказ второй. Орден Красного Знамени нашел своего героя

«Орден Боевого Красного Знамени я получил под Сталинградом. В то время наш медсанбат переместили из Подмосковья к берегам великой русской реки Волги, – начал свой рассказ Аркадий Львович, во время дружеской беседы за круглым столом в Городском доме санитарного просвещения. – В этот период войны начались тяжелейшие бои под Сталинградом. В наш медсанбат и днем, и ночью поступали раненые. Мы с Пахомом работали, не покладая рук, круглые сутки по отработанной схеме. Наш «спасательный бронепоезд» в виде санитарной повозки находился в постоянной боевой готовности. Когда у Пахома было хорошее настроение, он заводил одну и ту же песню «Наш бронепоезд стоит на запасном пути…». Ситуация на сталинградском направлении достигла критической точки, немцы прорвались к Волге, и мы с Пахомом, как челноки, курсировали от медсанбата к полевому госпиталю, который располагался в подвале огромного старинного замка, верхняя часть здания была разрушена до основания, а в глубине, в подвале размещались раненые. Работа в госпитале кипела постоянно, особенно тяжело приходилось хирургам, которые круглосуточно оказывали помощь тяжелораненым. Да, время было нелегкое».

Он прервал повествование, о чем-то своем задумался, а потом вдруг неожиданно спросил у меня:

«Шеф, мне очень важно знать Ваше мнение, как Вы считаете, я как мужчина что-нибудь из себя представляю или нет?

– Знаете, Аркадий Львович, заданный Вами вопрос не входит в мою компетенцию. Ведь я сам мужчина и оценивать Вашу внешность не берусь, так как не имею права на это. Моя генетическая программа настроена на оценку только женской красоты, а красоту мужскую оценивать по-настоящему присуще только женскому роду. Это – аксиома, которая не нуждается в доказательствах.

Однако мои рассуждения на эту тему не произвели на нашего героя никакого впечатления. Он запустил руку в карман и бережно достал из обложки партийного билета потертую временем фотокарточку.

– Вот, взгляните на эту фотографию, и Вы сразу поймете, какой я был красивый и поэтому имел серьезный успех у молодых девушек, а еще взгляните на этот орден, – и он ткнул пальцем в свою грудь, где красовался отсвечивающий матовым блеском орден Боевого Красного Знамени.

– Вы потом поймете, почему я Вам показал фотографию своей молодости и этот орден. Он мне очень дорог, я его получил под Сталинградом.

И он продолжил рассказ.

«Мы с Пахомом, четко соблюдая наши договоренности, зная от разведчиков ситуацию, ночью отвозили на нашей повозке раненых, а днем пережидали участившиеся бомбежки в подземном госпитале. Однажды, в этом подвале, где лежали раненые, я увидел очень красивую девушку с изумительной фигурой. Ее высокая грудь, тонкая талия и русая коса до пояса будоражили мне кровь и не давали покоя. Найдя благовидный предлог, я познакомился с ней и нашел в ее особе полное взаимопонимание и взаиморасположение, которое скоро переросло в любовь. К моей радости Тамара (так звали мою девушку) оказалась из нашего медсанбата, но я ее раньше не видел, так как в связи с нехваткой персонала ее временно перевели работать в подземный госпиталь. Мы начали с ней встречаться, выкраивая любую свободную минуту для свидания.

Но однажды разразился жуткий скандал. Надо мной снова нависла смертельная опасность, как в ту ночь, когда я по своей глупости отправился добровольно в разведку, которая едва не стоила мне жизни. Днем мы обычно встречались в минуты затишья, это приходилось на одно и то же время, так как немцы всегда соблюдали обеденный перерыв. Мы встретились с Тамарой у ставшей для нас любимой скамеечки. Прижавшись к ней потеснее и испытывая блаженство от встречи с ней, я протянул девушке букетик полевых цветов, сорванных мной на краю образовавшейся от бомб воронки. Увидев цветы, Тамара расцвела в улыбке. На ее пухлых щечках образовались мои любимые ямочки. Разглядывая ее и улыбаясь от переполнявшей мою душу радости, я вдруг услышал грубый с кавказским акцентом голос. Передо мной словно из-под земли появился наш грозный командир санитарного батальона подполковник Пруидзе. Его гортанный голос прозвучал над моей головой: «Что Вы себе позволяете, товарищ старший лейтенант? Любви захотелось? А в штрафной батальон за нарушение воинского устава Вам не хочется? По Вам давно уже плачет штрафной батальон. Я приказываю, Рябов, немедленного на переправу, шагом марш. Я тебе покажу любовь…». И тут он перешел на ненормативную лексику. Я вскочил со скамейки, как ужаленный, вытянулся перед командиром по стойке «смирно».

– Вольно, свободен, марш на переправу бегом!

Я схватил со скамейки лежащую на ней санитарную сумку и бросился бегом на переправу. А в голове билась мысль: «Вот и снова нашел на свою голову погибель». Из тех, кого направляли на переправу, мало кто оставался в живых. Этот приказ означал верную смерть, в лучшем случае – ранение. По этому приказу я должен был в течение шести часов находиться на переправе через Волгу, под рев штурмующих переправу вражеских самолетов оказывая медицинскую помощь раненым. В голове билась мысль: «Вот и конец всей моей жизни». Я прибыл на переправу как раз во время начавшейся бомбежки. Увидев глубокую воронку, образовавшуюся от ранее сброшенной с немецкого самолета бомбы, я нырнул в нее, как в омут, накрыл голову санитарной сумкой, моля Бога только об одном, чтобы он спас мне жизнь, и я надеялся на солдатскую мудрость, гласившую, что бомба в одно и то же место два раза подряд не падает. Немецкие самолеты через каждые пятнадцать минут утюжили переправу бомбами. От непрерывных взрывов я оглох, взрывной волной меня наполовину засыпало землей. Поэтому об оказании помощи раненым речь не шла вообще, помощь надо было оказывать мне, так как я превратился в живой труп, а вокруг меня бушевал ад, состоящий из земли, перемешанной с человеческой кровью и мясом. Сколько я пролежал в этой воронке, я не знаю, так как часы мои остановились, но по появившимся звездам на небе я понял, что обозначенное мне по приказу время нахождения на переправе истекло, и я могу возвращаться к себе в медсанбат. Я был жив, и это было самое главное. Полуоглохший, грязный, я выполз из своего укрытия и медленно побрел на ватных ногах в расположение нашего медико-санитарного батальона. Первый, кого я встретил, был командир. Подойдя к нему поближе, я дрожащим от только что пережитой смертельной опасности голосом отрапортовал: «Товарищ подполковник, старший лейтенант Рябов с переправы прибыл». Внимательно осмотрев меня со всех сторон, командир, видимо, остался доволен моим видом, он улыбнулся мне в свои щетинистые черные усики и насмешливо спросил:

– Будешь еще Тамарку трогать?

– Никак нет, товарищ подполковник, – ответил я.

– Ну, хорошо, – милостиво кивнул он мне, – ступай и приводи себя в порядок.

– Слушаюсь, товарищ подполковник, – произнес я уже более твердым голосом.

Отойдя от командира на несколько метров, я увидел Тамару, которая пришла меня встречать. Она стояла, как статуя, бледная, а увидев меня живым, заплакала и бросилась, рыдая мне навстречу. Я не знаю, откуда у меня взялись силы, но я бросился бежать от нее в противоположную сторону. Я так быстро в своей жизни до этого момента никогда не бегал. Я бежал от своей смерти, бежал с такой скоростью, на которую раньше никогда не был способен, и только перепрыгнув противотанковый ров, я услышал раскатистый гортанный смех моего командира. Он стоял на пригорке и хохотал надо мной, хохотал до слез. Я понял, что победил смерть и что больше мне ничего не угрожает, а через две недели я получил орден Боевого Красного Знамени. В приказе, подписанном товарищем Сталиным, говорилось: «Наградить старшего лейтенанта медицинской службы А.Л. Рябова орденом Красного Знамени за исключительное мужество и героизм, проявленные в боях под Сталинградом». Подполковник Пруидзе, вручая мне награду, сказал, улыбаясь: «Я Вас поздравляю, боевой орден нашел своего героя, – и добавил, – я Вами, старший лейтенант, доволен. Вы мне – Тамару, а я Вам – орден. И то, и другое имеет одинаковую ценность, значит мы с Вами в полном расчете».

И так день за днем, рассказ за рассказом, знакомил меня Аркадий Львович с некоторыми подробностями его жизни. Но это все касалось его прошлого. Мне захотелось у него выяснить, о чем он думает сейчас, а главное, к чему стремится сегодня, и я как-то при первом удобном случае за рюмкой задал ему свой коварный вопрос:

– Аркадий Львович, Вы все время в своих воспоминаниях живете прошлым, ведь война давно окончилась, а сейчас уже мирное время, что Вас волнует, тревожит? Как Вы смотрите на нашу настоящую жизнь?

Аркадий Львович снисходительно посмотрел на меня:

– Знаете, шеф, в нашей мирной жизни нет ничего нового под этим солнцем. Земля как вертелась, так и вертится. Вокруг обычная житейская суета. Я от нее никогда не отклоняюсь. Я ее не избегаю, а наоборот, стараюсь в нее окунуться и живу в ней сегодня полнокровной жизнью. У меня есть одно постоянное желание – наслаждаться этой жизнью и взять от нее все, что можно. В этом и состоит смысл моей жизни.

– Аркадий Львович, а из чего состоит это «все, что можно»?

Выпив очередную рюмку, он посмотрел на меня, как мудрый учитель на ученика-недотепу.

– Странно, шеф, что Вы мне задаете такой вопрос. Мое жизненное кредо всем понятно. Я не хочу болезни, мечтаю дожить здоровым до могилы и никому не быть в тягость, любить женщин до последнего вздоха. Иметь постоянный достаток и ни от кого не зависеть. Это в моем понятии и есть смысл жизни. Я выжил на войне за счет своего разума, а все остальные блага мне дала коммунистическая партия, которая по достоинству оценила мой разум, достоинства и заслуги. Я за советскую власть убью любого, кто на нее замахнется.

Да, чего еще от этого человека можно было ожидать, смысл его жизни так же примитивен, как и его поступки. Ведь он совершил предательство – променял прекрасную женщину на орден и благосклонность командира.

Рассказ третий. Анонимка

Мой рабочий день начинался с повседневных будней. Первым в мой кабинет важно входил Аркадий Львович Рябов. Он шел величественно. Не на правах «близкого друга», как он любил в компаниях иногда подчеркивать свою близость к шефу, а как секретарь партийной организации. Коммунистическая партия и ступенька, занимаемая в партийной иерархии, была выше любой должности. А он проводил линию коммунистической партии как секретарь партийного бюро нашей организации. В той прошлой советской жизни партийный функционер имел большое влияние на работе и огромный вес в обществе, во всяком случае судьба многих членов нашего коллектива зависела от партийного босса местного значения. Он это хорошо понимал, поэтому его появление и безупречный вид свидетельствовали о важности той миссии, которую ему поручила и доверила вышестоящая партийная организация. Он всегда носил с собой газету «Правда», которая открывалась передовицей, определяющей, в его понимании, все его действия на каждый рабочий день в нашем учреждении. Свой приход ко мне он начинал со слов: «Мы живем в коммунистическом обществе, которое требует от нас напряжения всех сил и способностей. Каждый член нашего общества должен гордиться оказанным ему доверием и трудиться на благо общества, не жалея ни сил, ни собственного здоровья. В этом заключается счастливая жизнь наших граждан, за которую боролись наши отцы и деды, в том числе и я», – Аркадий Львович, произнося эти слова, скромно отводил глаза в сторону, подчеркивая свое непосредственное участие в строительстве коммунизма. Он был по утрам трезв, всегда тщательно выбрит. Я воспринимал его каждодневные политинформации как трезвое вранье, в котором ни одному его слову верить было нельзя, потому что его правда жизни о себе начиналась обычно после выпитой третьей рюмки. За год совместной работы я изучил его партийные проповеди наизусть. И терпеливо ждал окончательных выводов, почерпнутых им из сегодняшней газеты «Правда». Он внимательно смотрел на подчеркнутые красным карандашом строчки передовицы, что-то отмечая в них. Затем, оторвавшись от газеты, сказал: «Каждый советский человек должен помнить, что он живет в созданном непосильным трудом обществе, которое носит название развитого коммунизма. Лучше нашего общества ничего на свете нет, и мы поэтому никому не разрешим что-то в нашем обществе менять. Нашему поступательному движению к коммунизму мешают вражеские отщепенцы и моральные уроды советского общества, такие как Солженицын, Растрапович, Войнович и ярый антисоветчик Высоцкий. Все они являются нашими врагами, которые продались американскому империализму и мешают нам строить коммунистическое общество».

Не выдержав, я прервал его монолог словами:

– Аркадий Львович, если у нас такое хорошее общество, и мы все в нем построили правильно, то почему в наших магазинах ничего невозможно купить. Вместо мяса пустые полки. Моя жена вчера после работы простояла в очереди несколько часов, так ничего и не купив.

– Валерий Иванович, у Вас что, других забот нет, как только посылать жену в магазины? Да я Вам завтра забью Ваш холодильник всеми дефицитами, и никуда Вашей жене ходить не придется. А если в нашей стране и возникли временные трудности, все равно помните, что наши идеи самые передовые в мире. И на какое-то время животноводство отстало от нашего поступательного движения вперед, но я Вас уверяю со всей партийной ответственностью, что эти временные трудности с обеспечением продуктами питания скоро будут преодолены.

Я вновь прервал его монолог следующими словами:

– Давайте перейдем к сегодняшнему событию, которое надо немедленно обсудить.

Я остановил его неспроста – его болтовня мешала сосредоточиться над трудным вопросом, который свалился на нашу организацию, как тунгусский метеорит, – за много лет существования городской санэпидстанции впервые была выделена горисполкомом двухкомнатная квартира. Это было далеко не рядовое событие. Оно касалось, прежде всего, благополучия наших сотрудников и решение его могло повлиять на моральный климат в нашем коллективе, и малейшая несправедливость, допущенная при распределении этой квартиры, могла обрушить то хрупкое равновесие, которое сложилось в наших отношениях. Вот что меня волновало в данный момент. В этой связи его монолог был неуместен. Мне надо было получить мнение партийной организации, профсоюзного комитета и народного контроля, для того, чтобы справедливо разрешить свалившуюся на голову эту проблему с двухкомнатной квартирой. Поэтому я попросил пригласить ко мне в кабинет председателя профсоюзного комитета А.П. Гапоновича и председателя народного контроля С.Т. Катерногу. Объяснив каждому из приглашенных важность возникшего вопроса, я попросил определить всем вместе достойного кандидата на получение выделенной нам квартиры, а до нашего решения ни с кем не обсуждать эту проблему. Итак, на повестке партийного бюро нашей организации появился один единственный животрепещущий вопрос: кому из наших сотрудников достанется квартира. Как обычно, по всем существующим в СССР правилам, первое слово по затронутому вопросу принадлежало секретарю партийной организации. Роль коммунистической партии в нашей стране не оспаривалась никем. Каждый советский гражданин знал, ему постоянно вбивали в голову, что коммунистическая партия является бессменным нашим рулевым, который ведет народ от победы к победе. Открыв наше заседание, Аркадий Львович в своем выступлении еще раз подчеркнул значение партии в жизни советского человека и закончил его словами о том, что в своей деятельности наша коммунистическая партия опирается на трудящихся, и в обсуждаемом вопросе мы не имеем никакого морального права промахнуться и отдать выделенную нам квартиру не тому, кому следует. Затем слово взял председатель профсоюзного комитета, который напомнил всем слова Ленина о том, что профсоюзы являются приводным ремнем нашей партии, обратив внимание присутствующих на существующий список очередности получения жилья, составленный и утвержденный по всем правилам с выяснением и обследованием условий проживания каждого сотрудника, подавшего заявление в профсоюзный комитет на улучшение своих жилищных условий. К утвержденному списку прилагались служебные характеристики, определяющие вклад в общее дело каждого сотрудника, нуждающегося в дополнительной жилой площади. Всего в зачитанном им списке значилось 18 фамилий. Я мысленно прикинул, что если за эти прошедшие 25 лет нашей организации выделили первую квартиру, то к следующему 25-летию никто из числящихся в этом списке не доживет. Не знаю, о чем думали члены партийного бюро, но после оглашения фамилий, числящихся в списке, в моем кабинете повисла напряженная тишина. Все ждали, что же скажет председатель народного контроля. Поняв, что очередь дошла до него, он торжественно встал, вышел из-за стола и сказал:

– Товарищи, я как председатель народного контроля должен следить за порядком, чтобы не только соблюдалась очередность, но и главное, чтобы утвержденный нами кандидат соответствовал моральному облику советского человека. В этой связи предлагаю рассмотреть из этого большого списка две первые фамилии. Под номером один значится Нина Марковна Жукова, врач с большим стажем и большой семьей. Под номером два числится наш секретарь партийной организации товарищ Рябов Аркадий Львович. Я как бывший офицер советской армии считаю кандидатуру фронтовика Аркадия Львовича, которому партия доверила нашу партийную организацию, более подходящей на получение этой квартиры, чем кандидатура Нины Марковны Жуковой, я считаю, что Жукову надо вообще вычеркнуть из списков нуждающихся в получении жилой площади, так как она во время Великой Отечественной войны находилась в фашистской оккупации, что не дает ей права претендовать на выделенную квартиру.

Неожиданно разгорелась дискуссия по оценке достоинств и недостатков выдвинутых кандидатов на получение квартиры. Аркадий Львович Рябов снова взял слово, заявив, что он отказывается участвовать в дискуссии, так как речь идет о личном его интересе, а что касается его больших заслуг перед партией и в целом перед страной, то они изложены в его личном деле. О них знают все в коллективе, о чем свидетельствуют боевые награды, которыми отмечен его безупречный жизненный путь. Высказав все, что он о себе думает, он с гордо поднятой головой покинул наше совещание. После его ухода мы остались втроем, и решать вопрос стало проще, так как простое голосование определяло конечный результат этого вопроса, который свелся к анализу существующей обстановки. Взвесив все за и против и оценив реальную ситуацию и двадцатипятилетний безупречный стаж Нины Марковны Жуковой в нашем учреждении, ее всеми признанный авторитет и профессионализм, о чем свидетельствовал полученный ею документ ударника коммунистического труда как лучшей по профессии, с учетом сложного семейного положения и невыносимо тяжелых жилищных условий: муж-инвалид, тяжело больная дочь, престарелые родители – все вместе с ней ютились в маленькой 12-метровой комнате. А семья секретаря партийной организации Аркадия Львовича Рябова, которая состояла из четырех человек, проживала в небольшой двухкомнатной квартире. В нашей организации он работал всего десять лет. Конечно, условия проживания Н.М. Жуковой были не сравнимы с квартирными условиями нашего парторга, и я, не колеблясь ни на секунду, поддержал председателя комитета нашего профкома. После голосования я предложил на предстоящей планерке объявить, что согласно утвержденному профкомом списку Нине Марковне Жуковой выделена современная двухкомнатная квартира, и в торжественной обстановке в присутствии всего коллектива вручить ей ордер на эту квартиру. На этом наше совещание окончилось, но открылись новые удивительные обстоятельства, которые взбудоражили и потрясли до основания весь наш коллектив. На следующий день в адрес председателя народного контроля поступила анонимка, в которой утверждалось, что Жукова Нина Марковна во время Великой Отечественной войны, находясь в фашистской оккупации в городе Минске, сожительствовала с немецким офицером, и в память о тех, кто пал под Сталинградом, коллектив нашей организации никогда не смирится с тем, что она получит эту квартиру, и будет бить во все колокола, так как Нина Марковна Жукова не имеет права на это. Злополучная анонимка была послана в обком партии и в наш местный народный контроль. После получения анонимки ко мне прибежал запыхавшийся наш председатель народного контроля товарищ Катернога, с побагровевшим от азарта лицом, возбужденный, он протянул мне анонимку со словами: «Видите, я был прав. Она, когда мы проливали свою кровь на фронте, гуляла с немцами, а Вы этой подлой твари выделили квартиру». И он стал меня обвинять в недопонимании мной партийной линии по существующему вопросу.

– Спиридон Тимофеевич, – обратился я к нему, – умерьте свой пыл, и не Вам решать, в чем я разбираюсь, а в чем нет. Анонимка – это еще не доказательство. Вы ни в коем случае не додумайтесь непроверенные факты, изложенные в анонимке, обнародовать в коллективе. Успокойтесь, приходите ко мне через час и мы примем правильное решение, как в этом случае поступать.

Возмущенный до глубины души моим ответом Спиридон Тимофеевич был далеко не тем человеком, кто умел и хотел ждать. Он тут же собрал коллектив и провел свою пресс-конференцию, обнародовав содержание анонимного послания. Я в этот момент принимал посетителей как депутат городского совета и поэтому, услышав душераздирающие крики, вынужден был прервать прием, и бросился в комнату, откуда раздавался шум. Открыв двери, я увидел толпу сотрудников и Нину Марковну Жукову, которая мертвой хваткой вцепилась в лицо Спиридона Тимофеевича, который от боли истошно кричал, пытаясь оторвать руки Нины Марковны от своего окровавленного лица. Мне с большим трудом удалось это сделать, и я увел бьющуюся в истерике женщину в свой кабинет. Напоив ее водой и валерианой, я выслушал взволнованный рассказ этой уже немолодой женщины. Суть этого рассказа заключалась в том, что перед началом войны шестнадцатилетняя девушка полюбила своего одноклассника Ильина, который, как и она, как и многие другие в Беларуси, попали в немецкую оккупацию, ведь город Минск был захвачен врагом на шестой день войны, а в 1944 году, после освобождения Минска, Ильин уходил вместе с немцами. Обезумевшая от горя девушка прибежала на вокзал попрощаться с любимым, и кто-то из немецких фотокорреспондентов сделал снимок белорусской девушки в момент прощания ее с Ильиным. В немецкой газете появилась фотография с надписью: «Ничего фрау, мы еще вернемся». Бежало время, складываясь в годы, и Нина Жукова стала студенткой Минского медицинского института, а вскоре в адрес дирекции института пришла анонимка с ее фотографией, вырезанной из немецкой газеты. Советское НКВД открыло дело против девушки, обвиняя ее в сотрудничестве с фашистами. Такие обвинения, как правило, заканчивались длительными лагерными сроками, но везение оказалось на стороне Нины Марковны. Следователь НКВД, который вел дело Нины Марковны Жуковой, влюбился в обвиняемую, понимая, что девушка по своей душевной простоте и неосведомленности явилась на вокзал попрощаться с любимым, не преследуя никакой иной цели, и попала в объектив фашистского фотокорреспондента. За этот свой необдуманный душевный порыв она дорого заплатила, попав в руки чекистов, пройдя пытки, побои и издевательства. Она познала всю правду советской жизни, советской свободы и советской действительности. Чекисты, издеваясь над ней, понимали, что она советской власти не причинила никакого вреда. Вся ее беда заключалась в том, что она полюбила того, кого не следовало. И за что же они ей мстили? А получается за то, что в 1941 не смогли ее защитить, за то, что она по их вине осталась на оккупированной фашистами территории, что это не она, а они, со своим любимым и вечно для них живым Сталиным проспали нападение Гитлера и позволили захватить ее родной город Минск. Ее никогда бы не простили, если бы их сотрудник не влюбился в нее и вопреки воле чекистского начальства, несмотря ни на что, женился на ней. За этот тяжелый по советским меркам проступок он был исключен из рядов коммунистической партии и изгнан на веки вечные из когорты советских чекистов как предатель, нарушивший основы профессиональной дисциплины и этики. Не выдержав незаслуженных обвинений и позора от своих товарищей, он решил застрелиться из своего именного оружия, подаренного ему еще в самом начале войны наркомом НКВД БССР Л.Ф. Цанавой. Вечером, придя в общежитие мединститута, Нина Марковна Жукова обнаружила на полу своей комнаты истекающего кровью своего друга, который был без сознания, и оставленную им прощальную записку на имя начальника НКВД. Она вызвала скорую помощь, и его спасли. В течение двух месяцев ухаживала она за раненым мужем, на всю жизнь оставшимся глубоким инвалидом. Несмотря ни на что, Нина Марковна не оставила своего друга в беде, взвалив на свои женские плечи все выпавшие на их долю житейские заботы. Она с отличием окончила мединститут и постоянно с достоинством несла свой тяжелый жизненный крест, ухаживая за любимым человеком, который в трудную для нее минуту отдал ей, загнанной советской действительностью, свою душу и сердце. В течение 25 лет она работала в санэпидстанции, занималась застройкой и планировкой родного города Минска, проживая в ветхом, стоящем на курьих ножках домишке в двенадцатиметровой однокомнатной квартире со всей своей большой и сложной семьей. Она посвятила всю свою жизнь близким людям, обслуживая своих больных родных, она стала для своей семьи единственной кормилицей. Услышав ее выстраданный жизнью рассказ, я представил себе, как эта хрупкая, уже немолодая женщина рубит дрова, чтобы протопить печку, кормит из ложечки парализованного и навечно прикованного к кровати мужа, помогает и лечит своих стариков-родителей и вносит при этом в строящийся заново прекрасный город Минск свои смелые решения, связанные с планировкой и застройкой города. И она при всем при этом не имеет права на свое маленькое счастье, на собственную квартиру, которая хоть немножко могла бы облегчить жизнь ее близких. С этими мыслями я направился в областной комитет партии, куда был приглашен к первому лицу в связи с поступившей в партийные органы анонимкой, написанной неизвестным «доброжелателем» от имени и по поручению павших под Сталинградом бойцов и офицеров доблестной Советской армии. Первый принял меня сурово, не поздоровавшись и не предложив мне сесть, он гневно нахмурил свои лохматые, рано поседевшие брови и начал свою речь со слов обвинения в мой адрес:

– У Вас нет политического чутья. Как Вы смели? Вы, советский руководитель, которому наша партия доверила большой коллектив, отдать свой голос врагу.

Из его первых слов я сразу понял, что он хорошо проинформирован, владеет фактами и знает все подробности случившегося. В его словах кипела ненависть, он клеил на меня политические ярлыки, обвиняя в пособничестве врагам нашего советского общества. Так что я, незаметно для себя, превратился в обвиняемого. Его желчные слова призывали меня к конкретным действиям. Я, по его мнению, как молодой коммунист должен для себя сделать глубокий вывод в связи со случившимися событиями. Он даже договорился до того, что такие люди, как Нина Марковна Жукова, не имеют права работать в советской стране. А если гуманная советская власть ей такую возможность предоставила, то она лично не имеет права от советской власти ни на какие преференции. И в заключение он добавил, что пусть, мол, живет и радуется, что осталась жива и не сгнила в Гулаге, и всю свою жизнь благодарит за это советскую власть. Я попытался ему объяснить, что она не враг советской власти и ничего плохого не сделала, что она лучшая по профессии в нашем коллективе, что любви не прикажешь, что ей было перед началом войны всего лишь шестнадцать лет. Но он меня грубо прервал. Набычившись и налившись кровью, брызгая слюной, он не на шутку разошелся. Прямо передо мной его алкогольный синюшный нос разбухал глубокими синими прожилками, из его глаз в мою сторону сыпались искры, а голос как будто превратился в раскаленный металл. Он визжал, брызгая слюною прямо мне в лицо: «Говоришь, ей было всего лишь шестнадцать лет? А ты забыл Олега Кошевого, который в этом возрасте создал подпольную молодежную организацию и погиб. А Зоя Космодемьянская, которую фашисты в этом же возрасте пытали и расстреляли?» И закончил он свою пламенную речь пионером Павликом Морозовым.

– Ребенок не побоялся открыть глаза советской власти на противоправные действия родных и близких. Для него советская власть была дороже своих родителей и родственников. За что и был ими зверски убит. А ты, – он перешел в своем экстазе возмущения на «ты», – ты что же, пытаешься защищать шлюх? Видите ли, она хорошо работает. А ты не понимаешь, что у нее, у этой сучки, другого выхода не остается. Она должна хорошо работать, вымаливая у советской власти пощаду, и благодарить ее, нашу народную власть, что ей разрешили работать, а не рубить лес на Колыме.

В заключение своей пламенной речи он вынес вердикт:

– Квартиру этой Жуковой как врагу советского народа не давать. А у нас с Вами разговор еще не окончен, он у нас будет впереди.

С тем я и покинул кабинет партийного вождя областного масштаба.

Придя на работу, я внимательно прочитал еще раз анонимку, вникая в смысл каждого написанного в ней слова. И чем больше я погружался в ее текст, тем явственнее перед моими глазами возникал такой знакомый мне образ Аркадия Львовича Рябова, моего коллеги. Стиль написанного текста мне был очень знаком, так же как и бьющие в самое сердце слова о защитниках Сталинграда, к которым он всегда себя причислял, важно кивая на свою грудь, в которую навечно был вмонтирован орден Боевого Красного Знамени, который после его откровений о себе потерял для меня всякую значимость. Я был убежден в том, что анонимка написана им лично – это ему, стоящему в списке на получение квартиры под номером два надо было любым способом устранить соперницу, что он и сделал. Ну что же, он своего добился, квартиру он получит. Лично для меня его действия и намерения стали вполне понятны. Жаль только, что павшие под Сталинградом бойцы, заплатившие своими жизнями за свободу и независимость нашей Родины, не сумели вовремя разгадать эту ползучую тварь, которая до сих пор от имени их, мертвых, пользуется почетом и уважением в стране победившего социализма под чутким руководством коммунистической партии. Я нисколько не сомневаюсь, что зло будет наказано, и что кара Всевышнего рано или поздно настигнет нашего «героя». Сорняки же, выросшие на советской, насквозь фальшивой идеологии, развенчанные после падения советской власти, стали сегодня достоянием гласности. Вспоминая много лет спустя хамское поведение партийного чиновника областного масштаба, я думаю о том, что мог бы ему с сегодняшних позиций напомнить о несостоятельности его насквозь пропитанных ложью идеологических примеров в лице пионера Павлика Морозова, которые он мне с такой убежденностью приводил в качестве непогрешимых образцов. Пионер Павлик Морозов предал своих родных и близких, и на этом примере откровенного стукачества и человеческой подлости воспитывалась советская молодежь. А чего стоит «героический поступок» Зои Космодемьянской, о котором мы теперь знаем правду. В сорокаградусный мороз девушка поджигала деревенские избы мирных советских людей, чтобы возбудить в них чувство ненависти к фашистам и тем самым активизировать народную войну с врагом. Сами же жители деревни поймали советскую мстительницу и передали ее в руки немцев. Я уж не говорю о порожденных той гнилой идеологией более могущественных идолах, которым мое поколение должно было поклоняться.

То огромное количество узлов, завязанных одной из самых страшных эпох в один большой тугой узел, не развязано и сегодня. Должны пройти столетия, чтобы память о том страшном времени была стерта навсегда. А пока те сорняки, что выросли на той удобренной человеческим потом и кровью земле, перешли в теперешнюю жизнь, прижились в ней и мешают развитию новой жизни.

На моих глазах происходил распад могущественной колониальной империи под названием СССР. Я, наслушавшись за годы жизни советской воинствующей идеологии, ждал от коммунистической партии ответных действий, появления тех героев, которые должны были прийти на помощь разваливающейся и погибающей стране. Это их вспоминал партийный функционер областного масштаба в воспитательной беседе со мной, но ничего этого и в помине не было. Как только коммунистическая партия Советского Союза потеряла графу в советской конституции о главенствующей роли в советском обществе, лопнуло ее могущество, как мыльный пузырь, и ни один руководящий партийный работник не закрыл своей грудью эту амбразуру, как Александр Матросов. Все коммунистические боссы первыми, а за ними и вся партия ринулись, как крысы с тонущего корабля, открещивались от своей причастности к славной и непобедимой коммунистической партии, позорно покидая поле боя. Ни один первый секретарь не умер на пороге своего кабинета, защищая свое право быть руководящей и направляющей силой. Никто из партийных боссов не взял в руки оружие, отстаивая интересы партии. Я вспоминаю, как приехав в один из райкомов партии Беларуси, встретил там своего хорошего знакомого первого секретаря, который остался один в здании райкома на правах охранника здания и имущества райкома. Он в течение недели умолял всех принять на баланс здание райкома и находящиеся в нем ценности. Его голос охрип от напряжения, он остался один во всем здании, а его верный коммунистический коллектив весь разбежался. Такова правда жизни, от нее никуда не уйдешь. Нужна она кому-нибудь или нет – время покажет. Что выросло из советской коммунистической идеологии, то выросло.

Но вернемся к Нине Марковне Жуковой. Узнав правду ее жизни, я все же решил помочь ей получить квартиру. Обдумывая свои дальнейшие действия в этом направлении, я вспомнил, что ко мне как-то раньше как к главному санитарному врачу города обращался директор завода медицинских препаратов с просьбой разрешить расширение существующего здания завода, и мы, изучив его предложение, отклонили его, так как завод находился в центре города, и его дальнейшее расширение, по нашему мнению, было нецелесообразным. Однако случившаяся неприглядная история с Ниной Марковной Жуковой подтолкнула меня на решительные действия иного плана. Я решил исполнить просьбу директора завода при условии сноса стоящей на пути расширения завода маленькой избушки, в которой со всей своей большой семьей бедствовала Н.М. Жукова. Ровно через полгода после этого ее избушка была снесена, а взамен она получила полногабаритную квартиру, в которой, к сожалению, ей самой было отпущено судьбой прожить всего два года. Что касается нашего героя, то получив квартиру и шумно отметив новоселье, он был призван на шесть месяцев на военные сборы. И мы с ним встретились лишь спустя полгода после описываемых событий. Он вошел в мой кабинет, предварительно постучав. Меня удивила его нерешительность, я бы даже сказал стеснительность, его движения в сторону моего стола были робкими. Он стоял у порога моего кабинета, как провинившийся школьник, и только после моего настойчивого приглашения подойти поближе он деликатно, бочком, подошел к моему столу. Я не поверил свои глазам. Передо мной стоял Аркадий Львович Рябов, немного сгорбившийся и какой-то изменившийся. В глаза сразу бросался отпечаток усталости, я бы даже сказал неудовлетворенности на всей его фигуре и лице. В нем отсутствовал тот лоск, к которому мы все привыкли за долгие годы общения с ним. Сразу навскидку трудно даже было сказать, что с ним произошло. И лишь только внимательно присмотревшись к его лицу, я увидел, что с него исчезла та нагловатая улыбка, которая была так неприятна. Его голос потерял вальяжность, раскатистость, а самое главное, из него исчезли поучительные нотки, которые всегда сыпались на собеседника, как из рога изобилия. Говорил он на этот раз мало. Мне показалось, что за эти полгода, что мы с ним не виделись, на военных сборах с ним произошли какие-то события, которые оставили на его облике столь явные отметины. Для того, чтобы разобраться в том, что же с ним произошло, необходимо было, как я понимал, отметить его благополучное возвращение. Я предложил ему вечером сразу же после работы, как обычно в старое доброе время, собраться в Городском доме санитарного просвещения за круглым столом в той же компании, и он сразу же согласился.

Рассказ четвертый. Служба на флоте

Мы давно не виделись, но наше застолье на этот раз началось не с приветственных слов, а как пьянка самых закоренелых алкашей. Мы, молча, не чокаясь, поглощали спиртное и терпеливо ждали от нашего героя очередной исповеди, так как весь его необычный вид и те изменения, которые произошли во всем его облике и в поведении, свидетельствовали о том, что он переживает какое-то внутреннее потрясение, причина которого известна пока что лишь ему самому. В этой ситуации только сам наш герой лично мог прояснить нам свое теперешнее состояние, поэтому мы с нетерпением ждали от него очередных откровений. Наконец он созрел для разговора. Прервав затянувшееся молчание, он сказал:

– Интересно, так долго не виделись, а все молчат, как будто воды в рот набрали. Ведь прошло целых полгода, как мы расстались. Я скажу Вам, шеф, откровенно, что от Вас такого свинства по отношению к моей персоне я не ожидал. Вы мне скажите, чем это я заслужил, находясь в рядах Советской армии, что в мое отсутствие, без меня, меня переизбрали. Я за время нахождения в Военно-морском флоте СССР потерял должность секретаря партийной организации. Как Вам это нравится? Я Вам заявляю, что это так не оставлю и как честный коммунист буду писать во все органы, жаловаться на Вас и дойду до ЦК КПСС, но свое доброе имя восстановлю.

Он раскраснелся, глаза его горели ненавистью ко мне, они метали в мою сторону гром и молнии и отражали весь трагизм произошедшего события. Я только сейчас понял, что потеря им партийной должности в его понимании являлась для него крахом, ибо теперь он потерял власть над людьми, а для него потеря власти означала полную гибель и моральную, и физическую. Перестав быть партийным руководителем, он лишился права заходить ко мне, как хозяин, диктующий мне свои правила поведения. Ведь до этого он никогда не стучал в дверь моего кабинета и не спрашивал разрешения войти. Именно с этого момента, потеряв партийную должность, он превратился в обыкновенного фельдшера, помощника санитарного врача, которых тьма. Он лишился возможности командовать и поучать жизни работающих с ним рядом сотрудников. Вот в чем крылись перемены его поведения и душевного состояния, а градус принятого на его душу спиртного выбросил в мой адрес накопившийся в нем яд и в очередной раз обнажил его сущность. Я спокойно встретил приступ его агрессии словами:

– Аркадий, успокойся. Твое переизбрание инициировал райком партии, а как это произошло, думаю, ты лучше меня знаешь. Ведь партия никогда не ошибается в кадровых вопросах и принимает решения самостоятельно. Ей советчики вроде меня вовсе не нужны. Тем более, что мне предложили вступить в партию недавно и я еще не прошел кандидатского стажа. Как я в таком случае могу влиять не решение партии? Опомнись и лучше расскажи нам поподробнее о своей службе, может мы все вместе и найдем причину случившегося переизбрания и поправим это дело в обратную сторону. А пока я могу тебе сказать то, что знаю. Ты оставил, уходя в армию, вместо себя своего заместителя Иванова исполнять временно твои обязанности. Ты же лучше меня знаешь прекрасное отношение к тебе руководства райкома партии, который курировал нашу организацию. Поэтому речь о твоем переизбрании вообще не могла никому прийти в голову, но в это дело вмешался непонятный для меня случай. Исполняющего твои обязанности Иванова неожиданно пригласили в райком партии и предложили провести партийное собрание с целью переизбрания секретаря партийной организации, так как по полученным из военкомата данным, А.Л. Рябов был включен приказом главнокомандующего Военно-морскими силами СССР в кадровый состав флота на постоянно действующей основе. Получив такие сведения, райком и дал команду на твое переизбрание. Вместо тебя стал Иванов, поэтому твой необоснованный выпад в мой адрес считаю несправедливым и не подлежащим дальнейшему обсуждению.

После моих слов он сразу успокоился и как-то сник. На его губах появилась характерная, раздражающая меня улыбка. И он пробормотал слова извинения в мой адрес:

– Шеф, извините меня, уж очень нервы напряжены. Этот косяк в моей жизни, как я понял, произошел по моей собственной вине. Я это только сейчас понял. Налейте мне водки, видно не зря говорят, что человек сам себе самый большой враг на свете. Эти слова полностью можно отнести ко мне.

Все началось с призывного пункта, когда военком полковник подошел ко мне и спросил:

– Как смотришь, Рябов, если мы тебя направим на флот на подводную лодку в качестве военфельдшера. Ты для нас самая подходящая фигура. Во-первых, коммунист, фронтовик, орденоносец, прошел всю войну, воевал под Сталинградом, под юбку бабскую не прятался, всегда вел себя достойно. Пользуешься заслуженным авторитетом, возглавляешь партийную организацию, райком тобой доволен. Ты по всем статьям подходишь, и на тебя у меня все допуски к секретам есть. Помоги мне временно закрыть образовавшуюся вакансию на подлодке, так как их фельдшера особисты отстранили от службы и у них образовался недокомплект, а впереди – учения и кроме тебя нет никакой кандидатуры, кто бы им подошел. Выручай, брат, соглашайся, я в долгу не останусь. Подлодка – это тебе не медсанбат. Там все для тебя будет в новинку, много интересного увидишь и узнаешь. Может, и в загранку попадешь. Полгода пролетят незаметно, а за это время они подготовят тебе достойную замену. Я тебе обещаю, что эти военные сборы для тебя последние, мы тебя больше трогать не будем, да и райком просил, чтобы мы от тебя отстали. Ну так как?

И я, как последний дурак, согласился. Вы же знаете, шеф, меня, я очень люблю людей, и открывающиеся перспективы захватили меня своей новизной, неизведанными морскими впечатлениями. Ведь я ни разу не был на море и только видел его один раз всего и то издали. В общем, дал я на свою голову, как сейчас это понимаю, свое согласие, и довольный военком отправил меня в дальнее путешествие в город Мурманск. Именно там меня и определили на подводную лодку. Я о ней рассказывать не буду, так как я давал подписку о неразглашении военной тайны. А вот о моей жизни на ней и службе своей с удовольствием Вам расскажу.

Моя служба на флоте началась со встречи с командиром подлодки. Высокий, стройный, в ослепительно белом кителе с золотыми погонами, при морском кортике и со звездой Героя Советского Союза он был неотразим. Перед моей встречей с ним он изучил мое личное дело досконально, и оно, как я думаю, произвело на него хорошее впечатление. Я представился. Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Я ознакомился в Вашим личным делом, Вы нам подходите. Учитывая, что Вы фронтовик, я учить Вас, что Вам делать у нас, не собираюсь. Народ наш здоровый, крепкий и молодой, поэтому все Ваше внимание должно быть нацелено на организацию рационального питания наших подводников. Как я понял из Вашего личного дела, Вы занимаетесь вопросами питания.

– Так точно, – вскочил я.

– В таком случае, принимайте на себя камбуз и следите за питанием нашего коллектива, чтобы все были довольны качеством пищи, которая по своей сути определяет моральный климат в целом всей нашей команды. Я уверен, что полноценное и рациональное питание наряду с морской выучкой играет свою важную роль в обеспечении жизнеспособности всего нашего экипажа, в поднятии боевого духа, так что я отношу питание моряков к одной из важнейших задач. Учитывая Ваш боевой опыт и фронтовую закалку, не сомневаюсь, что с морскими особенностями и специфическими порядками, установленными морским уставом на нашей субмарине, Вы справитесь достойно.

Из его слов я понял все, кроме того, что я должен был принять на себя камбуз. Это слово было для меня незнакомым, поэтому как только он закончил, я задал командиру свой первый вопрос:

– Товарищ полковник, я не понимаю, что обозначает слово «камбуз» и с чем его едят, и как мне его взять на себя.

– Товарищ Рябов, – широко улыбаясь, промолвил командир. – С нашего разговора начинается Ваша служба и учеба флотской разговорной речи, вернее морской терминологии. Запомните, во-первых, я не полковник, а со вчерашнего дня мне присвоено звание капитана первого ранга. Камбуз по-флотски – это огневая кухня. А вообще, в Ваше подчинение поступает весь пищевой блок. Вы с этой минуты являетесь в нем полновластным хозяином. В Вашу задачу входит обеспечить его бесперебойную работу на должном уровне. Матросы и офицеры должны быть довольны качеством приготовления пищи, эта пища должна дарить всему нашему экипажу хорошее настроение и здоровье. Вам это понятно?

Я встал по стойке «смирно» и ответил:

– Так точно, товарищ капитан первого ранга.

Понимаете, шеф, я был страшно рад всему тому, что сказал командир. Его слова легли точно в цель. Ведь я – пищевик санитарной службы до мозга костей. Кто лучше меня знает эту работу? Я искренне поблагодарил капитана за то, что он мне доверил управление камбузом. В ответ на мои слова благодарности он снова улыбнулся в свои прокуренные усы и мягким, совсем не официальным голосом отдал мне свое первое распоряжение, которое звучало не как приказ, а как просьба:

– Аркадий Львович, – уважительно обратился он ко мне, – завтра выходной день, и у меня намечен праздник в связи с присвоением мне очередного звания капитана первого ранга. Вы не смогли бы этот праздник организовать по всей форме и накрыть праздничный стол на двадцать пять человек в нашей кают-компании.

Услышав эти слова, я про себя подумал: единственное, что я в жизни умею делать – это накрывать столы. За мою долгую деятельность в системе санитарно-эпидемиологической службы я побывал на многих банкетах и принимал непосредственное участие в многочисленных торжественных мероприятиях, посвященных многим событиям. На этих праздниках я перепробовал тысячи блюд, изучил множество кулинарных рецептов и умел лично своими руками превращать обычные продукты в деликатесы. Я за время своей работы узнал много кулинарных тайн и готов был, получив широкие полномочия у руководства камбуза, на деле доказать свое мастерство и свой профессионализм. Увидев на моем лице непреклонную решимость и готовность выполнить на «отлично» порученное мне дело, капитан разрешил мне незамедлительно приступить к моим новым служебным обязанностям. Итак, шеф, свою деятельность на подлодке я начал с кухни, то есть, если выражаться по-флотски, с камбуза.

Выстроив всех своих подчиненных в одну линию и объявив им всем аврал, я устроил повару такой «шмон», и такую выволочку, какой он в жизни не видел. Вы помните, шеф, как я проверял в Вашем присутствии столовую, расположенную по улице Харьковской, после чего она месяц не работала, а заведующий производством после проверки попал от страха с расстройством желудка на больничную койку. В этом долбаном камбузе я нашел столько недостатков, что их хватило бы на всю Одессу, как любила говорить моя покойная мама. Дрожащий от испуга повар, назвавшийся коком, – это я уже потом узнал, что поваров по-флотски называют странным именем кок – стал заикаться и не смог мне ничего путного объяснить, как он докатился до такого беспредела. После этой проверки я его отстранил от работы в камбузе и списал в обычные матросы. Подобрав на его место двух смышленых молодых ребят, начал с нуля обучать их поварскому искусству. После наведения идеального порядка в камбузе я приступил к выполнению конкретного задания, для чего провел тщательную тотальную ревизию всех складских помещений и хранящихся в них запасов продовольствия и пришел в полный восторг. Количество хранящихся продуктов, относящихся к классу деликатесов, зашкаливало мое воображение. Ни один из наших лучших минских ресторанов ни в какое сравнение не шел с тем богатством, которое я обнаружил здесь. Одних только деликатесных сортов рыбы я насчитал более шестнадцати, не говоря о солидных запасах крабов, икры паюсной кетовой, а также морского гребешка. С таким количеством обнаруженных мной продуктов задание капитана, как я понял, было вполне выполнимо. Особое внимание я уделил ревизии посуды, хорошо понимая, что сервировка стола придает не только аппетитный вид самой еде, но блеск посуды и ее формы должны радовать глаз каждого приглашенного к праздничному столу. Из имеющейся посуды я отобрал только то, что притягивало взгляд. Вы же понимаете, я в этом толк знаю. Готовясь к торжеству, я обращал внимание на каждую мелочь, добиваясь совершенства и гармонии подаваемых к столу закусок и приправ. Я с любовью вставлял маслины вместо глаз молодым поросятам, фаршированным по морскому обычаю гречневой кашей, проделывал прочие кулинарные фокусы. К вечеру все приготовления были закончены. Осмотрев предстоящее поле «праздничной битвы», я остался доволен своей работой и отправился докладывать командиру. Я отрапортовал ему, что его задание мною выполнено. После моего доклада капитан решил лично осмотреть и оценить мою работу. Подойдя к празднично накрытому столу, он потерял дар речи. Он долго смотрел на крутые горки и пирамиды салатов, выделанные с художественной фантазией из овощей и фруктов, стоявшие как солдаты на параде, в окружении удивительно красивых, как будто живых представителей морей и океанов. Накрытый мною стол впечатлял. Он никого не мог оставить равнодушным и произвел на командира сильное впечатление. Однако его удивительная выдержка не оставила его и на этот раз. Он произнес всего несколько слов:

– Товарищ Рябов, я доволен. Вы, оказывается, большой мастер, я приглашаю Вас быть сегодня моим гостем. Все, что я увидел на праздничном столе, хочется не только попробовать, но и даже потрогать руками. Это большое искусство, а Вы, я еще раз повторяю, большой мастер.

С этими словами он вышел из кают-компании, а я бросился к себе в каюту, чтобы успеть переодеться к торжеству. Ровно в девятнадцать часов по московскому времени я, вытянувшись по стойке «смирно», встречал у входа в кают-компанию командира и его гостей. За это время я успел не только переодеться, но отпечатать список приглашенных и распределить в соответствии со званиями их места за столом. Для себя я наметил место в самом конце стола, чтобы следить за порядком и в любую минуту владеть ситуацией. Я понимал, что мое место с краю, так как я попал на это мероприятие совершенно случайно. Командир мог меня не пригласить, но уж раз пригласил, то я должен по-прежнему выполнять свои обязанности, следить за порядком, очередностью подаваемых блюд и как можно меньше мозолить глаза приглашенному обществу. Главное для меня было не высовываться и руководствоваться известной одесской поговоркой: «Высовывайся, высовывайся, морда будет еще та». Конечно, мне было любопытно наблюдать за всей этой компанией, но так как я был официально приглашен, возле меня стоял столовый прибор, поэтому мне пришлось выступать в роли и наблюдателя, и гостя. По команде капитана были наполнены бокалы и поступила новая команда: «Пить до дна». Пить надо было, в самом деле, до дна, так как замачивалась еще одна звездочка к погону – такова была традиция, и чтобы не нарушать ее, мне пришлось три раза подряд до дна опорожнить свой бокал. Я слегка поплыл, а это ведь было только начало торжества, и я решил, чтобы окончательно не наделать глупостей, выбыть из этой игры преждевременно, так как не надеялся на то, что мне удастся сохранить силы, чтобы довести это праздничное мероприятие до полной своей победы. Приняв такое решение, я после третьего тоста, как говорят моряки, «лег в дрейф», нырнул на глубину, то есть затаился под столом. В этом маневре для меня таилось спасение, так как накал торжества возрастал, а мне надо было осмотреться и сохранять трезвый ум, немного передохнуть и поближе познакомиться с офицерским составом подлодки. Выбранная мною позиция полностью отвечала моим планам и давала мне большие преимущества перед всеми остальными. Под столом я был незаметен, а сам слышал все разговоры, был в курсе всего того, что происходило за столом, а главное, в огромной компании я был один, и никто не мешал мне думать.

Начало службы на флоте мне нравилось. Во-первых, это не фронт и не казарма, у меня собственная каюта, любимое дело, которым я всю свою сознательную жизнь занимаюсь, оно обещало мне на время службы сытую и довольную жизнь. Только надо было постараться и стать для командира подлодки незаменимым винтиком, и тогда все будет в порядке. А торжество тем временем двигалось по намеченному плану. Выпили за упавшую на погон звезду, а после этого, как принято, первый тост произнес секретарь партийной организации. Меня это очень обрадовало, после его выступления я понял, что советская власть везде одна, как на суше, так и на море, а коммунистическая партия была везде бессменным рулевым и ее руководящая роль была видна на любом мероприятии. Примерно через час после моего «глубинного маневра» ко мне начали присоединяться единомышленники. Они, в отличие от меня, попав к Бахусу в объятия, падали под стол поочередно без лишнего шума и суеты. Вскоре все пространство под столом заполнилось до отказа. Пересчитав количество выпавших в осадок гостей, я осторожно покинул свою «бухту спасения». Я поднялся на прежнее место, оглядел внимательно поле брани и, убедившись, что мои усилия не пропали даром, я остался доволен – почти все было съедено и выпито. Почти все гости лежали под столом, а на стуле за столом спал командир. Он, в отличие от своих подчиненных, отдыхал на собственном стуле. Оценив сложившуюся обстановку, я приказал своим подчиненным осторожно и аккуратно, чтобы не потревожить сон спящих гостей, накрыть стол заново. В течение часа дружная команда коков под моим чутким руководством воспроизводила точную копию тех блюд, которые красовались раньше, и мне показалось, что повторно накрытый стол выглядел даже более торжественно и нарядно по сравнению с прежним, и я в этом не ошибся. Командир, очнувшись и увидев накрытый стол, высоко оценил мои старания. Он подошел ко мне и сказал: «Всякое видел в жизни, но ты, старший лейтенант, удивил даже меня, морского волка, и я этого никогда не забуду».

Пиршество продолжалось, и я вдруг нежданно-негаданно попал в центр происходящих событий, так как командир произнес тост в мою честь. Он сказал: «Товарищи офицеры, я хочу обратить ваше внимание на старшего лейтенанта медицинской службы Рябова Аркадия Львовича, который направлен к нам для прохождения военных сборов в качестве военфельдшера. Вы сегодня все познакомились с его кулинарным волшебством, он превратил нашу торжественную встречу в настоящий праздник. Наша кают-компания за всю историю совместного плавания такого праздничного стола никогда не видела. Аркадий Львович Рябов фронтовик-орденоносец. Он свою преданность родине доказал в тяжелые годы Великой Отечественной войны. Я бы сегодня хотел от имени нашего коллектива поблагодарить его за то, что он для нас сделал. И просить его дать согласие остаться в нашем коллективе на постоянной основе. То есть вернуть его из запасников к нам, в кадровую службу Военно-морского флота СССР. Все вскочили и трижды прокричали «Ура».

После выступления командира началась пьяная суматоха. Каждый из сидящих за столом выступал и говорил добрые слова в мой адрес, а я, охваченный вниманием со всех сторон, потерял бдительность и пил наравне со всеми за каждый тост в мою честь, не думая о том, что утром будет ждать горькое похмелье. Просто в пьяном угаре забыл мудрую одесскую пословицу: «Высовывайся, высовывайся, морда будет еще та». В конечном итоге я наклюкался так, как когда-то с разведчиками, когда чудом остался жив. Не думая о последствиях, я торжественно дал перед всеми свое согласие остаться навечно на этой подлодке в Военно-морском флоте СССР. Слово «навечно», которое вырвалось тогда из моей пьяной глотки, имело пророческий смысл, потому что лежа под столом во второй раз, я услышал разговор командира с парторгом:

– Смотрите, Иван Филиппович, – говорил командир, – какие люди живут рядом с нами. Нет, мы по-на стоящему не ценим наших людей. Вот фронтовик Рябов, дал согласие идти с нами до конца, а ведь перед нами стоит непростая боевая задача и мы в это мирное время можем все погибнуть, так как разразившийся Карибский кризис – это не фунт изюма, но никто из нас об этом не думает, так как Родина для всех нас дороже жизни.

Представляете, шеф, что я испытал, услышав этот смертельный приговор для себя. Я впал в отчаяние. Меня могла спасти лишь надежда на то, что все были пьяны и на другой день никто ничего не вспомнит о том, что было вчера. Я провел тревожную ночь, не сомкнув глаз в тяжелых раздумьях, что же ждет меня завтра. На следующий день наступила расплата за мое легкомыслие и пьяную глупость. Меня пригласили на заседание парткома, на котором присутствовало одиннадцать человек из вчерашней компании. Я шел на это сборище, как на эшафот. Слушался единственный вопрос – рассматривалось устное заявление старшего лейтенанта медицинской службы Рябова Аркадия Львовича о зачислении его, то есть меня, в кадровую службу Военно-морского флота СССР. Я вглядывался в лица сидящих членов партийного бюро со страхом, совершенно не узнавая никого из них. Вчерашний праздник для них больше не существовал, он ушел в далекое прошлое. Передо мной сидели мужественные и строгие офицеры, выполняющие свой воинский долг, которые рассматривали мою пьяную вчерашнюю просьбу со всей серьезностью и ответственностью. Секретарь партийного бюро сказал:

– Товарищи, мы должны обсудить очень серьезный кадровый вопрос, связанный с просьбой лейтенанта медицинской службы Рябова о зачислении его в наш коллектив. Нашей подлодке, как вы знаете, поручено трудное правительственное задание, и поэтому просьба фронтовика коммуниста Рябова может быть удовлетворена лишь после тщательного обсуждения всеми членами бюро его кандидатуры. Поступило предложение выступить товарищу Рябову по обсуждаемому вопросу.

Вы представляете, шеф, как я вляпался по собственной глупости. Погибнуть в мирное время ни за что ни про что, как говорят ни за понюшку табака. Но мне некуда было деваться. Я встал и сказал то, что думал:

– Товарищи офицеры, отпустите меня, как больного и старого человека к моей жене Фране. А то если она узнает о том, что я остался на подводной лодке, она оденет на мою дурную голову помойное ведро.

И вдруг раздался смех. Смеялись все, только одному мне было совсем не смешно. Командир поднял руку, смех прекратился:

– Скажите, Аркадий Львович, в какой организации вы работаете на гражданке?

– Товарищ капитан первого ранга, – отрапортовал я, – в городской санитарно-эпидемиологической станции. В должности помощника санитарного врача по гигиене питания.

– И какой у Вас месячный оклад? – задал мне второй вопрос капитан.

– Сто двадцать рублей.

– И Вы живы при таком окладе?

– Я не только жив, товарищ капитан первого ранга, но и даже бываю пьян.

На этом закончилась моя боевая служба в Военно-морском флоте СССР…

Выслушав очередную исповедь Аркадия Львовича Рябова, я понял, что те изменения, которые произошли в нем за это время, что мы не виделись, не связаны с его службой в Военно-морском флоте, а явились результатом потери партийной должности в нашем учреждении. Он, потеряв должность секретаря партийной организации, потерял и точку опоры в своей никчемной жизни и поэтому по-настоящему растерялся. Думаю, что командир подлодки, преждевременно приняв решение зачислить Рябова в кадровый состав Военно-морского флота, получил на это согласие командования, которое поторопилось об этом сообщить в военкомат. А военком известил об этом районный комитет партии, который и принял решение о переизбрании секретаря партийной организации городской санэпидстанции. Эта жизненная трагедия, обрушившаяся на голову нашего героя, отъявленного лицемера, показалась мне удивительно схожей со всем чудовищным коммунистическим обманом, который привел к развалу советской страны. И чем больше я слышал откровений Аркадия Львовича, тем быстрее мне хотелось с ним расстаться. И я, откровенно говоря, собирался поставить точку в наших с ним отношениях, тем более, что случившиеся обстоятельства смены секретаря нашей первичной партийной организации облегчали мне мою задач у, ограждая меня от повседневных встреч с ним, поэтому я мысленно прощался с ним в очередной раз после его последнего рассказа о безупречной службе во флоте. Однако все закончилось совсем не так, как я планировал, и дело заключалось в количестве выпитого. Видимо, хватив лишнего и крепко опьянев от очередной порции спиртного, он вдруг встал в боевую позу и уставив в мое лицо черные широко раскрытые глаза, неожиданно для меня произнес слова, от которых у меня все похолодело внутри.

– А ты знаешь, шеф, как приятно целиться в человеческий лоб из нагана? И поймав испуганный бегающий взгляд очередной жертвы медленно нажать на спусковой крючок…. Я ведь, когда приводил приговор в исполнение, если рядом не было начальства, никогда не стрелял в затылок, как было положено по инструкции, я всегда стрелял в переносицу. Это меня очень расслабляло.

От его слов мне стало сразу нехорошо, заныло сердце, я почувствовал резкую слабость. Я, чтобы справиться со своим состоянием, стал присматривать какой-нибудь предмет потяжелее, чтобы в случае чего успеть защититься. После его жутких слов я почувствовал себя так, как будто вместо его глаз на меня в упор было наведено дуло пистолета. Такое состояние было до тех пор, пока он не отвел обезумевшие от водки глаза в сторону. Выпив еще одну рюмку спирта и успокоившись, он начал последний, очень страшный по сути рассказ.

Рассказ пятый. Работа в НКВД

«Моя служба в НКВД началась сразу же после демобилизации из армии в 1947 году. Меня как фронтовика райком партии и райвоенкомат направили для работы в органы. Не скрою, этим направлением я очень гордился и был искренне доволен, так как получил в руки реальную власть над людьми. Мне нравилось видеть страх и даже ужас в глазах людей, которые со мной в то время встречались, а самое главное, меня захватило новое пьянящее душу чувство вседозволенности. Никакие правила поведения и общепринятые законы морали, существовавшие в советском обществе, меня нисколько не касались и не затрагивали. Я сам лично устанавливал такие правила, которые мне нравились, и никто при этом не смел мне делать замечания или в чем-то пытаться переубеждать. Любые мои действия были вне всякой критики советского общества. Запомните, шеф, мы, советские чекисты, по сталинским законам были зоной, не доступной для критики. Появившиеся у меня новые чувства непогрешимости и безнаказанности вселили уверенность в собственной силе и превосходстве над всеми остальными людьми, живущими в советском обществе. Эти чувства пьянили воображение, будоражили кровь, что приводило к переоценке собственных интеллектуальных и физических возможностей. Данная мне органами власть над человеческими судьбами превращала меня чуть ли не в Бога, от которого зависели жизнь и смерть всех остальных. Моя повседневная практическая работа настолько изматывала нервную систему, что я в полной мере не мог наслаждаться отпущенными мне привилегиями. От постоянных перегрузок я испытывал нервное напряжение, и хотя с тех пор прошло много лет, мне по-прежнему сняться страшные сны той поры, от громкого собственного крика я просыпаюсь в холодном поту и до утра уже не могу уснуть.

Я работал в тот период особым уполномоченным по Мозырской области. Это был юг Беларуси. В настоящее время такой области на карте нет, эти места сейчас относятся к Гомельской области. Послевоенный юг Беларуси был напичкан врагами советской власти. В основном это были скрытые враги, которые сотрудничали с фашистами в годы оккупации. Перед нами стояла единственная задача – этих скрытых врагов советской власти выявлять и уничтожать. Мы получали от наших осведомителей ежедневно до сотни доносов. Их надо было все проверить, подозреваемых арестовать, определить степень их виновности и вынести наказание за совершенное преступление. Естественно, что все, кто оставался в оккупации, считались врагами советской власти. Сталинское клеймо, как Каинова печать, была поставлена на всем белорусском народе, который попал в немецкую оккупацию по вине того же Сталина, хотя мы об этом тогда не знали. Поэтому в этом вопросе у нас, чекистов, сомнений не было. У нас был приказ: всех считать врагами. И в этом мы никогда не сомневались. А вот степень вины и меру наказания за пособничество врагу мы выносили каждому в индивидуальном порядке. Нас, чекистов, было мало, а врагов вокруг нас – слишком много. Поэтому нам приходилось работать круглые сутки, не покладая рук. Иногда в течение одного дня приходилось приговаривать врагов советской власти и сразу же после вынесения приговора исполнять своими силами приговор. Служебных обязанностей в ту пору у меня было много. Приговоры были разные, но в основном они состояли из трех букв – ВМН, что обозначало высшую меру наказания, а на нашем профессиональном языке это обозначалось одним словом – ликвидация. А тот, кто исполнял приговоры, назывался ликвидатором. Таким образом, вся исполнительная и законодательная власть была в одних наших руках. И любой, кто попадал в поле зрения органов, был обречен, так как карающий меч советской власти, от имени которой мы действовали, по отношению к врагам был безжалостен и неумолим».

Видимо, вспоминая свою нелегкую работу, Аркадий Львович на секунду замолчал. И я, воспользовавшись паузой, спросил у него:

– Ведь Вы попали в органы НКВД по рекомендации райкома, а как Вы могли доверять другим и быть уверенными в Ваших осведомителях, не зная их подлинного отношения к советской власти. Разве можно было им верить?

– Шеф, – ответил он мне снисходительно и поучительно, – Вы, как всегда, заблуждаетесь. Поймите, наше НКВД обладало неограниченными полномочиями по отношению к любому члену советского общества. В то время наши органы могли сделать осведомителем любого человека и всех людей могли заставить стучать на любого и каждого, кто советскую власть не любил и не поддерживал.

– Как, каким образом? – искренне вырвалось у меня.

– Ответьте мне, шеф, кому охота умереть? Поймите, если органы НКВД ставят своей задачей сделать из того или иного гражданина информатора, а он не хочет этим заниматься или более того, отказывается, то он, как бы ему этого ни хотелось, будет делать не то, что ему хочется, а то, что надо НКВД. Попав в наши руки, он никуда и никогда уйти от нас не сможет.

Мне становилось все больше не по себе. А Рябов тем временем продолжал:

«В нашей системе имеется огромный арсенал для успешной деятельности: уволим, например, с работы. А ведь без нашего согласия его никуда не примут. А ведь человек слаб, поймите это. Особенно, если у него есть семья, жена, дети. Он будет вынужден сдаться и будет стучать на любого, на кого мы ему покажем пальцем. К тому же не забывайте, что НКВД имеет огромные возможности для устранения неугодных. Например, несчастный случай. Можно легко подстроить автомобильную катастрофу или убийство с целью ограбления (с подставными бандитами). Меня учили, что на нашей работе дружба при выполнении особых задач не предусматривается. Ни морали, ни чести, ни долга, ни человеческих чувств – надо стать бесчувственным одиноким волком и посвятить этому всю свою жизнь. Я никогда не забуду, как мы высылали семьи врагов и членов семей изменников родины. Под эту категорию попадали многие. Мы не брали во внимание ни больных, ни стариков, ни детей. Я представлял себе весь тот ужас, который переживали те, кого выселяли, и то, что ломались души тех, кто выселял. Ведь до сих пор остались обиженными целые народы.

Наша работа оценивалась по количеству арестов скрытых врагов – антисоветчиков и предателей, а это порождало между нами нездоровое соревнование, своеобразную гонку за объектами ареста. Особое внимание мы уделяли белорусским буржуазным националистам. К ним относились писатели и творческая «гнилая» интеллигенция, которая поднимала свой голос в защиту белорусского языка. Наш шеф нарком НКВД БССР Л.Ф. Цанава на одном из совещаний сказал:

«Мы должны окончательно сломать сопротивление националистов Беларуси, и нашим оружием должен стать прежде всего могучий русский язык, он один имеет право на жизнь на этих белорусских землях. Мы должны с корнем вырвать все без исключения элементы национальной белорусской культуры и сделать это при помощи русского языка. Наша задача заключается в том, чтобы отучить население Беларуси от белорусского языка. Так называемый белорусский язык, состоящий их смеси полурусских, русских и польских слов, не имеет права на жизнь. Он должен быть раз и навсегда заменен великим и могучим, всем понятным русским языком. Все преподаватели белорусского языка и ополяченное белорусское интеллигентское болото должны быть раздавлены и уничтожены как злостное контрреволюционное отребье. Мы должны выкорчевать все элементы национальной белорусской идеологии. Это даст нам возможность навсегда утвердиться в этих краях и сделать их исконно советскими землями, чтобы никогда у родившихся на этих землях людей не возникало вопросов, связанных с понятием белорусскости. Такова железная воля сталинской политики и мы ее должны неуклонно исполнять».

Позже мы перешли к выявлению лиц, рассказывающих антисоветские анекдоты, слушающих вражеские голоса, такие как «Голос Америки» и «Свобода». Наша служба была нацелена на выявление и подавление инакомыслия. А шпионами мы считали всех тех, кто, по нашему мнению, сотрудничал с врагом. Таких у нас проходило десятки тысяч. Мы также принимали активное участие в борьбе с генетикой. Под чутким сталинским руководством, вооруженные лозунгами Мичурина и Лысенко, мы пресекали враждебную деятельность белорусских генетиков. Им всем инкриминировалась пресловутая пятьдесят восьмая статья. Работы, как видите, было много, а количество врагов не уменьшалось. Власть-то была сталинская, в стране все дрожали, никто пикнуть не смел. Чем сильнее террор, тем власть прочнее. В то время люди боялись настолько, что ни у кого никаких мыслей против власти не возникало. Об этом даже и речи быть не могло. Понимаете, шеф, из человека можно сделать все. Дайте его в наши руки, возвысьте его в системе, где человек человеку – волк, и он равнодушно будет смотреть, как гибнут в жестоких страданиях миллионы людей. Мои коллеги по службе в органах выполняли приказ, расстреливая десятки тысяч врагов. И среди них я за все время не встретил исступленных мрачных фанатиков-убийц. Нет, никакого фанатизма ни у кого из них не было. Это были жизнерадостные люди, которые делали обычную черновую работу как специалисты высокого класса. Как мастера расстрельных дел. Все они стремились к карьерному росту и личному благосостоянию. У них, как у всех, были семьи, они растили детей, любили их и жили обычной человеческой жизнью. Только им было труднее других. Такая была у них работа. Они были уверены в том, что выполняют свой долг перед отечеством. И в этом была их человеческая правда».

Я не выдержал и прервал этот страшный рассказ. Передо мной сидел довольный собой государственный убийца сталинской пробы, оправдывающий страшный геноцид, которому подвергался весь советский народ, но у меня хватило силы воли все это выдержать и не сорваться, я спокойно спросил у него:

– Если та кровавая работа, которую Вы сегодня оправдываете, так Вам нравилась, то что же заставило Вас ее покинуть и потерять ту могущественную власть над людьми, которой Вы так гордились, став сверхчеловеком?

Мой вопрос был для него несколько неожиданным. Он не надолго задумался и сказал:

– Да, шеф, Вы правы. Меня заставили уйти из органов некоторые обстоятельства. Во-первых, я сейчас не считаю, что в нашей работе не было недостатков, так как после смерти Сталина мы многое узнали. И нашей партией был осужден культ личности Сталина. Но поймите меня правильно, я уцелел в той кровавой мясорубке, в которую попал, потому что меня выручал накопленный к тому времени советский опыт. Он заключался в следующем: если ваши враги хотят иметь о вас информацию, то лучше всего, если вы сами ее поставляете и при этом сами выбираете, что надо показывать, а что не надо. Я хочу сказать, чтобы знали все: мы, советские чекисты, не виноваты в том, что выполняли волю коммунистической партии, у руководства которой, как это теперь выяснилось, стояли некомпетентные люди. Причем прошу заметить, не в руководстве НКВД, а в партийном руководстве. Поэтому претензии к НКВД мной не принимаются, их просто не должно быть. Да, мы в рамках идеологической работы проводили в народ указания партии, и ни я, ни мои товарищи не несем ответственности за эти решения. Ведь не зря наши действия всегда были вне всякой критики. Одно могу сказать, что уйти из органов меня заставили не зависящие от меня обстоятельства. Если Вы спрашиваете, я Вам об этом расскажу.

Как-то мы получили сигнал, что один юноша из города Мозыря носил во время оккупации немецкую шинель. По этому сигналу его арестовали и доставили к нам. Однако к нашему удивлению, он выдержал все наши методы допросов и не сознался, что служил у фашистов. Он отрицал все, в чем его обвиняли. Никакие наши физические воздействия не заставили его изменить показания. При обсуждении его дальнейшей судьбы было высказано мнение, что существует вероятность того, что наш осведомитель мог его перепутать с кем-нибудь другим. А он и в самом деле никогда немецкую шинель не носил. Однако мой начальник такую мысль отверг сразу. Он распорядился (чтобы никого из нас не мучили сомнения) приговорить его к трем буквам – ВМН, которые и были поставлены напротив фамилии подозреваемого в расстрельном списке. Эти буквы, как я уже говорил, обозначали высшую меру наказания. А выполнить приговор поручили мне. Этот мальчик перед смертью так жалобно и так пристально смотрел мне в глаза, что у меня впервые дрогнуло сердце, я его вынужден был застрелить в соответствии с инструкцией в затылок, отказавшись от своего любимого расстрела в переносицу. Однако после этого случая я потерял покой, так как каждую ночь он стал приходить ко мне во сне и твердить каждый раз одно и то же: «Я еще жив, убей меня еще раз». Я перестал спать, никакие снадобья мне не помогали, я пил стаканами водку, но от этого видения избавиться не мог, и мне пришлось лечь в госпиталь. Я провалялся на больничной койке четыре месяца и был списан из органов по болезни. С тех пор и тружусь в городской санэпидстанции. Но полностью от этого ночного призрака не избавился и по сей день. Он до сих пор примерно раз в месяц меня навещает и не оставляет в покое.

– Ну, хорошо, Аркадий Львович, я понял, что в Вас проснулась совесть, и Вы даже заболели и не смогли жить той жизнью, в которую попали. А как вот Вы относитесь к личности Сталина? Мне бы очень хотелось услышать Ваше мнение как человека, который в своей жизни много повидал. Большая часть вашей сознательной жизни прошла в стране, которой он руководил. Аркадий Львович на секунду задумался, потом что-то решив про себя, поколебавшись, сказал:

– Шеф, я об этом человеке не хочу вести с Вами разговор. Думаю, что сегодня нет никого в мире, кого было бы можно поставить рядом с ним и сравнить. Еще не дорос до его уровня человек, который мог бы его критиковать. Да, Вы правы, мы все выросли под его руководством. Он для меня является Богом и не только для меня, и пройдет еще много лет, а он всегда будет жить и воскресать в жизни советских людей.

– Вы знаете, Аркадий Львович, я с Вашими доводами, касающимися личности Сталина, не согласен. То, что он для Вас и Ваших соратников является Богом, пускай будет на Вашей совести. Но вы по приказу Сталина сознательно клеветали на миллионы честных людей от простого рабочего до маршала, от учителя до ученого. А затем вы их всех уничтожали во имя социализма. Как это все понимать?

– Я был военным, шеф, и выполнял приказы. И я не пойму одного: почему Вас не убедила Великая Отечественная война? Ведь Сталин ее выиграл, у него огромные заслуги, и если бы его не было рядом с народом, мы бы никогда не победили. Вот Вы, шеф, всегда ратуете за справедливость, но это же правда, и об этом все знают.

– Хорошо, Аркадий Львович, я с Вашим доводом могу согласиться лишь при одном условии. Да, у Сталина было много заслуг, но был и один недостаток. Он был палачом своего собственного народа и этим сказано все.

– Да, шеф, я с Вами согласен, сейчас стало известно, что Сталин оклеветал и уничтожал честных людей, но он делал это во имя коммунизма, и это его оправдывает.

– Да, Аркадий Львович, сегодня благодаря гласности мы много чего знаем. Я с Вами абсолютно согласен, что с именем Сталина шли в бой и умирали. Ведь в этом нет ничего удивительного – все советское государство по воле Сталина было охвачено социальным психозом, манией всеобщего ликования и поклонения. Вот за это теперь приходится расплачиваться кровью. Про то, что он так упорно насаждал в народе – лицемерие, трусость, приспособленчество, угодничество, неумение самостоятельно мыслить и при этом всегда оставаться рабом и рабски повиноваться. Вы говорите, что Сталин выиграл войну, и об этом все знают? Да, Аркадий Львович, мы теперь знаем о том, что мировая история не знала подобных случаев и масштабов, связанных с уничтожением с огромным размахом военных кадров в собственной стране перед надвигавшейся войной. Я Вам хочу рассказать о жертвах сталинского террора и напомнить, что из пяти маршалов СССР расстреляны трое: М.Н. Тухачевский, А.И. Егоров, В.К. Блюхер. В живых остались К.Е. Ворошилов и С.М. Буденный. Погибли оба армейских комиссара первого ранга – Я.Б. Гомарник и П.А. Смирнов. Из пяти командармов первого ранга погибли трое: И.Э. Якир, И.П. Уборевич, И.П. Белов. Погибли все флагманы флота первого ранга – В.М. Орлов и М.В. Викторов. Погибли все командармы второго ранга: П.Е. Дыбенко, Н.К. Левандовский, И.Н. Дубовой, А.И. Корк, Н.Д. Каширин, А.И. Седякин, Я.И. Алкснис, И.А. Халепский, И.И. Вацетис, М.Д. Деликаров. Погибли оба флагмана флота второго ранга. Погибли все 15 армейских комиссаров второго ранга. Из 67 конкоров были репрессированы 60. Из них погибли 57. Погибли все 6 флагманов первого ранга. Из 28 корпусных комиссаров репрессированы 25, из них погибли 23. Из 15 флагманов второго ранга погибли 9. Из 199 комдивов репрессированы 136, из них погибли 125. Из 97 дивизионных комиссаров репрессированы 79, из них погибли 69. Из 397 комбригов репрессированы 221, из них погибли 200. С мая 1937 года по сентябрь 1938 года подверглись репрессиям около сорока тысяч командиров Красной армии и Военно-морского флота. Вдумайтесь в эти цифры! За каждым из названных стоит конкретный убийца – Сталин. Это он создал беспощадную машину репрессий и заставил одних сделать суровый выбор и предпочесть смерть измене своим убеждениям, других – замолчать навсегда, третьих, вроде Вас, послушно прославлять Сталина, а четвертых, я говорю в том числе и о Вас, участвовать в беззаконии. Ну, что Вы на это скажете?

– А еще при Сталине снижались цены, и жизнь людей становилась лучше. Ведь наш народ не обманешь! У любого спросите, и он Вам это подтвердит.

В ответ на его лживую тираду по поводу снижения цен я сказал:

– Это вы правильно говорите, Сталин снижал цены, только он снижал цену человеческой жизни до нуля и даже до отрицательной величины. Согласно сталинской теории, человек не стоит ничего, и каждая личность просто является врагом, которого необходимо уничтожать, поэтому снижали цены на человека вообще и на личность каждого в частности.

– Нет, шеф, я с Вами никак не могу согласиться. Вы ведь не можете мне доказать, что обманутые Сталиным люди хуже строили социализм и хуже его защищали. Поверьте, народ не должен знать правды, и в этом сталинское величие.

Я никак не мог согласиться с Рябовым и в ответ на его лицемерные слова по поводу того, что народ не имеет права знать правду, сказал:

– Аркадий Львович, Вы в НКВД прошли хорошую школу, Вас научили не только пытать людей, но и путать и искажать факты. Вы хотите скрыть от народа правду, арестовать, заточить и уничтожить. Для Вас преступлением является само раскрытие преступлений. Почему Вы оправдываете действия Сталина и не находите слов сострадания для жертв и слов негодования для палачей? Вы утверждаете, что наш народ не имеет права на правду.

На этом наш тяжелый разговор закончился. Я для себя сделал окончательный вывод, что с этим человеком, безусловно, мне не по пути. Но меня все время мучила одна мысль, которая пришла мне в голову уже позже, через несколько лет после этого последнего для нас с Аркадием Львовичем разговора. Она касается прежде всего личности Сталина и людей, которые до сих пор носят его портреты, забыв о том, что в сердцах многих миллионов людей на веки вечные остались кладбища их родных и близких, павших от рук сталинских палачей. Ведь преступления перед человечеством должны быть осуждены, им должна быть дана правовая оценка, а пока не состоялся народный суд над палачами и они до сих пор пишут свои мемуары о том, как они верой и правдой служили народу, продолжает действовать цензура, кабальные анкеты и контракты и многое другое, что напоминает о той прошлой, советской жизни, при которой государственные бандиты были вне всякой критики. Сталинская политика, породившая тяжкие преступления, сегодня обнародована и общеизвестна, и масштабы этих злодеяний не вмещаются в человеческом сознании. Никакое монгольское иго не принесло нашей стране столько горя, сколько сталинский режим, который повинен в гибели миллионов – лучшей части рабочего класса, крестьянства, интеллигенции, командного состава, старых партийцев. Если до конца не осудить феномен сталинизма, то рано или поздно он начнет просыпаться и хватать своей костлявой рукой снова всех за горло, не давая никому возможности сдвинуться с места. И вот уже действительно прав был Аркадий Львович Рябов, который говорил, что вокруг осталось слишком много сталинистов. Мы сегодня каждый день слышим их голоса, их бурные овации, их рев и топот, их речи с трибун. Например, предложение переименовать Волгоград снова в Сталинград и так далее. А ведь многие люди еще до сих пор не отличают свободу от несвободы. А наука генетика полностью опровергает сталинскую теорию устрашения и террора и показывает, что в каких бы условиях ни держали людей, как бы их по-коммунистически ни переделывали, из этого ничего не получится. Ярчайший пример тому – семья самого Сталина и его жены коммунистки Надежды Аллилуевой. Родившаяся от их брака дочь Светлана после смерти Сталина эмигрировала в США. В книге воспоминаний о жизни в своей семье «Только один год» Светлана Аллилуева, дочь Сталина, подвергает жесточайшей критике свое коммунистическое воспитание и порядки, установленные ее отцом Иосифом Сталиным. Она пишет: «В семье, где я родилась и выросла, все было не нормальным и угнетающим, а самоубийство мамы было самым красноречивым символом безысходности. Кремлевские стены вокруг, секретная полиция в доме, в школе, в кухне. Опустошенный, ожесточенный человек, отгородившийся стеной от старых коллег, от друзей, близких, от всего мира, вместе со своими сообщниками превративший страну в тюрьму, где казнилось все живое и мыслящее; человек, вызывавший страх и ненависть у миллионов людей, – это мой отец… Если бы судьба дала мне родиться в лачуге безвестного грузинского сапожника! Как естетсвенно и легко было бы мне, вместе с другими, ненавидеть того далекого тирана, его партию, его дела и слова. Разве не ясно – где черное, а где белое! Но нет, я родилась его дочерью, в детстве любимой. Он, Сталин, «дал свое имя системе кровавой, единоличной диктатуры». Он знал, что делал, он не был ни душевно больным, ни заблуждавшимся. С холодной расчетливостью утверждал он свою власть и больше всего на свете боялся ее потерять. Поэтому первым делом всей его жизни стало устранение противников и соперников». Это высказывание Светланы Аллилуевой свидетельствует о полном неприятии ею коммунистических идей, она, дочь Сталина и коммунистки Аллилуевой – антикоммунистка и анти-сталинистка, и никакие коммунистические приемы идеологической обработки советских детей – пионерские костры и комсомольские линейки – ничего не могли изменить. Вывод, сделанный генетической наукой, является страшным для всех последователей Маркса и Ленина и прежде всего для «вождя всего человечества и учителя всех народов» Сталина. Сталин был первым, кто осознал страшную угрозу, исходящую от генетики, и воспринимал ее как крах всей созданной им системы, которой отдал всю свою жизнь. Он понял грозную силу генетики и постарался ее уничтожить физически, арестовывая и ликвидируя ученых-генетиков. Уничтожив передовую отечественную генетику, понадеявшись на мичуринскую и лысенковскую школы преобразователей природы, сталинизм уничтожил и селекцию отечественных высокоурожайных растений, и высокопродуктивных животных. Малограмотный умелец агроном И.В. Мичурин, назвавший крупнейшего австрийского ученого, основоположника генетики Грегора Менделя «гороховым шутом», пытался оправдать сталинскую теорию, а возможности создания идеального коммунистического общества продемонстрировать на примере преобразования природы и выведения новых сортов яблок и груш. А академик Т.Д. Лысенко, пытаясь доказать перенос признаков, приобретенных при жизни одним поколением, на последующее, отрубив тысячи хвостов у новорожденных мышей, провел всю свою жизнь в напрасной надежде, так и не дождавшись бесхвостых потомков. Лысенковское направление в науке с подачи Сталина было признано единственно правильным, а все противники Лысенко получили кличку вейсманисты-морганисты-менделисты. Руководящие идеи Сталина, несмотря на полную несостоятельность учений Лысенко, в то страшное для страны время победили. Никто тогда не мог знать, как долго продлится парад мракобесов, а Советский Союз тем временем терял передовые позиции, некогда с почетом завоеванные, ведь не в Америке и не в Англии, а в Советской России на двадцать лет раньше американцев Н.К. Кольцов предсказал, что наследственные молекулы передают наследственные признаки. Однако выводы крупнейшего ученого шли в разрез со сталинской теорией и Н.К. Кольцова затравили, обзывая фашистом и мракобесом, а школу его уничтожили. А великий С.С. Четвериков, заложивший основы популяционной генетики, значение которой трудно переоценить, был изгнан из академии ВАСХНИЛ, унижен, оскорблен. Он умирал в Горьком ослепший, беспомощный, забытый у себя на родине, в то время, когда на западе ему присуждали золотые плакетки, печатали его статьи, переведенные на английский язык, и разыскивали его портреты. Первый в мире медико-генетический институт был создан в Советском Союзе С.Г. Левитом. Но расстреляли в тюрьме Левита, а институт и всех сотрудников разогнали, и дух института истребили. Талантливейший ученик Левита С.Н. Алдашников был навечно уволен с должности генетика, а И.П. Раппопорт, первый в мире начавший генетические опыты, был изгнан из генетики, а его книга, как в лучшую пору инквизиции, была в 1948 году торжественно сожжена. А вскоре во второй раз в его жизни гнали по этапу бескомпромиссного борца с лысенковщиной В.П. Эфроимсона. В то же время 29 сентября 1948 года Президиум Верховного Совета СССР наградил Т.Д. Лысенко в связи с его пятидесятилетием очередным орденом Ленина – «за выдающиеся заслуги в деле развития передовой науки и большую плодотворную практическую деятельность в области сельского хозяйства», а Одесскому селекционно-генетическому институту было присвоено имя Лысенко. На своем юбилее Лысенко сказал: «Настоящий рассвет науки возможен только в стране социализма, где научная работа следует указаниям великого Сталина. Мы обязаны впитать в себя сталинские методы работы». А страну тем временем вследствие этого беспредела ждало много испытаний, отставание и в генетике, и в селекции, и в лечении наследственных болезней, и в промышленном производстве антибиотиков, и в важнейшей отрасли, имеющей экономическое и военное значение, – биотехнологии. Советский Союз оказался на обочине дороги, по которой мчались вперед даже те страны, которые не могли и мечтать о соревновании с российской генетической наукой. А Сталин упорно отстаивал тезис о «построении коммунистического общества», опираясь на придуманную им теорию о том, что коммунистические идеалы будут передаваться следующим поколениям по наследственным признакам, приобретенным благодаря коммунистическим методам воспитания. Как видите, эта сталинская лжетеория была подхвачена лжеученым Лысенко, который изо всех сил пытался доказать правоту сталинской мысли, проводя гигантский эксперимент, который полностью провалился. Таким образом, основоположники и последователи Грегора Менделя были правы. Они выявили и подтвердили, что признаки, приобретенные организмом в период его жизни, не передаются по наследству. Этот вывод генетической науки был смертельно опасен для идеологов коммунизма, так как из него вытекало, что дети, рожденные от фанатически преданных коммунизму родителей, ничем не будут отличаться от детей, рожденных от капиталистов. Сталин был первый, кто осознал страшную угрозу, исходящую от генетики, и воспринимал ее как крах всей сооруженной им системы, которой он отдал всю свою жизнь. Получалось, что построение коммунизма невозможно. Понимая это, он считал, что единственным, что могло удержать на какое-то время созданную им модель построения «коммунистического общества», были туго натянутые вожжи на шее народа. Поэтому он и вцепился мертвой хваткой в горло собственного народа, понимая, что вожжи ослаблять нельзя, это может закончиться крахом. Поэтому умирая, он сказал: «Что вы будете делать без меня? Погибнете». И, как видите, его пророческие слова сбываются – рухнула вся выстроенная большевиками система, рухнула страна, да и сама партия. Только нужно время, чтобы последние сталинисты упокоились рядом со своим богом, вождем и учителем Сталиным.

А про страну, где каждый гражданин в любой момент мог быть арестован, сослан, приговорен ко многим годам заключения или расстрелян просто по приговору, как об этом рассказывает А.Л. Рябов, очень образно написала в четверостишье Анна Ахматова:

Аркадий Львович Рябов прямо говорит, что борьба с писателями, художниками, музыкантами была связана с тем, что сталинисты хотели, чтобы культура прославляла убийц самой культуры, чтобы Ахматова и Шостакович создавали гимны в честь своих палачей. У него нет сострадания к жертвам и слов негодования против палачей. Он пытается оправдать черные страницы нашей истории, прикрываясь «государственной тайной», до которой, мол, наш народ еще не дорос. До расправы над собой дорос, а до правды об этой расправе не дорос. Поэтому боль человеческая для Рябова – не боль. Он вообще плевать хотел на народ и его боль. Его забота – о начальниках сталинской выучки. Он, Рябов, и ему подобные боятся народа, им мил социализм, окровавленный Сталиным, поэтому сегодня защита Сталина должна рассматриваться всеми честными людьми как защита права на произвол и беззаконие.

Тяжелейшим ударом по национальному самосознанию была сталинская политика великодержавного шовинизма, от которой пострадали все, включая русских, которым Сталин бесстыдно льстил, называя «наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза», уничтожая при этом миллионы русских крестьян, рабочих, интеллигенцию.

Конец ознакомительного фрагмента.