Слово о маме
Светлой памяти моей мамы, Любови Моисеевны Саевич, посвящается
Начало моей жизни для меня ассоциируется с образом мамы. И чем больше проходит времени с момента ее ухода в мир иной, тем более яркие воспоминания возникают в моей памяти, которая до мельчайших подробностей фиксирует фрагменты, связанные с ее обликом, которые, соединяясь в единое целое, дают представление о человеке, память о котором будет во мне жить до тех пор, пока я буду жить сам.
И невольно сами собой возникают эпизоды первых дней Великой Отечественной войны, так больно обжегшие детскую душу, свист падающих бомб, кромешная темнота подземелья и глухие разрывы, от которых содрогалась земля, и маленькие дети и женщины, сбившиеся в живой комочек, молили Господа: «Спаси», «Сохрани», «Помоги»…
Под грохот бомбежки мы с мамой покидали охваченный пожарами Минск. Мама несла меня на руках, крепко прижимая к груди, и шептала: «Господи, помоги».
С нами в многотысячной толпе шли на восток люди – женщины, старики, дети – все они в пешем строю уходили из города, охваченного пожарами. На улицах Минска было пустынно. Лишь отсветы от огненных факелов горящих домов падали на землю, да едкий дым обжигал глаза. Шел третий день с начала войны, а в городе к этому времени образовалось полное безвластие. В одно мгновение исчезли стражи порядка. Мы шли с мамой по пустынным улицам родного города, под нашими ногами хрустели стекла выбитых витрин магазинов, да сновали мелкими стайками хищники-мародеры, которые, как трусливые шакалы, грузили уворованную добычу в приготовленные заранее тележки. Они грабили на виду у всех, спокойно и деловито взламывая магазины, государственные учреждения и только что покинутые жильцами дома. Казалось, что эти нелюди никогда не жили среди нас, а просто спустились с другой планеты. Среди общего людского горя, сплотившего всех в единое целое, их алчные глаза горели нечеловеческой ненавистью и жаждой наживы. Шедший рядом с нами пожилой мужчина усталым и глухим голосом выдохнул: «Ой, как же мы этих негодяев проглядели». «Видно, не тех врагов расстреливали», – вступил в разговор обросший седой бородой старик. «Тех или не тех – кто их знает. Думайте лучше о себе. Как жить-то дальше, что же будет с нами?» «Вот сбросить бы годков двадцать с себя, я знал бы, что делать, – вступил в разговор третий, – я, например, с германцем еще в 14-м годе встречался, мы ему таких наваляли, а сейчас что? Неужто обмельчали и ослабели?»
К концу первого дня пути скрылся из глаз покинутый нами город, лишь только далекие зарницы пожара освещали вечерние сумерки. Наступила ночь. Измученные тяжелой дорогой, непривычные к таким путешествиям женщины, дети и старики, ставшие в одну минуту бездомными и обездоленными, падали от усталости на землю, не в силах дальше передвигать ноги. Только она, наша родная земля, могла о них позаботиться, предоставляя свой ночлег и покой. Земля дышала накопленным теплом и разнотравьем. Она приняла в свои объятия несчастных, укрыла их хоть на миг, дала новые силы, чтобы вынести в дальнейшем весь ужас войны, упавшей на их никем и ничем незащищенные головы.
Мы брели с мамой на восток, отмеривая версты кровавыми слезами, не зная о том, что уже на седьмой день войны наш родной Минск был захвачен фашистами.
Рассматривая сегодня те далекие события, я понимаю, что миллион незащищенных людей, так же как и мы с мамой, оказались в гигантской мышеловке, которая оставила незаживающие рубцы на сердце у всех тех, кого нет в живых, и тех, кто выжил.
Мы с мамой выжили, но давайте все по порядку. Дни и ночи пешком, на попутных машинах, крестьянских подводах мы двигались на восток. Мелькали поселки и города, а люди, жившие в них, отдавали нам последний кусок хлеба. Только простой народ всегда искренен и бескорыстен, как и наша земля, дарит от всего сердца убогому и нищему все, что имеет, ничего не прося взамен. Наше вынужденное мучительное путешествие окончилось под Чаусами. Мы попали под жесточайший артиллерийский обстрел, в течение трех дней и ночей с глазу на глаз встречались с немецкими десантниками. Сытые и довольные, они гнали толпы наших военнопленных, не обращая на нас никакого внимания. Дальше двигаться на восток не имело никакого смысла – кругом был враг, страшное слово «оккупация» опустилось на нашу землю.
Нелегким было наше возвращение назад, в родной город, занятый фашистами. За время скитаний мы потеряли человеческий облик настолько, что родители моей мамы нас не узнали и, приняв за нищих, одарили куском хлеба, а потом – слезами радости, так как за короткое время жизнь и смерть стали родными сестрами, и возвращение близких считалось чудом. Жизнь в оккупированном фашистами городе продолжалась долгих 1100 дней и ночей, на тысяча сто дней на наш светлый город Минск опустилась фашистская ночь и установился так называемый новый фашистский порядок. Закрывшись в своих домах, люди с ужасом наблюдали за массовыми казнями коммунистов и военнопленных. Город опустел и вымер.
Есть в Минске такая улица Шорная, мало кто из современных минчан ее знает, хотя она существует и сегодня. Для меня она – символ; счастье, что ее не переименовали, не назвали как-то по-другому. Эта улица напоминает мне страшные события той жуткой ночи, когда сильные руки моей мамы подняли меня над забором, за которым гремели выстрелы и раздавались стоны умирающих людей. Мне запомнился плачущий голос мамы: «Убивают нашу Нину». Шорная улица в оккупированном фашистами городе, где проходило мое детство, была границей, за которой начиналась смерть. Это была граница между живыми и мертвыми. Мы с мамой были на том берегу возле забора, за которым начиналась смерть под названием «гетто».
…Вскоре мы с мамой переехали в другой район города Минска к ее родителям, моим бабушке и дедушке, так как в наш дом на Шорной попала бомба, и дома больше не стало.
Оккупированный фашистами город представлял нерадостную картину, состоящую из полуразрушенных зданий, битого стекла и мусора. В центре города общая картина разрушений была настолько внушительна, что сохранившиеся здания университета, Дома Красной армии, Дома правительства и Оперного театра смотрелись печально и убого на фоне полуразрушенных стен домов, которые раньше представляли красивые жилые кварталы, составляющие единый архитектурный ансамбль одного из красивейших городов Европы.
В дополнение ко всему город надолго оставался без света и воды. Толпы горожан разбирали полуобгоревшие дома, чтобы обогревать свои временные жилища, которые самовольно захватывались погорельцами.
Начиная с 1943 года, город подвергался усиленным бомбежкам советской авиации, которая практически превратила оставшуюся часть Минска в руины. Перед самым началом бегства фашистов из города зондер-команды поджигателей обрабатывали оставшиеся дома частного сектора огнеметами, что окончательно довершило полную картину разрушения города. К моменту освобождения Минска количество годных для жилья домов не превышало трех процентов.
Дом, в который мы с мамой переехали, был построен моим дедушкой еще в царское время, до Октябрьской революции. Дедушка, отец моей мамы, из дворян, работал в то время землеустроителем, имел многодетную семью, состоящую из 12 детей, которым необходим был кров. Поэтому и возник построенный главой многодетной семьи большой деревянный дом, в котором для каждого ребенка предусматривалась трехкомнатная отдельная квартира. По-видимому, дедушка думал, что все его дети будут жить с родителями в одном доме. Однако судьба распорядилась иначе: Господь сохранил для жизни только семь девочек и не оставил на этой земле ни одного мальчика. Дедушка всю свою жизнь связал с Октябрьской революцией, поэтому воспитывать девочек пришлось моей бабушке, которая сумела в трудных условиях переходного периода поднять дочерей и воспитать их в большом уважении к труду, что помогло семье выстоять и не умереть с голоду.
Большим подспорьем служил фруктовый сад, который кормил семейство не только фруктами, но и хлебом, так как часть урожая продавалась на базаре и на вырученные деньги покупался хлеб. Как вспоминала мама, жили бедно, но и не побирались, а главное, никому не были должны. Основным девизом нашей семьи были честь и достоинство, что снискало уважение всех соседей. После прихода Советской власти в Беларусь с семьей воссоединился дедушка, которого постреволюционные бури прибили наконец к родному берегу. Дедушка четко сориентировался в тогдашней обстановке и построенный дом передал государству, отказавшись от собственности. Таким образом, большая дедушкина семья получила право на шесть комнат в бывшем собственном доме, а остальная площадь была передана пяти новым семьям, которые и стали на долгие годы нашими соседями, с которыми и проходило в дальнейшем мое детство. Вот именно в этот дом на Танковой улице мы с мамой и переехали после того, как в наш дом на Шорной попала бомба. В этом доме мы прожили все три года фашистской оккупации. И хотя наш дом не дожил до сегодняшних дней, его давно снесли и построили на его месте огромное длинное кирпичное строение, которое сегодняшние минчане называют домом-крепостью, мне навсегда дорог наш старый дом, в котором прошло все мое детство. Мне дорога память о нем как о символе нашей прошлой жизни, которую обратно вернуть невозможно. Не все хотелось бы мне вернуть из нашей прошлой жизни, а самое лучшее, что сохранила моя память о милых и любимых моему сердцу людях, о многих тех, кто не дожил до наших дней, но светлая память о которых навсегда сохранится в моем сердце, пока оно будет биться в моей груди.
Три года жизни в оккупированном фашистами городе очень рано нас, детей, сделали взрослыми. Переезд к родителям моей мамы внес много нового в мою детскую жизнь. Я попал в большую семью, так как у бабушки и дедушки было семь дочерей, одной из которых была моя мама. Все шестеро дочерей со своими детьми (семеро моих двоюродных братьев и сестер), жили под одной родительской крышей. Как видите, семья большая, и для того, чтобы выжить в это тяжелейшее время, пришлось быстро стать взрослым и делить со своими близкими все тяготы и беды, которые выпали на долю всего нашего народа.
Я очень рано осознал, что вокруг нас беда. Это как-то стало понятным само по себе. Ведь я не знал довоенной жизни, а моя сознательная жизнь начиналась под вой бомб в комендантский час. Зимой с 19 до 7 часов утра, а летом с 21 до 5 часов утра наступал этот проклятый час, и если ты не попадал к этому времени домой, то это означало твою физическую смерть. Я вспоминаю февральскую ночь далекого 1944 года, когда моя мама не пришла домой с «барахолки» – единственного места, где можно было приобрести кусок хлеба. На этом своеобразном базаре можно было обменять на булку хлеба личные вещи из прошлой жизни. Золотые украшения, одежда – все это менялось на хлеб и на соль. Каждый поход на толкучку – «барахолку» был сопряжен с большой степенью опасности. Внезапные облавы, обыски и аресты ни в чем не повинных людей были обыденным делом. Когда человек не возвращался с «барахолки» домой, его близкие прощались с ним навсегда – так была устроена фашистами повседневная жизнь любого советского человека, которого фашистские законы превращали в раба. Население каралось смертью за любое сопротивление немецким властям, хранение советских листовок, распространение сообщений советского радио, уничтожение объявлений властей, сокрытие местонахождения красноармейцев и партизан.
В основу оккупационной политики фашистов были положены расовая человеконенавистническая теория о превосходстве арийской нации, идеи мирового господства Германии. Это было без временье, когда человеческая жизнь была гораздо дешевле со ли. Да, я не оговорился, щепотка соли была дороже золота, а жизнь человека в условиях фашистского рабства вообще ничего не стоила.
На всех улицах появились листовки и обращения так называемой новой власти к гражданам города. В этих объявлениях сообщалось о расстрелах за малейшее неповиновение немецким властям. Под страхом смерти запрещалось свободное перемещение по городу, смертью каралось также передвижение и хождение по улицам в ночное время. Каждый призыв новой власти к населению дышал смертью.
По улицам города ночью и днем беспрерывно сновали набитые людьми «машины-душегубки». Удушенных газом вывозили за город и закапывали. Минск был залит народной кровью, в нем за период фашистской оккупации было уничтожено около четырехсот тысяч советских граждан – мужчин, женщин и детей всех возрастов.
Фашистская власть одаривала жителей города пайкой эрзац-хлеба (т. е. заменитель хлеба). Это был особый хлеб пополам с опилками. Он плохо жевался и создавал иллюзию быстрого насыщения. В условиях тотального дефицита и отсутствия практически всех видов продуктов питания каждый живущий в городе человек был предоставлен сам себе и выживал в одиночку. На примере нашей большой семьи могу сказать, что выжить нам всем помог неустанный труд каждого члена нашей семьи. Начиная с ранней весны и до поздней осени мы все трудились на нашем небольшом, но хорошо ухоженном огороде. В нем мы выращивали картофель и основные виды овощей. В течение всего этого периода мы собирали дикорастущие съедобные растения – лебеду, крапиву, листья подорожника, плоды дуба – желуди. Основной задачей было не только собрать урожай, но подготовить и создать для каждого вида овощей особые условия хранения. С условиями хранения выращенной продукции связывалось понятие здоровья. Необходимо было сохранить витаминную ценность заготавливаемых растений и их плодов, что являлось весьма важным условием для сохранения и поддержания здоровья у всех членов нашей семьи в условиях полного отсутствия медицинской помощи. В искусных руках бабушки, мамы и моих тетушек заготавливаемые овощи и фрукты превращались в широкий ассортимент сказочно вкусных и разнообразных блюд.
К солениям, к картофельным блюдам готовились разнообразные маринады из сахарной свеклы, тыквы, лука, кабачков, стеблей ревеня и сельдерея, из трав лебеды, сныти, мальвы – все они обладали нежным и ароматным запахом, своеобразным и приятным вкусом. Особый домашний уксус приготавливали из тыквы и грибной муки, домашнюю горчицу – из свекольного и овощного сока. Ароматными запахами встречали нас всевозможные супы из листьев редьки, редиса, щавеля, крапивы, каштанов, лебеды, листьев подорожника, свекольной ботвы, клевера, тыквы, яблок.
Нас, детей, даже иногда баловали домашними конфетами, которые обладали удивительно нежным вкусом и запахом сада. Эти деликатесы готовили из свеклы, черной смородины, тыквенных зерен, из моркови и вишни.
Самыми дефицитными продуктами в то время являлись соль и сахар. Соль можно было приобрести в обмен на вещи на «барахолке». Сахара не было, он заменялся сахарином.
По утрам мы с мамой отправлялись за стограммовой пайкой хлеба – таким был суточный рацион каждого живущего в городе. На наших глазах в это время похоронные команды убирали город от трупов убитых накануне ночью людей. На всех домах были вывешены списки проживающих в них жильцов. Этот учет использовался немцами при внезапных обысках и облавах. При нахождении в доме человека, не указанного в списке, хозяин дома и пришедший к нему на ночлег гость подлежали расстрелу.
Смерть перестала пугать минчан. Она, наоборот, как бы стала избавлением от страданий и унижений. Гораздо хуже смерти была встреча на городских улицах с фашистами. По действующему закону при встрече с немцами надо было им уступать место, снимать головной убор и при этом низко кланяться.
Узаконенное бесправие пронизывало все этапы человеческой жизни, от принудительной работы в городе до насильственного угона молодежи в рабство в Германию.
Улицы Минска в годы оккупации были переименованы в честь немецких ученых, поэтов, полководцев, наименование улиц писалось на немецком и белорусском языках. Фашистская ночь накрыла и охватила все стороны жизни живущих людей, перечеркнув одним махом их прежнюю жизнь без всякой надежды на будущее.
Живущие в оккупированном фашистами городе не имели никаких прав, и гитлеровская система порабощения не предусматривала оказания медицинской помощи проживающему населению. В этих условиях обездоленный народ изобретал, собирал и применял для лечения различных заболеваний народные советы и народные рецепты, которые передавались из поколения в поколение. В нашей семье все простудные заболевания лечились самогонкой, которая выдавалась лично бабушкой, в исключительных случаях. Эта драгоценная жидкость хранилась у нее в сундуке под замком. Обычно для лечения самогонку смешивали со скипидаром и этой обжигающей смесью натирали спину и грудную клетку. При заболеваниях желудочно-кишечного тракта применялась та же самогонка, только внутрь. Все травмы, повреждения кожных покровов, ушибы, рваные раны смазывались машинным маслом, которое называлось тавотом. Тавот хранился в черной дегтярной бочке в открытом виде. Для оказания помощи прямо из бочки доставалось желтого цвета масло, которое накладывалось на открытые раны или другие повреждения кожи. Больные зубы удалялись суровыми нитками при помощи дверей, эта операция по удалению зубов производилась примерно так: на больной зуб накидывалась петля из суровой нитки, а второй ее конец крепко привязывался к ручке двери. При резком открытии дверей срабатывал механизм, при котором вырывался, а чаще обламывался больной зуб, что, как правило, сопровождалось болевым шоком и глубоким обмороком. На «барахолке» в то время продавались и обменивались народные снадобья всевозможного назначения, в виде корней хрена, крапивы, собачьего жира, различных натираний, живой и мертвой воды. В большом количестве появились всевозможные шарлатаны и колдуны всех мастей и оттенков, как в средневековые времена, они продавали сомнительные рецепты здоровья и долголетия доверчивым и обреченным на смерть людям. В этих условиях любое заболевание считалось опасным, так как специализированной медицинской помощи не было, а народные врачеватели никакой ответственности за лечебный процесс не несли, и поэтому, если лечение заканчивалось смертью, то это принималось как должное, как веление судьбы. Однажды это все испытал и я на себе. Простудное заболевание, внедрившееся в мой организм, расцветало пышным цветом. Никакие народные средства мне не помогали справиться с болезнью. Высокая температура, постоянный кашель и днем и ночью изматывали не столько меня, сколько мою маму. Любой мой вздох отзывался страданиями в мамином сердце, она ни на секунду не отходила от моей постели, подавая мне и ночью и днем холодные компрессы на мой постоянно пылающий лоб, вливая в меня отвары крапивы, растирая в кровь мою грудную клетку смесью скипидара и самогонки – ничто не помогало мне и не оказывало должного лечебного эффекта. Я таял на глазах и казалось, что нет силы, которая может мне помочь выздороветь. Мама боролась за мою жизнь, упорно доставая последние вещи и обменивая их на «барахолке» на все новые и новые снадобья. Однажды она раздобыла мировое народное средство от туберкулеза – банку собачьего жира. Существует народное поверье, что при заболевании туберкулезом собачий жир не заменим. Есть ли у меня туберкулез или нет – науке в то время было не известно. Однако это отвратительное пойло вливалось в мой организм ежедневно, но должного эффекта не давало. В одну из очень тяжких для меня ночей мама приняла решение обратиться за медицинской помощью к фашистским медикам. На нашем семейном совете мамино решение было отвергнуто. Так как все мамины сестры были против, они пытались маму убедить в том, что обращение за помощью к фашистам влечет за собой немедленную физическую смерть больного ребенка, то есть меня. Глава нашего семейного совета, мудрый и ответственный за судьбу всей нашей семьи – мой дедушка единственный человек из всей семьи поддержал неожиданно для всех мамино решение. Он встал и сказал: «Все в руках Божьих – один он знает, что надо делать в это трудное для нашего народа время. Сердце матери ответственно за судьбу своего ребенка и слова, которые она произносит в его защиту, принадлежат Господу нашему. Если ты, Люба, решила обратиться за помощью во имя спасения сына, значит это от Бога, это он тебе дал. Мы, вся наша семья, должны ей в этом помочь. Давайте соберем во имя жизни на земле довоенные остатки роскоши: обручальные кольца, броши, серебряные ложки, что достались нам по наследству еще от моих родителей, и от имени Господа попросим помощи у врагов наших. В этом наша сила, а не слабость, в этом наша духовность и величие». Через два часа после состоявшегося семейного совета в наш дом пришел немецкий фельдшер, обер-лейтенант. Он внимательно осмотрел меня и на ломаном русском языке сказал, что мне необходимо сделать рентген. И чем быстрее, тем лучше. Главная задача заключается в том, чтобы об этом не узнал его начальник. Оказывая помощь мне, немецкий фельдшер по законам военного времени подвергал себя нешуточной опасности, так как существующий приказ запрещал оказание медицинской помощи местному населению. Нарушение этого приказа служило основанием для разжалования и ссылки в штрафной батальон, что означало неминуемую смерть. Он предложил рано утром до прихода на работу всякого начальства сделать мне рентгеновский снимок. По результатам рентгеновского исследования установили диагноз – плеврит, что в отличие от туберкулеза давало мне шанс на выздоровление, лишь в том случае, если будет оказано мне специализированное лечение. В течение десяти дней немецкий фельдшер тайком от начальства в далеком сорок четвертом году лечил меня инъекциями пенициллина, дефицитного для того времени лекарства, что спасло меня от смерти и я выздоровел. Как видите, сила духа моей мамы в сочетании с мудростью моего дедушки помогли мне выжить.
В один из февральских дней 1944 года моя мама не вернулась с «барахолки». Ночь для меня прошла в ужасном кошмаре. Я без слез прощался с самым дорогим для меня человеком. Никто из окружающих меня близких ни одним словом не успокаивал меня и даже не пытался сказать мне ободряющие слова – их просто не могло быть, так как все понимали, что это значит. Но, увы, произошло невиданное, и Господь мне вернул жизнь в лице мамы. Всех присутствующих на «барахолке» в тот день арестовали и продержали до утра – искали диверсантов и партизан. Партизан, подпольщик – эти слова вошли в мое сознание в то страшное время, когда понятие жизнь и смерть как бы соединились в единое целое. Несмотря на массовые репрессии, устрашающие всенародные казни партизан, подпольщиков и массовые убийства молодежи, дух рабства не проник в нашу семью. Моя родная тетя Шура принимала активное участие в акции по устранению палача белорусского народа гауляйтера Вильгельма Кубе. Это она, в то время молодая женщина, прикрыв своим ребенком, моим двоюродным братом, партизанскую мину, перевезла ее в детской коляске через весь город на явочную квартиру, которой впоследствии и был взорван именитый гитлеровский фашист. Мои тетушки, многих из которых уже нет в живых, с риском для жизни собирали медикаменты, перевязочный материал и перевозили их подпольщикам. Это они отдавали последний кусок хлеба нашим военнопленным, тем самым как бы спасая всех пропавших родных и близких, чьи судьбы они оплакивали каждый день, оставляя в себе какую-то надежду, что они живы и наступит день их встречи.
Через много лет в моей памяти остался гордый поступок моей мамы, про который мне хочется рассказать. Она презрела рабство во имя жизни и выбрала достойный выход из сложной ситуации – фашистский холуй-полицейский избил ее палкой за то, что она переходила улицу в неположенном, как ему показалось, месте. Удары палкой сыпались на беззащитные женские плечи, вся кофточка пропиталась кровью, а вооруженный бандит исполнял свой долг перед хозяевами, наводя новый порядок в новом фашистском доме. Я не знаю, какая сила заставила после этой бойни подняться мою маму с земли и броситься на фашистского ублюдка. Она впилась рукой в его перекошенное злобой лицо и вырвала ему глаз. Бандит заорал не своим голосом, схватился одной рукой за окровавленное лицо, а второй вынул из кобуры пистолет и направил на маму. От ужаса я закрыл глаза и бросился к маме, но в эту минуту раздался окрик немецкого обер-лейтенанта: «Хальт!» Оказывается, он с самого начала наблюдал эту сцену и даже он, враг нашего народа, оценил мужественный поступок молодой женщины, бросившейся на вооруженного бандита, защищая свою честь и достоинство, презрев рабство, отстаивая свободу и независимость даже ценой своей собственной и моей жизни. Разве это не подвиг? Несгибаемый дух мамы оказался сильнее фашистского прихвостня, который под команду обер-лейтенанта с залитым кровью лицом ушел в сторону. Эта победа моей мамы над вооруженным бандитом стала для меня примером мужества и самоотверженности, которые я пронес через всю свою жизнь. Эта ее победа, ее сила духа помогли мне в трудные минуты преодолевать минутную слабость и заставляли не хныкать, когда так хотелось расслабиться.
Я верю, что несгибаемая воля и жизненная сила моей мамы помогли нам всем выжить и дожить до того светлого дня, когда 3 июля 1944 года я вместе с мамой и всей своей родной босоногой детворой встречал первые советские танки. Эта улица, на которой мы встречали наших освободителей, стала потом называться Танковой улицей. И почти не осталось никого, кто бы мог ответить на этот простой вопрос: «Почему эта улица стала называться Танковой?» Знайте все, что на этой улице мы встречали нашу свободу. В этот светлый и радостный день мы увидели наших освободителей. Закопченные гарью и пылью танкисты подхватывали нас, детей, на руки, усаживали на теплую от боевого накала броню и целовали нас, мальчишек, крепко прижимая к груди, нежно лаская своими огрубевшими руками, угощая хлебом, сахаром и тушенкой. Этот день, 3 июля, сегодня в Беларуси отмечают как день освобождения республики, а мне он запомнился как день освобождения нашей семьи и как день, который принес нам совершенно новую жизнь, день, давший само право на жизнь.
Новая жизнь с первых шагов чуть не обернулась большой бедой для всей нашей семьи. На смену неподдельной радости и шумных криков: «Ура!» пришло отрезвление, обрушившееся на всех, как ушат холодной воды, вылитой в один миг на каждого из нас. Уполномоченный НКВД зачитал нам приказ, в котором нашей семье в течение 24 часов было предписано эвакуироваться в Казахстан за то, что в течение всего периода оккупации г. Минска мы проживали на временно оккупированной территории. Это распоряжение повергло в шок всю нашу семью, которая, пожалуй, впервые на моей памяти оцепенела от ледяного ужаса, который был пострашнее всего того, что мы до этого пережили. Бросить насиженное гнездо и отправиться в никуда, а самое главное – это несправедливость, которую мы не заслужили. В этот страшный для нашей семьи момент моя мама в очередной раз поразила меня своим мужеством. Взяв меня за руку, привела в кабинет начальника НКВД, смело открыла дверь и спокойным голосом сказала: «Начальник, расстреляйте меня с сыном вместе, потом всех остальных Саевичей, моего отца, мать, сестер. Расстреляйте за то, что вы нас не смогли защитить, что вы, бросив нас на произвол судьбы, пустили в наш дом фашистов, что на третий день войны мародеры уже грабили и жгли наш Минск, а где же вы все были? Три года над нами издевался фашист, три года ада и ужаса испытали мы только для того, чтобы вы, освободив нас от фашистского рабства, в котором мы сохранили свою честь и достоинство, предлагали нам новый концлагерь. Нет, мы никуда не поедем, хоть убейте нас всех, а потом везите наши трупы куда хотите». Такие страшные слова я от своей мамы услышал впервые, ее спокойный отдающий металлом голос не дрожал, а звучал, как набат. В комнате установилась напряженная тишина. «Как фамилия?» – прозвучал голос начальника НКВД. Мама произнесла свою фамилию по слогам: «Сае-ви-чи мы, нас здесь все знают». Полковник поднял свои свинцовые опухшие глаза и хриплым голосом проговорил: «Проханов, проверь Саевичей на предмет сотрудничества с немецкой властью». «Есть, товарищ полковник». Худой и высокий Проханов подошел к столу, взял в руки папку, надел очки, всматриваясь в бумаги, протянул список начальнику со словами: «Нема тут ниякого сотрудничества – старики, баба да дети, белье стирали за кусок хлеба. И все. Так, товарищ полковник». Тогда, не поднимая глаз от стола, бесцветным тусклым голосом полковник приказал: «Вычеркни их к ядреной маме». Проханов красным карандашом вычеркнул нашу фамилию из страшного смертельного списка и подал маме стакан воды. Мама начала пить воду, и я услышал, как застучали ее зубы о край стакана. Когда мы вышли с мамой из комнаты, у нее подкосились ноги. Такой беспомощной я ее увидел впервые. Да, моя мама, смертельно рискуя, отвела страшную беду от всей нашей семьи и спасла нас всех от того ужаса, в который попали сотни тысяч ни в чем не повинных людей, о чем я узнал спустя много лет.
Началась новая послевоенная жизнь, жизнь, полная забот и маленьких бесхитростных радостей. Самым большим праздником в нашей семье стал День Победы, который под грохот салюта мы отметили в кругу нашей семьи. И хотя за праздничным столом кроме картошки и нескольких банок свиной тушенки не было ничего, этот день у меня остался в памяти на всю мою жизнь. Собралась за нехитрым столом вся наша семья. Моя мама была самая красивая из всех ее сестер, самая сильная и самая умная. Дедушка разлил в стаканы самогон, который хранился в бабушкином сундуке под замком, встал и сказал: «Восславим Господа Бога, что даровал нашим воинам победу над лютым ворогом» и пожелал всем крепкого здоровья. Все выпили обжигающую жидкость, и как-то сразу все вокруг потеплело, легко звучал нежный голос патефонной пластинки, который пел про темную ночь, про пули вокруг и, конечно, про жизнь, которая победила смерть. Дрожал наш маленький дом от артиллерийских торжественных залпов, обжигала руки и губы горячая картошка в мундирах. Я видел одухотворенное лицо моей мамы, самое лучшее лицо в мире, я чувствовал ее тепло и это был для меня самый счастливый день в моей жизни.