Непрерывное восхождение. Том 1. Сборник, посвященный 90-летию со дня рождения П. Ф. Беликова. Воспоминания современников. Письма Н. К. Рериха, Ю. Н. Рериха, С. Н. Рериха. Труды. *** ( Сборник, 2001)

«…Уже неделю в Таллинне… все время жил у Беликова в лесном парке Нымме, и мы еще больше подружились. Его простота и скромность, его глубокая серьезность, чувствуется в нем даже какая-то измученность – результат бывшей чахотки. Учением он не только интересуется, но и старается его везде провести в жизнь. В свободное время читает также другие культурные книги, я только что застал на его столе книгу о Парацельсе, изданную в Швеции.[3] Он собрал более 50 репродукций с Ваших картин, которые все поставил под стекло, большую часть послал в Нарву на выставку Ваших репродукций и книг, которая откроется, кажется, в октябре. Он любит и новейшую русскую поэзию, хотя в нем самом как-то хотелось бы больше поэтичной звучности и полета, хотя на склад его существа, безусловно, свой отпечаток наложила и слабость здоровья. Но, конечно, дух его с течением времени расширится, ибо я вполне уверен в успешности его саморазвития. Притом он еще молод. Он всегда деловой. Говорит сжато, сравнительно медленно. 24-го вечером он собрал у себя свою небольшую группу – кроме него и его супруги, были еще Иванова и Абрамов. Пеаль уехал в Ригу. Кроме того, присутствовал Блюменталь, по делам службы случайно приехавший в Таллинн. К осени к группе Беликова присоединится, должно быть, еще пара лиц. Молодая супруга Беликова – чуткая душа, для ее молодых лет даже слишком серьезная, оставляет впечатление как бы измученной, усталой. Она вскоре должна будет уехать в деревню учительницей, так как на средства мужа (всего 60 крон в месяц) три человека существовать не могут – мать Беликова все еще очень больна».[4]

27 августа 1938 г.

Жизнь моего отца Павла Федоровича Беликова – это непрерывное восхождение к вершинам Духа, восхождение, преобразовавшее не только самого Павла Федоровича, но и культурную жизнь России.

Официальные сведения о его образовании приводятся в краткой автобиографии: Единая трудовая школа (курс гимназии) в Ленинграде и Высшие коммерческие курсы в Таллинне (остались незаконченными). Но она не отражает огромный труд отца над самообразованием, начиная с юных лет, увлеченное изучение многих философских школ и направлений, классической литературы и особенно поэзии. Обо всем этом можно узнать из писем отца к своей будущей жене – моей маме. Хочется процитировать несколько избранных мест из этой переписки. Вот какие мировоззренческие проблемы волновали Павла Федоровича в 23–24 года: «“…Путь парадокса – путь истины”, – стал искать подтверждения…Разбиваю на школы, последовательно вытекающие одна из другой». «Беспредельность и конечность. Только соотношение этих антиподов и составляет правильное решение космологической проблемы…». «Мысли о бессмертии – не успокоение… В этом бессмертии не вижу ни минуты покоя, оно мне представляется путем более трудным и ответственным, чем теперешнее мое существование. Считаю трусостью отвергать бессмертие. Человеку страшно очутиться перед лицом Беспредельности со своим жалким багажом знаний. Он чувствует, что Беспредельность раздавит его, а смелости победить эту Беспредельность не хватает. Ведь: “Не быть гораздо легче, чем быть”».

Во многих письмах к моей матери отец рассуждает о религии, христианстве, Троице, смерти, перевоплощении. Он цитирует высказывания философов, писателей и поэтов. Особенно близки ему Кант, Федоров, Гумилев, Гете. Жаль, что нет возможности подробно осветить путь самообразования и самосовершенствования, проделанный отцом. Надеюсь, что когда-нибудь его эпистолярное наследие увидит свет, и процесс его духовного роста можно будет проследить воочию.

В 1930-е гг. отец вращается в литературно-художественных кругах Таллинна. Он выступает с докладами («Философия И. Канта», «Зло невежества», «Державин», «После прочтения первой книги “Листы Сада Мории” – Н. К. Рериха»[5] и др.). Русская диаспора в Эстонии собрала в то время цвет интеллигенции, вынужденной покинуть родину. Сблизившись с эмигрантами-евразийцами В. Гущиком, Б. Тагго и др. и разделяя некоторые их философские взгляды, отец написал статью «Пушкин и государственность» для сборника «Поток Евразии». На мой взгляд, она актуальна и сегодня.

1930-е гг. в жизни отца – это и время увлечения поэзией, он посещает выступления Игоря Северянина и других поэтов. Тонко чувствуя и глубоко интересуясь поэзией, он не только выступал с докладами о литературе, но и сам писал неплохие стихи.

Мысли о России постоянно занимали отца. («Нравится нам и Ваше отношение к Родине…», – письмо Н. К. Рериха от 14.02.1939.) Это объединяло его с Рерихами, в трудах которых много говорилось о значении России, ее особой миссии. Но иллюзий о жизни в сталинской России у отца не было. Некоторые связи с Россией сохранились, поступали сведения о жестоком режиме, о запуганности народа. Мой дед всегда говорил о Сталине, что это – не «отец народов», а «подлец», за что и был репрессирован в 1940 г. и умер в Сибири. Конечно, все последствия разгула сталинского мракобесия тогда еще было трудно предвидеть. Жизнь в Эстонии, как теперь говорят, «русскоязычных» в те годы тоже не приходится идеализировать. Здесь всегда склонялись больше к Западу, а после репрессий 1940-х гг. отношения с восточным соседом стали еще более натянутыми.

Переписка Н. К. Рериха с отцом началась в 1936 г. Сам отец так вспоминал об этом: «…Подготовил несколько докладов на тему о Рерихе. У Рериха в Таллинне были знакомые, через которых он узнал о моем увлечении и в 1936 году написал мне. Представьте же себе, он сам обратился ко мне! Мне тогда было 25 или 26 лет. Это письмо глубоко затронуло мои чувства. Я осознал, что способен на значительно большее. Началась переписка, завязались связи с его семьей. Началась целенаправленная собирательская работа…» К этому времени отец уже серьезно увлекся Востоком, изучал историю, философию, религию и искусство восточных народов. Он знал о Рерихах и их трудах, поэтому легко включился в сферу их просветительской деятельности. По рекомендации Н. К. Рериха отец побывал в Латвии, познакомился с руководителем Общества Рериха в Латвии Рихардом Рудзитисом. Не без его влияния он организовал рериховский кружок у себя в Таллинне, стал заниматься распространением литературы, выпускаемой в Риге: трудов Н. К. Рериха и Е. И. Рерих, «Тайной Доктрины» Е. П. Блаватской, работ исследователей наследия Н. К. Рериха – художника и мыслителя. Официально Рериховское общество в Эстонии оформиться не успело. (Н. К. Рерих сам писал, что спешить не стоит.) Это, вероятно, и спасло эстонских последователей взглядов Н. К. Рериха от преследований в годы советского режима. В то время власти не вникали, «кто есть кто». Теософия, оккультизм и Агни Йога – все подводилось под общую черту и считалось ими «проявлением враждебной идеологии». Почти все члены Общества Рериха в Латвии и Литве стали жертвами репрессий, были расстреляны или пополнили архипелаг ГУЛАГ. Отец вынужден был скрывать свои взгляды, заниматься исследованием творчества Рериха подпольно. Имея на руках такой «взрывоопасный» материал, как архив Рериха, он не только не уничтожил его, а, наоборот, заботился о его сохранности. К сожалению, некоторые архивные документы тоже стали жертвой сталинизма – пострадали, так как хранились в разных местах. И все-таки большинство материалов чудом уцелело, несмотря на войну и тоталитарный режим.

Когда началась Великая Отечественная война, отцу как начальнику Союзпечати Эстонии была дана отсрочка от мобилизации. Предстояло эвакуировать имущество Союзпечати. Сам же он эвакуироваться не успел: в город вошли немецкие части и отрезали его от гавани, откуда уходили суда с людьми и имуществом. Вскоре кто-то донес на отца немецкому командованию, его арестовали, но по пути в комендатуру ему удалось бежать. Лесными дорогами добрался он до хутора родителей своей жены, который находился недалеко от Чудского озера. Жизнь в этой глубинке тоже была неспокойной. Чудом избежал Павел Федорович немецкой мобилизации, заполучив, а вернее купив справку о том, что болен туберкулезом и процесс еще не окончился. Временами приходилось скрываться в лесу, ибо и среди своих, таких же окруженцев, находились предатели. По доносу одного из них был расстрелян немцами брат мамы. Отец случайно избежал подобной участи. Судьба словно специально хранила его для выполнения особой миссии на ниве культуры.

После войны помимо официальной деятельности – в Союзпечати Эстонии и в должности бухгалтера в различных организациях – отец старался наладить контакты с рериховцами, пополнял свой архив и много писал, как говорят сегодня, «в стол». Это было трудное время для рериховедения. Имя Н. К. Рериха открыто не произносилось, исследовательская работа в области его творчества под эгидой государственных учреждений не велась. Только в «хрущевскую оттепель» отцу удалось наладить контакты с сыновьями Н. К. Рериха. С Юрием Николаевичем он встретился в Москве, после его возвращения в Советский Союз. Тогда же началась переписка со Святославом Николаевичем, длившаяся более 25 лет. После «оттепели» стало возрождаться и отечественное рериховедение. Вот тут-то и пригодился архив, собираемый и хранимый отцом еще с середины 1930-х гг. Все первые советские публикации о Рерихах основывались на уникальных материалах этого архива. Отец никогда не придерживал что-то ценное для своих собственных работ, а щедро делился материалами с исследователями и радовался их успехам. Известные наши рериховеды – Князева, Сидоров, Шапошникова, Алехин и многие другие – с благодарностью вспоминали эту щедрость Павла Федоровича.

В письме от 14.02.1939 г. Н. К. Рерих пишет отцу: «…Часто вспоминаем Вас и радуемся, что Вы стоите около книжного дела. Как это сейчас нужно и какие замечательные мысли у Вас могут зарождаться, наблюдая истинное положение книги и просвещения. Вы находитесь в центре борьбы за Свет и Познание. И сколько душевного и неотложного Вы можете сделать во время своей каждодневной работы. К Вам придут молодые, и Вы сумеете принять их и отеплить внимательным отношением. Вы разовьете в себе терпимость и усмотрите в каждом наиболее ценную черту…»

Это предсказание-пожелание отец полностью осуществил. Скольким людям он помог увидеть истинные ценности жизни и посвятить себя служению Добру. Недаром люди тянулись к нему, писали множество писем и неизменно получали обстоятельные, аргументированные ответы. Это эпистолярное наследие велико и ждет своего исследователя. В 1970-е гг. в Козе-Ууэмыйза – маленький поселок в 40 км от Таллинна – началось настоящее паломничество почитателей творчества Рерихов. И со всеми отец щедро делился своими знаниями и материалами. К нему обращались и создатели документальных фильмов о Н. К. Рерихе Р. А. Григорьева, Ю. Н. Белянкин.

В 1970-е гг. отец приступил к работе над рукописью «Рерихмыслитель» (естественно, опять «в стол»). И вдруг ему предложили участвовать в написании книги о Н. К. Рерихе в серии «Жизнь замечательных людей» в соавторстве с ленинградским искусствоведом В. П. Князевой. Всех подробностей о процессе создания книги я не помню. Но, судя по переписке отца с В. П. Князевой и по воспоминаниям мамы, все это доставило ему немало тяжелых переживаний. Зная всю духовную жизнь Н. К. Рериха, он как мог сопротивлялся требованиям советской цензуры осудить Николая Константиновича за идеализм, за самобытность мышления, за преклонение перед именами, которые проклинала в то время советская философия. Во взаимоотношениях соавторов возникли сложности – слишком различными были их общественные позиции и взгляды. Приходилось много раз переделывать главы книги. Неоценимую помощь оказывал и Святослав Николаевич Рерих, которому отсылались для проверки и оценки главы книги. Когда же работа была завершена, Святослав Николаевич поздравил отца: «Вы прекрасно справились с очень трудной задачей. Поздравляю Вас от всей души…» Он прекрасно понимал все сложности того времени. Первая полная отечественная биография Н. К. Рериха положила начало широкому осмыслению его деяний для России и всего мира.

И все-таки отец остался недоволен книгой. Это подтолкнуло его к работе над рукописью «Рерих. Опыт духовной биографии», где он широко использовал и архивные материалы, открытое обращение к которым в те годы было невозможным. Рукопись осталась незаконченной, но даже в таком виде она является ценным дополнением к книге, изданной в серии «Жизнь замечательных людей».

Архив отца и после его смерти продолжает служить людям. Правда, фонд Рерихов в этом архиве почти уже исчерпан исследователями. А вот фонд отца совсем неразработан: нам еще предстоит знакомство с неизвестным П. Ф. Беликовым – писателем, поэтом, философом, книговедом и библиографом. Библиографией Павел Федорович занимался всю жизнь. Специалистам будет интересна такая подробность: в составлении библиографии литературных трудов Н. К. Рериха отцу помогал еще при жизни сам Николай Константинович, а затем – его сыновья. Это труд многих лет, если не десятилетий. Своими работами в области библиографии Павел Федорович гордился не меньше, чем литературно-критическими трудами, и отмечал их в своей автобиографии. Полную сводку всех его работ – от обзоров книг в периодике до указателей – еще предстоит сделать. Кроме печатных трудов, в архиве отца остались и неопубликованные работы, в частности материалы о творчестве Н. К. Рериха и С. Н. Рериха за период с 1958 по 1978 г.

Подвижническая работа Павла Федоровича на ниве культуры не была отмечена никакими наградами. Но ей воздали должное почитатели семьи Рерихов. Летом 1983 г., когда Павла Федоровича уже не было в живых, альпинисты новосибирского Академгородка взошли на безымянный пик Алтая. Покоренной вершине дали имя «Пик Беликова». Через этот пик идет дорога к вершинам семьи Рерихов.

Козе-Ууэмыйза, 1992 г.

С Павлом Федоровичем Беликовым у меня было сводное родство. Его жена Галина Васильевна – двоюродная сестра моей мамы. В детстве они росли вместе и в молодости были очень дружны. Я тоже с раннего детства обожала тетю Галю, но наше общение не стало сердечным. Родственные отношения поддерживались в основном только по праздникам, когда встречались за столом на чьих-либо именинах и пели под гитару. Павел Федорович превосходно знал весь бытовой репертуар. Обычно начинали с песни Н. И. Языкова «Из страны-страны далекой» или какой-нибудь другой по настроению. Пели все: «Вечерний звон», «Тройку», «Лучинушку», «Бубенцы», «Хризантемы», «Калитку», «Тени минувшего», «Среди долины ровныя», «Вниз по матушке, по Волге», «Рябину», «Ой, полна коробушка», «Очи черные», «Метелицу», «То не ветер ветку клонит», «Зимний вечер», «Парус», «Выхожу один я на дорогу» и т. д. По домам расходились, когда репертуар был исчерпан.

Мы, коренные жители Эстонии, русские из пограничных районов – Нарвы, Васькнарвы, Печор – жили здесь на протяжении столетий. Советский режим в Эстонии, репрессии, мировая война раскидали нашу родню по планете: одних – в ГУЛАГ на Урал, в Сибирь, других – в Америку. После войны мы жили в очень стесненных условиях и все же соблюдали патриархальные традиции, которые постепенно исчезали по мере ухода из жизни старшего поколения.

Я всегда восторгалась Павлом Федоровичем. Поражалась его эрудиции, восхищалась метким юмором. Моя мама курила и однажды сказала в присутствии Павла Федоровича в свое оправдание, что Е. П. Блаватская тоже курила. И тут Павел Федорович заметил: «Если бы Вы, Клавдия Дмитриевна, написали “Тайную Доктрину”, то мы бы Вас простили!»

Хочется привести эпизод из воспоминаний снохи Павла Федоровича – Аллы. Внучка Павла Федоровича мечтала о живом цыпленочке, и любящий дедушка принес ей заводного, и не одного, а целый выводок механических цыплят и завел их одновременно!

Павел Федорович любил и, как никто, знал поэзию. Мне очень нравилось, как он читал стихи, в том числе и свои, – очень музыкально и своеобразно. Стоило только сказать о чем-либо понравившемся, как он тут же брал в руки томик и начинал декламировать. Полное собрание большой и малой «Библиотек поэта», основанных М. Горьким, всегда было у него под рукой.

У меня сложилось впечатление, что любимой книгой Павла Федоровича была поэзия Н. К. Рериха «Цветы Мории». В беседах он постоянно ссылался на нее, цитировал, объяснял суть. Все, что Павел Федорович говорил об этой книге (кроме того, что она является вступлением к Живой Этике), отражено в статье В. М. Сидорова к первому советскому изданию под названием «Письмена» (М.: Современник, 1974). И творческая биография Н. К. Рериха «На вершинах», опубликованная В. М. Сидоровым, также полностью пересказала все то, что я слышала от Павла Федоровича. Книга «На вершинах» печаталась в 1974 году в журнале «Молодая гвардия». Издание обеих работ было осуществлено к 100-летию Николая Константиновича Рериха.

Перепечатывая появлявшиеся на свет страницы рукописи Павла Федоровича «Рерих (опыт духовной биографии)» с подробным рассмотрением содержания поэзии «Цветов Мории», я окончательно убедилась в том, какое значение придавал он этой книге: для Павла Федоровича она была главным источником его знаний о духовной жизни Н. К. Рериха.

Павел Федорович выписывал толстые ежемесячники («Философия», «Иностранная литература», «Международная жизнь», «Москва», «Октябрь» и др.), успевал следить за всеми литературными новинками, политикой и научными публикациями. Павел Федорович всегда подчеркивал важность образования и особенно значение науки в современном мире. Каждая область жизни теперь настолько усложнилась, говорил он, что дальнейшее углубление в специализацию невозможно без синтеза научного знания. Само сотрудничество людей становится наукою жизни. Он всегда трезво оценивал политическую ситуацию как в международной жизни, так и внутри страны. После его объяснений на душе становилось ясно и спокойно. Он был надежной опорой, абсолютным авторитетом. Когда я заметила, что поступки коммунистов не соответствуют их идеалам, он сказал: «Сроки-то космические, а не человеческие!». Так Павел Федорович безукоризненно разбирался в сложной диалектике жизни. Уровень его интеллектуального и нравственного развития был выше не только своей среды, но и массового сознания эпохи. Этот Человек обладал такими качествами, которые были особенно важны для выполнения его жизненной задачи именно в то время, в тех условиях, в тех обстоятельствах, когда заниматься исследованием творчества Рериха было небезопасно.

Павел Федорович вел себя очень разумно, никогда ничего не форсировал, умело и чутко направлял ход событий, учитывая возможности людей и естественно складывающиеся ситуации. Его решения всегда были целесообразны, а поступки соизмеримы с великой целью служения Общему Благу и эволюции. Когда Павел Федорович, например, не мог, вернее не должен был отвечать на какой-либо вопрос, он умел сочувственно промолчать или даже перевести разговор на другую тему.

Он радовался каждой возможности возрождения Великого Имени и потому делился не только материалами своего архива, но даже отдавал готовые работы тем, кто имел возможность публиковаться. В то время Павел Федорович один стал неофициальным Международным Центром Рерихов, связанным с Индией, США, Великобританией, Германией, Болгарией, Румынией, а также разными городами и весями Советского Союза. Однако Павел Федорович не имел возможности работать в государственных архивах или за рубежом и свои выводы основывал на глубоком проникновении в содержание трудов Николая Константиновича и Елены Ивановны. Так рождались все его работы.

Если искусствоведы и ученые обращались к жизни и творчеству Рериха лишь эпизодически, то для Павла Федоровича это было смыслом и содержанием всей его жизни. Он знал о Рерихе все до малейших нюансов, став экспертом, к которому Святослав Николаевич направлял обращавшихся к нему. Об этом вспоминал и А. Д. Алехин. Святослав Николаевич редко и мало кому писал, с Павлом Федоровичем же вел активную переписку и извещал о каждом своем приезде в Советский Союз телеграммой из Индии, приглашая на встречу.

О себе Павел Федорович говорил, что он по профессии – экономист, а по призванию – рериховед, и одно другому не мешает, а наоборот, дополняет. Каждый его день был непрерывным творческим процессом. После напряженного трудового дня он продолжал работать дома: изучал и сопоставлял события, факты, читал, размышлял, писал – словом, полностью отдавался исследованиям и самообразованию. Круг его интересов был необычайно широк. Он прекрасно знал мировую литературу, философов-классиков и восточную философию, изобразительное искусство, историю, классическую музыку. Об этом красноречиво говорит его уникальная библиотека.

Павел Федорович выявил и систематизировал литературно-философское наследие Н. К. Рериха, когда об этом никто не смел даже упоминать, не говоря уже о публикации. В 1968 году он предложил свой труд в «Ученые записки Тартуского государственного университета», в сборник «Труды по русской и славянской филологии», посвященный столетию со дня рождения М. Горького. И чтобы Библиография литературного наследия Н. К. Рериха могла быть опубликована, Павлу Федоровичу пришлось специально написать статью на тему «Рерих и Горький». Библиография же вошла в сборник в качестве приложения к этой статье! Тираж сборника был всего 500 экземпляров. Когда я спросила у Павла Федоровича, зачем он так поступает (в советское время Тартуский университет был периферийным учебным и научным учреждением), он ответил: «Важен сам факт публикации, чтобы в дальнейшем можно было уже ссылаться на научный источник». На экземпляре сборника, подаренном мне, Павел Федорович написал: «Кире на добрую память и с большой благодарностью за помощь, оказанную при оформлении рукописи «Литературного наследия Н. К. Рериха». (Те, кто взяли на себя ответственность за издание «крамольной» работы, рисковали вместе с Павлом Федоровичем.) Теперь этот научный труд стал памятником культуры. Павел Федорович надеялся, что со временем Библиография будет дополнена, однако этого не случилось. Новый автор Д. Попов внес в нее дополнения и издал как собственную работу «светлой памяти Павла Федоровича Беликова»! (см. «Держава Рериха». М., 1994).

Благодаря Павлу Федоровичу летом 1956 года я впервые побывала в Риге у Рихарда Яковлевича Рудзитиса, а также в Художественном музее Латвии, где впервые увидела картины Н. К. Рериха, шедевры его живописи. Благодаря Павлу Федоровичу я попала в 1959 году и к Юрию Николаевичу Рериху.

В июне 1960 года я была в Ленинграде вместе со Святославом Николаевичем и Девикой Рани. Туда приехал на пару дней и Павел Федорович в командировку по своим служебным делам. Мы специально встретились и гуляли вдвоем по городу. Он сказал: «Кира, Вам выпало счастье так долго быть рядом с Великим Человеком. Это аванс! Придется отрабатывать».

С тех пор, как я начала проявлять интерес к Живой Этике, Павел Федорович стал бережно направлять мое внимание со знанием того, что было нужно именно мне. Свои ответы на вопросы он любил подкреплять наглядно, дополняя объяснения графически. Так, мое любопытство о космогонии натолкнулось на следующий ответ: «Не затрудняйте себя такими сведениями. Для Вас важнее думать об Общем Благе и каково Ваше собственное внутреннее содержание». Так мне был объяснен Закон соизмеримости и целесообразности.

Однажды Павел Федорович поразил меня мыслью о торжественности. Надо учиться сохранять торжественное настроение. Оно не допускает ничтожных раздражений и устремляет в Высь. Торжественность трудно удержать в каждодневности, но нужно стараться!

Павел Федорович очень бережно относился к Изображению Учителя. Когда в доме бывало много людей, он убирал Изображение со своего письменного стола.

От Павла Федоровича впервые в своей жизни я узнала о ближайших дарах эволюции, о трех отличиях века, которые должны быть приняты каждым человеком: высокое предназначение женщины, кооперация или сотрудничество, и психическая энергия как связь человека с Космосом. И это запечатлелось в моем сознании навсегда.

В чем должно состоять самовоспитание женщины? Прежде всего в осознании сердца! Женщина понимает сердцем. По природе своей она отличается большей тонкостью чувств и сознания. Женщине доступнее напряжение тонких энергий, и она должна учиться жить для развития своего потенциала. Не уповать на мужчину, да и вообще на кого бы то ни было, а напротив, оградить его и своих детей от пошлости и мерзости невежества, привести Мужское и Женское Начала в равновесие.

На своей фотографии, подаренной мне в июле 1960 года, Павел Федорович сделал следующую надпись: «Помнить, что только пламя собственного сердца освещает пути к Великому Свету».

Павел Федорович научил меня, как читать Живую Этику: непременно каждый день и обязательно составлять свой индекс. Это помогает лучше понять и усвоить прочитанное. Одновременно надо изучать письма Елены Ивановны Рерих, в которых содержатся пояснения к книгам Учения. «Учение должно быть обращено в потребность каждого дня. Устремление к духовному знанию не должно прерываться», – говорил он словами Живой Этики.

Первая книга Учения, которую Павел Федорович дал мне, была «Община». Там сказано: «Также не забудем, что нет на Земле выше данного плана Общего Блага», § 81. Книга учила постигать Закон сотрудничества, его простейшую взаимную основу – от сердца к сердцу.

После того, как «Община» была прочитана и перепечатана, Павел Федорович дал мне следующую книгу – «АУМ», рассказывающую о Всеначальной Силе, условно называемой психической энергией, которая должна быть развиваема человеком путем самосовершенствования и расширения сознания.

И наконец, третьей книгой Учения, которую дал мне Павел Федорович, было «Братство» – книга о Сотрудничестве и о Твердыне Знания.

Потом уже я могла брать у Павла Федоровича любые книги по своему усмотрению. Все перепечатывала в пяти экземплярах, отдавала Павлу Федоровичу, а кому он их дарил, не знаю.

Павел Федорович знал, что книги Учения можно читать и не по порядку. Они составлены так, что каждая может быть принята отдельно. В то же время система изложения идет по расширяющейся спирали. Однажды Павел Федорович привез из Ленинграда от сестер Митусовых обнаруженную им у них «Общину» 1926 года.[6] Это было для него невероятно радостным открытием. Вскоре оно подкрепилось публикацией из МИД СССР «Путь к Родине» в журнале «Международная жизнь» № 1, 1965. Книгу же Павел Федорович попросил перепечатать, что я и сделала во время своего отпуска. Для этого он специально принес с работы пишущую машинку. Я также перепечатала «Основы буддизма» и «Криптограммы Востока». Печатать подобные труды в те времена можно было только неофициально и это было опасно.

Печатала я для Павла Федоровича постоянно и его работы, а он разрешал мне оставлять себе один экземпляр без права показа. Также переводила с английского языка письма Девики Рани и все, что она присылала. Так как объем работы у Павла Федоровича возрастал, он приобрел кабинетную машинку и стал печатать свои черновики и письма.

90-летие со дня рождения Н. К. Рериха не отмечалось на государственном уровне. Павел Федорович выявлял все публикации и сведения о праздновании даты, собрав большой том. Таким образом был накоплен опыт общения и подготовки к масштабному празднованию 100-летия.

1974 год был объявлен ЮНЕСКО Годом Рериха. Чтобы на Родине Великого Деятеля Культуры эта дата была тоже достойно отмечена, Павел Федорович уже задолго до этого устанавливал нужные контакты с деятелями науки и искусства, направлял деятельность множества людей, превращая их в единомышленников и сотрудников. И в результате общих усилий 100-летие отмечалось официально на государственном уровне. В широкой прессе массовыми тиражами были опубликованы статьи о жизни и творчестве Н. К. Рериха. Центральным событием празднования явилось Торжественное собрание в честь 100-летия Н. К. Рериха в Большом Театре, где в то время проводились все наиболее значительные партийно-правительственные мероприятия. С тяжелой деревянной, украшенной гербом СССР, трибуны Большого Театра звучали доклады о Н. К. Рерихе, а Президиум сидел под большим его портретом. Святослав Николаевич, присутствовавший на торжестве, посвятил свое выступление родителям. В заключение своей речи он поблагодарил с этой трибуны не партию и правительство, как было принято, а «широкую советскую общественность».

В Москве в Академии художеств СССР открылась большая выставка картин Н. К. Рериха, а также первая научная конференция – Рериховские чтения. Затем эти конференции проходили в 1976 и 1979 г. в Новосибирском Академгородке, в 1982 году в Улан-Удэ, а в 1984 году, уже после смерти Павла Федоровича, снова в Новосибирске. Павел Федорович непосредственно участвовал в подготовке и проведении всех этих мероприятий как активный организатор и неоценимый источник информации.

Павлу Федоровичу приходилось давать отпор прохиндеям, которые пытались извратить мировоззрение и биографию Рериха. Помимо этого многочисленные так называемые «хорошие», но недалекие люди, тоже препятствовали естественному ходу событий. Эти проблемы нашли отражение в переписке Павла Федоровича, к которому стекалась вся информация как к абсолютному авторитету. Напряжение возрастало, он торопился, перестал обращать внимание на состояние здоровья, и в результате сильного переутомления у него случился обширный инсульт.

Павел Федорович Беликов – явление исключительное. И если Николай Константинович Рерих дал миру новую концепцию Культуры, то в лице Павла Федоровича Беликова был явлен новый вид деятеля Культуры.

Таллинн, 1 ноября 2000 г.

Так можно перевести с эстонского название местечка Козе-Ууэмыйза, что почти в сорока километрах от Таллинна, куда я впервые попала без малого тридцать лет назад…

Летом 1972 года после окончания филфака в Калининградском университете я приехала в Эстонию, в Таллинн, где в ту пору жили мои родители, и поначалу чувствовала себя не очень уютно. Там, на юге Балтики, остались мои сокурсники, друзья, издания, с которыми я начала сотрудничать, а здесь все пришлось начинать сначала – искать работу и узнавать людей, правда, работа вскоре нашлась – корректором в городской газете «Вечерний Таллинн».

Как сейчас помню – за окном золотится сентябрь, время под вечер, в полупустой квартире в Мустамяэ, куда мы недавно переехали, тихо и пахнет краской. И вдруг неожиданный звонок в дверь. На пороге, глазам не верю, – калининградский знакомый. Слыл он большим чудаком и эрудитом, был полиглотом и увлекался древними и восточными языками, вел кружок латыни, читал в оригинале Гомера и «Махабхарату», говаривали, был даже йогом. Вот это сюрприз – «человек-легенда», «ходячая энциклопедия» у меня на пороге.

Не удивляюсь ни тому, что приехал он на какой-то семинар эсперантистов, организованный местным политехом, ни тем новостям, что при встрече любил обрушивать на слушателей. Что-то рассказывает о новой книге о Рерихе, вышедшей в Москве в серии «ЖЗЛ», и припоминает, что ее автор живет в Эстонии. – Как… в Эстонии?.. В Эстонии… – в это поверить было никак невозможно. Наверняка ошибся мой вестник. – Так значит в Таллинне? – допытываюсь я. Этого мой вестник утверждать не стал, обмолвился только о каком-то Козе, а вскоре заторопился и вовсе исчез, оставив меня один на один с потрясающим сообщением.

Подумать только, книга о Рерихе и вдруг из… Эстонии. Ладно бы написана была в Гималаях, на Алтае, наконец, где-нибудь в России, в Ленинграде, но чтоб в Эстонии – это уже было слишком. Новость не давала мне покоя, и, забросив все дела, я стала искать незнакомого мне Беликова в каком-то не менее незнакомом Козе.

Время шло, а мои поиски все затягивались. Выяснилось, что писатель Беликов в Таллинне не проживает, что в маленькой Эстонии, где все друг друга так или иначе знают, об авторе книги, ставшей сенсацией в книжном мире, и не слыхивали – ни в библиотеках, ни в художественном музее, ни в министерстве культуры, куда я тоже заглянула. Позже мне доводилось слышать множество занятных историй о том, как приехавшие в Эстонию люди искали Беликова и какие с ними случались курьезы, и об этом тоже стоило бы рассказать, но в другой раз.

Было сделано и еще одно любопытное открытие. Выяснилось, что всевозможных населенных пунктов вокруг Таллинна и по всей Эстонии, включая улицы, переулки, автобусные остановки и прочее с названием «Козе», превеликое множество. В этой маленькой стране, где всему принято давать очень красивые и поэтичные названия, связанные с лесом, цветами, в этом прибрежно-островном краю, само собой, очень популярна была и озерно-морская тематика – что ни фамилия, то Rand (берег), Saar (остров), Mere (море), не удивительно, что и «водопадов» оказалось немало. «Kose» – производное от «Kosk» (водопад). Так с поиска Беликова началось мое изучение Эстонии.

И вот однажды, где-то через месяц, в поселке Козе, что в сорока километрах от Таллинна, в местной конторе кто-то неуверенно посоветовал: – Может, Вам лучше в Козе-Ууэмыйза? Там в нашем отделении «Эстсельхозтехника» главбух Беликов. Слышали, он что-то пишет… И мне дали номер телефона главбуха.

Когда я с замирающим сердцем набрала заветный номер, спокойный и ровный мужской голос ответил, что Павел Федорович Беликов, автор книги о Рерихе, готов со мной встретиться.

В ближайший выходной немедленно отправляюсь в дорогу с чувством острого любопытства и некоторого беспокойства – книгу-то я не читала и потому не знаю, как меня встретят. Пригородный автобус «Tallinn – Koze – Ravila» неспешно катит по Тартускому шоссе, делая остановки там, где с ветерком проскакивают междугородние экспрессы. В отличие от других мест Эстонии местность здесь скучная и равнинная – дорога широкая и прямая, вместо лесов небольшие перелески, а на границах колхозно-совхозных наделов хуторские постройки, да привычные уже глазу груды серых камней посреди поля.

День был серый, низкое небо слезливое, и трудно было понять, какая может быть связь между вот этим скучным пейзажем за окном и художником, воспевшим заоблачные гималайские вершины. На тридцать восьмом километре автобус резко повернул налево и, прокатившись еще километр-полтора мимо полей с постройками, напоминающими фермы, сделал остановку в центре небольшого поселка. Беликова нашла быстро – местные жители сразу указали, где живет главный бухгалтер Козеского отделения «Эстсельхозтехники», показав на небольшой двухэтажный дом городского типа.

Дверь открыл темноволосый немолодой мужчина среднего роста, широкоплечий, во всем его облике чувствуется что-то надежное и основательное. Карие глаза из-под густых низких бровей смотрят пристально-внимательно, и вдруг приветливая улыбка освещает его лицо. Мой рассказ о хождениях за три моря в поисках автора нашумевшей книги слушает немного рассеянно и в ответ шутит добродушно-весело, по всему видать, тема местной «популярности» его беспокоит мало.

Большая из двух комнат в этой не слишком просторной квартире – кабинет хозяина – похожа на квартиру-музей или мемориальный кабинет Н. К. Рериха – сполохи нездешне ярких красок в репродукциях картин на стенах, редкие фотографии в рамках, бронзовое мерцание индийских маленьких будд на письменном столе, множество книг в потемневших от времени переплетах. И только высокая труба поселковой котельной, часть асфальтированной дороги, ведущей к автобусной остановке, да деревья ближнего сада напоминают об эстонской глубинке.

Пока мы смотрим фотографии – многие из них впервые увидели свет в только что вышедшей книге, а другие еще дожидаются своей очереди, все эти снимки-документы, снимки-живые свидетельства о дотоле никому неизвестных эпизодах жизни художника и его семьи в Индии, – к нам тихонько подсаживается жена Павла Федоровича Галина Васильевна, на коленях вязание – носочки для четырехлетней внучки Гали. Потом, как водится в гостеприимных семьях, кофе-чаепитие за большим столом на кухне со всеми членами семьи. Во время прогулки в прекрасном парке, где хорошо сохранился двухэтажный помещичий дом на берегу живописной речки, опять разговоры, и мои безнадежно дилетантские расспросы. Знала бы я тогда, что такие случайные визитеры, как и званые гости, у Беликовых годами бывали почти ежедневно.

Лишь поздно вечером, переполненная впечатлениями от всего увиденного и услышанного, возвращалась я домой. Автобус шел бесконечно долго и почему-то на остановках подолгу задерживался, а мне так не терпелось побыстрее приехать и кому-то немедленно обо всем рассказать. Меня переполняло незнакомое дотоле счастье.

Где-то я читала, что человеческая память коротка, она охватывает лишь тридцать лет, а остальное легенда. И я уже стала думать, что могу что-то преувеличивать, как вдруг моя мама, человек очень сдержанный и точный во всем, заметила: «Помню твои поездки в Козе. Ты всегда возвращалась радостно-возбужденная и долго обо всем рассказывала. Ты знала Беликова, поэтому должна о нем рассказать». Выходит, я ничего не преувеличиваю! – была именно та радость, которая зажигает в человеке яркие огни-звезды.

Мой рассказ об эстоноземельце, скромном бухгалтере из провинции, собравшем уникальный архив Рериха, и авторе книги-сенсации, мгновенно исчезнувшей с книжных прилавков тогдашнего Союза, появился одновременно на эстонском и русском языках и сразу попал на доску лучших недельных публикаций. Как я понимала, не потому, что был как-то особо лихо или затейливо сделан, а оттого, что его герой вызывал неподдельно живой интерес у читателей и выделялся на фоне скучного официоза и вымороченных очерков о передовиках соцсоревнований тех лет.

Когда я во второй раз появилась в Козе-Ууэмыйза уже с газетами, мы встретились как старые знакомые, и разговор пошел доверительный. Мой собеседник не скрывал радости, что через месяц-два выходит на пенсию и, наконец-то, сможет посвятить все свое время любимому делу. Надо дописать начатые книги о Н. К. Рерихе, очень много предстоит работы в связи с подготовкой к столетнему юбилею со дня рождения известного художника. С удивлением услышала я тогда о его давнем желании перебраться на жительство на Алтай, а когда поведал о настойчивых приглашениях Святослава Николаевича к себе в гости в Индию, и вовсе изумилась:

– Отчего ж Вы не едете!? – не поверила я.

– Пока не могу, работы много, – отвечал он спокойно.

Много позже я как-то опять поинтересовалась у Галины Васильевны, отчего Павел Федорович несмотря на то, что Святослав Николаевич всегда звал его к себе в гости, в Индию так и не съездил, она лишь махнула рукой:

– Какая там Индия! Вы не представляете, как он был занят!

В тот раз как бы между прочим Павел Федорович вдруг предложил:

– Может, займетесь темой «Рерих и Эстония»? У меня до нее все руки не доходят. От неожиданности я не нашла, что сказать и только спросила:

– А разве Рерих здесь бывал?..

Ничего не обещаю, говорю, что хочу все как следует обдумать, а вернувшись в Таллинн, несмотря на массу сомнений и проблем, сама не зная почему и зачем, уже не вылезаю из библиотек и архивов, но Беликову на всякий случай пока ни о чем не сообщаю. Да только в Козе-Ууэмыйза и не сомневались, что я именно так и поступлю. Вскоре оттуда пришло «материальное подкрепление» – статья Н. К. Рериха «Эстония» и копии писем художника к молодому Беликову, направленные ему в тридцатые годы. А вскоре мой новый знакомый и поторапливать меня стал. По его планам, статья должна была появиться в юбилейный год и, как он считал, в «Лооминге», наиболее солидном и читаемом журнале на эстонском языке.

Все складывалось так, что и моим первым редактором тоже стал Павел Федорович. Он с особой точностью проверял все историко-научные факты, и когда первый вариант работы, на его взгляд, получился поверхностно-общим, я сама взялась все переделать, конкретизировать тему и подкрепить все новыми фактами. С его стороны никогда не было никакого нажима, напротив, делался вид, что я всему голова, а когда он почувствовал, что уже достаточно «втравил» меня в тему, и убедился, что я поняла, чего он от меня хочет, перестал опекать. К сожалению, через год мне пришлось уехать на северо-восток Эстонии в город Кохтла-Ярве, и тогда Павел Федорович взял переговоры с редакцией журнала на себя, благо, к столице был ближе, прекрасно владел эстонским и знал особенности хождений по местным инстанциям.

«Хочется надеяться, – написал он 6 июня 1974 года, – что “Лооминг” не подведет. Возможно, у них будут свои пожелания по содержанию статьи. Каждая редакция предъявляет свои требования, но Кург[7] уверял меня, что тема их интересует и статью они хотят поместить». Однако в журнале отчего-то не спешили, и сентябрьский номер тоже вышел без Рериха…

И тогда Беликов предпринял решительные действия, неожиданно обнаружив себя опытным бойцом, которого поначалу в нем за мягкостью и деликатностью было и не разглядеть. Словом, когда в сентябре из Козе пришло письмо, в конверте я обнаружила трех-страничную копию послания в редакцию с самым подробным и обстоятельным перечнем всех юбилейных мероприятий в честь празднования столетия со дня рождения всемирно известного художника, проводимого под эгидой ЮНЕСКО. Само собой, были сообщены все книги и публикации, которые должны были появиться, в том числе и в бывших союзных республиках, не исключая Литву и Латвию. Вывод напрашивался сам – если моя статья в «Лооминге» не появится, Эстония единственная «проманкирует» самое значительное в тот год в жизни страны культурное событие. Статья появилась, но… в декабре.

Вот так один за другим получала я уроки Павла Федоровича – как работать, как доводить начатое до конца, как избавляться от верхоглядства и восторженно-дешевого популизма там, где речь шла о Рерихе, и вот еще один – как не отступать от поставленной цели. Позже это свое правило он сформулировал в письме к Гаральду Феликсовичу Лукину в Ригу так: «…Не терпеливо ждать, а готовить все возможности». (12 августа 1977 года).

У меня сохранились письма от Беликова, их двенадцать. Есть и поздравительные открытки – удивительно, что он никогда не забывал поздравить ни с Новым годом, ни с каким-либо важным жизненным событием. Недавно, перечитав их, я вдруг обнаружила в письме от 14 октября 1973 года такие строки: «Я рекомендовал бы Вам построить свою статью в ключе “национальное и интернациональное в творчестве и мировоззрении Рериха”. Тема эта перспективная. Она еще подробно не разработана. “Рерих и Эстония” была бы в этом отношении “пробой пера”…»

Почему я могла не придать значения его совету? Скорее всего такой поворот темы мне показался скучным, ведь у нас у всех в далекие семидесятые был один адрес – «не дом и не улица», а огромный Советский Союз. И очевидно стало, какой необычайно тонкой интуицией и невероятным предвидением обладал исследователь Рериха – именно этот вопрос стал одним из самых узловых и горячих в нашей общей бывшей стране.

Уже и тогда, в пору нашей совместной работы над статьей, я не раз думала: ну зачем ему, крайне занятому известному рериховеду, хлопоты с чужими публикациями, зачем отдавать материалы, которые по крупицам собирались всю жизнь, зачем терять время на переговоры с редакциями и читать чьи-то черновики? Тогда я не могла ответить на этот вопрос, а задать Павлу Федоровичу не догадалась. Зато теперь у меня нет сомнений, что Беликов мастерски «втравил» меня в тему. «Рерих и Эстония» не оставляют меня и сейчас, и материалы, как ни удивительно, продолжают идти… По-своему не отпускает меня и Козе-Ууэмыйза…

Когда через несколько лет я опять вернулась туда, Павла Федоровича уже не было. И обожгла мысль: как быстро промчались годы с той осени 72-го, когда мы только встретились! Когда он только обретал свободу от необходимости ежедневно трудиться для хлеба насущного и только готовился полностью посвятить себя главному делу своей жизни. А оказалось, времени, которого он так ждал, ему было отпущено несправедливо мало – менее десяти лет. Он ушел от нас в мае 1982-го, и в последние годы мог работать с огромным трудом, лишь в моменты, когда мучительные боли в руке отпускали его.

Когда лет пятнадцать назад по заданию журнала «Таллинн» я подготовила серию материалов о Беликове, я полагала, что о Павле Федоровиче знаю все, а сейчас готова признаться, что знаю о нем ничтожно мало и что его личность для меня огромная загадка.

Так кто же он, как скажут в Эстонии, где отчество употреблять не принято, Павел Беликов? Скромный бухгалтер с экзотически-причудливым хобби? Именно так однажды представили его в эстонской прессе, когда модны были рассуждения о всевозможных развлечениях скучающих людей и пропаганда кружков по интересам.

…Однажды внучка Павла Федоровича, повзрослевшая Галя Беликова, показала небольшой двухэтажный дом, в котором перед пенсией главбухом работал ее дедушка, – контора Козеского отделения «Эстсельхозтехники». С тротуара через окно на первом этаже было хорошо видно его рабочее место – небольшой канцелярский стол, стул, на столе счеты. Мы прошли по улице, по которой он после службы заходил на почту, в небольшой поселковый магазин, и я хорошо представила внешне ничем не примечательную, размеренную, как и у всех в этом местечке, жизнь. Вспомнилась наша первая встреча, когда в разговоре «обо всем» Павел Федорович обронил:

– Так получилось, что хлеб насущный давало одно, а пищу духовную – другое. И знаете, – добавил он, – одно другому не мешало, никакого раздвоения не было…

По рассказам родственников, он был очень веселым, удивительно гармоничным и цельным во всем, производил впечатление счастливого человека. У него был талант прекрасно ладить с людьми, никогда не было и намека на исключительность или снобизм, он всегда в поселке первым со всеми здоровался, что же касается распорядка, тут уж у него все было строго: с утра до шести вечера – за бухгалтерским столом, с восьми до двенадцати – дома за письменным.

И все же, кем был Павел Федорович Беликов? Может, и в самом деле, чудаком из провинции, не представлявшим ценности своего архива и потому так легко раздававшим свои материалы? Сохранилось любопытное письмо Павлу Федоровичу от Ивана Антоновича Ефремова, известного ученого-палеонтолога и не менее известного писателя, автора бестселлеров тех лет – «На краю Ойкумены», «Туманность Андромеды», «Лезвие бритвы», «Час быка», «Таис Афинская». В 1970 году непревзойденный фантаст, получив по почте от Беликова, с которым переписывался, бандероль с одним из томов «Тайной Доктрины», немало разволновался и по-дружески решил предупредить уважаемого им человека, раскрыв ему глаза на некоторые обстоятельства:

«Она столь большой ценности, что я не решаюсь ее выпустить из рук <…>. Посылать ее тоже страшно <…> помимо всего – это просто ценность денежная, как и огромная редкость <…>. Как раз в санатории я читал английский журнал, специально посвященный антикварии. Там была статья, что в то время как стоимость жизни в Англии с 1954 по 1970 г. вздорожала в среднем вдвое, книги (новые) вздорожали в пять-шесть раз, а старинные в 8–11 раз! Сравнивая Вашу книгу с ценами, отмеченными в журнале, думаю, что там бы она стоила пять тысяч англ. фунтов – цена для нас вообще несообразная, так как в переводе на товарную стоимость это от 25 до 40 тыс. рублей наших! Это я к тому, какие у нас есть книжные ценности, каких мы и сами не знаем, чем очень пользуются люди, знакомые с международной конъюнктурой и скупающие у букинистов все, имеющее подобную валютную ценность <…>. Может, я и переоценил Ваш том, но во всяком случае, его денежная ценность очень велика и хранить его надо!» (25 сентября 1970 года).

Неизвестно, что ответил на это дружеское предупреждение «знающего» человека Беликов, только и «Тайная Доктрина», и множество других его не менее редких книг годами продолжали путешествие по стране от одного корреспондента к другому.

Павлу Федоровичу тоже немало приходилось ездить по стране, поскольку официально он числился консультантом на Киевской киностудии документальных фильмов. Коротко летом 1974-го он мне сообщил: «Я сейчас немного прихворнул, очевидно, просто переутомился. Недавно вернулся из “кругосветки”: Москва, Ленинград, Старая Ладога, Извара, Валаам, Остров, Изборск, Таллинн. Ездил с режиссером и двумя операторами фильма о Н. Рерихе, который начали снимать и к которому я причастен в качестве консультанта, фильм будет полнометражным. В начале будущего года предполагают снимать в Индии. Сейчас группа находится на Алтае. Моя поездка по местам, связанным с жизнью и деятельностью Рериха до 1919 года, была очень интересной. Многое отобрали для съемок, а часть уже снимали. Вот только темпы поездки были “сногсшибательными”. Большие концы на машинах с аппаратурой, на моторной лодке по Ладоге, на поездах, на пароходах. Все это воистину с кинематографической скоростью и мелькало, как кадры на экране. Теперь понемногу отхожу и возвращаюсь к обычным ритмам жизни…»

Но если «кругосветки» еще входили в его служебные обязанности, то все остальное… Неофициально всеобщим признанием он был главным рериховедом в стране и главным экспертом по Рериху. Потому и обращались к нему с бесконечными просьбами отрецензировать, отредактировать, доработать, посоветовать, «поддержать» материалами кандидатские, докторские диссертации, научные и прочие статьи, монографии, рукописи книг. И он читал, правил, рецензировал, писал тезисы докладов молодым ученым и специалистам на многочисленные в ту пору всесоюзные, республиканские, международные совещания и симпозиумы, а кроме того разрабатывал тематику всесоюзных рериховских конференций, рериховских чтений, нередко составлял планы выступлений докладчиков и, как правило, формировал состав выступавших, ибо никто лучше него не знал, кто из специалистов может быть особенно полезным в освещении какой-либо темы о Рерихе.

В его крупнейшем в ту пору в стране архиве Н. К. Рериха, насчитывавшем более четырех тысяч единиц хранения, постоянно кто-то работал, порой месяцами. И кто здесь только ни бывал. Как-то в Козе я обнаружила папку, в ней лежало восемь авторефератов диссертаций на соискание ученой степени кандидатов всевозможных наук, и все со словами благодарности хозяину архива.

Писатель Валентин Сидоров поблагодарил Беликова словами: «Дорогой Павел Федорович! Вы незримо присутствовали на защите диссертации, потому что в значительной части своей она опиралась на Ваш архив. Эта книжечка – лишь слабое выражение благодарности “диссертанта”. Ваш Сидоров. 3.3.78. Москва». На присланной им в Козе книге «На вершинах» тоже слова признания: «Без Вас, без Вашего участия, без Вашей помощи, без Вашего архива, дорогой Павел Федорович, не было бы книги. Примите ее в знак уважения и глубокой моей признательности. Ваш В. Сидоров. 3.3.78. Москва». К сожалению, эти теплые слова высказаны были только приватно, так сказать, в обиходе «служебного пользования», а в произведениях автора «таллиннский биограф Рериха» упомянут лишь раз, скороговоркой, мимоходом в повести «Семь дней в Гималаях».

Рериховед из Эстонии и его помощь архивам, музеям, картинным галереям, мемориальным кабинетам – тема особая и совсем не простая, и чтобы повествование не вышло бесконечно долгим, лишь несколько отдельных сюжетов.

Мне не раз доводилось бывать в мемориальной усадьбе Н. Рериха «Извара», что недалеко от эстонской Нарвы, в Волосовском районе Ленинградской области. Приезжали на экскурсионном автобусе из Таллинна, прибывали из Ленинграда вместе с участниками Всесоюзной конференции в честь 115-летия со дня рождения Н. К. Рериха. Извара принимала радушно, устроив гостям по-хорошему большой, феерический праздник, все любовались нарядным ухоженным домом с башенками и флюгерами, хорошо продуманной экспозицией «Рерих в Изваре».

Но вот как-то в Козе-Ууэмыйза попалась на глаза толстенная папка с крупной надписью на корешке «Извара», оказалось – свод документов по изварскому дому. Летопись долгой и трудной истории, в эпицентре событий которой Павел Федорович был несколько лет. Теперь и представить невозможно, что еще в середине семидесятых на месте прекрасного дома чернели лишь обгоревшие остова, и здание заново отстраивали по эскизам и старым рериховским рисункам при самом активном участии рериховеда из Козе. Он, как и архитектор А. Э. Экк, взявшийся воскресить дом из небытия, был членом комиссии по организации мемориала Н. К. Рериха в Изваре, а возглавил активную группу академик Д. С. Лихачев. Когда же здание будущего музея было, наконец, возведено, началась ведомственная чехарда.

Беликов был в курсе всех изварских дел, о них ему постоянно сообщали его собственные ленинградские корреспонденты. О том, что в доме разместился сельсовет и проводятся бракосочетания, в соседних комнатах расположилась библиотека, в мезонине – детская художественная школа, что вследствие полной бесхозности в морозы лопаются трубы отопления, текут потолки и непонятно по какой причине отсутствует водопровод. А в это время в Индии, в Бангалоре, Святослав Николаевич тоже беспокоился: «Много получил газетных вырезок о восстановлении дома Н. К.[8] в Изваре, – пишет он своим стремительно летящим почерком. – Бывали ли Вы там? Было бы очень хорошо, если бы Вы туда как-нибудь поехали, посмотрели, что там делается. Дом был старинный, пишут, что остался детальный рисунок, подаренный Стасову. Что осталось от дома? Очень хорошо, если это будет Библиотека-музей, Н. К. был бы этому очень и очень рад. Пусть его память озаряет живое дело именно там, где было положено основание его дальнейшим устремлениям».

И когда вопросы устройства в доме мемориального музея были решены, Беликов подарил в Извару сто сорок снимков семьи Рерихов, сорок неопубликованных очерков из автобиографической серии «Листы дневника», книги и другие уникальные материалы. 192 негатива он посылает в Кабинет Н. К. Рериха при Музее искусств народов Востока в Москву, а также 150 неопубликованных очерков Николая Константиновича из серии «Листы дневника. Моя жизнь». Заведующей Кабинетом при музее О. В. Румянцевой 4 сентября 1979 года он сообщает: «Письма Е. И.[9] я смогу для Вас устроить». Столько же документов передается им в Барнаульский краеведческий музей и в музей в Верхнем Уймоне на Алтае. Из Новосибирской и Горьковской областных картинных галерей, Русского музея в Ленинграде, отовсюду в Эстонию шли письма с просьбой помочь, посоветовать, поддержать:

«Вы единственный человек, который лучше всех знает Рерихов, поэтому напишите, пожалуйста, что Вы считаете необходимым представить в экспозиции. Какие документы, материалы, фотографии и прочее, чтобы нам не испортить с самого начала благие намерения», – письмо из Дирекции музеев Ленинградской области.

Мне всегда было любопытно встретиться с Валентиной Павловной Князевой, которую Павел Федорович пригласил в соавторы своей книги о Рерихе в серии «ЖЗЛ». Поэтому в один из приездов в Ленинград я нашла ее в Русском музее. Старший научный сотрудник, кандидат искусствоведения, заведующая отделом живописи рассказала:

«Помню, делала первую рериховскую выставку. Было это в конце пятидесятых, когда вернувшийся в 1957 году на родину Юрий Николаевич Рерих привез в дар нашей стране завещанные отцом полотна. Событие в культурной жизни страны огромное. На наш музей буквально сваливается настоящее богатство – триста рериховских картин! Выставку надо открывать, все волнуются, народу толпы, а мы, сотрудники, не знаем, как и подойти к полотнам. Раннего-то Рериха все “проходили”, он вошел во все учебники, а позднего видим – впервые.

Юрий Николаевич охотно взялся нам помочь, толковал сюжеты, объяснял содержание, но успел провести только два занятия. Неожиданно ушел из жизни, и оборвалась цепочка между нами и полотнами. Каким-то образом о нашей беде узнал Павел Федорович, приехал и сделал то, что не успел Юрий Николаевич Рерих.

Несколько позже сама жизнь заставила меня сесть за книгу (“Рерих-художник”. – Н. С.), чтобы осознать Рериха как явление. И опять трудность – нет никаких материалов о позднем Рерихе. И вновь помощь из Эстонии».

И еще одна сторона жизни исследователя, мало известная, как бы он сам о себе сказал, «не флаговая» (в письмах он разделял работу на «флаговую» и «работу по закладке фундамента») – ежедневная, кропотливая, невидимая миру работа, отнимавшая массу времени – переписка с корреспондентами. Среди одних только постоянных было ни много ни мало от сорока до пятидесяти человек. Немало приходило и разовых посланий. Такие, вспоминает сын Павла Федоровича Кирилл, время от времени мешками выносились в подвал. Переписка, порой длившаяся годами, требовала особого внимания, такие письма и копии ответов на них раскладывались по отдельным папкам, чтобы через неделю-месяц можно было продолжить беседу. Нередко это были философские диалоги по самому широкому спектру тем. Порой особо любознательные авторы задавали разом до двадцати вопросов, и ответы на них, безукоризненно выверенные, часто напоминали библиографические справки или научные комментарии. Беликов знал – ошибаться нельзя, его будут цитировать, на него будут ссылаться, они лягут в основу будущих научных работ. В поселке шутили, что почта у них работает на Беликова, потому как кроме беспрерывного потока писем были бесконечные ценные бандероли, заказные отправления.

Одно время мне довелось работать в отделе писем республиканской газеты, где с письмами читателей мы возились вчетвером – учетчик, два корреспондента и заведующий, и я могу представить, какой это тяжелый крест – годами подобную работу вести одному. И трудно, просто невозможно понять, когда он умудрялся трудиться над рукописями нескольких собственных начатых книг.

Той колоссальной ответственности и огромного объема работы, которые он сознательно до последних своих дней брал на себя, с лихвой хватило бы на целый коллектив специалистов. Это он и сам понимал, но до поры, пока не созрели условия для создания такого коллектива, пока не был заложен фундамент, о необходимости которого он часто писал в своих письмах, вынужден был оставаться одиночкой.

В последние годы он много делал для создания коллектива единомышленников: «У меня возникла идея создать специальную комиссию по наследию Н. К. Рериха, которая могла бы координировать весьма разрозненную деятельность отдельных исследователей, авторов, учреждений. Как-то дело продвинулось, но надо еще преодолеть не одну министерскую инстанцию, а все это требует штурма бюрократических бастионов» (9 января 1977 года). 20 мая того же года в письме к Евгению Маточкину в Новосибирск опять о наболевшем: «…Если бы удалось создать предложенную мной Комиссию, все бы было проводить легче. Был бы определенный канал официальных предложений. <…> Все стараются прожить поспокойнее и от лишних дел и ответственности открещиваются».

А если и в самом деле, если просто по-житейски спросить, зачем ему, крайне занятому известному рериховеду, нужны были бесконечные хлопоты, чужие заботы и постоянное беспокойство? Может, в силу характера трудно было уйти от рутинной работы, или не умел отказывать многочисленным любопытствующим и просителям?

Гунта Рихардовна Рудзите, а она с Павлом Беликовым была очень дружна, когда я лет десять назад навестила ее в Риге, вспомнила, что Павлу Федоровичу предлагали стать членом Союза писателей, а он отказался. Почему? Почему не поехал к Святославу Николаевичу Рериху в Индию, несмотря на приглашения и мечту там побывать? Не воспользовался возможностью полечиться в Болгарии, когда Святослав Николаевич передал ему путевку через писателя В. М. Сидорова (вспоминает сын Павла Федоровича Кирилл Павлович)? Это все вопросы, ответы на которые мог бы дать только он сам, Павел Беликов.

Отчего-то всегда, когда я видела репродукцию картины Н. К. Рериха «Сергий-строитель» – на ней темная фигура старца, склоненного с топором над срубленным деревом, – я невольно вспоминала Павла Федоровича. Такое же неустанное труженичество подвижника, сознательно принимаемая ответственность, которая всегда будет мерилом величия духа. Однако это было всего лишь мое предчувствие. О самом сокровенном собиратель из Козе никогда не писал и не говорил всуе.

Однажды, рассматривая уникальную библиотеку в Козе, я взяла с полки небольшой томик в коричневом переплете.

– «Махабхарата» всегда была у Павлика под рукой, – заметила вдова Павла Федоровича Галина Васильевна, показывая дарственную надпись на обложке, сделанную Борисом Леонидовичем Смирновым, академиком АН Таджикской ССР, выдающимся ученым, профессором, блестящим нейрохирургом, зав. кафедрой нервных болезней Туркменского мединститута и одновременно талантливым переводчиком «Махабхараты». – А вот это, – протянула она папку с пожелтевшими конвертами, – письма Смирнова.

Да простится нам прикосновение ли, вторжение ли в чужое сокровенное, подслушанный диалог двух горних духов…

Письма – свидетели событий исключительных и волнующих, запечатлели момент напряженного и трагического рождения замечательных явлений отечественной культуры. Переписка завязалась в годы, нелегкие для обоих, когда смертельно больной академик торопился использовать каждую минуту между атаками болезни, чтобы закончить перевод с санскрита великого древнеиндийского эпоса, к которому лишь с семнадцатой попытки нашел поэтический ключ, ранее никому из переводчиков неведомый. В то же время Павел Федорович работал над книгой «Рерих-мыслитель» и искал для себя ответы на сложнейшие вопросы. Пока был жив старший сын Н. К. Рериха Юрий Николаевич, Беликов обсуждал с ним «узловые» вопросы во время своих частых встреч с востоковедом в Москве, а потом Юрия Николаевича не стало… Это была величайшая потеря для исследователя. Именно поэтому начавшаяся в 1964 году переписка со Смирновым была для рериховеда величайшим подарком судьбы.[10]

В одном из своих писем Б. Л. Смирнову Беликов, тогда никому неизвестный собиратель архива из Эстонии, присылает академику репродукцию с картины Н. К. Рериха «Святой Сергий», чем немало озадачил переводчика.

«Не могу утверждать, что Вы “для первого знакомства” прислали мне репродукцию картины “Сергий” вполне сознательно, но уж, конечно, и не “случайно”» (20 мая 1965 г).

П. Ф. Беликов – Б. Л. Смирнову:

«Посылая репродукцию с картины “Сергий”, я не преследовал какой-либо определенной цели. Но послал ее, конечно, не случайно. Прежде всего, я не послал бы ее человеку, во внутренней сущности которого я был бы не уверен. Чтение Ваших предисловий и примечаний к книгам “Махабхараты” не могло оставить меня равнодушным к Вам не только как к ученому, “делающему свою работу”, но и как к человеку, делающему свою жизнь. Репродукция “Сергия” была своего рода “заявкой” на обмен мнениями по основной тематике…» (6 июня 1965 г.).

Б. Л. Смирнов – П. Ф. Беликову:

«Я очень, очень благодарен Вам за Правду Ваших писем. Скажу откровенно, мне не раз писали люди Вашей ориентации, но далеко не Вашей правдивости и чистоты. Это чувствуется резко» (письмо не датировано).

П. Ф. Беликов – Б. Л. Смирнову:

«Глубокоуважаемый Борис Леонидович <…>. Было бы недостаточным сказать, что я очень ценю возникшую между нами переписку. Я чувствую, что она ведется в плане, где обмен мнениями влечет за собой большую ответственность, где сталкиваются не только два мировоззрения, но и два жизненных пути. И здесь, конечно, нельзя быть не до конца искренним. И особенно потому, что если “На каком бы пути ни приблизился ко мне человек, на том пути и благословлю его”, то вряд ли у меня и Вас могут возникнуть сомнения в цели наших путей. Цель, конечно, одна – Высший смысл жизни и стремление следовать Ему в мыслях и действиях» (6 июня 1965 г.).

Б. Л. Смирнов – П. Ф. Беликову:

«Месяц прошел со дня получения Вашего письма. Месяц длительных и напряженных бесед с Вами <…>. Тема нашей переписки для меня жизненно важна в буквальном смысле слова, Вы – единственный человек, общение с которым по этой важнейшей для меня теме мне предоставила Жизнь <…>. Вот написал Вам большое письмо, а будто бы и не писал, так много еще осталось тем…» (20 мая 1965 г.).

Смирнов работает на пределе физических возможностей и часто из-за неспособности встать с постели кладет на одеяло дощечку для письма. В это время ему приходит приглашение от министра образования Индии посетить его страну, и через Павла Федоровича уже есть договоренность о встрече со Святославом Николаевичем Рерихом. К сожалению, смерть академика помешала этой встрече, но он успел сделать перевод всех философских текстов «Махабхараты» и подстрочный черновой перевод десятой книги «Успение».

«Свою чашу земного Подвига Борис Леонидович наполнил до краев…» – такими словами откликнулся Павел Беликов в письме-соболезновании к вдове академика Л. Э. Лысенко-Смирновой. А она через пять лет поблагодарила: «Спасибо за Ваш большой, самоотверженный труд-битву. Желаю победы» (24 августа 1972 г.).

К сожалению, Павел Беликов главные свои книги закончить не успел, хотя тоже очень спешил. Но он все же успел сделать то, что считал для себя не менее важным – передать свои знания: «Ряды молодых растут и ширятся, и этому делу нужно сейчас отдавать остаток своих сил и знаний. Как говорится, “умирать собирайся, а поле сей”. Эстафета должна быть передана, кто-то донесет ее к нужному сроку в положенное место», – писал он 16 марта 1976 года Г. Ф. Лукину в Ригу.

Всегда чрезвычайно скромный, совершенно чуждый амбициям, в письмах он называл свой архив источником для новых исследований и конечно же, как всегда, преуменьшал свою роль. Живительная родниковая вода этого источника превратилась в мощный духовный водопад для всех ищущих высший и светлый путь в жизни.

Таллинн, февраль 2001 г.

В мае 1972 г. Святослав Николаевич Рерих пригласил меня погостить на его вилле в Гималайской долине Кулу. Там я впервые увидела не только непередаваемую красоту самых высоких на нашей Планете гор, но и соприкоснулась с уникальным и неповторимым миром Рерихов. На вилле все осталось так, как было при Николае Константиновиче и Елене Ивановне. Святослав Николаевич поселил меня в комнате своих родителей, где был камин, стояли две кровати, а у старинного шкафа – кресло, в котором, как он объяснил мне, любила сидеть Елена Ивановна. Комната эта соединялась с другой, много меньшей, с окном на двуглавую заснеженную вершину Гепанга. Здесь были только простой, деревянный письменный стол и стул с высокой спинкой. Святослав Николаевич провел рукой по столу, на котором лежали какие-то бумаги, посмотрел в окно и на какое-то мгновение задумался.

– Вот здесь, на этом столе, – сказал он, – моя матушка записывала многое из того, что потом составило книги Живой Этики. Теперь за ним будете работать вы, если, конечно, вам это понадобится. – И улыбнулся чуть хитровато. – А спать будете тоже на ее кровати.

Две недели, которые я провела на вилле Рерихов, прошли быстро, как один день. Они были наполнены массой разнообразных впечатлений, прогулками по Наггару и окрестным деревням и, самое главное, ежедневными беседами со Святославом Николаевичем. Мы вели их на скамейке, стоявшей под раскидистым деодаром во дворе виллы.

– Ну, так что нам еще надо узнать? – обычно спрашивал он, и начиналась беседа, которая длилась иногда по три часа.

Те две недели в Кулу как бы перевернули всю мою жизнь и направили ее, неожиданно и резко, совсем по другому руслу.

Накануне моего отъезда Святослав Николаевич вручил мне два письма. Одно – для Ираиды Михайловны Богдановой, другое – для Павла Федоровича Беликова. Тогда я еще никого из них не знала. С Богдановой было проще – она жила в Москве, а вот Беликов обитал в Эстонии. И я, сделав небольшую приписку к письму Рериха, отправила его по указанному адресу. Выполнив свой долг, я забыла и о самом письме, и о незнакомом мне человеке.

Но через некоторое время, к моему удивлению, пришло письмо от Беликова, в котором он сообщал, что скоро будет в Москве и хотел бы со мной встретиться. Когда он приехал, я пригласила его к себе домой и так состоялась наша первая встреча. Павел Федорович оказался человеком общительным, живым и разносторонним. Мы говорили с ним о Кулу, о Рерихах и потом перешли к проблемам рериховского наследия. Он сообщил мне о том, что до сих пор нет даже комиссии по наследию и что если такое случится, то это будет только начало, и что необходим Музей Рерихов. Беспокоился о приближающемся юбилее Николая Константиновича в 1974 г., говорил о трудностях, которые могут в это время возникнуть.

Как было положено в то время, мы оба соблюдали осторожность в высказываниях, ибо практически ничего еще не знали друг о друге. По мере узнавания Павла Федоровича я все больше удивлялась, потом изумлялась и, наконец, поняла, что передо мной человек необычный, уникальный, неповторимый. Он был отмечен печатью той истинной интеллигентности, которая ушла из нашей жизни давно, под грохот революционных взрывов, была уничтожена на полях гражданской войны, убита в сражениях Великой Отечественной и погибла в тюрьмах и лагерях. Он обладал не только интеллектом и образованностью этой интеллигентности, но и ее твердостью, мужеством, я бы сказала, какой-то ее несгибаемостью. Очень трудно было с первого взгляда заподозрить все это в скромном человеке, жившем в небольшом поселке Козе-Ууэмыйза в Эстонии и работавшем в бухгалтерии цементного завода, расположенного на окраине этого поселка. У него было все, «как у людей», – семья, дети, маленькая двухкомнатная квартирка, палисадник у дома, где цвели розы и росла клубника, огород за поселком, у леса. И мало кто мог заподозрить в нем того Павла Федоровича Беликова, который был, если можно так сказать, «человеком судьбы». Иными словами, тем человеком, которого судьба поставила на одно из жизненно важных мест и определила ему миссию, связанную с явлениями, о которых никто в этом отдаленном поселке и не слыхивал. На этом месте он оставался, несмотря ни на какие жизненные невзгоды, до своего последнего вздоха. Ту миссию, которую он выполнял большую часть своей жизни, я назвала бы миссией Хранителя с большой буквы, ибо в самых тяжелых и противоречивых исторических условиях нашей страны он сохранил для нас имя и деяния великих наших соотечественников – Николая Константиновича и Елены Ивановны Рерихов. И не только сохранил, но и многие годы сам неутомимо работал над тем, чтобы эти имена не были преданы забвению и обрели бы хоть какой-то официальный статус. Он был озабочен организацией комиссии по наследию Рерихов, стремился что-то сделать, чтобы был создан музей их имени, чтобы выходили правдивые публикации об их жизни и творчестве. И сам он делал все: и писал, и организовывал, и привлекал к Общему Делу людей, которых считал достойными этого Дела. И в то же время работал в своей конторе ежедневно по восемь часов, занимался огородом, детьми, был помощником во всем своей жене, которая учительствовала в сельской школе, а также поддерживал со многими и очень разными людьми дружеские связи и отношения.

Когда я думаю о Павле Федоровиче, то каждый раз испытываю огромное и неизбывное чувство благодарности. Он был тем, добрую помощь которого я всегда на себе ощущала. Он щедро передавал мне все, что знал сам, делился со мной своими мыслями и соображениями. Надо сказать, что я не была в этом каким-то исключением. Все те, кто оказались связанными с Павлом Федоровичем по тем или иным причинам, чувствовали, я уверена, то же самое, что и я. Он стоял у истоков серьезного научного рериховедения. Первыми нашими публикациями о Рерихах все мы были обязаны ему. Его большой, тщательно подобранный и прекрасно систематизированный архив был для меня надежным источником тех знаний о Рерихах, в которых я в то время нуждалась. Сам Павел Федорович от природы своей обладал талантом ученого и исследователя. Он был ученым, как говорят, от Бога. Не имея никакого специального образования, он был первым, сумевшим открыть нам подлинного Рериха во многих аспектах его деятельности. Павла Федоровича никто не учил работать с источниками, он не защищал диссертаций, не постигал специальной научной методологии. Но его работы, превосходившие публикации дипломированных ученых, охотно принимали в научные журналы и сборники.

Так сложилось в нашей стране, что степень «учености» определяло то пространство, в котором находился тот или иной ученый муж. Считалось, что наиболее выдающиеся из них складываются лишь в крупных городах, ну и конечно, в первую очередь, в Москве и Ленинграде. Павел Федорович всей своей жизнью опроверг это расхожее мнение. Ну что может быть наименее подходящим для научной работы, чем небольшой, затерянный в лесах и полях поселок Козе-Ууэмыйза, где не было ни библиотек, ни культурных учреждений, где никто не читал лекций и не обсуждал в переполненных залах важных научных проблем? Здесь люди от рождения становились маргиналами, отрезанными от забот большого мира, который помещался где-то там, за горизонтом и до которого жителю поселка было такое же дело, как, предположим, русскому крестьянину XVIII века до жизни императорского двора в Китае. Павел Федорович, даже живя в своем далеком поселке, был человеком большого мира, дыхание которого он все время ощущал. В Козе-Ууэмыйза шли письма и бандероли с книгами из Нью-Йорка и Лондона, из Германии и Австралии, из Индии и Франции. Я уже не говорю об обширной переписке Павла Федоровича в собственной стране. Он всегда был в курсе выходящей литературы, старался не пропустить ни одной нужной ему книги и частенько бывал обо всем этом осведомлен раньше столичных своих коллег.

Однако мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось впечатление о Павле Федоровиче Беликове как о неком идеальном персонаже, всезнающем и непогрешимом, лишенном того, что присуще обычному человеку. Известно, что на нашей грешной земле таких людей не бывает. И не в том проблема, существуют ли недостатки и ошибки, а в том, как мы сами к ним относимся. Павел Федорович относился к ним, с моей точки зрения, самым правильным образом: если он ошибался, то всегда находил в себе мужество не скрывать это от других. Его отличало то внутреннее мужество, которое помогало ему достойно выходить из самых трудных и запутанных ситуаций. А их в его жизни было немало. Он подходил к жизни реально, никогда не витал в облаках и не принимал, когда это делали другие. Он деликатно и иронично над ними посмеивался, но никогда не опускался до резкого осуждения, даже тогда, когда эти «витающие», которых среди рериховцев, и старых, и молодых, было немало, мешали ему в чем-то, а нередко попросту отнимали у него время, которым он всегда очень дорожил. Павел Федорович оказал на меня большое влияние не только образом своего мышления, своими подходами к исследованию наследия Рерихов, но и изменил какие-то мои человеческие качества. Он приучил меня к тому, что отвечать на письма надо сразу. Но, правда, так и не смог привить мне правило – отвечать подробно. Он заставил меня дорожить каждым фактом в жизни Рерихов, ничего не оставлять без внимания, не делить факты, как это я привыкла делать, на важные и неважные. И когда я, следуя его наставлениям, стала тонуть в этом обилии фактов, которые он почему-то считал все «необходимыми», я запротестовала.

– Зачем это нужно? – спросила я.

Он на какое-то время задумался.

– Видите ли, все эти факты связаны с великими личностями, в жизни которых были события необычные и миссия которых для нашего столетия была уникальна. И, наконец, несмотря на видимое обилие фактов, мы не можем сказать, что знаем о Рерихах все. Мне кажется, – он как-то смущенно улыбнулся, – что факт, который мы с вами сегодня считаем неважным, может завтра оказаться важным, и наоборот.

Потом я убедилась, что Павел Федорович был глубоко прав, и создала сама «банк фактов», которые мне в данный момент не требовались, но могли быть востребованы в любой момент. И сколько из них, казавшихся ненужными, потом были пущены в ход и осветили по-новому происходящее в жизни Рерихов.

Мы много с ним беседовали о самых разных вещах, начиная с тех, о которых я рассказала, и кончая важными проблемами, связанными с философией Живой Этики, особенно в ее эволюционных аспектах. Беседовать с Павлом Федоровичем было легко и интересно. И очень часто именно тогда я испытывала редкое чувство полного понимания со стороны собеседника. Я написала «редкое», потому что такое со мной случалось не часто, даже с людьми близкими или с теми, которых я знала давно и хорошо. И чем ближе мне был человек, тем реже возникало такое взаимопонимание.

С Павлом Федоровичем у меня возникли те доверительные отношения, которые и привели к полному взаимопониманию. И здесь главная «вина» была его, а не моя. Уверена, такие взаимоотношения с Павлом Федоровичем, инициированные им самим, возникали у него и с другими. Поэтому люди к нему так тянулись. Некоторых к нему привлекали не столько его знания, сколько те человеческие качества, которые мы сами растеряли в разного рода сражениях, волнениях и стрессах.

Я не однажды навещала Беликовых в Козе-Ууэмыйза; мы гуляли с Павлом Федоровичем по старинному парку, принадлежавшему когда-то местному барону, или бродили по лесу, который начинался сразу за парком. И все время разговаривали. Временами в нашем разговоре появлялась странная поспешность, мы начинали перескакивать с сюжета на сюжет, как будто торопились что-то друг другу сказать, точно бы этот разговор был последним. И тогда в живых, всепонимающих глазах моего собеседника появлялась какая-то неведомая мне печаль. Но он ее каким-то особым движением головы стряхивал, и наша беседа начинала течь в прежнем спокойном русле. И каждый раз я уносила с собой что-то неожиданно бесценное, что заставляло меня потом долго, а иногда и плодотворно, размышлять.

Летом 1979 года я прожила в Козе-Ууэмыйза больше месяца. Павел Федорович нашел для меня удобный домик, расположенный на краю поля, около леса. Там я работала с его архивом, без которого вряд ли были бы возможны мои будущие публикации. Павел Федорович и Галина Васильевна, стараясь деликатно мне не мешать, навещали меня по утрам, чтобы, как я полагаю, убедиться, что со мной все в порядке.

В жизни Павла Федоровича самым важным человеком всегда был Святослав Николаевич Рерих. Такой преданности одного человека другому я никогда не встречала. Конечно, в этих чувствах ничего неожиданного не было. Еще когда были живы старшие Рерихи, Павел Федорович переписывался с ними, получал от них указания и советы, а когда в Советский Союз вернулся Юрий Николаевич, он познакомился и с ним и помогал ему до самой его смерти в 1960 г.

Взаимоотношения же со Святославом Николаевичем оказались наиболее близкими и долговременными. Начиная с хрущевской «оттепели», когда стало меняться, хотя и ненадолго, отношение к Рерихам, Святослав Николаевич начал посещать Родину. И Павел Федорович был тем, на кого младший Рерих мог полностью положиться и на помощь которого всегда мог рассчитывать. Во время каждого визита Святослава Николаевича Павел Федорович приезжал в Москву и, находясь все время при госте, исполнял практически обязанности его секретаря. Секретарь из него был высочайшей квалификации: он мог организовать самое сложное дело, свести с кем надо и выполнить многое другое, что значительно облегчало Святославу Николаевичу его непростую жизнь в Москве.

Для Павла Федоровича не было дел неважных и важных. Он выполнял все, о чем просил Святослав Николаевич, нисколько не смущаясь, на первый взгляд, «ничтожностью» поручения Рериха. Святослав Николаевич обычно останавливался в гостинице «Советская» в забронированном для него постоянном номере. У него были визиты «легкие», как он сам говорил, и «трудные». Трудные обычно были связаны с выставками картин Рерихов. Во время таких визитов увеличивалась нагрузка и на Павла Федоровича, ибо он активно участвовал во всем: присутствовал в выставочном зале, где шло оформление экспозиции, спорил с чиновниками, когда те запрещали повесить ту или иную картину, как «идеологически не соответствующую».

Святослав Николаевич имел обыкновение находиться каждый день в выставочном зале и общаться с посетителями. Павел Федорович всегда был рядом с Рерихом. Он знал, что в любой момент может понадобиться ему, и не хотел, чтобы Святослав Николаевич беспомощно шарил глазами по залу, пытаясь найти нужного человека.

Чиновники Министерства культуры, приставленные к почетному гостю, время от времени исчезали, иногда надолго. Павел Федорович всегда был рядом.

– Я чувствую себя с Павлом Федоровичем в безопасности, – как-то сказал мне Святослав Николаевич, – такого надежного друга я вряд ли когда-нибудь буду иметь.

И сам Рерих никогда не оставался в долгу. Он высылал Павлу Федоровичу нужные материалы, просматривал его рукописи, давал нужные советы и рекомендации.

Но самым важным, с моей точки зрения, делом, которое Павел Федорович выполнял во время визитов Рериха, было регулирование потока желающих встретиться с гостем. Дело это было чрезвычайно трудное и сложное. И для того, чтобы его бесконфликтно выполнять, необходима была организационная хватка, прекрасное знание человеческой психологии и понимание важности или неважности самого визитера для Святослава Николаевича.

Мне пришлось пройти через подобный опыт во время последнего визита Рериха в 1989 году, когда Павла Федоровича уже не было в живых, и могу сказать, что более трудной работы мне не приходилось выполнять ни до, ни после.

Павел Федорович руководил этим потоком корректно, вежливо и твердо. Он сам решал, кто из посетителей был необходим Святославу Николаевичу, кого можно ограничить во времени, а кого следует и попридержать. И когда один из визитеров при отказе заплакал «скупыми мужскими» слезами, Павел Федорович, приобняв плачущего за плечи, стал легко, но настойчиво продвигать его к выходу. Тот же почему-то не стал сопротивляться и, сморкаясь и всхлипывая, совсем уже не по-мужски, покорно ушел. Но могу со всей уверенностью сказать, что все нужные Святославу Николаевичу люди получали возможность с ним встретиться.

Во время таких визитов Павел Федорович знакомил и сводил людей, причастных к Делу, которому он сам, Беликов, служил. Он как бы укреплял то, что начиналось тогда в Советском Союзе, людьми, которым доверял. К сожалению, еще при его жизни не все оправдали такое доверие.

Во время этих напряженных визитов Рериха Павел Федорович успевал записывать и то, что в это время происходило. Из его записей выросла потом целая летопись, крайне значительная и полезная. Эту летопись он постепенно стал превращать в книгу о Святославе Николаевиче и работал над ней до самых последних дней, уже будучи неизлечимо больным.

Пришло время, когда письма от него стали приходить все реже и реже и становились все короче и короче. Я понимала, что надвигается развязка, но никто из нас уже ничем не мог ему помочь. Так в жизни случается часто.

Я приехала в Таллинн ранней весной 1982 года. Было утро, над городом стоял легкий туман, сквозь который время от времени просвечивали неяркие лучи балтийского солнца. С моря дул ветер и нес запах каких-то водорослей и чего-то еще неясного и беспокоящего. Лужицы на платформе вокзала были затянуты хрупким весенним льдом. Меня встретил сын Павла Федоровича, Кирилл. Мы поздоровались.

– Ну как? – спросила я.

– Неважно, – ответил он и отвернулся.

Больше мы об этом не говорили.

Павел Федорович жил последнее время в Таллинне на квартире своей дочери Лены. Я увидела его лежащим на кровати в чистой и выглаженной рубашке, глаза на побледневшем и исхудавшем его лице были по-прежнему живыми и заинтересованными, но в глубине их уже таилось что-то незнакомое и в какой-то мере пугающее.

– Вот как получается, – как бы оправдываясь, сказал Павел Федорович, – видите, лежу у Лены – нужны врачи, а у нас в Козе-Ууэмыйза таких нет. Но главная беда – книгу о Святославе Николаевиче еще не кончил. Руки не работают. Не могу печатать даже на машинке.

Я протянула ему бобину с магнитофонной лентой, которую с трудом достала в Москве. Тогда были такие времена. Он радостно засмеялся, сделал попытку встать, но у него не получилось.

– Спасибо огромное. Ну, теперь я спасен. Буду наговаривать на магнитофон, а потом посмотрим.

Я взглянула на Галину Васильевну и по ее лицу поняла, что диктовать ему долго не придется. Вечером этого же дня я уехала в Москву. Был разгар учебного года, и я смогла вырваться только на воскресенье.

Уже тогда я понимала, что это будет моя последняя встреча с Павлом Федоровичем Беликовым. Так оно и случилось. Книга о Святославе Николаевиче осталась незаконченной, и многие дела, которые он задумывал, – незавершенными.

После его ухода я почувствовала какое-то внутреннее опустошение, как будто из-под меня выбили опору. А мысль – «Надо спросить у Павла Федоровича, надо посоветоваться с Павлом Федоровичем» – еще долго жила во мне и каждый раз причиняла боль невозможностью своего осуществления.

В Москве, в Малом Знаменском переулке, рядом с Музеем изобразительных искусств, теперь стоит Музей имени Н. К. Рериха. Каждый раз, когда я смотрю на этот Музей, то думаю одно и то же – почему Павел Федорович не дожил до него? И каждый раз утешаю себя все одним и тем же – в этом Музее есть и часть его устремлений, труда и страданий, которая продолжает жить с нами и приносить свои плоды. Но только об этом многие уже не подозревают…

В 1981 году, когда я только-только приступила к работе над «Мастером», я написала о Павле Федоровиче очерк, намереваясь поместить его в готовящуюся книгу в качестве одной из глав. Мастер был настолько слит со своим Хранителем, что было бы неверным этого не сделать. Потом, когда уже готовый «Мастер» совершал свое длительное и бесплодное путешествие по различным издательствам, очерк затерялся в одном из них. Долгие поиски не принесли никаких результатов. И только в этом году, совершенно случайно, среди старых бумаг я нашла его копию и включила в мои воспоминания. Он являет собой как бы воспоминания Павла Федоровича о себе самом. Ибо все, что в нем описано, было мне рассказано им самим. Кроме этого, очерк касается одного из узловых моментов жизни самого Хранителя, Мастера и многих из нас. Момент этот имеет также и эволюционный характер, который осветил не только судьбу Хранителя, но и неизбежность и неповторимость уготованной ему миссии: судьба связала имя и дела Павла Федоровича Беликова с одним из величайших людей ХХ века, внесших важный вклад в Космическую эволюцию человечества. Тот узловой момент назывался Великой войной, определившей, – я в этом уверена, – основные магистральные пути человека и человечества к Новой Эпохе, к Новому Человеку.

Я прошу поэтому считать мои собственные воспоминания своего рода предисловием к воспоминаниям самого Павла Федоровича, заключенным в нижеследующем очерке.

– Поторапливайся! Да поживей! Ты, красная сволочь!

Жесткий ствол винтовки уперся в спину, врезавшись между лопатками. Ощущение было не из приятных. Узкая средневековая улочка была пуста, со стороны горящего порта наползали клубы дыма. На улочке когда-то жили чудаковатые алхимики. Узкие, вытянутые кверху черепичные крыши вплотную прилепились к городской стене с башнями. Они то исчезали, то появлялись в черных облаках, несущихся со стороны моря. И это появление и исчезновение старинных башен, некогда охранявших этот город, делало все вокруг неустойчивым и нереальным. Ему даже показалось, что в узком зарешеченном окне вспыхнул синеватый отсвет и метнулась фигура в колпаке. «Наверно, алхимик, – отрешенно подумал он, – или его призрак». Он удивился, что эта, казалось бы, фантастическая мысль не противоречила всему тому, что происходило.

– Эй, не задерживайся! – ствол винтовки снова уперся в спину. «Но он же знает как меня зовут, – подумал Хранитель. – Почему он кричит “эй”?»

– Послушайте, – сказал Хранитель и обернулся. Идущий сзади от неожиданности остановился и почему-то поднял винтовку вверх. На рукаве четырехлапым пауком чернела свастика. «Сейчас ударит, – пронеслось в мозгу. – Господи, как в дурном сне!» Из-за угла показался зеленоватый, как будто плывущий в изъеденном дымом небе шпиль знаменитого собора. Удара не последовало. Но снова грубый окрик: – Эй, шевели ногами!

Хранитель знал, что здесь, в Вышгороде, находится немецкая комендатура. Его вели туда. Казалось, он не только сам идет по улице, но и плиты ее мостовой стремительно несутся назад, неумолимо приближая угловой последний дом с тяжелой резной дверью. И этот дом был таким же нереальным, как и все в это сентябрьское утро 1941 года. Вел его знакомый эстонец, который еще два дня назад почтительно приподнимал шляпу, раскланиваясь с ним. А теперь в руках у него была винтовка, которая грубо и неумолимо упиралась в спину Хранителя. Он уже понял, что эстонец служит в немецкой охране. Было только непонятно, когда это он успел. Ведь только вчера… Да, что было вчера? Теперь это «вчера» казалось таким далеким, как будто оно существовало в каком-то другом веке. Время начинало вести себя странно. Он с трудом вспомнил, что вчера вернулся домой очень поздно. Нет, не так. Он вернулся домой уже сегодня. Всю ночь в конторе «Союзпечати» он ждал газеты, чтобы осажденный немцами Таллинн мог получить рано утром свежие новости. К пяти часам утра, закончив работу, он распределил газеты по городским районам. Он еще не знал, что это будет последняя советская газета в городе.

Хранитель вышел на улицу. Над морем и городом висел густой туман. И этот туман приглушал близкую канонаду. Оттуда, с окраины города, где били эти близкие пушки, наплывал дым, который, смешиваясь с туманом, давил на город, пытаясь его задушить. Откуда-то из тумана стал нарастать рокот мотора. Потом появилось что-то расплывчатое и темное, и он понял, что это машина. Машина остановилась, и из нее вышел «прокопченный», с забинтованной головой человек с двумя кубиками в петлице. Гимнастерка на лейтенанте была разорвана, и из плеча медленной струйкой сочилась кровь. Он устало оперся на капот зеленой «эмки» и посмотрел на Хранителя. В его глазах не было ничего, кроме усталости, безмерной и нечеловеческой усталости. Даже боль ушла куда-то вглубь этих расширенных и побелевших зрачков. Лейтенант облизнул пересохшие, запекшиеся губы:

– Где порт? – отрывисто спросил он. – В этом чертовом тумане, как в молоке, ничего не видно.

Хранитель объяснил дорогу.

– Спасибо. Они прорвали нашу оборону, – устало бросил лейтенант. Взвыл мотор, и машина растворилась в тумане. Хранитель пошел в ту сторону, где скрылась «эмка». Уже подходя к порту, он понял, что горят склады. Со стороны причала доносился какой-то гул, в котором тонули крики женщин и плач детей. Ему сказали, что идет посадка на последний пароход. И, может быть, для него найдется на нем место. Но последний пароход отчалит сейчас, через десять минут. «Не успею, – растерянно подумал он. – И слишком всего много. Книги, документы, письма». Все, что он за эти годы собрал и хранил о Мастере.

– Не успею, – сказал он уже вслух.

– Мы вам поможем, – утешили его.

– Я не успею домой, – повторил он, – я так не могу уехать.

– Но самое главное с вами, – сердито возразили ему, – ваша жизнь.

– Бывают вещи и поважней, – улыбнулся Хранитель. Но его не поняли.

Оттуда, от причала, где нарастали крики и происходило что-то страшное и непоправимое, раздался низкий и тревожный гудок. Гудок последнего парохода. И тогда он понял, что советские газеты, которые он держал в руках сегодня, тоже были последние. Он быстро пошел мимо горевших складов, потом побежал. Ему надо было успеть спрятать то, что у него было, хотя бы в нескольких местах. Так надежней. То, что было связано с Мастером, не должно погибнуть. Этого нельзя было допустить. Он бежал сквозь туман, иногда слепо натыкаясь на выплывавшие неожиданно каменные углы домов. Временами ему казалось, что город пуст, что туман превратил его в призрак. Но это было не так. Город звучал. Хранитель слышал выстрелы, крики, топот ног, звуки моторов. Город кричал, бежал и стрелял. Хранитель успел сделать то, что хотел. Он унес папки с письмами и документами Мастера из своей квартиры, спрятав их среди книг, ненужного хлама, и взяв слово с тех, кому верил, сберечь хотя бы часть. Сейчас это было единственное, что он смог сделать для Мастера. Жизнь перестала быть для него главным достоянием. Усталый и разбитый, он забылся коротким тревожным сном. И этот сон отделил часть «сегодня» и превратил его во «вчера». Его разбудил какой-то грохот, выстрелы и колокольный звон. Немцы прорвали оборону и ворвались в город. «Но почему звонят?» – с удивлением подумал он.

Теперь надо было уходить и пробиваться в ту далекую лесную деревню, куда он успел из осажденного Таллинна отправить жену и дочь. Он не знал, что с ними. Почта в осажденный город давно не приходила. Линия фронта причудливо шла по Эстонии, и трудно было понять, где теперь немцы, а где наши.

Он надеялся на туман. Но туман уже рассеялся. Только клочья дыма плыли над старинным городом, его башнями и тонкими изящными шпилями. Над ратушей, то возникая, то исчезая, призрачно и нереально, как наваждение, трепетал флаг со свастикой. Еще не веря своим глазам, он замедлил шаг и вдруг почувствовал, что кто-то толкнул его в плечо. Он обернулся, увидел знакомого эстонца и в первое мгновение даже обрадовался. Но тот смотрел на него без улыбки, и его правая щека как-то странно подергивалась.

– Ну, отработался? – тихо сказал эстонец и потом, срываясь на крик, вцепился ему в плечо. – Я тебе попомню сороковой год! Красная сволочь! Ты был с ними! Теперь они тебя не спасут! Пошли! Там тебе покажут, как надо жить!

Улица алхимиков кончилась. И как будто из небытия уснувшего средневековья и синих всполохов мерцающих реторт возникла фигура: высокая тулья офицерской фуражки, мундир, перетянутый в талии широким ремнем, начищенные до блеска щегольские сапоги. Он не мог разглядеть лица немца. Оно казалось ему стертым и размытым. Конвоир щелкнул позади Хранителя сапогами. Но немец не обратил на него внимания, вежливо поднес руку, затянутую в перчатку, к козырьку и сказал:

– Гутен таг.

Хранитель машинально ответил. Конвоир, стоявший сзади, от неожиданности стукнул прикладом о камень мощеной улицы. Он не знал немецкого, поэтому смысл дальнейшего разговора офицера с Хранителем не понял. Эстонец не понял и того, куда теперь направились эти двое. Но спросить не осмелился. Он уже знал, что новые хозяева не любили непонятливых. Но упускать свою жертву не собирался. Этого они тоже не любили. Поэтому он поплелся за Хранителем и немцем на почтительном расстоянии. И опять офицер не обратил внимания на следующего за ними по пятам невзрачного человека с винтовкой. Хранитель хорошо знал немецкий язык. Офицер спросил его о здании, где когда-то размещался Красный Крест. Хранитель сразу понял, что ему дается один единственный шанс. Шанс на спасение. Он хорошо знал это здание и помнил, что там был второй выход, через дворницкую. И если он не заколочен и этот оборотень не войдет в здание вместе с ними, тогда… Хранитель не очень верил в такую возможность. Слишком странно и непредвиденно она возникла. Он стал оживленно разговаривать с офицером. Шаги сзади становились все почтительней. В них уже не было тяжелой развязности, и Хранитель был почти уверен, что эстонец не войдет в здание. Однако ему самому необходимо было войти туда вместе с офицером. Под любым предлогом. Офицер был растроган предупредительностью незнакомого человека, который, отложив все свои дела, ведет офицера германской армии в нужное ему место. Разговаривая, он поворачивал к Хранителю лицо. Но оно оставалось по-прежнему смазанным и неопределенным. Как ни старался Хранитель разглядеть его черты, ему это так и не удалось. Потом он не раз будет ловить себя на этом странном и необъяснимом восприятии лиц фашистов. Конвоир в здание не вошел. Он остался терпеливо ждать у входа. Второй вход не был заколочен, и Хранитель ушел через него.

Он не пошел домой, зная, что его уже ищут. Второго шанса в таких делах никому не дают. Потом он сумел вырваться из города и уйти в ту далекую деревню, куда отправил семью еще в ином и непостижимом теперь времени. Свой второй шанс он получил там.

Лагерь для военнопленных возник в нескольких километрах от деревни три месяца спустя после появления там Хранителя. Жители видели, как по дороге, ведущей к стоящим за колючей проволокой баракам, каждую неделю вели колонны измученных оборванных людей. Их конвоировали солдаты в коротких зеленых шинелях, державшие на поводках откормленных матерых овчарок. Была уже зима, а многие пленные шли босиком по мерзлой земле и снегу. Хранитель знал, что это были советские солдаты и офицеры, попавшие в плен здесь, в Эстонии, при отступлении. Как с ними обращались, тоже было известно. Каждый день из лагеря вывозили трупы и сваливали в ров за лесом. Надо рвом кружились стаи черных сытых ворон. Их жадное бестолковое карканье разносилось по всей округе. По ночам был слышен вой и неистовый лай лагерных овчарок. Хранитель знал, что на землю пришла Война. Мастер предупреждал о ней задолго до ее начала. Мастер был одним из первых, кто понял в далеких Гималаях, какая страшная болезнь поразила Планету. Болезнь, которая пробуждает самое темное в людях и превращает их в нелюдей. Хранитель верил Мастеру и не сомневался в его предвидениях. Но когда он сталкивался с этой не-человечностью, то не раз ловил себя на мысли, что даже Мастер, несмотря на широкий ум и тончайшую интуицию, не смог бы предвидеть такого. Достаточно одного этого лагеря для военнопленных, чтобы понять, что такое не-люди, как бы они себя ни называли… До далекой лесной деревни доходили слухи о том, что творится на оккупированных землях. И самые страшные из них не были выдумкой. Хранитель был в этом уверен. В нем неодолимо росло убеждение в том, что всегда, во все времена человек должен противостоять нечеловеку. Как светлое всегда противостоит темному, а правда – лжи. Его выбор был сделан давно, когда он стал собирать материалы о Мастере и переписываться с ним. И поэтому, когда его зять однажды ночью сказал ему, что несколько человек в деревне связались с военнопленными и надо подготовить побег первой группы, он без колебаний согласился участвовать. Они тайком достали оружие. Это было трудно, но возможно. Темной дождливой ночью они вели первых трех беглецов туда, к реке, где их следы должны были исчезнуть. Хранитель сжимал в руках немецкий автомат и мучительно вспоминал, что надо сделать, если придется стрелять. Ему казалось, что он забыл самое важное и автомат не выстрелит, но все обошлось, пленных благополучно переправили через реку, и на том берегу все трое пожали Хранителю руку. Ладонь одного из них была неприятно потной и скользкой. Когда они возвращались, за лесом, где-то в стороне лагеря, раздался собачий лай. Погоня – понял Хранитель. Они все четверо еще долго петляли по лесу, стараясь сбить погоню со следа. Им это удалось. Помог дождь. Успокоившись, они вернулись в деревню. Через два дня им предстояло то же самое. Может быть, поэтому зять не отнес оружие в тайник, а спрятал у себя дома.

Под вечер на дороге, ведущей в деревню, раздался треск мотоциклов. Немцы рассыпались по деревне, прошивая автоматическими очередями настороженную тишину. Но никто из помогавших побегу не стал скрываться. Они думали, что это не за ними. Немцы иногда устраивали такие «инспекционные» наезды, а они еще не знали, что перешли линию фронта только двое, а третий, тот, у кого были потные ладони, попался и всех их предал. Он назвал их имена. Все, кроме имени Хранителя, которого знал лучше остальных. Хранитель видел, как вывели из дома его зятя. Рубашка на нем была разорвана, по лицу текла кровь. Автоматы, с которыми они шли через лес в эту ночь, нес немецкий солдат. Офицер в черном мундире кричал что-то громко и отрывисто. Смысл его слов до Хранителя не доходил. Но он понял, что их выдали, когда увидел, что офицер с солдатами направились в дом следующего участника побега.

– Уходи, – кто-то быстро зашептал рядом. – На том конце еще нет солдат. – Сосед махнул в направлении лагеря. «Потянуть время? – вяло подумал Хранитель. – Но ведь все равно найдут. Далеко не уйдешь».

– Уходи, уходи, – настойчиво раздалось еще раз. И он успел. Потом, когда он узнал, что никто из жителей деревни на допросе не назвал его имени, даже дети, как будто его и не было, он понял, что это был его второй шанс. Видимо, и шансы, несмотря на свою кажущуюся случайность, имеют какую-то странную закономерность.

Зятя расстреляли в тот же день. Когда все кончится и Хранитель будет навещать его могилу, одна неотступная мысль станет его всегда преследовать. Рядом с могилой – его место, и оно осталось пустым, потому что он получил шанс…

Он вернулся в Таллинн, как только город освободили, и вновь собрал архив Мастера. Небольшая часть погибла, остальное уцелело. В конторе «Союзпечати», где он снова начал работать, в грудах сгоревших книг и журналов он обнаружил открытки с репродукциями картин Мастера. Он отобрал те, на которых не было следов огня. Открытки легли на прилавки киосков вместе с первыми советскими газетами. Их быстро раскупили. Почему-то именно картины Мастера нужны были людям в городе, который столько вынес и выстрадал. В этих картинах жила Красота, созданная Человеком. Та Красота, которая исчезала там, где появлялась свастика на флагах и на нарукавных повязках. Через город шли советские войска. Усталые, измученные люди, только что вышедшие из боя и вновь в него вступающие. Но теперь бои гремели на Западе. На той земле, откуда поползла, опираясь на паучьи ноги, свастика. Он всматривался в глаза солдат и ему казалось, что огонь войны выжег их души. Но он ошибался. Он перестал так думать, когда в его конторе появились два офицера, почти мальчики, с глазами зрелых, много повидавших людей. Эти глаза не сочетались с юношескими лицами и, казалось, жили отдельно от них.

– Я видел в городе открытки, – сказал один из них, – но в киосках мы их не нашли. Не могли бы вы нам помочь? Они нам очень нужны.

Хранитель их не понял и предложил на выбор открытки, которые лежали у него на столе.

– Нет, не эти, – разочарованно вздохнул офицер. И назвал имя Мастера. Целых репродукций в конторе уже не было. Но они настаивали. Тогда он повел их туда, где среди груд погибших книг лежали полуобгоревшие открытки с именем Мастера. Офицеры присели на корточки и бережно стали перебирать их, стряхивая пепел. Их руки, привыкшие к железу и оружию, осторожно касались репродукций. Хранителю эта картина показалась символичной. Так оно и было. Офицеры отобрали десятка два открыток, расплатились и ушли. Хранитель долго смотрел в окно, им вслед. Теперь он отчетливо понимал, что свастика побеждена не только железом и оружием, а чем-то гораздо большим, что жило и билось в этих солдатах.

Хранитель любил свой город, где провел почти всю жизнь. В первые дни возвращения он часами ходил по его мощенным стертым камнем улицам и узнавал и не узнавал Таллинна. Немало было разрушено, но многое и сохранилось. Военная судьба города сложилась так, что его старое сердце осталось целым. По-прежнему в синем небе, среди облаков плыл закованный в латы Старый Томас. Его меч потемнел от времени и дыма пожаров. Но воинственно и непримиримо застыло знамя в его руке. Над вздыбленным красно-розовым морем остроконечных черепичных крыш реяли на флюгерах геральдические львы, петухи, пантеры. А около Ратушной площади ветер звенел жестью вывесок – калачей, сапог, пивных кружек, висевших над коваными дверьми маленьких магазинчиков и полутемных харчевен. С фронтонов домов с облупившейся штукатуркой алебастровыми пустыми глазами смотрели те, кого уже давно не было в городе: монахи в сутанах, рыцари в шлемах, украшенных перьями, дамы с высокими кружевными воротниками. На старый город наступали массивные башни, хранившие в своих мрачных подвалах и переходах ушедшие в небытие тайны. По вечерам четырехгранные фонари на узорчатых кронштейнах скупо освещали сводчатые входы в тенистые глухие дворики. Здесь на этих узких улочках жили когда-то купцы и ремесленники, а там наверху, в Вышгороде – рыцари. Глухая вражда между Верхним и Нижним городом выплескивалась конфликтами. Поэтому рыцари имели свой выход к морю. Они не надеялись на «нижних». Подковы их скакунов, несшихся по рыцарской улице Пикк, высекали искры из серых булыжников мостовой, лошади проскакивали через Морские ворота и выносили рыцарей к гавани, куда входили парусные корабли из далеких стран с редкими заморскими товарами и иногда с вестями. Недалеко отсюда стоял «Дом Черноголовых», предприимчивых купцов, ведших торговлю с заморскими странами, лежащими на Востоке. О Черноголовых в городе ходили странные слухи, а доминиканские монахи, проходя мимо их дома, опускали глаза и осеняли себя крестным знамением. Общество Черноголовых входило в Союз ганзейских городов, и на фасаде Дома под алебастровым рыцарем с закрытым забралом, скачущем на коне, до сих пор сохранились гербы городов: Новгорода, Лондона, Брюгге. Имя Мастера было связано с каждым из этих городов. И Хранителю казалось, что Время расставило особые знаки по этим узким средневековым улицам. Это же Время спало и в готических соборах с позеленевшими шпилями и звучными названиями: Олависте, Нигулисте, Пюхавайму, Домский собор. Под мраморными плитами надгробий в соборах лежали те же рыцари и купцы, а над ними по стенам красовались пышные гербы с коронами, мечами, львами и леопардами. Имена на надгробьях стерлись и забылись. И только два из них, под бело-синими флагами, обрели свою значительность во времени – Крузенштерн и Грейг, знаменитые путешественники. Хранитель подолгу стоял у Морских ворот, а потом по узкой рыцарской улице поднимался вверх, проходил через массивные окованные ворота, откуда к Вышгороду вела узкая, затемненная каменным переходом лестница. Отсюда, сверху, открывался вид на город и море. Город был похож на старинную сказку. Это почувствовал и Мастер, когда он много лет назад поднялся на Вышгород и сделал набросок представшего перед его глазами пейзажа. На его полотне город выглядел еще более сказочным. У каменного парапета стоял король в алой мантии. Ветер трепал его длинную седую бороду. Голову короля венчала корона. Король был уже стар и немощен. Он стоял и смотрел на город и море. Картина так и называлась – «Старый король». Казалось, что король тоже из сказки. Но эта сказка была проникнута странной печалью. Тоска и какая-то безнадежность сквозили во всей его фигуре, в его взоре, устремленном на море, которое было пустынным и тоже печальным. Темные, обросшие мхом прибрежные камни выпирали из мелководья, как болезненные наросты. Может быть, уже тогда, в своем необъяснимом предвидении, Мастер почувствовал то, что надвинется на город через три десятилетия? Пустынный рейд, пустынные улицы, тяжелый шаг солдатских кованых сапог по древней мостовой, флаг со свастикой над ратушей и тень старого короля, вжавшаяся в холодные камни вышгородской башни. Мастер умел останавливать время. Но, застывшее, оно не было мертвым. Оно продолжало жить и дышать, неся в себе груз прошлого и выявляя еще неясное будущее. Хранитель теперь часто задумывался над этой картиной, но так и не пришел к однозначному решению. То, что создавал Мастер, было всегда сложным и многослойным.

Шло время, и в городе налаживалась нормальная жизнь. Победными салютами отгремел конец войны. Город восстанавливался, а потом стал неудержимо расти. Но то, что теперь возникало, было совсем не похоже на его старую часть. Все было новым и волнующим. Город Старого короля становился все меньше и меньше, а новый Таллинн все больше и больше. Поднимались многоэтажные дома, появлялись широкие площади, и люди, казалось, стали забывать о том темном и горьком, что принесла с собой Война. Но это только казалось. Просто память Войны ушла куда-то вглубь, уже не проявлялась внешне, но продолжала жить и жечь. Каждый носил эту боль памяти в себе. Хранитель знал это хорошо. Каждый раз, когда он шел по старинной улочке алхимиков, он почти физически ощущал, как ствол винтовки упирается ему в спину, и, помимо его воли, возникало стертое и размытое лицо под черной офицерской фуражкой. Вновь оживало то сентябрьское утро 1941 года.

…Когда я познакомилась с Хранителем, он был уже немолод, но сохранял юношескую живость и то прекрасное чувство юмора, которое, видимо, не раз помогало ему в его сложной и беспокойной жизни. Теперь Хранитель жил уже не в Таллинне, а небольшом поселке, неподалеку от города. Поселок окружали просторные поля и сосновые леса, которые начинались тут же, за чистой неширокой речкой. В старинном баронском парке стоял фамильный склеп, похожий на кирху, а за развалинами замка в заросшем пруду цвели кувшинки. Около пруда на высоком дереве жили аисты. На заходе солнца они слетались на камни развалин, степенно прохаживались по ним и, перескакивая с камня на камень, взмахивали крыльями. И эти крылья в лучах заходящего солнца окрашивались в розовый цвет, делая птиц похожими на далеких экзотических фламинго. В поселке было немноголюдно и тихо. И было слышно, как поют птицы в ветвях ив, растущих у старой мельницы.

Мы гуляли с Хранителем по старинному парку и о многом говорили. Но с чего бы ни начинался наш разговор, он неизменно переходил на Мастера. Хранитель свободно ориентировался в море самых разнообразных и часто труднообъяснимых фактов, связанных с его жизнью. Он знал на память все даты этой удивительной жизни и часто мог по-своему объяснить побудительные мотивы поступков Мастера. Почему тот поступал так, а не иначе и почему в своих странствиях предпочитал одну страну другой. И за этими мыслями вслух и рассуждениями Хранителя стояли его собственный богатый человеческий опыт и Знание, обретенное им в постоянном, хотя и не прямом, общении с Мастером. В небольшом, уютном кабинете Хранителя на полках стояли аккуратно пронумерованные папки с письмами и рукописями Мастера, подборками статей о его жизни и творчестве, многочисленными газетными вырезками. На всем этом лежала какая-то странная и неизгладимая печать Времени. Времени, в котором жил Мастер и через которое прошел сам Хранитель. И хотя этому уникальному архиву теперь ничто не угрожало, тем не менее Хранитель счел необходимым передать самые значительные письма Мастера в Государственный архив литературы и искусства. Он всегда щедро делился своими материалами с другими, именно для этих целей он и спасал свой архив тогда, в горящем Таллинне, в сентябре 1941 года. Другие писали работы о Мастере и в сносках ссылались на архив Хранителя. Но самую главную работу написал он сам. Это была подробная биография Мастера. Когда Хранитель передавал в московский архив письма Мастера, о нем самом была составлена необходимая в таких случаях справка. На справку я наткнулась в одной из папок в его кабинете. Вот она: «Беликов Павел Федорович, родился в 1911 году в Нарве, постоянное место жительства в Таллинне. В конце тридцатых годов работал в советском представительстве “Международная книга” при Таллиннской фирме “Тээкооль”. Переписывался с Н. К. Рерихом с 1936 по 1940 гг. При отъезде из Таллинна в 1941 г. оставил свой архив в нескольких местах, частично он погиб. В ЦГАЛИ передается несколько писем 1938–1939 годов. Даритель – автор ряда работ о Н. К. Рерихе, в их числе – “Рерих и Горький”, вступление к публикации “Листов дневника” Н. Рериха в альманахе “Прометей”, кн. 8, 1971 г., “Рерих”, издательство “Молодая гвардия”, серия ЖЗЛ, 1972 г., “Рерих и Индия”, сб. “Страны и народы Востока”, выпуск IV, Индия». Как видите, в справке были упомянуты имена и Мастера, и Хранителя. Поэтому нет больше оснований называть их так. У каждого из них были свое имя, отчество, фамилия и годы жизни.

И каждый, кто хочет теперь написать о Мастере, не может обойтись без названных в справке трудов. Павел Федорович не только сохранил свой бесценный архив, но и сделал первый шаг на пути познания великой души и деяний Мастера, жизнь которого еще до конца нами не разгадана и не понята. За этими шагами последуют шаги других и, возможно, путь этот станет бесконечным…

Козе-Ууэмыйза – Таллинн – Москва,
1981 г. – Москва, 2001 г.

Больше всего меня сблизила с Павлом Федоровичем Беликовым (1911–1982) работа над его книгой о Н. К. Рерихе для серии «Жизнь замечательных людей».

Я знала о Павле Федоровиче уже давно. Знала, что еще до войны у него была небольшая группа людей, изучающих Живую Этику. Знала, что его работа в «Международной книге» дала ему возможность помогать книгами Н. К. Рериху и особенно Ю. Н. Рериху. Знала, что он переписывался с Николаем Константиновичем и получил от него 15 писем, 8 копий которых были присланы Рерихами моему отцу, Рихарду Яковлевичу Рудзитису (1898–1960), для ознакомления: Рерихи всегда просили Латвийское общество Рериха взять шефство над Литовским и Эстонским обществами, как более молодыми.

Мой отец еще до войны переписывался с П. Ф. Беликовым и встречался с ним лично. Павел Федорович бывал и у нас, в основном после войны. Помню, как две недели он жил в маминой комнате и не отрываясь, целыми днями работал над нашим архивом (у него был договор насчет книги о Н. К. Рерихе). Он присутствовал и на похоронах отца осенью 1960 года.

Многое о Беликове запечатлено в отцовском дневнике, который сейчас готовится к печати минским издательством «Лотац». Приведу один фрагмент.

«В Таллинн я приехал воскресным вечером, 21-го августа. Нашел гостиницу и, так как не было еще поздно, отправился в “Номме” – зеленый район – к Беликову. Так как последующие дни я провел у него, то и глубже соприкасался с душою его и его жены. Они оба очень серьезные люди, может быть даже слишком для своего возраста: ему лишь около 27 лет. Только что поженились. Жена, наверное, должна будет ехать в провинцию учительницей, ибо он сам очень мало зарабатывает в книжном магазине. Его жена также в группе изучающих Живую Этику, где кроме них обоих лишь трое. В Учение он углубляется и старается также осуществлять в жизни. У него был туберкулез, теперь уже осилен. Мать совсем больная. Так жизнь для них – большое напряжение. Я верю, что для Беликова и его жены еще впереди этапы развития. Главное, они все хорошо понимают и подходят к Учению с глубочайшим интересом и серьезностью. Советуются по вопросам Учения с некоторым нашим членом общества. Но хотелось бы как-то видеть больше звучной широты. И его статья о Н. Рерихе как мыслителе немного интеллектуальна. Все-таки все развитие еще перед ним». (5 октября 1938 г.)

Сохранилась и часть писем Павла Федоровича к Рихарду Яковлевичу.

В Риге П. Ф. Беликов посещал также родственницу жены – Лидию Жейбе – маму Ксении Рудзите, которая защитила магистрантскую работу о нашей коллекции картин Н. К. и С. Н. Рерихов и сейчас руководит русским отделом нашего Государственного Художественного музея. Лидия Жейбе-Рудзите также была работником музея.

После ухода отца П. Ф. Беликов познакомился с оставленным им архивом. Ему требовалось уточнить разные сведения, и между Павлом Федоровичем и мною возникла оживленная переписка. Теперь уже я, в то время студентка искусствоведческого факультета Рижской Академии художеств, ездила к нему.

Когда я впервые поехала к П. Ф. Беликову, он встретил меня в Таллинне и с большим увлечением показывал старый город, древний романический величественный собор, укрепления, сложенные из чарующих древних серых камней. Мы долго любовались на город с того места, где когда-то, в начале столетия, делал зарисовки Н. К. Рерих. Пили кофе из крохотных изящных фарфоровых чашек в уютном погребке-кафе.

Потом поехали к Беликовым в Козе-Ууэмыйза (Харьюский район), в часе с лишним езды от Таллинна, куда Павел Федорович переехал жить из-за старого недуга легких. Здесь по соседству некогда находилось имение Икскюль. Мы гуляли по старинному парку и разговаривали на многие темы.

В центре села семья Беликовых – сам Павел Федорович, его жена Галина Васильевна и бабушка – имела уютную трехкомнатную квартиру в двухэтажном доме. Около домика росли цветы, а чуть дальше были разбиты грядки с овощами. Как это принято у эстонцев – и дома ни соринки, и в саду ни сорняка.

Я обычно ночевала в кабинете Беликова, вдоль стен которого стояли книжные полки до самого потолка. Среди множества собраний сочинений – томики поэзии. Павел Федорович признался мне, что очень любит Заболоцкого, а в молодости и сам писал стихи. Он читал мне и свои стихи, и стихи других поэтов.

Большим событием в жизни П. Ф. Беликова стало возвращение Юрия Николаевича Рериха на Родину. В отличие от других Павел Федорович старался не тревожить его, в основном они виделись на выставках. Лишь сказал, что на него Юрий Николаевич всегда может рассчитывать. И встречи со Святославом Николаевичем были знаменательными. Именно уход брата очень сблизил С. Н. Рериха с П. Ф. Беликовым. Большая статья Беликова о Ю. Н. Рерихе (в форме интервью) появилась в журнале «Огонек». Все больше стало появляться и научных статей о Н. К. Рерихе – в сборнике «Страны и народы Востока» и в других изданиях.

Еще до войны П. Ф. Беликов мечтал написать большую работу о Н. К. Рерихе. Он прислал нам свой обширный труд философского характера о Рерихе-мыслителе. Когда ему удалось заключить с издательством договор на книгу о Н. К. Рерихе в серии «ЖЗЛ», Павел Федорович приступил к ней со всей ответственностью, пылом и благоговением своего сердца. Днем он работал главным бухгалтером местного совхоза, но каждый вечер после работы с восьми до двенадцати проводил за письменным столом.

Правда, неизвестному бухгалтеру не хотели одному доверить книгу о художнике, он должен был консультироваться с ленинградским искусствоведом Валентиной Павловной Князевой, но она полностью доверила ему эту работу.

В то время собирать материалы для книги, особенно о последнем периоде жизни Н. К. Рериха, было не так просто. Взяв отпуск, П. Ф. Беликов работает в главных библиотеках, архивах Москвы и Ленинграда. Многочисленные письма летят в разные города, в том числе и в Ригу. Завязалась тесная переписка с С. Н. Рерихом, который посылает ему книги Н. К. Рериха, изданные за рубежом, периодику с посвященными художнику статьями, свою брошюру об искусстве долины Кулу («The Art of Valley Kulu»).

Многое дала Беликову и переписка с бывшим секретарем Н. К. Рериха Владимиром Анатольевичем Шибаевым (1898–1975), который в то время жил в Кардифе, около Лондона. В его коллекции было около тысячи фотоснимков времен пребывания в Наггаре и Кулу. Некоторые из них были присланы и моему отцу еще в 30-е годы.

Сила устремления, упорный труд над книгой были причиной того, что иногда в работе помогали «неведомые силы». Бывало, Павел Федорович жаловался мне: «Не знаю ничего о Н. К. Рерихемозаисте…» Потом обрадованный рассказывает: «Еду в Петербург, читаю “Пути Благословения”. Вдруг заговорил человек, сидевший напротив: “Вы тоже любите Рериха?” Оказалось, что сосед по вагону – сын знаменитого мастера по мозаике Фролова, вместе с которым Н. К. Рерих работал в мастерской Академии Художеств». Вместе с новым знакомым они побывали в этой мастерской, и Павел Федорович привез мне оттуда горсть позолоченных стекляшек.

Вскоре кабинет П. Ф. Беликова изменился до неузнаваемости. Когда-то он ездил к нам, а теперь и сам имел коллекцию материалов о Рерихах, которой мог бы позавидовать каждый. Над письменным столом – цветные репродукции портретов Е. И. и Н. К. Рерихов кисти Святослава Николаевича, фотоснимки самого С. Н. Рериха вместе с Девикой Рани, Юрия Николаевича. В кабинете индийские журналы, книги, альбомы, последние письма. Чем мог, он делился и со мною. Вырезки из прессы, выписки, письма легли в аккуратные папки на полках. Да, я ворчала, что Павел Федорович по привычке пробивает, прошивая в папках, и письма Святослава Николаевича. Но зато порядок у него был образцовый. Но самыми ценными были его картотеки, увы, на бумажках разного формата и разного происхождения, хранившиеся в коробках из-под туфлей. В то время писчая бумага, тем более библиотечные карточки, были недоступны. К сожалению, после смерти П. Ф. Беликова я их уже не нашла. Тщетно искали их и другие.

Чтобы прочесть полученные от С. Н. Рериха и директора Нью-Йоркского Музея Зинаиды Григорьевны Фосдик книги, Павел Федорович изучил английский язык, что в его возрасте было уже не так просто. Мечтал побывать в Кулу, в Индии – Святослав Николаевич жаловался, что архивы нуждаются в обработке, нужны люди, знающие и русский и английский языки. (Благодаря этому многие молодые люди и в Латвии, и в Литве, наверное, и в Эстонии спешным образом усвоили английский язык – вдруг пригодится…)

П. Ф. Беликов активно участвовал во всех конференциях, посвященных Рерихам: в 1974 году в Ленинграде и в Москве, на Рериховских чтениях в Новосибирске (1976, 1979 годы).

П. Ф. Беликов помогал организовывать выставки картин С. Н. Рериха. Помню, как однажды, когда Павел Федорович сломал ногу, мне пришлось заменять его на подготовке выставки работ Н. К. и С. Н. Рерихов во Львове и обучать гида. Правда, с эрудированным директором музея Возницким это было нетрудно. Я была восхищена и экспозицией, и знаниями работников музея.

Книга П. Ф. Беликова о Рерихе с прекрасными фотоиллюстрациями вышла в 1972 году и сразу же была раскуплена, поэтому в 1973 году появилось второе издание. Из своих 200 экземпляров автор не продал ни одного, все были раздарены по строгим спискам. Он гордо отказался вступить в Союз Писателей (как когда-то и мой отец): не хотел себя связывать.

Все-таки П. Ф. Беликов не отказывался от мысли написать новую работу о Рерихах. В книге, изданной в серии «ЖЗЛ», он должен был уступить некоторым требованиям редактора. Конечно, Павел Федорович не стал бросать тень на человека, побывавшего за границей, что требовалось в то время, но все же он был стеснен определенным объемом и необходимостью научно-популярного изложения. Теперь же Павел Федорович взялся за книгу о всей семье Рерихов с целью написать все, что знает, и так, как думает.

Несмотря на глубокие знания, он все-таки советуется, делится планами, задает вопросы. Сначала ему хотелось показать рост личности Николая Константиновича, и для этого он собрал из юношеских дневников Рериха упоминания об ошибках и недостатках. Но и это не дало правдивого образа, пришлось переписать. Не так легко даются литературные, живые образы, но Павел Федорович не отступал.

Жизнь его не пощадила. Эмоциональный по натуре, прирожденный борец, он старался защищать от любых нападок дело Рериха. Чуткая его природа не выдержала после поездки на Рериховские чтения, проходившие в Новосибирске в 1979 году, и он получает тяжелый инсульт. Несмотря на это, чуть оправившись, снова пытается писать. Если не слушается рука, то на машинке. Каждый день старается гулять на воздухе, уже с палочкой, и силы возвращались. Но жизнь нежданно оборвалась, и книга осталась неоконченной.

Но уйти среди работы – значит продолжить дело и в другом мире. Вижу его всегда перед глазами: неугомонного, полного энергии, со сверкающими глазами, с красивым, одухотворенным, улыбающимся лицом.

Рига, май 2001 г.

Моя память о Павле Федоровиче Беликове окрашена каким-то ореолом чудесного. Мне иногда кажется, что, наверное, таких людей в народе называют волшебниками. И вовсе не потому, что они совершают какие-то чудеса или осыпают себя и других златом-серебром. Напротив, всегда скромные, в бесконечных трудах, умеющие наставить человека на правильный путь и всегда появиться там, где они более всего нужны. Нет, у него не было никакой волшебной палочки и не было былинной богатырской силы, хотя чем-то он и походил на Вольгу и Микулу. Просто по духу он был таким же богатырем и так же смело шел в бой, и вел за собой других. У него было такое ясное понимание жизни, что всякий раз его слова и мысли попадали в самую «точку» и производили самое необходимое действие. Недаром Николай Константинович Рерих говорил, что нет большей сказки, чем сама жизнь. Здесь мне и хотелось поделиться своими, если можно так сказать, «сказочными» воспоминаниями, которые поверх обыденного и внешнего более всего характеризовали необычность и внутреннее богатство этого Человека.

В 1975 году у нас в Новосибирском Академгородке состоялась юбилейная выставка картин Н. К. Рериха. Все работы уже были развешаны, и днем предстояло открытие. Рано-рано утром я поехал встречать Павла Федоровича, прилетавшего самолетом. Мы ехали с аэродрома в машине. Дорога шла по ровным полям, и что было удивительно – там, на востоке, где еще только занималась заря, стояли… Гималаи. Да, они были точно такими, как их рисовал Рерих – сияющими, светло-зелеными на розовом фоне восхода. Какой-то рациональный голос шептал мне, что это вовсе не горы, а обычные облака, но я старался не слушать его и не терять чудесного ощущения, тем более что наша встреча была столь радостна и возвышенна, что «опускаться на землю» не было никакого смысла. Пожалуй, не менее удивительным было то, что и эти сказочные Гималаи, и мой собеседник казались мне представителями одного мира – светлого и прекрасного. И поныне образ Павла Федоровича неразрывен у меня с этим гималайским обрамлением, – может быть, еще и потому, что, часто бывая с ним среди картин Н. К. Рериха, я замечал, что его облик очень естественно «вписывался» и сливался с горным миром, созданным великим художником.

В то время меня очень занимала рериховская космология. Я, как физик, был воспитан на теории «большого взрыва», и мне с трудом давалось его понятие Беспредельности. С этим-то «больным» вопросом я и обратился тогда же к Павлу Федоровичу. Точного ответа я не помню. Да в той атмосфере главное было вовсе не в словах. Острие же проблемы было снято. Он посоветовал мне познакомиться с трудами В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского, а затем прислал по почте небольшую книжицу К. Э. Циолковского «Монизм вселенной», изданной автором в Калуге в 20-е годы. Заинтересовавшись, я выписал из «Ленинки» и другие брошюры основоположника космонавтики. Все они прежде всего поражают своей необычностью – тем, что написаны не холодным умом, а каким-то «шестым» интуитивным чувством. Циолковский всегда считал, что сначала идет мечта, фантазия, сказка, а за ними неизбежно шествует научный расчет, и потому не смущался писать о самом влекущем, пусть на данный момент и не достаточно обоснованном. В этом прелесть его по-детски наивных и в то же время провидческих работ. После долгих лет забвения эти его неординарные труды сейчас оживленно обсуждаются на Циолковских чтениях в Калуге.

Циолковский отстаивал, что свойства материи не априорны, они зависят от того, где находятся атомы – в живом или косном веществе. Современная же космология полностью игнорирует роль живого вещества в эволюции Вселенной. Между тем В. И. Вернадский на космо-планетарном уровне доказал взаимосвязанность живого и косного вещества, что жизнь в основе своей есть не только земное, но и космическое явление. Все это по своей сути созвучно и рериховским идеям.

Осознавая глубину такого восприятия реальности, как-то по-новому смотришь на все окружающее, на ценности природы и близость Космоса. Становлению такого взгляда особенно помогает живопись Рериха, ведь не случайно художник стремился воплотить на своих полотнах «ощущение космической правды». Увидеть мир во всем его многообразии, космичности и богатстве – большое счастье. Эти дни «просветления» незабываемы. И здесь я во многом обязан Павлу Федоровичу. В свое время и он испытал радость обретения нового качества, а его любимым заветом, которому он следовал всю свою жизнь, стали слова Рериха о космосе – рабочем и простом, входящем во всю нашу жизнь, зажигающем миры-звезды на всех неисчисленных планах.

Второй приезд Павла Федоровича к нам в Сибирь состоялся через год. Тогда в президиуме первых Рериховских чтений он сидел рядом с академиком А. П. Окладниковым – председателем Оргкомитета всесоюзной конференции. Познакомил я их заочно. Дело в том, что к 100-летнему юбилею художника я задумал написать статью «Рерих – исследователь Азии». Я видел свою задачу в том, чтобы соединить обширные рериховедческие познания Павла Федоровича и научное осмысление трудов Рериха Окладниковым. Следует отметить, что их встреча имела большое значение и для Алексея Павловича. Достаточно сказать, что последняя зарубежная поездка Окладникова была в Индию, в Гималайский научно-исследовательский институт «Урусвати».

После вторых Рериховских чтений в 1979 году в нашей прессе появилась тенденциозная статья, направленная против конференции. Она отражала не столько объективную ситуацию, сколько незрелость позиции самого автора, критиковавшего по сути дела некоторую часть молодежи, которая увлеклась мистической стороной древних учений Востока. Я немедленно послал эту публикацию Павлу Федоровичу. Он же, совершенно забыв о себе, за два дня написал большую ответную статью…

Третьи Рериховские чтения проходили в Улан-Удэ в 1982 году. Все присутствующие минутой молчания почтили светлую память А. П. Окладникова и П. Ф. Беликова.

И еще одно чудесное воспоминание. Оно связано с первовосхождением на Пик Беликова, расположенный на Алтае у Ак-кемского ледника, по которому проходят маршруты туристов и альпинистов к Белухе. Именно с этой вершины начинается скальная подкова, в которой находятся пики, названные по имени членов семьи Рерихов. Посвятить эту вершину памяти П. Ф. Беликова было очень естественно и вполне уместно. Ведь именно через статьи, письма и книги Павла Федоровича многие открывают для себя искусство выдающегося Мастера современности.

Восхождение состоялось в августе 1983 года. С утра погода была неважной, но к обеду туман развеялся, и мы вышли связкой-двойкой. К счастью, нам удалось найти удобный, винтообразный путь к вершине, выглядевшей неприступной. С высшей точки мы наблюдали, как наша другая группа совершала подъем на Пик «Сердце» в честь Зинаиды Григорьевны Фосдик. На обратном пути мой напарник – альпинист-разрядник, секретарь райкома партии Андрей Морозов с чувством произнес: «Теперь, даже если мы и погибнем, вершина будет иметь имя Беликова». Перед крутым участком спуска Андрей вдруг в изумлении прислонился к скале, широко раскрыл неизвестно куда смотрящие глаза и в крайнем удивлении спросил: «Женя, ты чувствуешь запах? Какой запах! У тебя нет духов?» Но вокруг были лишь снега да камни и чудом укоренившаяся в расщелине скал крохотная былинка. Мы были «на взводе», нервы наши были напряжены, внимание заострено, чувства утончены. Души наши ликовали радостью, и в них шли волны тонкого аромата.

Спустившись к небольшому озерку, мы прилегли на мягкую зелень травы. Вокруг полыхали цветы, точно вобравшие в себя все краски космического огня. Прямо перед нами вздымалась гигантская, километровая стена Белухи. Мы долго молчали, созерцая гармонию космического величия гор, красоту и неисчерпаемость живого цветка – микрокосма.

Новосибирск, январь 1986 г.

Память о Павле Федоровиче осталась самая светлая и добрая. Первую встречу с ним помню довольно смутно. Это был примерно 1958 год, когда он приезжал в Ригу. Тогда нам не удалось побеседовать. Но очень хорошо запомнилась вторая встреча, имевшая место осенью 1961 года. Смысл его беседы, актуальный тогда, теперь, быть может, стал еще актуальней. Павел Федорович говорил о том, что очень многие исследователи наследия Рериха ограничиваются лишь знакомством с его книгами и восторженным преклонением перед гением художника. Они забывают о том, что Николай Константинович (эту мысль помню дословно) прежде, чем стал водителем культуры и духа, уже сложился как художник-профессионал, прочно стоявший на земле и получивший признание в обществе. Павел Федорович горячо и убедительно утверждал, что если мы хотим сделать что-то полезное для людей, то сначала надо прочно утвердиться в своей избранной области, стать уважаемым профессионалом и уже потом на этой основе возводить как продолжение земных достижений здание духовных интересов, познаний, ценностей. Уже тогда на Западе появилось движение хиппи, пришедшее потом и к нам, разновидности которого существуют и по сей день, как образ жизни некоего «астрального» типа, когда стремление к духовности понимается как отрицание реального мира и провозглашается уход в субъективные переживания. «Практический идеализм» Рериха в этих взглядах Павла Федоровича нашел яркое отражение.

Мое дальнейшее и тесное сотрудничество с Павлом Федоровичем началось в начале 70-х годов, когда он, работая над рядом изданий (Монография «Н. Рерих» в соавторстве с В. П. Князевой, книга «ЖЗЛ» «Рерих», сборник статей к столетнему юбилею со дня рождения Рериха и т. д.), вовлекал в поле деятельности новых авторов и сотрудников. У меня к тому времени уже был собран материал о пребывании экспедиции Рериха на Алтае в 1926 году, и Павел Федорович пригласил меня участвовать в сборнике «Жизнь и творчество». Он стал не только моим редактором, но и учителем в области научно-исследовательского жанра, поскольку я ранее не имел подобного опыта. Мой первоначальный вариант семь раз переделывался коренным образом. Павел Федорович дружески и тактично, но в то же время настойчиво, наводящими вопросами, советами, выдвигаемыми проблемами заставлял меня углубляться в тему, анализировать, строить последовательный ряд логических и ясных фактов, доказательств, обобщений, выводов. Терпеливо он исправлял каждый мой новый вариант, но вместо меня никогда не писал, только делился соображениями. Так на практике он дал школу научного и методического подхода к материалам и проблемам, дал прекрасное понимание такого рода задач.

Большой, живой интерес Павел Федорович проявлял к Алтаю. Об этом крае беседовал с ним в свое время Юрий Николаевич Рерих. Павел Федорович мечтал «когда-то переселиться на Алтай». Однажды он приехал в Барнаул – насколько помню, это было в 1975 году, и тоже интересовался возможностью работы и жизни здесь. Вместе с Галиной Васильевной осмотрел город, рериховские места, окрестности города, хотел дня за два посмотреть и Горный Алтай. Но из-за проблем с транспортом, а также сибирских – не европейских – расстояний его желание побывать в горах Алтая не осуществилось.

Затем у нас были встречи на «Рериховских чтениях» в Новосибирске в 1976 и 1979 годах, и также на других конференциях. На научном и общественном уровне Павел Федорович утверждал вхождение наследия Рериха в жизнь. Близкие встречи были у него с Алексеем Павловичем Окладниковым и с другими учеными. Он был противником поверхностных, дилетантских и туманных представлений о философии и искусстве Рериха. Его убеждения основывались, в первую очередь, на взглядах самих Рерихов, и в том числе Юрия Николаевича, требовавших во всем знания, ясности, научного подхода. Активнейшим образом участвуя в публикациях и подготовке изданий, Павел Федорович вовлекал в эту работу молодые силы, придавал делу изучения наследия Рерихов тот солидный академический характер и фундаментальную обоснованность, которой, несомненно, было достойно все, внесенное в искусство, культуру и философию нашими выдающимися соотечественниками. Он стал крупнейшим знатоком, исследователем биографии, творчества, литературного наследия Николая Константиновича Рериха, подобно мужественному воину, неся в жизни знамя преданности его идеалам и начинаниям.

Барнаул, 20 июля 1991 г.

На просьбу Вивекананды научить его погружаться в самадхи, чтобы постоянно пребывать в служении Богу, Рамакришна ответил, что есть более высокая цель: забывая о себе, служить людям. Жизнь Павла Федоровича Беликова была освещена именно этой целью. Трудно назвать человека, который бы столь бескорыстно отдавал людям идеи, книги, материалы, найденные им самим. Это качество гения или святого.

У нас с Павлом Федоровичем встреч было немного, в основном мы переписывались, но с первой же встречи в Ленинграде в 1974 году у нас установилось взаимопонимание. Потом был Таллинн, точнее – Козе-Ууэмыйза, – дом Павла Федоровича весь в розах с окнами на солнце, на которых по ночам не закрывались шторы. Дом, открытый Свету и сам излучающий Свет. Мои книги состоялись именно благодаря встречам с Павлом Федоровичем, направлявшим руку молодого автора, отвечавшим на основные вопросы бытия, встававшие перед ним. Помню, в Новосибирске мы говорили о вегетарианстве. Павел Федорович, не евший мяса, однако сказал мне, что неважно, вегетарианец человек или нет, а важно, каков он, благороден ли он. Истинная религиозность человека в том, может ли он победить в себе гнев, жадность, ненависть.

Незабываема была наша последняя встреча. Из Петрозаводска мы вместе поехали на Валаам, добирались долго, сначала поездом, потом теплоходом. Тогда же Павел Федорович прочитал первые главы моей диссертации[11] и обратил мое внимание на проблему национального в творчестве Рериха, пророчески говоря, что нам важно задуматься над этим. Воспитанный на русской культуре, Павел Федорович был очень чуток к культурам других народов. В Эстонии его считают своим. Он был из тех, кто объединяет людей, культуры, идеи. И потому его будут помнить разные люди и разные народы, помнить и бесконечно благодарить.

Петрозаводск, 22 июля 1991 г.

Говорят, что время залечивает раны и помогает забыть пережитое горе, но так бывает не всегда. Не проходит боль утраты, не приходит забвение, когда тот, кого больше с нами нет, незаменим. Когда нужность его ощущается постоянно, в самых важных и насущных делах. Таким был и остался для нас Павел Федорович Беликов – верным другом, мудрым советчиком; человеком, с которым было хорошо работать и общаться, говорить и переписываться, радоваться и печаловаться.

Все наши проблемы, нужды и дела находили незамедлительный отклик у Павла Федоровича. Он безотлагательно откликался на наши запросы и, имея огромный житейский опыт и знания, подавал всегда помогавший нам мудрый совет. Он щедро делился своими обширными и точными знаниями всего, что касалось Николая Константиновича Рериха и его наследия. Без всякого преувеличения можно сказать, что Павел Федорович был уникальным рериховедом, коему не было равных в нашей стране.

В личном общении он был простым, обаятельным и приветливым человеком, обладавшим большим чувством юмора; очень интересным собеседником; доброжелательным и терпимым к сотрудникам и суровым обличителем врагов Света и Знания, которых он отлично распознавал под всеми их многообразными личинами. Причем он был всегда объективен в своих оценках и обосновывал их на критериях Живой Этики.

О таких деятелях, как он, надо знать и говорить. Благодаря его труду, энергии и мужеству ему удалось, с немалым уроном, в застойные времена, издать книгу о Николае Рерихе в серии «Жизнь замечательных людей», которая до сих пор является главным пособием для изучающих жизнь и творчество этого великого художника и мыслителя.

Павел Федорович написал также немало прекрасных статей о Рерихах и начал уникальный труд по созданию духовной биографии семьи Рерихов. То, что этот труд остался незавершенным – огромная потеря для нас.

Но и то, что он успел сделать, принесло благие плоды. В прошлом, когда у нас о Рерихе еще почти ничего не знали, он проложил путь к его изучению, приблизил его к нам.

СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ О ПАВЛЕ ФЕДОРОВИЧЕ БЕЛИКОВЕ НЕИЗГЛАДИМА!

Новосибирск, 14 февраля 1991 г.

Вот они лежат передо мною – письма Павла Федоровича. Перебираю их, перечитываю, и удивительно живо звучит голос этого человека, общение с которым доставляло мне великую радость.

Первое его письмо, датированное 21 июля 1968 года, начиналось так: «Глубокоуважаемый А. Д. (простите, не знаю Вашего имени, отчества), бесконечно благодарен Вам за сборник с Вашей статьей о Николае Константиновиче. Прочел ее с громадным удовольствием и большой пользой для себя…»

Как же обрадовало меня это письмо, тогда работавшего над диссертацией «Ранний период творчества Н. К. Рериха» и только что опубликовавшего статью, посвященную графике великого художника. Ведь уже в то время я убедился, как ничтожно мало пока еще на земле людей бескорыстных, для которых помочь кому-либо, сказать доброе слово – естественная потребность.

В его отношении ко мне не было и намека на менторство, а тем более какого-либо расчета. Он знал гораздо больше меня и все-таки, действительно, я был ему в чем-то полезен. Понимая это, я был горд, я был рад, что могу быть полезен такому человеку. Особенно остро я чувствую это сейчас, когда Павла Федоровича нет, когда редко замечаешь, что твоя работа кому-то нужна, ибо каждый считает себя знатоком, уникальным специалистом, ни в ком и ни в чем не нуждающимся.

Я был счастлив, что во время почти каждого посещения Москвы Павел Федорович приезжал ко мне домой, иногда с супругой, Галиной Васильевной, и мы делились с ним новостями, говорили о жизни, обсуждали планы. А их было обычно много и у него, и у меня. Особенно у него – ведь Павел Федорович являлся основой, ведущей силой, рассеивающей сумрак, которым было еще окутано в нашей стране имя Н. К. Рериха.

Я видел, насколько титаническими были усилия Беликова – вернуть великого художника, мыслителя, ученого, гуманиста его Родине. Это выражалось в публикациях, выступлениях перед самыми разными аудиториями, многочисленных встречах с представителями министерств, учеными, искусствоведами, писателями. Организация столетнего юбилея Н. К. Рериха была обеспечена, прежде всего, усилиями Павла Федоровича.

Я счастлив, что тоже внес лепту в дело пропаганды наследия Н. К., написав брошюру «Н. К. Рерих. К 100-летию со дня рождения» (М., «Знание», 1974). Удивительно! – первым на нее откликнулся Беликов. 13 июля 1974 года он прислал мне письмо со словами: «От всего сердца поздравляю с выходом книжечки “Знание”. Бесконечно рад и жду посылки от Вас. Сюда в продажу еще не поступало. Получили ли “Письмена” (сборник стихов Н. К. Р., составитель В. Сидоров, изд. “Современник”)? Вам обязательно нужно этот сборник иметь. В свое время я передал Валентину Митрофановичу Вашу книгу в серии “Массовая библиотечка по искусству” с Вашим автографом. Так что требуйте от него “уплаты долга”».

Увы, В. М. Сидоров не только не «уплатил долга», но не счел нужным даже упомянуть мои работы о Николае Константиновиче (в этом он не одинок). Мало того, Сидоров, по-моему, основательно забыл и о Павле Федоровиче! Бог ему судья! Каковы бы ни были мотивы его «приобщения к Рерихам», он делает доброе дело, издавая литературные произведения Николая Константиновича.

Не сочтите, прошу, за саморекламу, но приведу отрывок из письма Беликова от 5 сентября 1974 года. Оно меня окрылило, такого в моей жизни еще не было. Оказывается, Павел Федорович отправил мою вышеупомянутую брошюру в Бангалор. Письмо начинается так: «Дорогой Александр Данилович, получил сегодня от Святослава Николаевича письмо с вложением для Вас, которое с большой радостью Вам и пересылаю. В своем письме ко мне С. Н.[12] также пишет: “Спасибо Вам большое за Ваше письмо и за только что полученную книгу Алехина. Я был рад этому труду и прочел его сразу. Он очень хорошо справился с трудной задачей популярного очерка и очень правильно осветил разные этапы творчества Ник[олая] Конст[антиновича]. Не откажите переслать ему мое вложенное письмо”».

Не буду цитировать это вложенное письмо (храню его как величайшее сокровище!). Скажу лишь: кто еще, как не Павел Федорович, мог так радоваться удаче другого! Как разительно он отличался от многих искусствоведов, писателей, научных работников, завидующих успехам своих коллег! И как жаль, что наследие Рериха служит приманкой для разного рода спекулянтов и демагогов. Впрочем, это естественно, особенно в наше сложное время.

У меня были случаи, когда даже так называемые друзья меня не пускали в Отдел рукописей ГТГ, к архиву Н. К. Рериха. А Павел Федорович мог снабдить самыми ценными, нигде еще не публиковавшимися материалами, нисколько не опасаясь, что я его «обойду», первым введу, как принято говорить у ученых, в «научный оборот» что-либо ценное. Он перевел специально для меня с эстонского отрывок из книги Яна Вахтра «Избранное», касающийся педагогической деятельности Н. К. Присылал редчайшие книги, слайды, рисовал для меня схемы поездок Рериха в Мшенцы, на озеро Пирос, Валдай, план имения Извары.

Самым тщательным образом Павел Федорович изучил главы книги, над которой я работал и которую до сих пор не завершил, на многих машинописных страницах подробнейше их проанализировав – очень доброжелательно, однако с длинным перечнем замечаний, конкретных, убедительных. И с таким заключением: «Желаю Вам, Александр Данилович, хорошего творческого настроения. С громадным удовольствием помогу Вам в деталях, когда общая картина больше вырисуется» (письмо от 23 мая 1976 г.).

В 1977 году, зимой, я побывал у Павла Федоровича в Козе-Ууэмыйза. Он встретил меня на вокзале в Таллинне, мы зашли сначала на квартиру его сына Кирилла, которого, к сожалению, не оказалось дома, а затем поехали в Козе-Ууэмыйза. Там уже ждал нас В. Рубцов, который, оказывается, ехал со мной одним поездом (раньше я не был с ним знаком). Несколько дней, проведенных с Павлом Федоровичем, навсегда запомнились. Он показал мне свой богатейший архив, уникальные книги, много рассказывал интересного о себе. В еще большей степени я убедился в широте его кругозора, в глубине интеллекта. Он наизусть читал Цветаеву и других поэтов, много шутил – ему вообще было свойственно чувство юмора. В день моего отъезда мы ходили с ним по Таллинну, он показывал мне этот красивейший город, рассказывал о своей жизни (к великому сожалению, его рассказы я по свежей памяти не записал и теперь многое забыл). Все было так тепло, душевно.

Он всегда поздравлял мое семейство и меня с праздниками, всегда интересовался, как здоровье каждого из нас, искренне радовался защите моей кандидатской диссертации, с которой у меня были великие трудности. В письме от 9 марта 1973 года писал: «Очень хотелось бы, чтобы первая диссертация о Н. К. Рерихе оставила бы след в Архивах Кулу и Нью-Йорка. Вы как-то обещали послать авторефераты. Напоминаю о них». Каюсь, этой просьбы Павла Федоровича я до сих пор не выполнил.

У меня хранится много писем Павла Федоровича. По ним нужно готовить специальный материал, поскольку он выходит за рамки личной переписки. Предпоследнее его письмо ко мне датировано 26 ноября 1980 года, в котором он писал: «Наверное, Вы скоро отправитесь в поездку. Я писал о том, что возможно Вы посетите С. Н. Посылаю небольшое письмо к нему. В Бангалоре имеется школа искусства, над которой он курирует, и музей Н. К. и его произведений. Попросите рассказать подробнее о них, потом и мне передадите главное. Поклон от Галины Васильевны Людмиле Ивановне и Вам. Счастливого Вам путешествия. Остаюсь Ваш П. Беликов». Письмо это Павел Федорович печатал левой рукой (правая после инсульта почти не действовала).

Не зная, что я уже побывал в Индии и встретился в Бангалоре со Святославом Николаевичем, Беликов прислал мне письмо для С. Н. следующего содержания: «Декабрь 1980 года. Дорогой Святослав Николаевич, в поездку на Цейлон и в Индию едет Александр Данилович Алехин. Он сейчас работает в детском журнале по искусству. Очень интересуется постановкой художественного воспитания у вас в Индии. Надеюсь, что Вы ему расскажете о курируемой Вами школе. Кроме того, Александр Данилович не оставил мысли написать еще одну книгу о Николае Константиновиче. Могут быть и другие полезные публикации на тему об искусстве. В ходе беседы с ним узнаете и о московских новостях. Желаю всего доброго Девике и Вам. Всегда Ваш П. Беликов».

Разумеется, это письмо, адресованное Святославу Николаевичу, осталось у меня. По-видимому, оно – одно из последних, написанных Павлом Федоровичем Святославу Николаевичу.

А последнее письмо, которое я получил от Павла Федоровича, датировано 19 декабря 1980 г. «Дорогой Александр Данилович, прежде всего поздравляю Вас и все Ваше семейство с новым годом. Желаем с Галиной Васильевной Вам в новом году всяческих успехов! Ведь Вы, кажется, собирались в Индию только в декабре? Так что мое письмо запоздало. Хотелось бы с Вами побеседовать подробнее, но пока нет крайней надобности, в Москву не поеду. Еще слаб в ногах и правая рука плохо действует, так что в Москве затолкают. Всего Вам самого светлого. П. Беликов».

Так завершилась наша двенадцатилетняя переписка. Иногда я перечитываю письма Павла Федоровича, и мне становится и очень грустно, что его давно уже нет, и в то же время я ощущаю его близкое присутствие, его дружескую поддержку, сердечное участие.

Вспоминаю добрые слова Святослава Николаевича, сказанные им в Бангалоре о П. Ф. Беликове. В них было столько теплоты, уважения, любви к нему. «Если вам понадобится что-либо для вашей книги о моем отце – обратитесь к Павлу Федоровичу. Он все знает не меньше меня», – говорил он мне.

От всей души приветствую и горячо поддерживаю стремление Эстонского общества Рериха воздать должное Павлу Федоровичу Беликову – создателю рериховедения и сотруднику семьи Николая Константиновича.

Москва, июль 1991 г.

Павел Федорович Беликов, один из крупнейших знатоков жизни и деятельности Н. К. Рериха, собиратель книг, фотографий, иных материалов о великом художнике, был личностью неординарной. Он не был литературоведом или искусствоведом. Жил в небольшом эстонском поселке Козе-Ууэмыйза и работал главным бухгалтером в местном отделении «Эстсельхозтехники». Но собрал огромную библиотеку книг Рериха, литературу о нем, альбомы с репродукциями его произведений, а также книги по востоковедению, искусствоведению, древнеиндийской философии, фотографии, газеты и журналы – словом, все-все, что написано самим Николаем Константиновичем или о нем. Он создал в своей небольшой квартире, быть может, самый оригинальный, душевный и проникновенный Музей Рериха. Павел Федорович вел большую переписку со всеми, кто интересовался Рерихом в нашей стране и за границей.

Беликов – автор ряда интересных и глубоких статей и книги (совместно с В. П. Князевой) о Рерихе, изданной в Москве, в издательстве «Молодая гвардия», в серии «Жизнь замечательных людей» в 1972 году. Кстати, мне подаренной самим Павлом Федоровичем, чем я, естественно, весьма горжусь. Мы с ним переписывались. Когда я готовил для газеты «Советская культура» статью о Н. К. Рерихе, Беликов мне помог и материалами, и советами, да просто – благожелательным, добрым отношением к моему труду. В нем была удивительная черта, особенность его характера – он не прятал свои материалы, собранные десятилетиями, он их предоставлял каждому, кто ими интересовался, делал это охотно, доверчиво, искренне. Я чрезвычайно ему благодарен за помощь, за то, что он, пожалуй, первый открыл мне Рериха. В одном из своих писем, посвященных человеческим качествам Николая Константиновича, Павел Федорович писал мне о том, что лично ему очень импонирует высказывание Н. К. Рериха: «В конце концов ищите ближе, а в особенности тогда, когда хотите посмотреть вдаль». «Увидеть в малом большое и не потерять в большом малое – это было какое-то особое свойство Рериха, которое я лично испытал на себе. <…> Давая мне очень многое, он ни разу не дал почувствовать различие наших положений». Думаю, что Павел Федорович также обладал этим чудесным качеством. Я благодарен судьбе, которая дала мне возможность познакомиться с замечательным человеком, ныне, к горести нашей, ушедшим из жизни.

Москва, 1994 г.

В 1974 году, буквально через месяц после возвращения в Эстонию из мест заключения, в первый же день работы на заводе судоремонта мое внимание привлек плакат на стене в коридоре, сообщавший о том, что в Таллинне открывается выставка картин художника Н. К. Рериха. В тюрьмах и лагерях я с большим интересом изучал философию Индии и у колючей проволоки серьезно практиковал йогические упражнения с пранаямой и медитации. Именно в силу этого остановили меня перед плакатом на стене восточные мотивы его исполнения. Захотелось познакомиться поближе с творчеством тогда еще неизвестного мне художника.

Как выяснилось, вывесил плакат сотрудник нашего же вычислительного отдела Николай Николаевич Речкин, серьезно изучавший творчество Рерихов. В то время в России о Рерихах, давших миру Учение Живой Этики, говорили лишь шепотом. И как в курсантские годы энциклопедичностью Гегеля, теперь я был поражен вселенским охватом проблем Бытия, который встретился мне в Живой Этике. Но еще больше притянул меня к Учению, как магнитом, – исходящий от него Свет, поток которого просто вливался в меня, когда я читал на его страницах:

Таким неземным Светом озарялись в моем сознании страницы Нового Завета Иисуса Христа, когда меня знакомили с ним заключенные баптисты. И теперь, много лет спустя, всплывали в памяти золотые листья у подножия полуразрушенного Храма в Кронштадте, где я служил матросом. И верилось, что придет время, когда купола его вновь засияют светом и радостью молящихся в нем.

Завороженный величием и красотой Живой Этики, я с упоением отдался ее ритмам и откровениям. Особенно после того, как через год Николай Речкин представил меня Павлу Беликову, биографу семьи Рерихов.

С появлением Павла Федоровича после долгих и тягостных лет земного бытия для меня вновь взошло солнце, яркими лучами осветившее весь дальнейший путь моей жизни.

Жил Павел Федорович Беликов с женой Галиной Васильевной в поселке Козэ-Ууэмыйза под Таллинном на втором этаже небольшого двухэтажного дома с двумя подъездами. Рядом завод, на котором он работал до пенсии, рядом почта – два шага шагнуть, совсем близко и автобусная остановка.

Во время войны здесь хозяйничали немцы. Хозяйничали при обысках и в доме Беликовых. Несколько раз переворачивали все «с ног на голову». Но вот на простой этажерке совершенно открыто рядом с рабочим столом Павла Федоровича стояли изданные еще до войны рижанами книги Учения Живой Этики. И ни одну книгу ни разу не тронули, не заметили немцы.

Квартира Павла Федоровича была малогабаритной. Из маленькой прихожей одна дверь вела в его комнату, другая – в маленькую кухню.

В комнате справа от окна располагался небольшой двухтумбовый стол и на нем конторка, пишущая машинка, листы рукописей, иконка Сергия Радонежского. На конторке – статуэтка Будды, прислоненные к стене портреты Елены Ивановны Рерих и Николая Константиновича Рериха. На стене в рамках фотографии всех членов семьи. И репродукция с картины Святослава Рериха «Возлюби ближнего» (изображение Иисуса Христа).

Слева рядом со столом у окна – небольшая этажерка с книгами Живой Этики, альбомами с репродукциями и фотографиями, папками с письмами многочисленных корреспондентов Павла Федоровича. Справа от стола – дверь на кухню. У стены, что напротив окна, – шкаф. Напротив стола у другой стены – диван, на котором и сидели приезжающие к Павлу Федоровичу гости – в двух шагах от него. За малостью комнаты книги располагались на самодельных полках, идущих под подоконником и по периметру стен, почти у потолка. О кухне и говорить не приходится – стол, четыре стула и до стен – рукой достать.

Но от этого малого физического пространства исходили мощные лучи Тепла и Света, которые живут в моей памяти до сих пор, помогая не свалиться вниз, если я оказываюсь вдруг на краю пропасти.

В феврале 1976 я перешел работать инженером-математиком в отдел АСУП электротехнического завода им. Пегельмана. Здесь работала дочь Павла Федоровича Елена. Она и взрослый сын Павла Федоровича Кирилл жили в это время в Таллинне. На этом же заводе на изготовлении кристаллов для полупроводниковых схем был начальником участка и мой свидетель по «уголовному делу», однокашник по училищу Александр Салюков. Воистину, мир тесен.

Изредка мы встречались с Сашей, с грустью вспоминая с нами случившееся. Но основные мои встречи и будущие надежды были связаны, разумеется, с Павлом Федоровичем.

«Дорогой Геннадий Владимирович, – писал Павел Федорович в первых письмах ко мне, – конечно же, я с большим удовольствием побеседую с вами, и приезжать к нам вы можете независимо от возможностей Коли. В будние дни, вероятно, вам не выбраться, но в будни спокойнее в том отношении, что приезжих не бывает <…>. В начале июня у меня должен быть визитер из Москвы – врач-психиатр. Знакомство не очень близкое, поэтому разговора может не получиться. Беседовать лучше в абсолютно своем окружении <…>. Об Алтае следует хорошенько подумать. Связи у меня там есть. Шмакова и другие книги с удовольствием дам» (май 1976).

«Сердечно благодарю вас за теплые слова, очень ценю их. Искренняя устремленность, которая присуща вам, конечно, не могла не выявить во мне ответа и не сложить к вам особого отношения. Уверен, что все у вас должно сложиться хорошо. Через Алешу (А. Н. Анненко. – Г. Г.) послал вам «Сердце». Арканы мне потребуются не раньше мая» (январь 1977).

«Вы обязательно должны еще ознакомиться с книгой Зильберсдорфа, но она уже продолжительное время в Москве. Надеюсь к весне забрать ее. Там собран значительный материал по вашей теме,[14] что облегчит вам ориентацию в поисках первоисточников <…>. Конечно, мечту об Алтае[15] не оставляйте, но и не спешите особенно. Не исключаю, что там на месте тоже кое-что образуется, может быть, следующие «Чтения» можно будет больше с Алтаем связать и даже провести где-то там» (февраль 1977).

Конечно, при всем моем желании я не мог часто ездить к Павлу Федоровичу в Козэ-Ууэмыйза, поскольку до Балтийского вокзала добираться нужно было от нас минут 30–40, затем автобусом по Тартускому шоссе – часа полтора. В рабочий день не поедешь. В субботу же и воскресенье – москвичи и ленинградцы, рижане и новосибирцы являются в гости. К тому же переписка с такими неофитами, как я, и уровнем много выше немало отнимала времени у обязательного в этом отношении Павла Федоровича.

И тем не менее каждая наша встреча была моей особой радостью. С самого их начала я увидел, что, воистину, за все мои мытарства и скитания Судьба подарила мне Наставника и Учителя жизни на всех ее последующих зигзагах и поворотах. Один такой зигзаг в качестве лирического отступления следует описать.

Уже работая на заводе Пегельмана, я решил сделать себе вместо «фотокниги» хорошую копию с копии книги Клизовского «Основы миропонимания Новой Эпохи», которую я почти всю прочитал и жене на кухне. В книге автор просто и доступно излагал основные положения и принципы непростого для чтения Учения Живой Этики. Неофициально я договорился о копии с работником заводской типографии, достал необходимый рулон бумаги, обязался оплатить работу. Через несколько дней позвонили мне, что можно зайти и забрать рулон. Зашел, поблагодарил, взял в руки копию и оригинал. В этот момент в дверь вошли четверо сотрудников завода – представители руководства и спецотдела:

– Что вы здесь делаете? Кто разрешил? – направились они ко мне.

Для бывшего политзаключенного, размножающего нелегально в заводской типографии запрещенную к распространению «оккультную» литературу, – готовая путевка снова в лагерь. Но, видимо, есть кто-то Наверху, охраняющий нас. Спокойно я начал «пересказывать» то, о чем говорилось в этой книге: о проблемах культурного строительства в нашей стране, о предназначении женщины в этом строительстве, о новых социалистических отношениях между людьми. Получилась добротная получасовая лекция, после которой, взяв свой рулон и книгу, я вышел из типографии. Никто не остановил. И все обошлось. Но этот случай подтолкнул меня к исполнению уже обдуманного ранее решения о переезде в Новосибирск.

Конечно же, со своими знакомыми, действительно интересующимися Живой Этикой, я щедро делился имеющимися в моем распоряжении материалами о жизни и деятельности всех членов семьи Рерихов. А таких материалов было немало. При отъезде в Новосибирск Павел Федорович не отпустил меня с пустыми руками, а дал мне, в частности, подборку хороших цветных слайдов с картин Николая Рериха и его сына Святослава, микрокопии фотоархива Шибаева, секретаря Николая Рериха в период его жизни в долине Кулу (Индия). Были также копии с неопубликованных еще в то время в России «Писем Елены Рерих», статей и очерков Николая Рериха и многое другое. Помогли нужными материалами и мои новые новосибирские друзья – экономист Игорь Калинин и археолог Петр Лабецкий.

Впечатлениями от Новосибирска, своими успехами и неудачами в новой для меня обстановке я делился со своим Учителем в Эстонии. Особенно же меня радовали ответы Павла Федоровича на мои письма.

«Может быть, в мае в Новосибирск заедет один мой знакомый, – сообщал он мне вскоре после первых Рериховских чтений. – Знаю я его не особенно близко – он один раз приезжал ко мне и время от времени пишет. Человек он, безусловно, ищущий, но несколько недостаточен в интеллектуальном восприятии. Собирает все книги, которые только можно достать, но осваивает маловато. Переснял у меня “Чашу Востока”, но когда начал читать, то до конца не дошел – сжег. Решил, что эта книга “соблазн от нечистого”. Впрочем, всему свое время – “твердая пища” не всем сразу по зубам, но на всякий случай предупреждаю вас, если он к вам обратится. В Сибирь он едет первый раз и, возможно, ему нужно будет просто помочь найти Галерею, чтобы посмотреть картины Н. К., да и просто побеседовать, поддержать человека в его исканиях <…>. Громадное вам спасибо за книгу Вернадского. Не думаю, что он знал Живую Этику, но с Учениями Востока, безусловно, соприкасался. Я давно мечтаю серьезно Вернадским заняться <…>. Всегда с радостью помогу вам в собирании нужных вам материалов. Ведь “эстафету” необходимо передать в надежные руки, которые понесут факел дальше. Посылаю вам бандеролью книгу Зильберсдорфа “В поисках правды”. С автором я в свое время переписывался. Думаю, что в книге Вы сможете найти некоторый систематизированный материал, который облегчит вам более глубокие поиски в первоисточниках <…>. Недавно получил письмо от С. Н. У него очень много работы, поэтому в ближайшем будущем он вряд ли сможет нас посетить. С новым премьером у него прекрасные отношения, так что перемены непосредственно их не затронут» (май 1977).

В Новосибирске я активно искал людей, созвучных мне по научным и духовным интересам. Помимо личных бесед с молодежью на своей основной работе по проблемам, связанным с Живой Этикой, я начал налаживать контакты с интересными людьми и в самом городе.

Самостоятельно подготовив на «дозволенном» уровне цикл лекций, сопровождающийся показом слайдов о жизненном пути, научном и художественном творчестве Николая Рериха и его сыновей Юрия и Святослава, я выступил с этим циклом в «Обществе знаний». Получив затем аттестационное удостоверение внештатного лектора этого общества, по вечерам, а иногда и в дневное время, я стал ездить с этими лекциями по заводам, институтам и разного уровня учреждениям Новосибирска. Оказалось, что рериховская тема имела спрос, и заявок в «Общество знаний» на цикл моих лекций было более, чем я ожидал. Постепенно вокруг меня стала формироваться группа людей, проявивших интерес к более полному знакомству с жизнью и творчеством Рерихов, а также – и к изучению Живой Этики.

В связи с этим я стал обдумывать возможности создания, по аналогии с Академгородком, секции «Индийский путь» при Доме ученых Новосибирска, планируя привлечь к лекционной и пропагандистской работе своих новых знакомых. Конечно, при организации такой секции я и мои единомышленники прекрасно понимали, что, пропагандируя Живую Этику, мы тем самым пропагандируем новый Российский, а не Индийский путь, памятуя сказанное в Учении: «В Новую Россию Моя первая весть». Но в то время так прямо ставить эту проблему было еще нельзя.

«Ваша инициатива с секцией в Доме ученых может дать хорошие результаты, – писал Павел Федорович, – но, как показывает опыт, лучше начинать не с официальных предложений и организационного оформления, а с подготовки людей. Если образуется круг достаточно глубоко заинтересованных и дееспособных людей и внутренне все созреет, то и структурная часть секции образуется <…>. Как и во всем – главное люди, и очень важен подход молодых» (июль 1977).

Оставшись после лагерей без родителей, я воспринимал теперь Павла Федоровича не только как своего духовного наставника, но и как самого близкого и родного мне человека, особенно теперь, когда моя утлая ладья начала самостоятельное движение по волнам жизни. И попутный ветер, дующий с духовных высот Козе-Ууэмыйза, для меня был в то время очень и очень кстати.

«Сердечное вам спасибо за слайды и за письмо, – писал Павел Федорович. – Ваше описание путешествия по Алтаю[16] – готовый очерк. Читали его с Галиной Васильевной с истинным удовольствием. Образно, красочно и информативно. По существу никакой редакторской правки не требует, но, по существу же, вряд ли кто из редакторов без правки пропустит. Контрасты испугают своей реалистичностью <…>. Я почти месяц был в Ленинграде и в Москве. Закончил проверку верстки сборника “Н. Рерих. Жизнь и творчество” <…>. Как и всегда, у С. Н. очень много работы. Много и разных трудностей. В их стране далеко не так спокойно в последнее время – и у них было много хлопот с плантацией и с Кулу» (сентябрь 1977).

Свои успехи и неудачи в пропаганде творческого наследия Рерихов среди вновь подходящих я мысленно соизмерял с тем, как в том или ином случае поступил бы на моем месте Павел Федорович. С особо же наболевшим я обращался непосредственно к нему.

«Дорогой Геннадий Владимирович, пишу вам в знаменательный День Учителя (24 марта) и шлю свои лучшие мысли, – отвечал Павел Федорович. – Мало знать и понимать Учение, к тому же степень знания и понимания всегда относительна и здесь нет предела. Важно познанное применить в жизни, претворить в самом себе.[17] И вот на этом пути претворения вполне закономерно выявляются наши несовершенства, с которыми требуется бороться. Их нужно осознать и победить <…>.

С. Н. сейчас в Софии с большой выставкой картин своих и Н. К. Жду от него сообщения о дате прибытия в Москву и готовлюсь сейчас к встрече, на которой много вопросов нужно решить. Если на какое-то время с ответами буду задерживаться, значит – в поездках» (март 1978).

Постепенно, шаг за шагом, в Новосибирске вокруг меня сформировался свой круг духовно ищущих молодых людей: композиторов и поэтов, певцов, инженеров и ученых. И каждый из них имел свой голос, вел свою партию в том общем оркестре, который называется устремлением Духа.

И Павел Федорович, находясь в курсе наших дел, чутко улавливая внутренний ритм моей жизни, всячески ободрял меня, поддерживал советом, давал рекомендации, корректировал то или иное направление нашей совместной общественной деятельности. Находясь на расстоянии в три тысячи километров друг от друга, я в то же время ощущал его совсем рядом и будто чувствовал плечом его твердую и уверенную руку.

«Я провел три недели в Москве, из них две вместе со С. Н., – писал Павел Федорович. – Все это было очень замечательно, но достаточно трудно. Много всего скопилось. С. Н. конкретно поставил вопрос о возобновлении работы в “Урусвати”. Чтобы вы были в курсе дела, посылаю вам коротко изложенную им позицию. Болгары ее полностью принимают, будем надеяться, что и мы не отстанем… Получил вашу публикацию от Спириной.[18] Это замечательно, что вы начинаете публиковаться. Больше пробуйте писать. Очень вам рекомендую заняться близкой к вашей работе деятельностью – охраной природы <…>. Ваша тема “Живая Этика и Христианство” – тема большая, которая будет решаться десятилетиями, а, может быть, и столетиями[19]. Быстрого выхода в печать с нею не предвидится. А вам нужно завоевывать реальные позиции» (июнь 1978).

«Вносить принципы Живой Этики необходимо в любой области, в любой каждодневной работе, во всех без исключения научных дисциплинах. Поэтому очень нужны контакты с их представителями, особенно с молодежью. К сожалению, в Академгородке, как, впрочем, и везде, нет единства, разбились люди на группировки, некоторые из них, похоже, немало вреда приносят, но попадают и хорошие люди, думаю, что Петр Петрович Лабецкий. Он был в Москве и привез подарок от Окладникова для С. Н. Как мне показалось, короткая встреча со С. Н. произвела на П. П. сильное впечатление. Так что там, где можно, поддерживайте и налаживайте хорошие контакты. Действуйте везде по принципу “более длинной линии”, т. е. старайтесь больше дать, больше заинтересовать и меньше идти на столкновения, которые, как правило, позитивных результатов не имеют <…>. Нужно действовать методом радости свободного познания, радостным восприятием всей жизни, полным признанием индивидуального подхода к духовному раскрытию Бытия, частью которого мы являемся. Между дисциплиной духа и палочной дисциплиной казармы – непроходимая пропасть <…>. Оберегайте в чистоте область своего духовного продвижения. Допускать каждого к своему “святая святых”, конечно, не следует, но сотрудничать на широких дорогах жизни приходится также широко» (август 1978).

Конечно же, свои реальные позиции в рериховском движении нам приходилось отстаивать и завоевывать не только в дружеских беседах с молодежью или своими единомышленниками, но и в начавшихся уже тогда идеологических столкновениях с теми, кто не только не принимали Живую Этику, но и были явными противниками всей ее теологии, философии и идеологии. На мои сообщения по этому поводу из Новосибирска Павел Федорович запрашивал подробности.

«Рад был узнать из письма, – отвечал он мне, – о вашей активной деятельности. Конечно, вам придется сталкиваться с разными людьми, разными степенями сознания, устремленности, целенаправленности и даже искренности, хотя, казалось бы, последняя степеней не имеет. Но, как сказано, живем мы среди людей, а не среди ангелов. Множественность исходных точек всегда необходимо иметь в виду, только в таком случае есть надежда разобщенную множественность направить к Единой Цели. Однако на этом пути часто придется встречаться с противоборством бессознательного невежества и сознательного искажения. Последнее и имело место в описанном вами случае <…>. Тут могут влиять и разные по характеру факторы. Например: ортодоксальное христианство, западничество Бенуа и его советского апологета Зильберштейна, уже выступавшего против Н. К., современные европоцентрические идеи, философский рационализм или экзистенциализм, волюнтаризм и, если да, то уточните – какого толка? Могут быть и совсем неожиданные причины, как то: личные столкновения с не очень компетентными и очень ограниченными “поклонниками” Н. К. К сожалению, таковых немало. Ведь чем обширнее храм, тем больше на его паперти юродивых <…>. Не исключено, конечно, и совмещение нескольких перечисленных факторов. Если мы их умело прощупаем, то сможем и лучше ответить. Рад был, что в своем ответе таким поползновениям вы очень хорошо опровергли некоторые допущенные искусствоведом Б. Андреевым ошибки и лживые утверждения <…>. Помните “Ловцу, входящему в лес”: “Из преследуемого сделайся ты нападающим. Как сильны нападающие и как бедны оправдывающиеся. Оставь защищаться другим. Ты нападай” <…>. Если чем-то я смогу быть вам полезен в этом деле, то рассчитывайте на меня <…>. С Новосибирской конференцией, похоже, все налаживается. Так что осенью, возможно, свидимся» (февраль 1979).

Однако несколько ранее этого времени одна из групп рериховцев Академгородка открыто распространила разработанный ею «Меморандум Международного Правительства»,[20] что сразу же приковало внимание органов госбезопасности не только к ним, но и ко всему рериховскому движению. Началась его «усушка и утряска» – и не только в Сибири. Опасаясь обысков в Академгородке, мои единомышленники везли мне в Новосибирск не разрешенные еще к публикации ксерокопии или «манускрипты» эзотерической литературы на хранение – на всякий случай. Некоторые из них до сих пор так и стоят в моем книжном шкафу. И хотя по делу «Меморандума» никого тогда не посадили, но нервы потрепали многим кандидатам и академикам.

В связи с этим в начале апреля я получил от Павла Федоровича открытку: «Дорогой Геннадий Владимирович, очень давно не имел от вас весточек. Знаю о новосибирских делах, надеюсь, они обошли вас стороной. Сообщите» (апрель 1979). А в первых числах мая на мой срочный ответ пришло уже большое и подробное письмо от Павла Федоровича с пометкой «исключительно для вас», где он детально анализировал ситуацию в Академгородке и ее последствия.

«Насколько мне известно, – писал Павел Федорович, – “Меморандум” сильно повредил Чтениям. Объем их значительно урезывается, все доклады подвергаются проверке в соответствующих учреждениях. Ко мне тоже проявили повышенный интерес в смысле идеологии моих работ и их отношения к Ж[ивой] Э[тике] <…>. Попаду ли я на Чтения – сейчас еще вопрос. Похоже, что Прибалтику сильно урежут или вообще “зарежут”. В центральной печати после “звонка” из Новосибирска сняли одну запланированную и уже готовую к публикации статью о Н. К.

“Меморандумом” я был возмущен до глубины души. Я не посягаю на право каждого высказывать свое мнение и нести за это ответственность. Но если при этом происходит разрушение с трудом воздвигаемого строительства – то это уже не “героизм”, не “активность”, не “смелость”, а, в первую очередь, предательство со всеми вытекающими отсюда последствиями.

После ухода от нас в 1960 г. Ю. Н.[21] пришлось заново закладывать фундамент дела Н. К. Я смею утверждать, что мне лучше, чем кому-либо, известно, с каким трудом это делалось, какие препятствия приходилось преодолевать. Чего стоила только книга серии “ЖЗЛ”,[22] пробившая дорогу другим изданиям и оказавшая решающее значение в праздновании юбилея.[23] Я первый начал публикации о Н. К. в научных изданиях и прекрасно знаю, на какие сваи опирается фундамент той широкой популярности имени Н. К., которая в необыкновенно короткое время была достигнута. Доскональное изучение всех трудов Е. И. и Н. К., как опубликованных, так и неопубликованных, их переписки, личное общение с Ю. Н. и С. Н. вооружили меня не только, в меру моих возможностей, усвоенными Знаниями, но и методами их использования. И второе не менее важно, чем первое. Энергией атома одинаково можно стимулировать и жизнь и смерть. Именно по этой причине, при их незыблемости, меняется методика их внедрения в жизнь. Меняется во времени, меняется регионально, меняется с учетом накопленной кармы человечества и Планом Владык, который тоже приходится корректировать в результате свободного, но несовершенного волеизъявления человечества. Вот почему в Ж[ивой] Э[тике] на первое место ставится расширение сознания и соизмеримость. Именно ни того, ни другого не наблюдалось при составлении и предъявлении в официальные инстанции “Меморандума”, что и привело к разрушению, а не к строительству <…>. Содержание же его говорит лишь о самообольстительной претензии на “всезнайство” в деле руководства эволюцией человечества, на готовность взять такое руководство в свои руки и на некую “исключительность”, достигнутую своего рода монопольным правом “сношения с Космосом” <…>. Надо признаться, что с охраной Доверенного плохо у нас обстоит дело и на земных путях <…>. Посылаю вам полный текст “Писем”.[24] Третий том “Т[айной] Д[октрины]”, может быть, удастся переснять. Смог также получить “Разоблаченную Изиду” в русском переводе <…>. По затронутым вами в письме вопросам хотелось бы побеседовать лично» (май 1979).

В августе 1979 года по заданию редакции «Вечернего Новосибирска» я оказался на Алтае, в селе Верхний Уймон. И 9 октября, в день 105-летия со дня рождения Н. К. Рериха, вышел мой большой очерк под названием «Музей в ладонях гор».

«Рад вашим писательским контактам, – писал мне Павел Федорович. – Это чрезвычайно важно. У вас вырисовывается четко выраженная собственная творческая линия и свое поле деятельности. Многие другие будут для вас на этом поле только помехой. Точно так же и вы будете для кого-то просто неприемлемы в аспекте сотрудничества. Так всегда было, так, к сожалению, и сейчас есть <…>. На определенных этапах материал для строительства подготовляется по различным методам и раздельно. Если мы попытаемся и кирпич, и цементный раствор, и деревянные детали, и скобяной товар делать под одной крышей и придерживаться одних и тех же методов и режимов, то добротного материала нам не видать. Наш этап – это еще только изготовление материалов. Отсюда столько разногласий. Каждый считает свой рецепт универсальным, но только из кирпича, только из цементного раствора, только из деревянных деталей – дома не построить <…>. Н. К. явил нам необыкновенно мудрый подход к этому противоречию житейского характера. Он умело направлял изолированные друг от друга потоки на колесо одной и той же мельницы. Постараемся хоть в какой-то мере следовать этому примеру <…>. Относительно рериховцев в целом я бы посоветовал им забыть слово “рериховец” и начать заниматься серьезно и хорошо своим делом. Каждое хорошо сделанное дело само по себе относится к “рериховскому”» (ноябрь 1979).

…15 мая 1982 года Павел Федорович Беликов умер. Вспоминая Павла Федоровича, хочу отметить, что никогда после при всех моих непростых жизненных обстоятельствах не довелось мне встретить человека более чуткого, более отзывчивого и более бескорыстного в отношениях с окружающими его людьми – настоящего священника нового времени, настоящего посвященного Новой Эпохи, уже начавшейся для человечества.

Моя переписка с Павлом Федоровичем – целая страница жизни. Он рассеивал мои сомнения, ободрял в промахах и неудачах, терпеливо и ненавязчиво корректировал мой жизненный путь. Подробно и по существу я получал от него ответы на все, может быть, иногда и наивные вопросы, перечитывая которые, мне становится неловко за то, что я отрывал его от той громадной работы, которую он вел в деле пропаганды, утверждения и сохранения философского, творческого и научного наследия Рерихов. Воистину, Павел Федорович Беликов – один из значительнейших апостолов Учения Живой Этики. «Многогранность и сложность Истины – трудно вмещаема, – писал мне Павел Федорович. – Именно поэтому на всех этапах эволюции, как отдельного человека, так и всего человечества. Великие Учителя открывают нам только часть Истины, и именно ту ее часть, которая толкает данного человека или все человечество на правильные действия, “свободно” приближая нас таким образом к Вселенской Истине». (декабрь 1977).

Непрерывному поиску этой Истины, постоянному приближению к Ней и учил меня мой Духовный Наставник, ибо сказано в Живой Этике: «Никаких половинчатых путей не существует – или устремление, или окоченение смерти».

По Зову наших Учителей и Наставников устремимся к Жизни!

Тверь, 2000 г.

С Павлом Федоровичем Беликовым, писателем и одним из самых выдающихся исследователей творчества семьи Рерихов, я познакомился (сначала заочно) в начале 1974 г., благодаря прочитанной книге «Рерих», вышедшей в серии «ЖЗЛ». Я написал восторженный отзыв в редакцию «Молодая гвардия» и 30 мая 1974 г. получил долгожданный ответ от писателя. Так началось наше знакомство, продолжавшееся вплоть до его ухода из жизни в 1982 году. П. Ф. Беликов стал для меня одновременно и другом, и духовным наставником.

Он был прост во всем: в одежде, в манере говорить, держаться на людях… Казалось, его нисколько не интересовало то, как он выглядел со стороны. Весь его облик излучал доброту, сердечность, искренность. Поражали его проницательные глаза (глаза мудреца), особенно в сочетании со светлой, такой мягкой, немного застенчивой, улыбкой на лице. А как он умел слушать собеседника!.. Неподдельное внимание, терпение, уважение к человеку, с которым он общался. Ни тени превосходства или заносчивости. А ведь Павел Федорович был близким другом С. Н. Рериха, одним из основателей Рериховского общества в Эстонии, переписывался с самим Н. К. Рерихом.

Павел Федорович был человеком весьма обязательным, в высшей степени человеком слова. За все годы нашего знакомства он ни разу не нарушил данных им обязательств или обещаний. Помню, когда я попросил его однажды помочь в получении лекарственных трав для моего больного сына, страдавшего бронхиальной астмой, то и эта просьба не осталась без ответа. Вскоре я получил бандероль с алтайскими целебными растениями, которые прислал друг Павла Федоровича Андреев из Петербурга.

Также не оставались без ответа и мои просьбы относительно присылки книг, статей Н. К. и Е. И. Рерихов и различных материалов по Живой Этике. Все эти материалы я переписывал от руки на протяжении нескольких лет (в 70-е годы, как известно, подобные книги не издавались).

В ноябре 1974 г. состоялась наша личная встреча. В эти ноябрьские дни в Москве проходили торжества, посвященные 100-летнему юбилею Н. К. Рериха.

17 ноября 1974 г. в Третьяковской галерее состоялось неофициальное открытие выставки картин С. Н. Рериха, приуроченной к его 70-летию. Там, на выставке, и состоялось наше знакомство.

Утром 21 ноября 1974 г. в залах Академии художеств (на Кропоткинской улице) была открыта Юбилейная выставка картин Н. К. Рериха. На выставке мне запомнился такой эпизод. Как всегда, вокруг С. Н. Рериха была многочисленная толпа посетителей. Павел Федорович, буквально спасая Святослава Николаевича от фанатичных почитателей, увлек его куда-то в другие залы. Я последовал за ними. Как позднее выяснилось, они торопились на кино- или фотосъемку в один из выставочных залов. Моему взору предстала следующая картина: в мощном потоке света Павел Беликов и Святослав Рерих стояли рядом, дружески обнявшись.

Вечером, 21 ноября 1974 г., в Большом театре состоялся Торжественный вечер, посвященный 100-летию со дня рождения Н. К. Рериха, на котором мне и моим близким посчастливилось присутствовать – Павел Федорович любезно предоставил нам пригласительные билеты.

25 ноября 1974 г. состоялась Научная конференция в Академии художеств, посвященная 100-летнему юбилею Н. К. Рериха. На этой конференции Павел Федорович выступал с докладом. «Искусство – сердце народа, наука – мозг народа», – привел он слова Н. К. Рериха. «Искусство и Знание являются международным языком».

Здесь же, в зале, где проходила конференция, я впервые увидел З. Г. Фосдик (вице-директора Музея Н. Рериха в Нью-Йорке) – очень милую, скромную и простую на вид женщину, чрезвычайно обаятельную, от которой, казалось, исходили волны света и добра. Воистину, все значительное почти всегда бывает и самое простое.

Приезжая в Москву, Павел Федорович несколько раз останавливался в квартире моего отца (на Ново-Петровской улице). Причем, делал это с удовольствием. Отец выделял ему отдельную комнату. График его деятельности в то время был необычно напряженным. Я и мои близкие удивлялись его неистощимой энергии, колоссальной работоспособности: многочисленные встречи, беседы, участие в заседаниях, конференциях на различных уровнях, выставках и пр. Как все это мог выдерживать уже далеко не молодой человек на протяжении нескольких дней подряд? – такой вопрос постоянно возникал у нас. И у него еще оставались силы беседовать с нами…

Во время этих бесед затрагивались различные темы из области Живой Этики. Многое в результате становилось понятным, ибо Павел Федорович просто и доступно объяснял сложнейшие философские вопросы, проблемы Бытия, науки, религии, искусства и т. д. И, конечно, в этих беседах широко освещалась многогранная деятельность семьи Рерихов. Для меня лично очень многое в результате этих задушевных (порой многочасовых) разговоров являлось подлинным открытием. Можно сказать, что они были своего рода «ликбезом» по многим вопросам философии, науки и т. д.

Было очень интересно наблюдать со стороны за выражением лица Павла Федоровича в то время, когда он собирался с мыслями, чтобы ответить на какой-либо непростой вопрос. При этом он закрывал глаза (как бы уходил в себя), морщил лоб, потирая его рукой, и, медленно подбирая слова, с некоторым усилием (внутренним) отвечал. Ибо ему надо было не просто ответить, а ответить так, чтобы мы смогли вместить этот ответ в своем сознании.

8 мая 1976 г. в Центральном Доме кино состоялся просмотр научно-популярного фильма «Н. Рерих» (режиссер – Р. Сергиенко, «Киевнаучфильм»). Среди консультантов фильма был и П. Ф. Беликов.

Во время своего очередного приезда в Москву, в июне 1977 г., Павел Федорович вновь остановился у нас (на квартире моего отца). В этом году в Москве проходила Всемирная конференция религиозных деятелей, посвященная проблемам мира. Накануне ее открытия, 5 июня, был большой христианский праздник Всех Святых. В московском кафедральном Богоявленском соборе проходило торжественное богослужение, которое возглавлял святейший патриарх Пимен. На этом богослужении присутствовали многочисленные гости, участники Всемирной конференции, которые соборно молились об успешном завершении этого Форума. Впервые в новейшей истории человечества на Всемирный форум собрались единой семьей представители основных мировых религий: христиане, мусульмане, буддисты, индуисты, иудеи… И что особенно знаменательно: собрались у нас, в России.

В один из вечеров Павел Федорович рассказал о необычном представителе одной религиозной общины, выступившем на этом Форуме. Речь его была очень своеобразная и сильно отличалась от всех других выступлений. Она заключала в себе многие идеи Живой Этики, приближенные к современности. И что еще было необычно – никто не видел, как Он пришел и как ушел с конференции. Павел Федорович дал понять, что, скорее всего, это был Посланник Братства.

В августе 1977 г. по любезному приглашению Павла Федоровича я приехал к нему в Козе-Ууэмыйза.

Это небольшой тихий поселок, в котором много зелени; возле домов – аккуратные палисадники. В окрестностях поселка частично сохранился старинный парк. Раньше здесь была баронская усадьба («икскюлей»), от которой немного что сохранилось: часть барского дома, дом управляющего, развалины оранжереи… Недалеко расположена роща, и протекает небольшая речка Пирита. Дом, в котором проживал Павел Федорович с супругой, небольшой, двухэтажный. Квартира расположена на втором этаже. Все вокруг чисто, ухоженно… Перед домом много цветов (в основном розовые кусты разных оттенков), за которыми ухаживала супруга Павла Федоровича, Галина Васильевна, большая любительница природы.

Первое, что сразу бросается в глаза при входе в квартиру, – это книги, которые находятся уже в прихожей (на антресоли). Вдоль стен большой комнаты, от пола и почти до потолка, устроены полки для книг. Повсюду книги, картины, разнообразные сувениры… На оригинальном блюде стоит фигурка Будды, выполненная знакомым скульптором с оригинала, привезенного из Индии. Рядом с ней макет буддийского монастыря Эрдени, знаменитого тем, что его посещал Учитель М. В квартире Павла Федоровича собран богатейший архив по Живой Этике, творчеству семьи Рерихов; обширная библиотека из философских, научных и литературных трудов многих отечественных и зарубежных авторов и другие уникальные материалы по вопросам мировой истории и культуры.

Его архивами пользовались многие известные ученые, литераторы, художники, искусствоведы и… просто любители. Он всегда бескорыстно предоставлял всем им возможность пользоваться этими бесценными духовными сокровищами. Павел Федорович не имел ни ученых степеней, ни специального литературного или философского образования. Он сам себя «образовал», самоусовершенствовал, достигнув значительных духовных высот и глубин в познании Бытия. Не случайно художник Цесюлевич из Барнаула в своем докладе «Прибалтика в деятельности Н. К. Рериха в 1920-х – 1930-х годах» называет Беликова «близким другом и сотрудником Н. К. Рериха».

Несомненно, П. Ф. Беликов принадлежит к людям нарождающейся Новой Расы, появление которой знаменует начало Новой Эпохи в развитии земной цивилизации.

Сколько задушевных бесед состоялось в Козе-Ууэмыйза!.. Мы общались не только дома, но и во время прогулок по живописным окрестностям: в роще, на лугу, на берегу речки Пириты. Чудесная природа в тех местах, где и дышится привольно, и мыслится свободно… Аура окрестных мест – прекрасная!

Мы часами беседовали на многие темы, затронутые в Живой Этике, Павел Федорович рассказывал о жизни и творчестве семьи Рерихов, Центрально-Азиатской экспедиции и многом другом.

Запомнился рассказ Павла Федоровича о событиях, происшедших с ним во время второй мировой войны, когда Эстония была оккупирована немцами. До захвата Эстонии фашистской Германией Беликов работал в системе Союзпечати. Несомненно, этот факт был известен местным буржуазным властям, сотрудничавшим с оккупантами. За ним стали следить… В один из своих приездов в Таллинн (а он тогда скрывался на хуторе) его стали преследовать на улице переодетые в штатское полицейские «ищейки». Хорошо ориентируясь в городских кварталах, он сумел от них скрыться: вошел в один из знакомых домов, имевший выходы на две стороны, и благополучно вышел с противоположной стороны дома на соседнюю улицу.

И еще один эпизод из военной поры, который характеризует Павла Федоровича уже как мужественного и самоотверженного человека, патриота своей Родины, сострадающего несчастным, попавшим в беду людям. Во время войны Павел Федорович жил на хуторе, со всех сторон окруженном лесом. Он и его жена Галина Васильевна помогали едой и одеждой двум раненым русским солдатам, которые попали в окружение и скрывались от немцев. Впоследствии, когда солдат поймали и допрашивали, стараясь узнать, кто из местных жителей им помогал, то Павел Федорович солдатами не был опознан (как он сам выразился: о нем просто… забыли).

Много лет спустя он рассказал эту историю С. Н. Рериху. Святослав Николаевич усмотрел в этом помощь и защиту Высших сил. «Значит, вы были Нам еще нужны», – заключил он.

Павел Федорович был близким другом С. Н. Рериха и истинным знатоком его творчества. О глубине его проникновения в творчество С. Рериха можно, в частности, судить по замечательной статье П. Беликова «Свет таланта», посвященной выставке картин С. Н. Рериха в Улан-Удэ (см. журнал «Байкал» № 5 за 1975 г.).

Павел Федорович подарил мне несколько фотографий, которыми я очень дорожу и трепетно храню: «Общая панорама долины Кулу», «Чтение Вед перед домом Рерихов в Кулу», «Дом Рерихов (со стороны мастерской Н. К. Рериха)», «Н. К. Рерих с сыновьями». Но особенно мне дорога фотография с триптихом «Fiat Rex» на стене, на которой запечатлен уголок комнаты в доме Рерихов (в Кулу), где проходило Общение с Учителем и делались записи Учения Живой Этики Е. И. Рерих.

Как я уже упоминал, в годы общения с Павлом Федоровичем мною были получены от него многие материалы по Живой Этике, отдельные статьи, а также отрывки из книг Н. К. и Е. И. Рерихов (в перепечатке, выполненной Павлом Федоровичем или Галиной Васильевной, которая ему очень помогала в этой работе); иногда он присылал и целые книги, изданные в печати (в основном, в Латвии в 30-х годах).

Однажды он мне прислал отпечатанный на машинке религиозно-философский трактат В. Ф. Войно-Ясенецкого (он же архиепископ Лука) с его биографическими данными. Павел Федорович высоко ценил философские и этические воззрения этого незаурядного ученого-мыслителя и религиозного деятеля. Архиепископ Лука «владел несколькими иностранными языками, изучал философию, особое внимание уделял изучению восточной философской мысли и истории христианства», – писал он мне.

Уже после ухода из жизни Павла Федоровича его сын, Кирилл Павлович, прислал мне перепечатку последней книги отца, полностью законченной в черновом варианте и практически подготовленной к печати. В перепечатке книга была озаглавлена: «Семья Рерихов (опыт духовной биографии)». В свет она вышла в 1994 г. в Новосибирске под названием – «Рерих (опыт духовной биографии)».

Павел Федорович Беликов ушел из жизни 15 мая 1982 года и был похоронен на Александро-Невском кладбище в Таллинне (его называют «внутригородским»). Кладбище расположено недалеко от дома, где живет дочь Павла Федоровича, Елена Павловна. Она мне рассказывала, что на похоронах отца, кроме близких, были только друзья из Петербурга и Киева. И все… Из Москвы были присланы лишь телеграммы соболезнования.

Но память о нем, несомненно, жива и будет всегда жить в сердцах его истинных и благодарных друзей и соратников.

Память эта не сотрется во времени. Залогом тому служит названная в его честь вершина на Алтае – «Пик Беликова». Восхождение на эту вершину было совершено сибирскими учеными в 1983 году. «Пик Беликова» находится рядом с четырьмя другими вершинами «Рерихов» (названными в честь Е. И., Н. К., Ю. Н., С. Н. Рерихов). И над всеми этими вершинами возвышается «Пик Учителя».

Москва, апрель-май 2001 г.

Во время учебы в институте (1963–1968 гг.) я заинтересовался философией Востока. Знакомство с литературой по буддизму неизбежно привело к Агни Йоге и Рерихам. Но доставать книги Учения было непросто: в основном приходилось переснимать их и печатать. Тогда я очень увлекался фотографией и ночи напролет просиживал, печатая книгу за книгой. До сих пор у меня на даче хранятся целые тома, сделанные фотоспособом или перепечатанные на машинке. Есть и переписанные от руки…

Позднее, в 1969–1970 гг., я с огромным интересом посещал «полуподпольные» лекции по буддизму, которые читал в МГУ А. М. Пятигорский, ученик Юрия Николаевича Рериха. Беседуя с ним о его Учителе, мы почувствовали, что речь идет не просто о замечательном востоковеде, а об Ориенталисте милостью божьей. Вот почему Мемориальная квартира-музей Юрия Николаевича притянула меня как магнит. В начале 70-х я стал часто бывать в этом удивительном месте, пользуясь гостеприимством Ираиды Михайловны Богдановой, рассказывавшей неизвестные в те годы подробности о трансгималайской экспедиции Рерихов и, особенно, о жизни в Кулу. Мой интерес к великой Семье Рерихов и к данному через них Учению все возрастал.

Именно поэтому, когда в 1972 году в серии «ЖЗЛ» вышла книга П. Беликова и В. Князевой «Рерих», мне захотелось во что бы то ни стало познакомиться с авторами и узнать от них побольше об удивительной семье. Конечно, авторы не могли поместить в одну книгу все свои знания, да и цензура вряд ли все пропустила… С Валентиной Павловной я так и не сумел познакомиться, зато судьба подарила мне после выхода книги встречу с Павлом Федоровичем. Спустя некоторое время после нашего знакомства (в 1974 году) он представил меня Святославу Николаевичу Рериху. Но эта Встреча для меня настолько важна, что о ней нужно рассказывать отдельно, а сейчас я подробнее поведаю о беседах с Павлом Федоровичем.

Впервые мы увиделись у вдовы писателя В. Иванова, автора романов «Русь изначальная» и «Русь великая». На этой встрече были В. М. Сидоров, П. Ф. Беликов и я со своими друзьями Александром Кочаровым и Тамарой Котеленец. Нужно сказать, что в то время мы с Александром увлеченно занимались поисками материалов по Востоку. У Кочарова созрело твердое решение освоить санскрит, и вскоре мы уже были на квартире у Октябрины Федоровны Волковой, работавшей в свое время, как и А. М. Пятигорский, под руководством Ю. Н. Рериха. Начались занятия по изучению санскрита. Кочарова они увлекли невероятно, я же, понимая, сколько времени потребуется для овладения этим древним языком, решил, что не могу забросить создание инструментария Оптического театра, над которым трудился тогда не покладая рук. Поэтому, отсняв иллюстрации из великолепных старинных фолиантов, которыми была богата библиотека О. Ф. Волковой, я прекратил свои занятия и сосредоточил все силы на работе над театром. Кочаров же, успешно освоив санскрит, отправился учиться в Бурятию, постигая каноны создания танок, а потом на десять лет уехал в Индию. Я так подробно останавливаюсь на описании нашей жизни в начале 70-х, потому что именно жгучий интерес ко всем, кто профессионально занимался Востоком, закономерно приводил к встречам со многими интересными людьми. И однажды вечером мы оказались в такой компании на квартире известного писателя. И В. М. Сидоров, и тем более П. Ф. Беликов были для нас источниками информации, к которой тянулась душа и которую так непросто было получить в то время.

Уже после первых встреч и бесед я понял, что Павел Федорович – образованнейший человек ренессансного типа. Энциклопедист. Человек, для которого учиться всю жизнь было интересно и радостно. И Учение в его жизнь пришло потому, что иначе и быть не могло. Устремленность души к высокому, к миру горнему привела бы его к Учению с неизбежностью. Конечно, он не мог не устремиться всем сердцем к тем, через кого было дано миру это Учение. Когда он еще до войны вел переписку с Рерихами, то писал точно, скупо и по делу. Без свойственных нынешним рериховцам славословий и многословных «исповедей». Это о нем писала Е. И. Рерих, что хороший деловой отчет они ценят больше, чем пространные заверения в преданности. Воистину, свидетельствовать о чем бы то ни было можно только собственным примером. Таким и был П. Ф. Беликов. Собой, своим отношением к друзьям он свидетельствовал об истинном благородстве, об истинной скромности. Не о показном смирении, которое паче всякой гордыни. Тихий, скромный, незаметный, но в то же время собранный, целеустремленный, нацеленный на высокие дела и задачи, – таким он запомнился мне. Думаю, что многие из рериховцев, кто долго общался с Павлом Федоровичем, согласятся со мной в такой оценке.

У Беликова был большой архив, касающийся семьи Рерихов, который он собирал всю жизнь, поэтому к нему часто обращались за уточнениями и разъяснениями. Если он знал, что сможет ответить на заданный вопрос, то никогда и никому не отказывал в помощи. Он рассылал многим людям материалы по теософии и Живой Этике, и когда его пытались предупредить, что рассылка по почте грозит огромными неприятностями, то Павел Федорович тихо и спокойно отвечал: «Да не оскудеет рука дающего», и пыл «доброжелателей» куда-то улетучивался. При нем все ссоры, которые вспыхивали иногда между рериховцами, тут же стихали… Он знал, он был истинным Хранителем, и это чувствовали и понимали те, с кем он общался… Как нам сегодня не хватает такого спокойного, мудрого и ответственного подхода! Сколько людей, назвавшись рериховцами, не усмирив свою гордыню, продолжают самозабвенно лелеять свое эго, самоутверждаться, расталкивая всех вокруг, подобно кукушонку в чужом гнезде, и самое страшное – выдают нечто несуразное, ссылаясь при этом на Рерихов. Остается только пожелать тем, кто попадает под влияние подобных самозванцев, побольше читать мудрых книг, размышлять и помнить, что только напряженная работа по самосовершенствованию может принести истинные результаты.

Для нас необычайно важен жизненный опыт каждого члена великой семьи Рерихов. Если мы хотим следовать их путем, работать на той же ниве Культуры, которую они с любовью возделывали и стойко охраняли, то мы должны настраивать сердца с ними в резонанс, постигать их опыт, а не слушать отсебятину «лжеучителей». Ловцов человеческих душ предостаточно. Не попадаться на их крючок поможет работа над книгами Живой Этики. Но и Живую Этику нужно постигать, одновременно впитывая все лучшее, что накопила мировая культура, мировая философия. Иначе и смысл книг Учения не будет правильно понят. Многое пытливому уму даст и книга П. Ф. Беликова «Рерих (опыт духовной биографии)». Мечта написать такую книгу зародилась у Павла Федоровича давно. Помню, как увлеченно он рассказывал нам, что собирается написать книгу о духовном становлении Николая Константиновича. «Нужно вдохновить многих ищущих, – говорил Павел Федорович, – и показать им, как в реальной жизни реальный человек, благодаря огромному труду, устремленности и великой ответственности, достигает высот духа, как он продирается не только сквозь многочисленные преграды, которыми изобилует жизнь, но и через собственное несовершенство».

Павел Федорович показал это, анализируя дневниковые записи молодого Н. К. Рериха, который, учась в Академии художеств, часто доверял бумаге все перипетии своей студенческой жизни. Это воистину бесценное свидетельство для тех, кто привык из одухотворенного человека, достигшего высот в общественной жизни и в творчестве, создавать себе кумира и считает, что Адепты, Махатмы и Учителя приходят на Землю «в готовом виде». Псевдорериховцев эта книга, может быть, и шокирует: как же так, разве мог их кумир записать подобное в своих дневниках, разве могло подобное с ним вообще происходить? Разве мог он страдать, метаться, мучиться сомнениями? Неужели Николай Рерих боялся быть изгнанным из Академии художеств, нелицеприятно отзывался о сокурсниках и о самом Куинджи? Да, все это происходило с ним. Но книга рассказывает и о другом. Как неуверенный в своих силах и вместе с тем честолюбивый студент постепенно, шаг за шагом, поднимался по крутой каменистой тропинке к заоблачным вершинам. На пути этого восхождения произошла сужденная встреча. В его жизнь пришла Лада – Елена Ивановна, – пришла Ведущая. И земной поклон Павлу Федоровичу за то, что в своей книге он сумел показать лабораторию созидания Высокого Духа. Огромный личный труд и невидимые миру слезы, растворяющие кору несовершенства, помогающие сквозь кокон быта прорваться в небо Свободы, преображаясь при этом из человека обычного в Человека Огненного.

Особую благодарность к П. Ф. Беликову я испытываю за то, что именно он в 1974 году сообщил мне о приезде из Индии в Москву С. Н. Рериха. Святослав Николаевич привез тогда на Родину большую выставку собственных полотен и картин отца по случаю 100-летия со дня рождения Н. К. Рериха. Выставки прошли в Академии художеств и в Третьяковской галерее. Благодаря помощи Павла Федоровича я смог попасть на открытие обеих выставок. На этих открытиях было и телевидение и киногруппа, снимавшая документальный фильм об этом событии, а, значит, было море света. Это помогло мне отснять оба торжества и на черно-белый негатив, и на слайдовую пленку. Когда я отпечатал фотографии и показал их Беликову, он предложил мне пойти вместе с ним к Святославу Николаевичу в гостиницу «Советская» и подарить ему весь набор фотографий. Я с радостью согласился, потому что мечтал познакомиться с этим удивительным художником, и к тому же с одним из Рерихов, который, как никто другой, мог ответить на многие вопросы, накопившиеся к тому времени…

Мы пришли в гостиницу ясным январским днем, уже 1975 года, около полудня. Святослав Николаевич, предупрежденный Беликовым, ждал нас в номере. Павел Федорович представил меня, и я с трепетным чувством пожал руку Мастера. Потом разложил на столе около тридцати больших фотографий, которые с интересом стал рассматривать Святослав Николаевич. Вдруг он довольно громко позвал отдыхавшую в другой комнате жену. Появилась Девика Рани, поздоровалась с нами и тоже подошла к столу. Они долго рассматривали фотографии, обсуждая их на английском языке, а мы с Павлом Федоровичем с интересом наблюдали за этой увлеченной парой. Святослав Николаевич сказал, что это самый живой репортаж об открытии выставок, и он с благодарностью принимает такой подарок. Я подготовил на всякий случай две одинаковые фотографии с его портретом. Одну подарил вместе со всем набором Святославу Николаевичу, а вторую попросил его подписать мне на память. Он сел за стол и своим четким красивым почерком вывел: «Сергею Зорину на Добрую Память. Святослав Рерих». Поставил подпись и число – 27.01.1975 г. После этого я, немного смущаясь, спросил Святослава Николаевича, не найдется ли у него полтора-два часа для серьезного разговора. Для меня-то он уж точно был серьезным. Честно говоря, я боялся, что получу отказ за неимением времени, и замер в ожидании ответа. Но, к моему большому удивлению, Святослав Николаевич согласился. Я знал, что Павел Федорович долго оставаться не мог, так как у него были назначены встречи, но на всякий случай шепнул ему, что невероятно хочу поговорить со Святославом Николаевичем с глазу на глаз. Беликов понимающе улыбнулся и, сославшись на запланированную ранее встречу, откланялся. Девика ушла отдыхать, и Святослав Николаевич предложил мне присесть. Я же предложил ему выйти в холл, сказав, что не хочу мешать отдыху жены, а сам стал показывать на потолок и стены, знаками изображая, что они наверняка напичканы подслушивающими устройствами. Мудрая улыбка, легкий вздох, – и мы вышли в коридор, в котором недалеко от номера был очень уютный холл с небольшим столиком и двумя креслами. Рядом со столом возвышался большой фикус. Мы уселись, и полтора часа пролетели незаметно в обсуждении вопросов, которые я подготовил заранее. Святослав Николаевич тоже задавал вопросы, и было видно, насколько он неравнодушен ко всему, что происходит в России, как ему интересно, чем живет и о чем мечтает молодежь. В конце разговора Святослав Николаевич пригласил меня в Бангалор и просил ему непременно писать. Мы снова зашли в его номер, он взял бланк международной телеграммы и, написав на нем свой адрес в Индии, вручил мне. Мы тепло попрощались, и я, ликуя, ушел. Недооценил я наши славные органы… Через два года, зимой 1977 г., мне предъявили на допросе стенограмму того памятного разговора. Я, видите ли, не имел права встречаться с иностранцем (это Святослав Николаевич – иностранец?!), так как в свое время, работая на одном из оборонных предприятий, давал подписку… Все мы тогда что-то подписывали в «первобытных» отделах подобных предприятий. Обидно и неприятно, даже спустя столько лет, что и Святослав Николаевич был под неусыпным наблюдением «искусствоведов в штатском». Да, видимо тот фикус был с фокусом, и микрофонов в нем было больше, чем листьев…

Сегодня я храню и этот портрет, подписанный Святославом Николаевичем, и бланк телеграммы с его адресом в Оптическом театре Центра-Музея им. Н. К. Рериха как самую дорогую реликвию. Храню и помню, что эта замечательная встреча, о которой я мог только мечтать, стала возможной благодаря Павлу Федоровичу Беликову.

Москва, 16 мая 2001 г.