Вы здесь

Неподобающая Мара Дайер. 11 (Мишель Ходкин, 2012)

11

Я проснулась посреди ночи. В горле моем застрял вопль, на грудь словно навалился якорь. Я обливалась потом, тонула в ужасе. Я вспомнила. Я вспомнила. Поток осознания был почти физически болезненным. Джуд у моего окна, он явился, чтобы забрать меня и отвезти туда, где ждали Рэчел и Клэр.

Вот как я попала туда той ночью. Воспоминание не было таким уж ужасным, но пугал сам факт, что я вспомнила. А может, не пугал – возбуждал. Всем своим существом я знала: мой спящий рассудок не вообразил это, память была настоящей. Я осторожно проверила, не всплывет ли на краешке сознания еще какой-нибудь кусочек прошлого, но ничего не появилось – ни намека на то, зачем мы отправились в психушку.

Адреналин в крови зашкаливал, и я не смогла заснуть. Сон (воспоминание) повторялся по кругу, беспокоя меня больше, чем следовало. Почему я внезапно вспомнила именно сейчас? Что я могла с этим поделать? Что я должна была с этим поделать? Мне нужно было вспомнить ночь, когда я потеряла Рэчел, – вспомнить ради нее. Ради себя самой.

Хотя мама не согласилась бы с этим – она сказала бы, что мой рассудок защищается от травмы. Насиловать его «нездорово».

После того как на вторую ночь я увидела тот же самый сон, пережила тот же самый ужас, я мысленно начала соглашаться с мамой.

В тот день в школе я просто ни на что не годилась, и на следующий день тоже. Дул горячий бриз Майами, но вместо него я чувствовала на руках холодный декабрьский воздух Новой Англии. Закрывая глаза, я видела возле окна Джуда. Я думала об ожидающих меня Рэчел и Клэр. Ожидающих у психушки.

Психушки.

Но после навалившегося на меня в Кройдене мне больше всего на свете нужно было расслабиться. Поэтому утром пятницы я сосредоточилась на всяких мелких вещах. На столбах кружащих москитов, которыми я почти подавилась, когда вышла из машины Даниэля на парковку. На воздухе, набухшем влагой. На чем угодно, только бы не думать о новом сне, о памяти, обо всем, что стало частью моего ночного репертуара. Я была рада, что нынче утром у Даниэля прием у стоматолога. Мне не хотелось разговаривать.

Когда я приехала в школу, парковка была еще пустой. Я переоценила время, которое требовалось при здешнем движении для того, чтобы сюда добраться. Молнии сверкали вдалеке в пурпурных тучах, расстелившихся по небу как темное одеяло. Надвигался дождь, но я не могла сидеть смирно. Я должна была что-то делать, должна была двигаться, чтобы отогнать память, которая терзала мой разум.

Я распахнула дверцу машины и пошла пешком, миновав несколько пустых, неухоженных земельных участков и захудалых домов. Не знаю, как далеко я зашла, когда услышала, как кто-то скулит.

Я остановилась и прислушалась. Предо мной была сетчатая ограда, увенчанная колючей проволокой. Травы не было, только светло-коричневая, слегка утоптанная грязь в тех местах, где землю намочил ночной дождь. Повсюду валялся хлам: части машин, куски картона, какой-то мусор. А еще очень большая груда деревяшек. По земле рассыпались гвозди.

Я забралась по сетке до колючей проволоки и попыталась встать на носки, чтобы увидеть все пространство за оградой. Ничего. Я пригнулась, надеясь что-нибудь рассмотреть под другим углом. Окинула взглядом груду частей машин, потом осмотрела разбросанный там и сям мусор, груду деревяшек. Короткая желтовато-коричневая собачья шерсть почти сливалась с пылью под ненадежно сложенными досками. Собака так исхудала, что на ее пятнистой спине были видны все позвонки. Свернувшись плотным клубком, собака дрожала, несмотря на гнетущую жару. На ее черной морде виднелось множество шрамов, уши были рваными и почти невидимыми, прижатые к голове.

Ей было очень, очень плохо.

Я вгляделась во двор, но никого не увидела. Присев, я позвала собаку самым добрым, самым тоненьким голосом.

Собака выползла из-под кучи деревяшек и нерешительно, спотыкаясь, подошла к забору. Она посмотрела через металл слезящимися карими глазами.

Никогда в жизни я не видела столь жалкого существа. Я не могла оставить ее тут, в таком состоянии. Мне придется прогулять школу, чтобы вызволить ее.

И тут я заметила ошейник.

На ошейнике висел замок, прикрепленный к такой тяжелой цепи, что было удивительно, как животное вообще может стоять. Цепь даже не надо было ни к чему прицеплять: собака все равно никуда бы не ушла.

Я погладила ее морду сквозь ограду и попыталась прикинуть, смогу ли я стащить ошейник через большую, костистую голову. Я заговорила с собакой воркующим голосом, приманив ее так близко, что смогла почувствовать, насколько туго сидит ошейник. Но стоило мне ухватить его снизу, как тишину нарушил протяжный гнусавый голос, прозвучавший в нескольких шагах от меня.

– Какого черта лысого ты творишь с моей псиной?

Я подняла глаза.

Этот человек стоял по мою сторону забора, близко. Слишком близко. Плохо, что я не слышала, как он подошел. На нем была белая в пятнах майка и рваные джинсы, макушка его была лысой, а на плечи падали длинные сальные волосы.

Что сказать тому, чью собаку ты собираешься украсть?

– Привет.

– Я спросил, чего ты творишь с моей псиной.

Он прищурил на меня налитые кровью и слезящиеся голубые глаза. Я подавила желание забить его до смерти какой-нибудь палкой и вместо этого помедлила, оставив его вопрос без ответа. У меня, у девочки-подростка, не знающей, есть ли у фермера-засранца нож или пистолет в кармане, не было большого выбора. И я заговорила самым невинным голосом глупенькой девчонки:

– Я просто шла в школу и увидела вашу собачку! Она такая милая, какой она породы?

Я надеялась, этого хватит, чтобы он передумал грабить меня и отбирать завтрак. Я затаила дыхание.

– Она питбуль, ты что, раньше их не видала?

Он сплюнул в грязь комок какой-то противной дряни.

Таких тощих не видала. Я вообще не видела настолько худых собак или настолько худых других животных.

– Не-а. Такая замечательная собака! Она много ест?

Беспардонно глупый вопрос. Когда-нибудь я погибну из-за того, что не умею следить за своим языком. Может, погибну прямо сегодня.

– Тебе-то какое разэтакое дело?

Ну… Веди себя как взрослая или беги домой.

– Она умирает с голоду, и цепь у нее на шее слишком тяжелая. У нее укусы на ушах и шрамы на морде. Вы что, не можете лучше о ней заботиться?

Голос мой становился пронзительным.

– Она такого не заслужила!

Я начинала терять самоконтроль.

Его челюсти напряглись, впрочем, как и все тело. Он подошел так близко, что оказался лицом к лицу со мной. Я задержала дыхание, но не двинулась с места.

– Да кто ты, к дьяволу, такая? – просипел он. – Проваливай! Еще раз тебя увижу – уже не буду таким вежливым!

Я невольно вдохнула отвратительную вонь, которой на меня веяло, и посмотрела вниз, на собаку, которая съежилась, стараясь держаться подальше от своего владельца. Мне не хотелось ее оставлять, но я не могла придумать, как справиться со всеми этими помехами: колючей проволокой, ошейником на замке и тяжелой цепью. С ее хозяином. Поэтому я с трудом отвела от нее глаза и двинулась прочь.

И тут услышала вопль.

Круто обернувшись, я увидела, что собака скорчилась, прильнув к земле. Ее хозяин держал тяжелую цепь. Наверное, он рванул ее.

Больной ублюдок мне улыбался.

Меня переполнила ненависть, до краев. В тот миг я ненавидела этого человека сильней, чем кого-либо прежде за всю свою жизнь; у меня кулаки чесались его отделать, но это было мне не под силу. Поэтому я повернулась и побежала, чтобы дрожащие руки и ноги выплеснули хоть какую-то часть ярости, поднявшейся из глубины моей души, – ярости, о которой я и не подозревала. Ноги мои стучали по тротуару, а мне хотелось, чтобы они выбили улыбку с лица этого грязного типа. И, едва эта мысль мелькнула у меня в голове, я увидела…

Провал в черепе мужлана, оставивший зияющую, кровавую дыру в боковой части головы. Густое облако мух, забившее его рот. Кровь, запятнавшую песчаную почву рядом с грудой досок, растекшуюся широкой темнеющей лужей вокруг тела.

Он заслуживал смерти.