Когда Юрий Борисович предложил купить у него «Волгу» ГАЗ-21, я сразу дал согласие. Знакомые пытались меня отговорить:
– Мишка, ты с ума сошел! Борисыч – разгильдяй и жмот, разве может он продать машину в хорошем состоянии! Да ты разоришься на запчастях и ремонте.
Я вежливо выслушивал аргументы, но в своём решении не поколебался ни на секунду, а дело было в той неповторимой атмосфере, которая витала в просторном салоне автомобиля: уютный запах пластика и кожаной обивки сидений, высота потолка над головой (я со своей комплекцией тяжеловеса и ростом метр девяносто два помещался туда полностью и еще оставалось пространство сверху). О, эти сиденья, больше похожие на диваны в рекреации старинной гостиницы, этот руль цвета слоновой кости с волнистыми углублениями для пальцев! А обтекаемо-округлый, солидный корпус!.. Я оглаживал бронированные волны, как абрек ахалтекинца, и мне казалось, что он сочетает в себе, вроде бы несовместимое: роскошный лимузин, тяжелый танк и колосс «Родина-мать» на Мамаевом кургане… Всё это, и еще нечто совершенно неуловимое, но очень родное, домашнее, сделало этот автомобиль самым желанным с детства, когда еще мальчиком я впервые сел на упругое широкое сиденье рядом с водителем и замер, погрузившись в таинственные, очень приятные ощущения. Вопреки подозрениям моих друзей по поводу Юрия Борисовича, он поступил со мной очень уважительно. Вместе с автомобилем достался мне аварийный комплект запчастей и просьба беречь раритет и обращаться по поводу любой проблемы, связанной с машиной.
– Поймите, Михаил, – шептал он взволнованно, – «Волга» ГАЗ-21 – не просто транспортное средство, это старый надежный друг, отчий дом на колесах, крепость, наконец. Вы понимаете, почему для меня так важно передать её в надежные руки?
Да, я его понимал. Стоило мне впервые сесть за руль автомобиля, выехать на шоссе и неспешно, на малой скорости, прижимаясь к обочине, начать движение по гладкому асфальту, чувствуя себя хозяином этой машины, которая послушно выполняла мои команды, как я понял, что сроднился с ней навсегда. Обычно говорят: «На какой тачке ездишь?», «Я езжу на БээМВэ!» О, нет, я ездил не на машине, а в машине. Итак, мне нравилось ездить в моей машине, непрестанно, до головокружения вдыхать неповторимый уютный запах, чувствовать, как послушна она, как мы нравимся друг другу и как хорошо нам вдвоем, особенно во время дождя, когда по корпусу монотонно стучат капли воды и льются прозрачные струи, а тебе сухо, тепло и уютно, как дома у камина в кресле-качалке.
Часто поздним вечером я выходил из дома, открывал тяжелую дверцу, садился на сиденье-диван, запускал двигатель, прислушивался к мерному урчанию, как врач-кардиолог – к ритмичному биению сердца ветерана спорта; включал тихую музыку, выезжал на проспект под лиловый свет аргоновых фонарей и медленно двигался безо всякой цели, просто чтобы двигаться, чувствуя радушное единение с моим автомобилем, ощущая свою защищенность от ветра и дождя, холода и сырости, истерик и суеты, как в неприступной крепости, как в старинном замке, окруженном глубоким рвом, заполненном водой.
Дело, наверное, в том, что мне пришлось немало пожить в общежитиях, а так же снимая углы в частных квартирах и домах. С юности познакомился я с горечью бездомного бича, мечтательно разглядывающего светящиеся окна многоквартирных домов, где мелькают силуэты по-домашнему одетых жильцов, совершенно не понимающих своего привычного уютного счастья.
Моё детство пролетело в крохотном поселке, выросшем вокруг комбината по переработке торфа. Родители получали немного, поэтому освоили наряду с основной профессией, еще и дополнительную: искусство гнать самогон из чего угодно. Мало кто из жителей нашего поселка доживал до старости. Большинство кончало жизненный путь, не дотянув до пенсии. Причиной тому, как я понимаю, было тупое беспросветное пожизненное рабство, от которого никуда не деться. К тому же в поселке преобладал унылый бурый цвет, что наводило гнетущее уныние. Всё там навечно пропиталось торфяной пылью: земля, дома, машины, вода в дренажных канавах, одежда и лица людей, и даже небо. В воздухе висел терпкий дымок от тлеющего торфа, который использовали в качестве бесплатного топлива для печей ввиду высокой стоимости дров. Народ здесь обреченно работал, отравлялся и спивался.
Может поэтому, когда я вернулся домой с выпускного вечера, такой возбужденный, опьяняюще взрослый, весь в радужных планах на будущее – меня на завалинке поджидал отец, окутанный едким папиросным дымом. Он молча протянул мне толстый трофейный бумажник с тисненым орлом, набитый замызганными трёшками и рублями, и умоляюще-требовательно сипло крикнул:
– Беги, сын! Собирай вещи и беги отсюда, а то сдохнешь в этом болоте, как я, как мать твоя, как все мы тут. Сынок, беги, не оглядываясь; ничего не жалей, ни с кем не прощайся!
И я уехал из своего дома, из родного поселка, из детства. До сих пор отчетливо помню, как сжималось сердце, как давила на грудь свинцовая тяжесть, когда я сидел в обнимку с брезентовым рюкзаком на станции в ожидании поезда. Меня сотрясал озноб, но не от утренней прохлады, а от страха перед неизвестностью и полного одиночества. Я перебирал в памяти какие-то яркие впечатления: бабушкины оладьи, сказки на ночь и тёплые руки её; пунцовые губы и румянец на пухлой щеке девочки Тани, первый белый гриб, найденный в густом лесу; и первый удар в лицо, полученный от хулигана, на голову меня выше…
Словно ураганом унесло в прошлое уроки, экзамены, экскурсии, турнир КВН, кино в доме культуры, растекающиеся под мутной струёй самогона лица родителей и соседей, моё первое похмелье и первое обещание больше никогда не пить – в ту минуту отчаяния такие важные события вдруг, превратившись в мираж, исчезли. Изо всех сил я старался остановить улетающее прочь детство, снова и снова заставлял себя вспоминать что-то еще, будто сладострастно расчёсывая заживающую рану. Однако вдали взвизгнул подъезжающий поезд, и наступил миг, когда я четко осознал, что всё это – и хорошее и плохое – безвозвратно унесло в прошлое, а впереди – только холодные рельсы, тупая морда электровоза с чередой пыльных вагонов, в один из которых я сейчас войду и залягу на верхнюю полку; а впереди – зябкий восход в серовато-розовой дымке и моё волчье одиночество.
В духоте вагона, лишь только умокли посадочные голоса и звуки, я лег на спину, и воспоминания снова окружили меня призрачными тенями прошлого. В юности, по мере возмужания, всё чаще появлялась необходимость побыть одному, чтобы подумать о смысле жизни, о будущем, о той новизне, которую приносил каждый прожитый день. Тогда уходил я в лес, забирался подальше от дорог и тропинок, ягодных и грибных мест – туда, где растет высокая трава, слегка волнуется и затягивает в зеленый пахучий омут; я падал спиной в упругие изумрудные волны и часами смотрел в лазурное небо на плывущие облака, спокойные и безучастные ко всему земному, на свободных птиц в высокой синеве, на мошкару, вьющуюся надо мной в луче солнца.
О, в те часы я не чувствовал одиночества, наоборот, мой мир казался перенаселённым, наподобие китайского квартала, только не суетящимися человечками, а тысячей идей, миллионом потрясающих мыслей. Впрочем, одиночество так же не обошло меня гнетущей печалью, но поджидало именно среди людей, с которыми делился мысленным богатством, а они не только не пытались понять, но смеялись и даже издевались надо мной, будто не они, а я проявлял тупость в ответ на их идеи. Были у меня два верных друга: Юрик, маленький, на голову ниже меня одноклассник, нуждавшийся в защите здоровяка; и девочка Таня, круглолицая тихоня с ласковыми глазами, пухлыми губами и носиком-пуговкой, которая первая из женщин заговорила со мной о создании семьи, что её занимало с раннего детства и о чем она постоянно заботилась и непрестанно мечтала. Эти двое друзей могли слушать меня часами, участливо кивая, при этом каждый думал о чём-то своём, но я испытывал к ним благодарность за то, что они не отталкивали меня, не издевались, а наоборот, проявляли уважение, спрашивая, откуда всё это во мне берётся.
Однажды мы втроём вышли из школы, как всегда я развивал какую-то идею, кажется что-то насчёт созидательных следов, которые каждый человек обязан оставить после себя в этой земной жизни, например, дом, дерево, ребёнка, книгу… Как вдруг голова моя сотряслась, перед глазами поплыло, и с некоторым опозданием я ощутил тупую боль в затылке, потом – провал, а когда очнулся, вокруг мелькали ноги, надо мной пыхтели искаженные злобой лица парней, которые избивали моё тело сапогами, потом густое марево, наполнившее меня и всё окружающее пространство, резанул свист – и всё остановилось. Я сидел на земле, передо мной качались деревья, и плыла кирпичная стена, в стороне замер остолбеневший Юрик и как-то весьма печально смотрел на меня, будто я обманул, не оправдал его надежд, и он уже никогда не сможет рассчитывать на меня, как на защитника; а прямо передо мной сидела на корточках Таня, торопливо рылась в карманах, достала оттуда три пятака и приложила к моему лицу. Самое обидное, избили меня безо всякой причины, просто парни из банды Штопаного с утра выпили, им стало скучно, вот они и пошли туда, где собираются люди – в школу, а тут и я подвернулся. Уже вечером они «ломанули» магазин, а ночью их «повязали» в заброшенном сарае, где они обычно собирались.
Юрик после того избиения перешёл под опеку флегматичного крепыша из соседнего класса, а Таня до самого выпускного бала продолжала выслушивать меня и в перерывах бурления потока моих идей, предлагала подумать о распределении ролей в будущей семье, на что я отвечал, что по совету отца женюсь не раньше, чем отслужу в армии и закончу институт, на что она замолкала, отступая, чтобы через час-другой обратно вернуться к жгучей для неё семейной теме.
Как мог, я уважал взрослое мнение маленькой женщины Тани и, конечно, выполнил её просьбу, сделав даже не одну попытку. Несколько раз дома перед сном я пытался представить себя мужем Тани: вот мы после трудовой смены сидим за столом, оба почему-то с большими животами, я пью самогон, Таня – плодово-выгодное «красненькое», жуём котлеты с картошкой, я – лысый, в черных сатиновых трусах по колено и в линялой синей майке, она – в байковом коричневом халате, в бигудях на голове; нам уже давно не о чем говорить, поэтому всё время смотрим черно-белый телевизор, по экрану которого змеятся трескучие помехи, а я вспоминаю о тысяче нереализованных идей и миллионе рухнувших планов и молча ненавижу её за то, что она похоронила высокие мечты и погрузила нас в то мещанское болото, в котором обреченно тонули мои родители и всё взрослое население рабочего поселка. Тогда я задавал себе вопрос: имею ли я право так тупо закапывать в трясину те восхитительные идеи, те замечательные мысли, высокие, как синее небо и сверкающие, как солнце, которые сходят на меня почти непрестанно? И каждый раз засыпая, сам себе и своему будущему отвечал твёрдо: нет, это преступление!
Ранним утром на серый асфальт перрона Курского вокзала я сошел бесчувственным к собственной боли и страху, будто превратился в огромный мозоль, а откуда-то со дна души поднималась ничем не обоснованная уверенность в том, что я сумею пройти свой путь до победного конца. Потом замелькали в моей неприкаянной жизни сумасшедшие старухи, сдающие угол в грязной комнате в дощатом бараке, полупьяные физиономии друзей, лощеные лица преподавателей, туповато-важные маски вахтеров и комендантов общежитий. Почти каждую неделю я строчил родителям подробные письма о своём житье-бытье, цепляясь таким образом за прошлое, не желая терять того, чем жил, не желая становиться бездомным сиротой. Только одно письмо пришло в ответ. Отец написал, что рад за меня, что я правильно сделал, послушав его, и удрал из болота. Я перечитывал письмо в половину тетрадного листочка, гладил пальцами, нюхал даже, вдыхая тающий запах торфа, табака, лука и сивухи, но без отвращения, а с удовольствием, как запах моего детства, моих родителей, моего дома.
Летняя сессия подходила к концу, в зачетке скопилась коллекция автографов с однообразными «зачтено» и «отлично», и я уж потихоньку собирался домой, зарабатывая деньги на разгрузке вагонов, покупая гостинцы, как вдруг однажды вахтер на входе в общежитие молча протянул мне телеграмму и опустил мутные глаза. Трижды перечитал я казенные бездушные слова на желтоватой телеграфной ленте, небрежно приклеенной к серому бланку, пока до меня дошел смысл: отчий дом вместе с родителями сгорел дотла. Вспомнился отец, который кричал мне: «Беги, сын! Беги, не оглядываясь!» Вспомнил пьяненькую мать с безумной доброй улыбкой на опухшем дряблом лице, разбитных школьных друзей, с первых классов школы знакомых с похмельем, понурых соседей с бурыми лицами, бегающих к моим деловым родителям за очередной дозой мутного напитка. На похоронах я был, как полумёртвый, меня водили под руки, наливали и совали под нос граненые стаканы с самогоном: «Дерни, Мишк, полегчает!» Но не легчало, и даже вообще не действовало, будто это была теплая вода из летней лужи.
Соседи по десятому кругу рассказывали, как после моего отъезда отец перестал ходить на работу, а только сидел в сарае у самогонного аппарата, гнал сивуху и пил, пил, не закусывая… Я знал, что в таких случаях положено плакать, а лучше рыдать и выть – но ничего такого со мной почему-то не происходило. На душе стояла мертвая тишина, в которой затухающим эхом раздавался отцовский крик: «Беги, сын!»
Раздался резкий хлопок, я невольно вздрогнул и огляделся: оказывается, сижу в машине и смотрю на тестя, который только что опять не сумел удержать дверь на тугой пружине, она вырвалась из рук и громыхнула на весь двор. Тесть, как и я, не любил резких звуков, мы с ним предпочитали тишину. Сегодня у них семейное торжество, годовщина свадьбы, и как всегда, теща дала нам задание проехать по магазинам, подкупить что-нибудь к праздничному столу. Алексей Иванович запаздывал, я же сидел в салоне моей «Волги», слушал ностальгическую джазовую музыку и утопал в ласкающих волнах уюта. Сутки я работал без сна и отдыха, но чувствовал себя неплохо, может, благодаря отключениям сознания на несколько минут, которые можно назвать и кратковременным сном, во всяком случае, каждый раз, когда просыпался или приходил в себя, на меня накатывал прилив сил.
С некоторых пор стал за собой замечать, как моё сознание пытается оторвать меня от насмерть прилипшей к ногам земли, воспаряет над болотистыми низинами и стремится ввысь, в бесконечное пространство, где чистые упругие потоки нагретого солнцем воздуха подхватывают и несут в неведомые, таинственные – при этом легко узнаваемые дали – генетической памяти нашего райского прошлого. Отсюда, из плавных светоносных потоков бесконечного восхождения, и вся моя жизнь, и любой миг прошлого и даже будущего – видится иначе: что-то как бы затягивается густым туманом забвенья, что-то наоборот проявляется отчетливо и ясно; и я начинаю понимать, что существуют события неважные или даже ложные, которые следует забыть, но есть и такие, от которых зависит не только твоя судьба, но судьбы множества людей – и эти дела и слова необходимо рассматривать снова и снова, пока не откроется их сакральный смысл.
В последнее время хозяин сильно нервничал. Ему сообщили, что на днях вышел на волю один из «заклятых друзей», которого он три года назад упёк за решетку. Вообще-то хозяин – мужик не робкого десятка и должен бы уж привыкнуть к непрестанным угрозам, но на этот раз видно сдали старые потрёпанные нервишки, и он испугался по-настоящему. Мы с моим напарником Владом попеременно охраняем Палыча. Был у нас третий, но недавно сбежал, и пока не подобрали замену, дежурим «сутки через сутки», нарушая нормы Трудового Кодекса. За три года я успел привыкнуть не только к Палычу, но и к его семье, довольно разношерстной и непростой. В круг наших с Владом обязанностей входила охрана не только хозяина, но его домочадцев и даже ближайшего окружения. Конечно, на первый взгляд, защитить такое количество людей кажется невозможным, но мы-то этим занимаемся и пока успешно.
Хозяина я крепко уважаю, он чуть не силком заставил меня взять ссуду в банке на покупку трехкомнатной квартиры, выступив гарантом. Кроме того, он нанял проверенного риэлтора и поставил ему на первый взгляд немыслимую задачу: найти квартиру в тихом зеленом районе поближе к центру, с готовой высококачественной отделкой, да еще с приличной мебелью. Не успел я опомниться, как уже поселился в просторной квартире новой планировки в элитном доме на берегу реки, из которой только что поспешно выехала в эмиграцию зажиточная семья. И уж если моя довольно избалованная супруга визжала от счастья, когда мы въехали в новое жилище, то каковы были мои чувства, закоренелого бездомного бомжа, в первый раз переступившего порог первого в жизни собственного жилья – это неописуемо. Поэтому я хозяину буду верным до последнего дыхания и если нужно собственным телом закрою его от пули, без колебаний.
На пороге третьего подъезда замерла сутулая фигура тестя. Он пришел в себя после грохота двери, пугливо оглянулся на окна дома, излишне суетливо сбежал со ступенек, просеменил к машине, где его ожидала открытая мною дверь. Забрался в салон, с наслаждением вдохнул воздух, пожал мне руку и стал оправдываться по поводу опоздания. Алексей Иванович выглядел весьма суровым мужчиной: коренастый, седой, с глубокими морщинами на мужественном лице. Мне он чем-то напоминал французского актера Жана Габена. Работал тесть главным технологом на крупном заводе, до некоторых пор занимал высокую должность секретаря завкома и, казалось, ему сносу не будет.
Да видно правду говорят: вода камень точит. Той мягкой прозрачной водицей, которая в конец источила этот мощный утёс, являлась его жена и моя теща Зинаида Львовна, искренно и преданно ненавидящая мужчин вообще, тестя в частности и меня на всякий случай. О, мне по счастью досталась классическая теща из старинного анекдота: ворчливая, требовательная и властная. При этом она никогда ни за что не отвечала, нигде не работала и представляла из себя тип «латентной лентяйки», вполне комфортно устроившейся на шее начальственного супруга.
Проанализировав и тщательно сопоставив информацию из нескольких независимых источников, мне удалось составить следующую картину туманного прошлого Зинаиды Львовны. Родилась она «на брегах Невы» в театральной семье, закончила Ленинградский Институт Театра, Музыки и Кинематографии, где служили Мейерхольд, Штейнберг, Оссовский и – это имя вызывало у тещи особенно глубокое уважение – Всеволодский-Гернгросс; ей лично пришлось посещать занятия таких гениев, как Меркурьев, Товстоногов, Альтшуллер и Красовская; она сидела на одной скамье с Черкасовым, Симоновым, Толубеевым, Райкиным и Чирковым. После окончания обучения, Зинаида Львовна служила в Государственном драмтеатре «На Литейном», где – как она утверждала – в неё без памяти влюбился некий всемирно признанный гений сцены, имя которого, впрочем, тщательно замалчивалось.
Итогом бурного романа стала главная роль в нашумевшей постановке, позорный провал на премьере (разумеется, ввиду закулисных интриг агрессивных дурнушек-завистниц) – и поездка в Сочи, где брошенная гением актриса пыталась свести счеты с опостылевшей жизнью путём заплыва к самому горизонту с погружением в голубые морские пучины. Да вот незадача – вслед загорелой красавице с печалью в дивных очах увязался молодой и полный сил Алеша, который и воспрепятствовал реализации трагического плана, предложив вконец ослабшей Зиночке мускулистое плечо, в прямом и переносном смысле.
Таким образом, экс-ленинградка и неудавшаяся актриса стала московской женой перспективного инженера. Как водится в таких случаях, Зинаида Львовна при каждом удобном случае подчеркивала своё превосходство ленинградки-петербурженки над примитивными жителями древней столицы и аристократическую брезгливость к московской среде, как творческой, в общем, так и театральной, в частности. И если первая часть биографии сопровождалась восторженным придыханием, то завершающая – неисцелимой печалью рассказчицы и глубоким вздохом тестя: «Бедная девочка!» Скорей всего, где-то в этой пучине страстей, взлётов и падений, восторгов и отчаяния – таятся сокровенные ключи к раскрытию столь многозначного образа этой женщины, которая во мне вызывала противоречивое сплетение чувств уважения, снисходительности и неприятия. Я прожил у них в доме с полгода и всё это время каждый день терпел тёщины издевательства. Когда она поняла, что ей не пробить броню моего умилительного терпения, стала настраивать против меня свою дочь и мою жену Веру.
К моей радости, кончилась вся эта тихая домашняя война одним зимним вечером, когда жена ушла на кухню, и оттуда стали доноситься сначала нарастающее бормотание, от чего воздух в доме наэлектризовался, потом заискрило тонкими голубыми разрядами вскриков и, наконец, сверкнула молния и с некоторым запозданием резанул гром драматического вопля – в слезах влетела в комнату оскорбленная половина в пятнах крайнего возмущения на лице и выпалила: «Миша! Согласна! Миша! Переезжаем!» Перед этим я несколько раз предлагал ей занять пустующую квартиру армейского друга, уехавшего на три года заграницу, представляя жене будущее проживание на новом месте виде тихой гавани с желанной тишиной, покоем и медовым новобрачным уединением. …И настороженно ожидал нечто похожего, потому что тогда у Веры по лицу промелькнула мечтательная улыбка, и она даже сказала: «Помнишь, как было тогда, в Лазаревском». Но не сразу решилась Вера на переезд, вязкая трясина налаженного быта в привычных условиях отчего дома держала нас в плену, пока не разразилась эта судьбоносная кухонная гроза. В тот же вечер, не позволив жене опомниться и дать задний ход, я выскочил из дому, поймал такси, и мы с Верой в тот же вечер съехали на дружественную квартиру. Но как бы там ни было, продолжали приезжать в родительский дом, где наша пятнадцатиметровка сохранялась нетронутой, как мемориальный музей-квартира, и даже книги, вещи, статуэтки оставались на прежних местах, не смотря на то, что влажная плановая уборка осуществлялась тут всё так же неукоснительно, дважды в неделю.
Вышеупомянутая Верой поездка в Лазаревское стала для нас какой-то отправной точкой нового семейного откровения. После свадьбы потянулись месяцы, когда Вера отсиживала перед телевизором с родителями традиционные ежевечерние три часа, я томился в одиночестве в нашей комнате с книжкой в руках, и только по ночам случались редкие часы взаимной нежности, да и то с постоянным прислушиванием к звукам, доносившимся из-за двери, где как нарочно начинались полуночные хождения родителей то на кухню, то в туалет.
К лету я накопил достаточную сумму, чтобы провести отпуск где-нибудь подальше от родителей, так надежно пленивших мою ненаглядную. Стоило заикнуться о возможности отпуска, на меня от друзей посыпались «адреса, явки и пароли» нескольких обжитых ранее мест на берегу Черного моря. Из множества вариантов в качестве места постоянной дислокации мы выбрали комнату в Лазаревском, потому что в доме имелся телефон, а значит, можно предупредить хозяев и поехать с гарантией; потому что комната имела отдельный выход минуя двор прямо на улицу, к тому же комнату эту для себя на свои деньги пристроил к частному дому мой друг с уговором, что селить туда отдыхающих можно лишь тогда, когда он или его друзья отсутствуют. Уже в поезде между Верой и мной стали складываться особые отношения: мы друг за другом ухаживали так заботливо, будто к нам вернулся медовый месяц, новизна чувств и предчувствие близкого счастья, которое просто обязано наступить, стоит поезду с грохотом пролететь Туапсинский туннель и нам ослепнуть после темноты от неожиданного сияния южного солнца и ртутного сверкания морской воды.
На целый месяц мы превратились в шаловливых беспечных детей, которым всюду интересно; радовались всякой мелочи: теплому морю, высокому небу, близким горам, сочному шашлыку, сладкой домашней изабелле, переполненному людьми пляжу и нашей комнатке с отдельным выходом прямо на узкий переулок, ведущий к морю. Накупавшись до ломоты в мышцах, назагоравшись до пузырей и вечернего озноба, наевшись фруктов до оскомины, а шашлыков до изжоги, мы вконец уставшие, вяло доплетались до нашей лесенки, с трудом поднимались наверх и падали на кровать. Но там, в кровле пристройки имелось замечательное окно в небо – стеклянный люк, сквозь который мы зачарованно разглядывали прозрачные белесые облака, плывущие в небесной синеве или невероятно огромные яркие звезды на черном велюре южной ночи.
Ни с того, ни с сего, в омуте немощной истомы вскипал мощный гейзер, нас подбрасывала неведомая сила, откуда ни возьмись в усталые тела вливалась энергия, и мы бежали в ночь, чтобы погружаться в черную морскую воду, бродить по асфальту набережной в переливах ночных огней, под мерный шелест жемчужной морской пены, в ароматах тропических цветов, жареного мяса и душистого кофе. Мы облазали горы, удивляясь спрятавшимся в густой зелени санаторным корпусам, крохотным ботаническим садам с диковинными растениями, собранными с дальних тропических стран, забирались к телевизионной вышке, за несколько рублей проходили на охраняемую территорию и с крутого обрыва, вцепившись от парализующего страха высоты друг в друга и в зеленую гриву висящего над пропастью дерева, разглядывали и фотографировали панораму городка, расчерченную на квадраты улицами, автострадой и железной дорогой; сверкающее море с кораблями, лодками, яхтами и парящих вровень с нами птиц и пену облаков. Мы купались в серебре восходов и золоте закатов, сидели там и тут за столом с незнакомыми людьми из разных городов, слушали истории человеческих жизней – и непрестанно пили густое вино тропических ночей, полных сладкой ароматной неги, пульсирующего зеленоватыми всполохами полёта светлячков, стрекотания цикад, шороха ленивых черепах и вздохов невидимых сонных птиц. Самое главное – мы чувствовали себя абсолютно свободными беспризорниками, неподотчетными никому; нам никто не портил настроение, никто не заставлял делать что-либо против нашей воли, а наши желания всегда совпадали, и слово «нет» исчезло из нашего лексикона.
Наверное, земной рай не являлся бы таковым, если бы не логическое изгнание из его райских кущей в хаос смертный. Причем, это случалось не единожды: мы блаженствовали, скажем, днём, а к вечеру или приходили болезненные ощущения или в наш единодушный тёплый мирок врывалось ледяное поветрие – таким образом нас, то изгоняли из рая, то вновь возвращали обратно, а нам оставалось лишь вздыхать при этом: что ж поделать, таковы реалии неустойчивого Эдема в условиях планеты Земля.
В то утро мы с женой решили осуществить давно запланированную поездку в Сочи. Наскоро пригубив кофе с круассаном, чуть не бегом по удивительно пустым улочкам спустились к стоянке такси, что у рынка, в длинной череде машин выбрали белое «рено» со светловолосым вежливым юношей в белоснежной рубашке – и понеслись по приморской трассе, не отрывая глаз от сверкающего моря справа по борту. Не успели как следует насладиться плавной скоростной ездой и меняющимися картинами, полными просторной синевы, света и воздуха, как влетели в город и мимо парка «Ривьеры», здания Морвокзала, гостиницы «Москва» – остановились у входа в Дендрарий. Находившись по огромному парку до боли в ногах, отсняв пять цветных фотопленок, мы снова взяли такси и через две минуты оказались в пяти метрах от набережной, на которой дали отдых ногам в кафе, а заодно и позавтракали. Сочинские пляжи оказались переполнены обгорелыми отдыхающими, на воде трещали и завывали гидроциклы, над водой летали парашютисты, по горячему асфальту набережной туда-сюда бродили толпы пешеходов, воздух вибрировал от музыки, разговоров, смеха, криков, густых цветочных ароматов, шашлычного дыма и автомобильного смога. Ближе к полудню Вера запросилась в прохладу морской воды, мы не без труда разыскали место побезлюдней – платный пляж, но зато чистый, с лежаками и душевыми кабинками. Рядом с нами оказалась группа французов, Вера досконально изучила внешность парижанок, сравнила со своей, спросила моё мнение, услышала от меня насколько можно честный обстоятельный ответ и осталась довольной.
Ближе к вечеру мы оказались у гостиницы «Жемчужина», вход на территорию к плавательному бассейну оказался свободным, мы дошли до турникета, где опять нужно было платить, посмотрели внутрь, ничего нового и интересного для себя не обнаружили и побрели обратно в сторону набережной. Вот тут-то, у самого выхода с гостиничной территории, между оградой и самшитовыми кустами и ворвался в наш распаренный тропической негой рай тот самый леденящий хаос. Двое парней в белых форменных рубашках охраны вяло и методично избивали пьяного мужчину в дорогих часах, а тот заплетающимся языком пытался объяснить им, какой он крутой и как будет им плохо, когда он отрезвеет. Парни криво усмехались и продолжали пинать мужчину в мягкие ткани тела. С этой холопской местью ослабшему барину мне приходилось сталкиваться и раньше, по большому счету я и сам был из разряда обслуги, но опускаться до такого или сочувствовать им я себе не позволял. Отвел Веру в сторонку, приблизился к охранникам и отбросил их от лежащего мужчины. Потом взвалил упитанное тело господина на плечо и под издевательские комментарии холопов понес его в сторону гостиницы. Вера без всяких эмоций сопровождала меня чуть поодаль. Наконец, я донес мужчину до гостиничного портье, тот без всякого удивления подсказал, где живет подвыпивший господин, я поднялся на лифте, не без труда нашел номер, воспользовался ключом, найденным в кармане мужчины, аккуратно положил его на кровать, умылся в ванной и спустился в рецепцию, где меня ожидала с чашкой кофе спокойная улыбающаяся жена. Обратно в Лазаревское нас отвез тот же светловолосый юноша на белом «рено», который оставил мне номер своего телефона.
На следующий вечер к нам в комнату, где мы отдыхали после купаний на пляже, вежливо постучал и не без смущения вошел вчерашний господин в шикарном белом костюме и представился: Анатолий. Он извинился за свое вчерашнее «состояние нестояния» поблагодарил меня за то, что я его водворил в номер и пригласил в ресторан. Пока мы одевались, ехали в белом «мерседесе» S-класса с дюжим молчаливым водителем, Анатолий рассказал, что от него недавно ушла любимая жена, он приехал сюда, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, и поэтому чуть не каждый день с ним случаются неприятности, но чтобы вот так, незнакомый человек проявил сострадание и даже донес его до номера, нет, такого с ним не бывало. Вера прижималась ко мне, гладила предплечье и чуть слышно урчала: вот такой мой Мишенька уникум, я за ним как за каменной стеной… Судя по машине с московскими номерами, одежде, часам и обильному столу в фешенебельном ресторане со светящимся полом – Анатолий на самом деле обладал немалым состоянием. Я вскользь поинтересовался судьбой тех двоих, которые наносили ему телесные повреждения, на что тот сказал, что хоть он их и простил, но парни из его охраны, от которых он вчера так безрассудно сбежал, уже «вычислили ребят и по-своему провели с ними воспитательную беседу». Должно быть та же охрана «вычислила» и наше с Верой местонахождение, куда и доставила шефа для благодарения. И я даже догадывался, каким логическим путем они шли, учитывая, что наша хозяйка взяла у нас паспорта и на время отдыха зарегистрировала в милиции, а вчерашний портье, прежде чем сообщить мне номер комнаты Анатолия, на всякий случай попросил мой паспорт, откуда и сделал в свою книгу краткую выписку.
Уже в Москве, по прошествии двух лет мне довелось случайно встретить Анатолия у входа в один комитет, который ни один солидный предприниматель не может обойти вниманием. Я вышел из хозяйского «линкольна» и разминал затекшие ноги, поглядывая на дверь, из которой должен был выйти Палыч. По лестнице медленно спускался Анатолий, в непривычно тёмном костюме, элегантный и строгий. Я не спешил броситься ему на шею, только искоса взглянул на него и отвел глаза: кто знает, может, человеку не очень-то и приятно встретить свидетеля собственного унижения; но Анатолий увидел меня, всмотрелся, узнал и быстрым шагом подошел.
– Михаил, спаситель мой, здравствуй, – сказал он, протянув крепкую ладонь. – А я сколько раз говорил себе: найди парня, встреться с этим уникальным человеком, ведь это в наше время так штучно!
Мы с ним виделись еще несколько раз, он предлагал работать у него в службе безопасности, приглашал в загородный дом, на ужин в любимый ресторан «Прага», парень он был интересный, у нас оказалось множество общих тем для разговоров, а потом вдруг он исчез; и только на мой счет в банке «упала» очень немалая сумма и пришла телеграмма из Нью-Йорка, в которой сообщалось, что Анатолий решил перебраться в Америку, куда и нас с женой приглашает в гости. Больше мы не виделись и не общались.
…Что-то не получается у меня гладко… Сбиваюсь с одной мысли на другую, прыгаю из раннего времени в позднее и обратно. Вот, скажем, в книгах: писатель перед написанием составляет план, в котором обязательно всё должно происходить по схеме «завязка – кульминация – развязка», потом придумывает героев, которых ведёт согласно разработанному плану от одной кризисной ситуации к другой, но чтобы всё происходило в русле писательской логики и наезженного алгоритма. Увы, в реальной жизни всё происходит вовсе не так планомерно. Не все начатые дела доводятся до конца, люди зачастую ведут себя крайне нелогично и даже спонтанно, подчиняясь импульсам души и желаниям тела, поэтому когда честно описываешь настоящую жизнь – иными словами, занимаешься живописью – не приходится ждать чего-то стройного и схематичного. Впрочем, в нашей жизни всегда существует некий скрытый до поры от глаз вектор движения человека или группы людей, но чаще всего нащупать его и тем более проанализировать возможно только на довольно продолжительном отрезке времени, лет эдак в десять – двадцать – тридцать…
Алексей Иванович всегда вызывал у меня искреннюю симпатию, почему-то постоянно хотелось обнять старика, утешить, сказать ему доброе слово, но он не терпел панибратства, держал всех на дистанции и свои беды и огорчения носил глубоко-глубоко в больном сердце. Вот и сейчас, пролепетав извинения, положенные согласно протоколу, он набычился и скомандовал: «Миша, в овощной!»
С этим овощным магазином так же связаны дни моей жизни. Как-то мы с тестем после похорон, в черных костюмах, усталые и печальные, стояли с картошкой для поминального стола в очереди в кассу и под мерное жужжание кассового аппарата и приглушенные разговоры покупателей я вспоминал – нет, не сегодняшние похороны в крематории с торжественно-официозным погружением дубового ящика с телом в огонь – а похороны моей бабушки: какой красивой лежала в гробу моя старушка, казалось она слегка улыбалась; а как одуряюще пахли свежая земля и луговые цветы, как тихо шептались березы; отец с дядей Лёней приподняли фанерную крышку с кружевными оборками и уже было хотели установить на положенное место – но в это время три шустрые синички сели у изголовья на бортик последнего бабушкиного жилища и весело зацвиркали, а старушка-соседка прошептала: «это за Татьянушкой ангелы прилетели!»
…И тут ко мне подошел и выскочил из-за спины странный человечек азиатского происхождения, ростом мне по грудь, и утащил за локоть в свой кабинет, устланный пестрыми коврами. Это был хозяин магазина по имени Арик. С минуту он расспрашивал меня и, наконец, обойдя по кругу и оглядев мою грузную фигуру, удовлетворенно заурчал и пригласил работать менеджером. Кооператив, в котором я работал до позавчерашнего дня, тогда успешно разорился, зарабатывал я там неплохо, поэтому некоторый запас денег имелся, и я вовсе не торопился найти новую работу, предпочитая месяц-другой отдохнуть на строительстве дачи. Видимо хозяин торговой точки почувствовал мою индифферентность, поэтому энергично кивнул и сладкоголосо объявил, что оклад он мне полагает в размере пятисот долларов (очень немалые деньги по тем временам). После недолгого семейного совета, я согласился и проработал у него три месяца, пока однажды в магазин не пришла теща. Она провела в торговом зале не меньше получаса, скрытно наблюдая за мной и молодыми продавщицами.
В нашей округе это был первый частный магазин, принадлежавший иностранцу. Как ни пытался Арик выдать себя за родного советского азербайджанца, но он оставался чуждым турком из агрессивного блока НАТО. Это на всякий случай выяснил мой армейский друг Борис, который после срочной службы в пограничных войсках продолжил карьеру особиста. Борька со своим приятелем и коллегой из ОБОПа Игорем, накачанным, как мяч для регби, задержали однажды Арика с целью проверки документов, завязали глаза черной лентой, доставили на явочную квартиру и продержали у себя всю ночь. Они устроили ему настоящий допрос, в ходе которого выяснили, что его прислали в первопрестольную с необходимыми документами, немалой суммой денег и фурой отборных овощей для того, чтобы он тут устроился, укоренился и стал официальным представителем крупной турецкой фирмы, торгующей овощами и фруктами. Во всяком случае, киви, манго, авокадо и латук – впервые довелось мне попробовать именно в его магазине. Документы у него оказались в полном порядке, кроме турецкого имелись так же азербайджанский и российский паспорта. Кроме того, он учился бизнесу и менеджменту в Лондоне, свободно говорил на нескольких языках, что внушало к нему особое уважение моих, прямо скажем, слабоучёных приятелей-силовиков. Ко времени ночного допроса у Арика имелась целая сеть овощных магазинов в Москве и области и несокрушимый дипломатический иммунитет.
Персонал Арик подбирал лично, довольно быстро понял, что московский покупатель предпочитает приобретать товар не у «лиц кавказского происхождения», а у светловолосых девочек с открытой улыбкой и ясными голубыми глазами, поэтому навязываемых диаспорой смуглянок ворчливо отвергал, чем навлек на свою голову немало неприятностей, а на должность продавщиц нанимал ну таких русских красавиц, которым впору было бы торговать не луком и помидорами, а вечерними нарядами светских львиц где-нибудь на Кузнецком Мосту. Ну, конечно, барышни, как и положено красоткам, постоянно кокетничали, вполне дежурно и невинно, на что я и внимания-то не обращал. Уж не знаю, что так возмутило Зинаиду Львовну за те несколько минут сидения в овощной засаде, только за ужином она устроила мне планово-предупредительный скандал, обвинив в многочисленных изменах жене. Я молча выслушал досужие фантазии, с наслаждением доел сочные бараньи котлеты с отличным салатом, запил ананасовым компотом, промокнул губы салфеткой, встал, сказал:
Конец ознакомительного фрагмента.