Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1. Часть первая (Борис Алексин)

Глава первая

1907 год. Начало августа. Раннее утро. В доме напряженная тишина. Лишь изредка из Ниночкиной комнаты доносятся глухие стоны.

Несмотря на то, что на больших стенных часах в столовой пробило пять часов, весь дом уже на ногах, точнее, в эту ночь никто не ложился.

С вечера у квартирантки, снимавшей второй этаж этого дома и жившей здесь уже два года, началась суматоха. Неделю назад в захолустный уездный городок Темников из Петербурга приехала ее дочь Нина, курсистка-медичка, на последнем месяце беременности, чтобы родить «у мамы». Пригласили, конечно, «бабушку», так называли тогдашних акушерок. Женщина эта, естественно, медицинского образования не имела, но уже приняла на своем веку не одну сотню родов и поэтому пользовалась в городе и почетом, и уважением. Кстати сказать, почти все родовспоможение тогдашней России и держалось вот на таких «бабушках». Акушерские клиники были только в Петербурге и Москве, а родильные отделения при больших больницах лишь в некоторых губернских городах.

Арина Семеновна пришла, фамилию ее никто не помнил, грубовато выпроводила всех из комнаты роженицы, знала – подчинятся.

Обитатели квартиры смели заглядывать лишь в щель приоткрытой двери. А там уж подальше от нее восклицать: «Ах, господи!», «Господи, помоги!», «Да как же это, ох!» или что-нибудь подобное, создавая в доме ненужный шум и суету.

Арина Семеновна в отличие от суетившихся домочадцев являла образец олимпийского спокойствия. Выйдя через несколько минут из Ниночкиной комнаты в столовую, она укоризненно покачала головой, оглядела столпившихся и чуточку насмешливо спросила: «Ну, чего всполошились? Чего суматоху-то подняли?»

– «Все обыкновенно – всем бабам родить положено, да тут еще и дело-то нескоро будет… Дай бог к утру, а сейчас вон и всенощная не отошла. Вам-то, матушка, Мария Александровна, так звали хозяйку квартиры, и вовсе стыдно, ведь сами-то…»

– Ну сама – это другое дело, – немного смущенно перебила хозяйка. – Вы уж, Арина Семеновна, на нас не сердитесь, что мы вас рано потревожили, пожалуйста, пока вот чайку попейте.

– Ну, ладно, ладно. Чайку это неплохо, чайку попью. А вы идите-ка, отдохните, да и всю эту братию, – показала она рукой на стоявших двух молоденьких девушек и двух пожилых женщин, – гоните-ка по своим местам, пусть не мельтешат, не топчутся у двери. А я к молодой дамочке. Как бишь звать-то ее?

– Нина Болеславовна, – крикнули одновременно девушки.

– Тише, стрекотухи, не вас спрашиваю, – довольно сурово сказала повитуха, – так вот, к Нине Болеславовне, кроме меня, ходить никому не надо, нельзя ее тревожить. И примета такая есть: чем меньше народу в это дело замешано, тем лучше. А я попью чайку и к ней пойду. Уж все одно всенощную нынче пропустила. Мария Александровна, худенькая, маленькая женщина, выглядевшая старше своих пятидесяти двух лет, быстро взглянула на девушек, и те мгновенно исчезли из комнаты. Одна из пожилых скрылась тоже, а вторая прошла к буфету, достала и поставила на стол чайную посуду, красивую стеклянную сахарницу, вазочку с вареньем и блюдо с аппетитным домашним печеньем. Сделав это, она выразительно посмотрела на хозяйку, и та кивнула головой.

Тогда «экономка», а скорее подруга хозяйки, вынула из буфета графинчик с рубиново-красной жидкостью и рюмку. Арина Семеновна остановила ее.

– Нет, нет, голубушка Дарья Васильевна, это ты верни на место. Перед работой не употребляю, вот когда, даст бог, разрешится благополучно ваша Ниночка, тогда уж от наливочки не откажусь, поздравлю бабушку с первым внуком.

– Вы думаете, будет мальчик? Почему? – с волнением спросила Мария Александровна.

– Да уж так, предчувствие у меня такое, а оно меня не обманывает никогда. Отдав должное чаю, и клубничному варенью, и кренделькам, и ватрушкам, «бабушка» ушла в комнату роженицы, куда еще раньше было отнесено для нее большое мягкое кресло и подушка. Следом за ней в комнату вошла и Мария Александровна. Она с жалостью и некоторым страхом глядела на свою дочь, укрытую легким одеялом, под которым четко обрисовывался ее большой живот. Молодая женщина напряглась, закусила губу, лоб ее покрылся каплями пота. Устремив страдающие глаза на мать, она глухо застонала.

Наступили схватки.

Арина Семеновна подошла к роженице, вытерла ей полотенцем лоб, погладила ее по голове и ласково сказала:

– Ничего, ничего, потерпи маленько, сейчас пройдет, это еще не настоящее, это только начало.

Молодая женщина с испугом взглянула на повитуху и спросила, едва выговаривая слова:

– Неужели дальше еще больнее будет?

– Ну, ну, не бойся, все так-то, потужатся, потужатся, да и родят. А вы, матушка, идите отдыхайте, день-то хлопотный будет.

Мария Александровна послушно пошла, но у самой двери остановилась и поманила к себе повитуху.

– Арина Семеновна, а у нее все хорошо, по-вашему? Может, позвать доктора? – спросила она шепотом.

– Что вы, что вы, зачем Алексея Михайловича тревожить? Все обойдется! Нужно будет, я сама скажу. Ступайте с богом. А мы с Ниночкой тоже заснем немного.

С этими словами «бабушка» подвинула кресло поближе к кровати, села, привернула фитиль лампы на ночном столике, взяла роженицу за руку и, поглаживая ее, стала тихонько говорить:

– Усни немножко, подреми, пока отпустило, надо сил набраться, отдохни, голубка, отдохни!

То ли эти слова успокоили Нину, то ли она уж очень устала от мучивших ее в течение нескольких часов схваток, которые наконец ослабели, – Нина закрыла глаза и задремала. Прикорнула в кресле и Арина Семеновна. В доме наступила тишина…

Пока стало тихо и все успокоились, а скорее затаили дыхание, давайте и мы отвлечемся ненадолго от таинственного и важного события, которое вот-вот свершится в комнате Нины, и немного познакомимся с домом и его обитателями.

Событие, о котором идет речь, происходило в маленьком уездном городке Тамбовской губернии, расположенном более чем в шестидесяти верстах от ближайшей железнодорожной станции. Далеко не на всех картах Российской империи можно было его найти. Но тем не менее к тому времени он имел девять церквей, из них один собор. Одну мужскую и одну женскую гимназии, городское четырехклассное училище. Саровское духовное училище, основанное и содержащееся на средства Саровского монастыря, епархиальное училище для дочерей священнослужителей и несколько церковно-приходских школ. Потому он и считался довольно значительным культурным центром.

Был тут, конечно, и базар с базарными днями по воскресеньям и средам и годовой ярмаркой на св. Ипатия. Два трактира, посещаемых местными ямщиками да проезжими чиновниками. Была земская уездная управа, городская дума с городским головой, полицейский участок со становым и земским начальниками и так называемая Новая аптека. По Базарной улице размещалось десятка полтора лавок и лавочек, громко именовавшихся магазинами, в которых продавались всякие товары. Был кирпичный завод. Была в городе земская больница, где работал единственный на весь уезд врач, Алексей Михайлович Будянский. Он и обеспечивал медицинской помощью не только больных города, но и окружающих помещиков и жителей деревень и деревушек, а их во всем уезде было предостаточно. При этом помощь ему приходилось оказывать самую разнообразную, начиная с удаления зубов, с какими не мог справиться фельдшер, приема родов, когда помощи «бабки» оказывалось недостаточно, до операции аппендицита или грыжи. Лечил Алексей Михайлович и внутренние недуги.

К работе своей, особенно в первые годы, доктор Будянский относился с большим энтузиазмом. В отличие от многих земских эскулапов того времени, больше уделявших внимание преферансу или выпивке, чем больным, Алексей Михайлович проводил в своей больнице целые дни, а подчас и ночи. Его стараниями была открыта Новая аптека, расширена больница и получена должность второго врача. Ее вот уже около полугода занимала молоденькая дипломированная женщина Янина Станевич.

Именно поэтому доктор Будянский среди местного городского и сельского населения пользовался огромным уважением и любовью. Но недолюбливали его помещики, главным образом потому, что он, пренебрегая хорошими гонорарами, очень неохотно выезжал на вызовы в поместья, Алексей Михайлович считал, и не без основания, что большая часть этих приглашений делается по пустякам, и если какой-нибудь крестьянин, заболевший серьезно, вынужден был идти к нему в больницу иногда за несколько десятков верст, то уж помещик-то мог привезти своего больного, имея, бывало, не менее десятка лошадей.

Присланному за доктором слуге он говорил: «Вот что, братец, скажи-ка ты своему барину, пусть велит запрячь лошадок, да и привезет сюда свою барыньку, тут всего-то три версты, а то видишь, какая у меня очередь еще с утра. А я уж, так и быть, приму ее без очереди, с парадного хода».

И приходилось богатейшему владельцу, например Итяковского имения, скрепя сердце везти свою капризную больную в город.

Не изменил Будянский характера в ущерб собственным доходам и после появления отличной помощницы Янины Владимировны Станевич. Она приехала вместе с мужем, поговаривали, будто высланного из Польши за участие в крамольных волнениях, назначенного одним из трех лесничих Темниковского уезда – Пуштинского; были еще Саровский и Харинский. В те времена вокруг Темникова имелось множество густых сосновых, еловых и смешанных лесов.

С ними вскоре после приезда очень подружилась учительница Пигута.

Была в городе и публичная библиотека, помещавшаяся почти против того дома, в котором поселилась Мария Александровна.

Заведовала библиотекой большая любительница книг Варвара Степановна Аравина – старинная и искренняя приятельница Маши еще по Петербургу.

Недалеко от квартиры Пигуты была площадь, вымощенная булыжником, по воскресеньям и другим праздникам она подметалась дворниками окружавших домов, почему и называлась «чистой». Посреди ее стоял высокий столб, на нем висел фонарь, единственный на весь город керосинокалильный фонарь – чудо XX века.

Спустившись мимо Новой аптеки по Базарной улице с «чистой» площади, можно было попасть на Базарную площадь, которая хоть и не называлась грязной, но вполне заслуживала такого названия. Она была не мощеной, и вся остающаяся с базарных дней грязь так никем никогда и не убиралась. Только весной, когда со спускавшихся на базар улиц ручьи сливались в мощный поток, прозванный жителями Самбег, и разливалась река Мокша, затопляя большую часть Базарной площади, вместе с водой уносились все накопившиеся за год нечистоты и мусор. На одной стороне этой площади стояли два трактира – постоялых двора, один из них с номерами и «казенка», а с другой – многочисленные ларьки, открывавшиеся только в базарные дни.

Город в основном был застроен деревянными одноэтажными домами, лишь изредка попадались двухили полутораэтажные. Все они были окружены фруктовыми садами, где росли яблоки, малина, смородина да крыжовник.

Каменных зданий было всего семь: здания земской уездной и городской управы, городского головы, полицейский участок, городское училище, одна церковно-приходская школа, здание Новой аптеки и недавно построенная женская гимназия. Зато все девять церквей были кирпичные, причем некоторые по своим архитектурным достоинствам не уступили бы и столичным.

В это время жителей в городе насчитывалось около восьми тысяч человек. Сразу же за рекой Мокшей, в каких-нибудь двух верстах от города, находился большой мужской монастырь «Санаксырьский». По другую сторону в трех верстах женский монастырь «Девичий на Провале». Так он назывался потому, что стоял на берегу небольшого, совершенно круглого, очень глубокого озера Провал.

Дальше в этом же направлении, верстах в сорока, находился известный всему православному миру монастырь Святого Серафима Саровского, обычно называемый жителями «Саровским».

А сам город расположен на правом берегу реки Мокши, впадающей в реку Цну, которая, в свою очередь, впадает в Оку, а уж последняя, как известно, – в Волгу. Мокша весной разливалась в левую низинную сторону на протяжении нескольких верст, летом же в отдельных местах ее мог перейти даже ребенок. Однако на Мокше в некоторых тихих местах были омуты глубиною до нескольких сажен, два из них прямо возле города.

На противоположном левом берегу реки все деревни и села были русские и татарские, причем часто с одинаковыми названиями, например, Караево Русское и Караево Татарское.

По воскресеньям и средам на базар в город съезжались крестьяне со всех окрестных деревень, и площадь гудела от криков и споров на самых разных языках: торговались на русском, татарском, мордовском и даже чувашском.

Каждый из этих народов привозил свои, свойственные только им товары. Приехавшие были одеты в свои национальные костюмы, и поэтому базары эти были красочны и своеобразны.

На берегах Мокши находились и большие барские именья: Итяковское, Демидовское, Карачаевское, Кочемировское и другие.

Вот мы и познакомились с городом, в котором нам придется провести немало времени.

Он носил название Темников.

По преданию, он был заложен одним из татарских завоевателей. То ли по имени Темник, то ли по количеству предводимых им войск, «тьма» – 10000, начальников над таким войском называли «темниками», – сказать трудно, но старожилы только этим объясняют очень большое количество татар, проживавших как в самом городе, так и в его окрестностях.

Вот в этом-то глухом чудном городке и жила Мария Александровна Пигута, служившая в это время начальницей Темниковской женской гимназии. Ее дочь Нина приехала к ней, чтобы произвести на свет своего первенца.

Почему же Нина Болеславовна Алёшкина-Карпова, учась и живя в Петербурге, не воспользовалась услугами столичных медиков и столичных клиник, а приехала в такую глушь?

Когда и почему в этом городке поселилась Мария Александровна Пигута? Чтобы ответить на эти вполне уместные вопросы, нам надо совершить довольно длительную экскурсию почти на полвека назад по времени, в места, удаленные от г. Темникова на большое расстояние.

Арина Семеновна посапывает в своем кресле, Нина стонет во сне, тихонько поскрипывают половицы в коридоре под осторожными шагами других обитательниц дома, на улицах – ночная тишина…

Никто не мешает нам совершить такую экскурсию.

Глава вторая

В начале шестидесятых годов прошлого столетия в Санкт-Петербург на постоянное жительство переселилось семейство Шиповых. Это были последние представители некогда крупного и известного дворянского рода. В свое время этот род, ведущий свою родословную чуть ли не со времен Ивана Грозного, обладал большими земельными угодьями и владел не одной тысячью душ крепостных. Но с начала XIX века поместья их, дробившиеся между многочисленными наследниками, пришли в упадок, часть их была распродана, часть пошла на уплату долгов казне.

Одним из последних помещиков этого дворянского древа был Павел Антонович Шипов. Он служил при дворе Павла I, затем службу бросил, уехал за границу, прокутил остатки состояния и после своей смерти оставил сыну Александру Павловичу Шипову одно заложенное и перезаложенное имение Рябково, расположенное в Костромской губернии. Там и жило семейство Шиповых до 1865 года. После того как были погашены все долги отца, у Александра Шипова от всего имения остался дом в Рябково с садом, двором, дворовыми постройками и огородами. Жить с семьей на доходы от такого «имения» он не мог и поэтому переселился в Петербург, где снял квартиру на Петербургской стороне по Торговой улице в доме Печаткина. В Рябково же Шиповы стали приезжать только на лето.

Переехав в Петербург, беспоместный помещик поступил на службу в какое-то ведомство, чтобы содержать семью, состоявшую к тому времени из него, жены, двух сыновей и двух дочерей. Жизнь в Питере требовала больших расходов, а доходы – только жалование Александра Павловича. Вероятно, поэтому сыновья его не пошли в кадетский корпус, как тогда было принято у большинства дворян, а, окончив гимназию и университет, поступили на службу. Старший – Павел Александрович – в земельное управление, а младший – Александр Александрович – в государственное казначейство. Сразу же по окончании университета Павел Александрович женился на дочери богатого промышленника, миловидной, хорошо воспитанной и образованной девушке, получившей к тому же довольно солидное приданое. Да и сам он зарабатывал порядочно. Так что жизнь его была вполне благоустроена.

Этот брак, заключенный по всем правилам тогдашнего общества, без особого чувства со стороны молодых, а главным образом по решению родителей, одновременно со своей взаимовыгодностью: одна сторона получала дворянский герб, а другая – солидное материальное обеспечение, оказался удачным и по взаимоотношениям супругов. И хотя волею судьбы оказался недолговечным, принес счастье обоим. Это счастье еще увеличилось, когда в их семье появилось дочка Варенька, которую они любили без ума.

Младший сын – Александр Александрович с женитьбой не торопился, истинно увлекся своей ответственной службой в Государственном казначействе, да так и остался на всю жизнь холостяком.

Но у Александра Павловича были еще две дочери – Полина и Мария.

Старшая – Полина – училась дома. Она с детства была горбатой и потому имела очень нервный характер. Воспитание ее в каком-нибудь учебном заведении в связи с этим считалось невозможным.

А младшая – Машенька – после соответствующей домашней подготовки была отдана в Смольный.

Благодаря живости своего характера, веселому, общительному нраву и отличным успехам в ученье она заслужила истинную любовь своих сверстниц и преподавателей. Любили Машу и в семье, особенно баловал ее отец. Девушка была счастлива.

Но счастье очень часто омрачается несчастьем. Внезапно, после долгой болезни, скончалась мать. А через два месяца заболел воспалением легких старший брат Павел. Пролежав всего семь дней, умер и он. Его жена, потрясенная почти внезапной смертью совсем еще молодого мужа, слегла, как тогда называли, в «нервной горячке», а после выздоровления переехала в Москву, где всецело отдалась воспитанию своей дочери, и так больше с семьей Шиповых не встречалась.

Отец Александр Павлович Шипов от такой тяжелой, почти одновременной утраты тоже заболел. Маше пришлось оставить Смольный, за год до окончания и взять на себя ведение домашнего хозяйства. Дома оставался один больной отец. Брат Александр жил и работал во Владимире, куда перевели Государственное казначейство, а сестра Полина еще раньше вышла замуж за дипломата Рагозина и вместе с мужем находилась в Италии.

Шел 1872 год, Маше исполнилось 18. В течение года так резко изменилась ее жизнь! Вместо прежней беспечной и веселой светской барышни, она являла собой теперь обремененную хозяйственными заботами, о которых прежде и понятия не имела, и в Смольном этому не учили, худенькую, замотанную, отрекшуюся от всего личного девушку. Главной целью ее жизни стало выходить больного старика-отца, только не остаться совсем-совсем одной! А средства к существованию, на лечение?.. Пенсия, выслуженная Александром Павловичем, оказалась очень небольшой. Как выкручиваться, сводить концы с концами? И тут откликнулся из Владимира брат Александр, получивший известие о болезни отца. Приехать пока не может, выслал деньги. Итак, помогал Александр, пока не выздоровел отец, да и потом всю жизнь помогал, чем мог, своей младшей сестренке Маше.

Вот такие обстоятельства вынудили девушку стать затворницей. Посещать балы, концерты и театр она уже не могла, не было времени, да и приличных платьев приобрести не на что. Немудрено поэтому, что Маша воспользовалась единственной возможностью – чтением. Особенно ее привлекала русская литература, и хотя свободно владела французским языком, который изучала и дома, и в институте, и как многие образованные люди того времени могла читать в подлиннике французских писателей, предпочитала им русские произведения. Читала и перечитывала Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Гончарова и новых писателей: Толстого, Некрасова, Успенского… Чтение стало ее ежедневной потребностью, необходимостью…

Маша была невысокой, изящной, привлекательной девушкой на выданье. Многие уже знали, что Шиповы совсем разорены, и потому на солидное приданое рассчитывать не приходилось. Однако за нее сватались довольно состоятельные и родовитые молодые люди. Маша всем отвечала решительным отказом, ссылаясь на свою необходимость отцу. Отец, оправившись от болезни, не хотел все-таки расставаться с дочерью. Но главное, он видел – Маша еще не полюбила. И потому не неволил. Так прошло около двух лет…

А весной 1875 года, возвращаясь из библиотеки, Маша встретила молодого человека лет двадцати пяти. Среднего роста, широкий в плечах, с крупной головой и волевым подбородком. Одет в поношенную студенческую тужурку. Машу поразил его взгляд.

Серые, очень внимательные, даже настойчивые глаза смотрели на нее в упор. Она отвернулась. Затем встретила еще раз. Он осмелился приподнять фуражку и поклониться, и она не рассердилась.

Потом так и не смогла рассказать, как они познакомились. Это вышло неожиданно быстро и, казалось, без ее воли и желания.

Месяца через три Болеслав Павлович Пигута сделал ей предложение, и она его приняла.

За то время, что были они знакомы, от Болеслава о его жизни Маша узнала очень многое. Испугалась. Посоветовалась с отцом, рассказала все. Отец молчал дня два. Потом сказал:

– Доченька, ты полюбила! Пойми, это самое главное! Самое нужное, береги это! Потеряешь, трудно найти утерянное! А думал я долго потому, что предполагаю: ближайшие наши родственники не одобрят такого брака, восстанут против него, отвернутся от тебя и Болеслава. Но помни: я – за вашу любовь! Сколько смогу – сделаю.

Прав оказался Александр Павлович. Как только узнали об истинном положении Болеслава Пигуты, дяди, тети, даже сестра Полина и брат Александр – все, все поторопились сообщить о своем негодовании и возмущении.

Как! Дворянка Мария Шипова выходит замуж за сына высланного поляка, который участвовал в Польском восстании 1863 года против царя?! Да и проживание его в Петербурге и учеба в медико-хирургической академии – чистая случайность: ссыльный отец, работавший в Орловском лесничестве, на охоте познакомился с важным барином – военным министром Милютиным и чем-то понравился ему. Министр и помог сыну Орловского лесничего попасть в академию. А дальше что? Милютин уже не министр. А Болеславу Пигуте еще год до окончания академии.

Да и после он должен уехать из Петербурга на должность земского врача в каком-нибудь глухом местечке или городке.

Что она думает, Маша?! Выйти замуж за человека, находящегося под надзором полиции! Она погубит карьеру брата! Повлияет на положение мужа ее сестры! Этого допустить нельзя!

А Александр Павлович Шипов, познакомившись с Болеславом Павловичем, приказал его принимать. И несмотря на ропот Полины, приехавшей на время из Италии, разрешал именно при ней Маше видеться с женихом.

Отец понял, что чувства дочери и опального поляка, хотя и встретившихся случайно, были сильными и нежными.

Это подтверждается и сохранившимися письмами молодых людей. Вот одно из них.

«3 ноября.

Милая моя Маруся, вчера должно быть ты опять была возле Невы, очень жаль, что я не мог тебя известить, потому что сам узнал только часа в 3 о том, что вечером перевоза не будет.

Если бы сбылись мои желания, какие я воздавал проклятой Неве, то давно бы ее не существовало. Когда в субботу я пришел на пристань, то насилу уломал перевозчика ехать на Петербургскую сторону, потому что у самой пристани накопилось немного льду, через который нужно пробираться.

Между тем остальная часть Невы была совершенно чиста.

Дул, по-видимому, незначительный ветер с моря, но впотьмах нельзя было разобрать, как велики волны: когда мы перебрались через лед и выехали на середину реки, то нашу лодку стало ужасно качать и даже два раза вода попала в лодку, но несмотря на это со мной ничего не сделалось, только немного озяб, потому что было довольно холодно, а так я остался цел и невредим…

…Вероятно, на этой неделе, надеюсь, раньше субботы, встанет Нева и восстановится сообщение, тогда считаю первым долгом явиться к моей ненаглядной крошке, захвачу с собой это письмо, из которого узнаешь об остальных подробностях.

Затем прощай, счастье мое, напиши мне хотя бы два слова, обрадуй. Твой Болеслав».

По-видимому, на приведенное письмо Мария Александровна написала ответ, потому что через несколько дней ей было отправлено другое письмо.

«Дорогая моя Маруся, я совершенно здоров и не потерпел никакой неудачи, но если бы ты вздумала исполнить свое обещание, то я был бы очень недоволен. Неужто ты думаешь, что я о тебе меньше забочусь и ставлю ни во что твое здоровье, если бы из-за меня ты заболела, что могло статься очень легко, совершив такую прогулку, то я бог знает, что с собой бы сделал. Может быть, в субботу буду у вас, хотя не говорю, наверное, ибо Нева мне не может помешать, разве что-нибудь другое.

Нежно любящий тебя и вечно, вечно твой Болеслав».

И вот, наконец, уже зимою 1875 г., когда Болеслав Павлович официально обратился к отцу с просьбой дать согласие на брак его с Машей, Александр Павлович не отказал.

В своем ответе предупредил только, что будущему его зятю ни на какое приданое рассчитывать не придется. «За Машей ничего нет. Это вы знайте и рассчитывать вам нужно будет только на свои силы».

Просил он также, чтобы со свадьбой подождали до окончания Болеславом Павловичем академии.

Молодые люди были согласны на все и были счастливы…

Полина Рагозина, оставшись очень недовольной решением отца, уехала в Италию, где у нее оставалась недавно родившаяся маленькая дочка Катя. Маша занялась приготовлением к свадьбе и вместе со своим Болеславом ходила по магазинам, стараясь приобрести все необходимое как можно дешевле. Вечерами они теперь довольно часто бывали вместе, или сидели дома – читали, разговаривали, в чем принимал участие и Александр Павлович, или шли в театр, конечно, куда-нибудь на самый верх.

Но им было хорошо и там, ведь они любили друг друга, и каждый день, в который им не удавалось увидеться, был для них потерянным, а когда они бывали вместе, то не замечали ничего вокруг.

Готовился к свадьбе и Александр Павлович, но молодые об этом не знали. Собрав кое-какие средства, при поддержке одного друга из Губернской Костромской управы, он построил в деревне Адищево Кинешемского уезда больничку на 20 коек, а при ней и амбулаторию.

Открытие врачебного участка в Рябковской волости земством намечалось уже давно, но не было подходящего помещения, а когда оно появилось, то решение было принято немедленно.

Александр Павлович Шипов, передавая земству построенное здание больницы, поставил условие, чтобы место врача в ней получил его зять Болеслав Павлович Пигута. Земство, конечно, согласилось. Врачей было мало и ехали они в деревню очень неохотно.

Александр Павлович рассудил так: «Нашего будущего зятя в Петербурге не оставят, а Адищево находится всего в трех верстах от Рябково, Маша поселится там, и они будут вместе».

Время для всех троих пролетело незаметно, и когда Болеслав Павлович, блестяще окончив академию, по требованию Охранного отделения Министерства Внутренних Дел должен был покинуть Петербург, его тесть съездивший в конце 1876 г. в Рябково и убедившийся, что строительство больницы в Адищево закончено, а часть рябковского дома приведена в жилое состояние, кстати, во время этой поездки он уладил и еще одно дело, о котором мы скажем ниже, предложил им ехать в Рябково, где они могут жить, а работать Болеслав Павлович будет в открывающейся Адищевской больнице. Предложение о занятии должности земского врача от уездной управы он получил еще осенью 1875 года.

Болеслав Павлович и Маша встретили это предложение с большой радостью и в первых числах января 1877 года они выехали из Петербурга.

После их отъезда Александр Павлович переехал в небольшую квартиру недалеко от Невского, с ним переехал и его старый слуга Андрей.

Глава третья

Когда Болеслав Павлович и Мария Александровна приехали в Рябково, они нашли там вполне удобное жилье, прекрасный сад и чудесный воздух. Для Маши эти места были очень дороги и хорошо знакомы: здесь прошло ее детство, сюда уже девушкой она вместе со всей семьей почти каждый год приезжала на лето и только последние три года после смерти матери они перестали бывать в Рябково. Но тем приятнее было оказаться здесь снова.

Во дворе стоял небольшой флигелек, окруженный высокими толстыми елями. В нем жил со своей падчерицей Дашей бывший управляющий имением Шиповых Павел Павлович Николаев, или, как его звали все в доме, Пал Палыч. После отмены крепостного права, а затем постепенной продажи земли и лесов, принадлежавших имению и превращения его в одинокий дом с садом, Пал Палыч продолжал жить все в том же флигельке; в котором прожил без малого сорок лет. Он уже не получал никакого жалования, и чтобы иметь какие-то средства к существованию, занялся врачеванием крестьян. В молодости он учился на фельдшера и кое-какие познания в медицине имел. Кинешемское уездное земство было радо и такому медику и потому утвердило его в должности фельдшера Рябковского фельдшерского пункта.

Надо сказать, в волости ни для кого не было секретом, что ремонтировались старые дома и строилась Адищевская больница для нового «столичного» доктора. Способствовал этому и сам Пал Палыч, который говорил некоторым больным, заслуживающим, по его мнению, большего внимания:

– Погодите, вот скоро ученый доктор из Петербурга приедет, он уж вас обязательно вылечит.

И многие ждали приезда Болеслава Павловича как спасителя от всех болезней…

Мы еще почти ничего не сказали о Рябково, а оно заслуживает того, чтобы о нем рассказать подробнее.

К началу XIX столетия это было большое поместье, имевшее более трех тысяч десятин пахотной земли и лесных угодий и около тысячи душ крепостных. Располагались земли и леса его, а также и сам помещичий дом на левом берегу реки Волги, в двух верстах от нее, между двух уездных городов – Кинешма, до которой около 20 верст, и Судиславль в шести верстах. Рябковский помещик в свое время владел четырьмя деревеньками и большим селом Рябково. В нем была церковь и приходская школа. Большинство крестьян Рябково занимались промыслами, связанными с рекой, и поэтому почти все они были на оброке.

Никто не знает, село ли было названо по имению, или имение по селу, одно только известно, что рябчиков в окружающих лесах было неисчислимое множество. Может быть, от них и пошло название Рябково. Мы уже говорили о том, что в распоряжении «рябковского барина», как его еще продолжали называть местные крестьяне, Шипова, от всего прежнего богатства остался дом с надворными постройками, флигелем, садом и небольшим огородом.

Сад был запущен. От былого великолепия его остались могучие дубы, клены и липы, посаженные еще очень давно и разросшиеся до того, что кронами они совсем переплелись и образовали густой зеленый шатер, закрывавший и веранду, и часть аллей, идущих от нее вглубь сада. Бывшая когда-то украшением сада оранжерея развалилась, и все растения в ней погибли. В то время, когда приехали Пигуты – молодые хозяева, весь сад был покрыт высокими сугробами снега и лишь одна дорожка от крыльца флигелядо веранды была расчищена.

Дом, построенный еще прадедом Александра Павловича, был собран из толстенных еловых бревен, оштукатуренных изнутри, и в некоторых местах обитый тесом снаружи. Он имел два фасада, один, главный, выходил во двор, обращенный к проезжей дороге, идущей из г. Галича в г. Кострому, другой выходил в уже описанный сад. На фасаде, обращенном во двор, было большое крыльцо, окруженное рядом колонн, искусно вытесанных из толстых сосновых бревен и покрашенных «под мрамор». Почти каждый из следующих владельцев дома внес свою лепту в его архитектуру. И творение какого-то довольно известного зодчего, привезенного прадедом Александра Павловича за огромные деньги чуть ли не из самой Италии, постепенно превратилось в бесформенное строение, со множеством пристроек, переходов и коридоров. Дом был одноэтажный, но затем в средней его части кто-то придумал построить трехкомнатный мезонин, который изуродовал его еще больше. Когда семья Шиповых жила в Рябково, то в этом мезонине жили девочки, в том числе и Маша, он и получил название «девичей».

Большинство окон дома было закрыто ставнями, не открывавшимися уже несколько лет, а комнаты его числом более тридцати не убирались уже давным-давно. Часть мебели в свое время была вывезена в Петербург, часть пришла в совершенную негодность, а то, что еще можно было употребить, заботливый Пал Палыч велел снести в комнаты, приготовленные для молодых хозяев.

Внешний, да и внутренний вид огромного, холодного, пустого и из-за закрытых ставень мрачного дома производил тягостное впечатление, такое же, какое производит старый одинокий бобыль, не имеющий никого близких и доживающий свой век, заброшенный и всеми забытый.

Особенно грустное чувство вызвал этот вид у Маши, еще живо помнившей, как в дни её детства было здесь шумно и весело, а в многочисленных комнатах всегда полно народу – родственников, гостей, постоянно то приезжавших, то отъезжавших.

Резкий контраст со всем домом представляло южное крыло его, пристроенное сравнительно недавно, большую часть которого, пять комнат, веранду, выходящую в сад, и боковое крылечко, спускающееся во двор, в течение последнего года старательно ремонтировали и подготавливали к приезду молодоженов. Кроме пригодной мебели, туда были снесены и все ковры, и гобелены, и картины, которых оставалось после отъезда в Петербург еще порядочно. Стараниями Даши в одну из комнат были собраны все уцелевшие от времени и мышей книги. Получилась довольно интересная старинная библиотека.

Когда почтовая тройка, привезшая молодую чету, остановилась у бокового крыльца дома, с него спустился Пал Палыч, а следом за ним сбежала и Даша. Пал Палыч, поздоровавшись с господином доктором и Машенькой, как он называл Марию Александровну, так как знал ее с пеленок, сейчас же приступил к рассказу о новой больнице, которой он, по-видимому, был увлечен с головой. Маша и Даша, в прошлом закадычные подруги, обнялись и быстро скрылись в дверях дома, одна – чтобы скорее показать, что тут удалось сделать, другая – чтобы скорее осмотреть свое будущее жилище. Обе они опасались, понравится ли оно Болеславу Павловичу.

Все вещи в обновленной квартире были приведены в порядок и расставлены под наблюдением Пал Палыча и Даши с таким вкусом, чтобы Маша, увидев с детства знакомые бабушкино кресло в столовой, в гостиной огромные стоячие часы, за которыми они с сестрой любили прятаться, и многое другое, – была тронута до слез.

В этом же крыле дома помещалась и кухня, отремонтированная и перестроенная на новый лад. В ней вдобавок к большой русской печке, занимавшей добрую треть помещения, была сложена городская плита. Вещь новая, на которую приходившие в кухню крестьяне смотрели с изумлением и недоверием, не понимая, для чего нужна эта «штуковина», когда рядом стоит такая добротная и вместительная печь.

Были отремонтированы также надворные постройки первой необходимости, баня, был вычищен и колодец.

Понравилась квартира и Болеславу Павловичу, хотя, по правде сказать, в эти первые минуты и часы по приезде он не очень-то разглядывал ее. Все его мысли были поглощены новой больницей.

В голове у него уже роилось множество планов и предположений о будущей работе.

Павел Павлович вел амбулаторный прием в одной из комнат своего флигеля. Болеслав Павлович, осмотрев его, решил, что часть своего приема он будет вести здесь же, но главный прием будет производиться в амбулатории, построенной при Адищевской больнице, куда вскоре он и помчался.

Подруги остались одни. Пока они делятся своими маленькими женскими секретами, познакомимся немного с Дашей.

Даше исполнился всего год, когда умер ее отец, работавший в бухгалтерии одной из кинешемских текстильных фабрик. Через год после этого ее мать вышла замуж за Павла Павловича Николаева. Лет пять тому назад умерла и мать ее. Даша осталась круглой сиротой. Прожив всю свою недолгую жизнь в Рябково и полюбив Пал Палыча как родного отца, она осталась с ним жить и после смерти матери, не желая оставлять старика одного. В детстве Даша воспитывалась вместе с детьми Шиповых, затем училась в Судиславльской гимназии, но после смерти матери вынуждена была оставить ее и заняться домашним хозяйством.

В детстве и юности обе девушки были большими друзьями, так как они были ровесницами. В свое время вместе облазили все окружные овраги, знали наперечет все грибные и ягодные места в ближайших рощах и перелесках и все укромные места на Волге, куда бегали купаться, вместе учили неправильные глаголы, задаваемые француженкой, вместе овладевали правилами первых грамматических упражнений и арифметических задач, которым их учил гувернер, и вместе же ненавидели его всей душой.

Дружба их продолжалась и в последующее время, когда Маша приезжала в Рябково на каникулы. Подруги не виделись последние три года, и, как мы знаем, за это время в жизни Маши произошло много перемен, в Дашиной же жизни все осталось по-старому.

Если Маша успела превратиться в самостоятельную даму, потерявшую мать, брата, вынужденную покинуть Смольный и заняться совершенно незнакомым ей до того делом, ведением домашнего хозяйства, претерпеть все перипетии родственных неудовольствий и ссор из-за своего брака, что не могло не наложить на ее внешность печать озабоченности и серьезности, то Даша по-прежнему жила в своем доме вместе со стариком-отчимом. И хотя ей приходилось вести хозяйство в гораздо более трудных условиях, она оставалась веселой и беззаботной девушкой. Менее чем через двадцать минут после выезда из Рябково Болеслав Павлович и сопровождавший его Пал Палыч были в Адищево и входили в здание новой больницы.

В доме пахло смолистым деревом и свежей масляной краской.

В маленьких палатах уже стояли железные «солдатские» койки, покрытые серыми суконными одеялами, у кроватей были тумбочки. Этот инвентарь был отпущен земством. Больше пока не было ничего.

На другой стороне была амбулатория, состоявшая из большой ожидальни с лавками по стенам, кабинета врача, комнатки для фельдшера и маленького помещения для аптеки. Кое-какой инвентарь и для этих помещений имелся. Пал Палычу его тоже удалось выпросить у земства, но всего было очень мало. Главное же, совсем не было никакого медицинского имущества и инструментария, не было его или почти не было и в Рябковской фельдшерской амбулатории. Так что по существу работать было нечем, и потому первоочередной задачей явилась необходимость поездки Болеслава Павловича в Кинешму, чтобы выхлопотать средства для приобретения хотя бы самого необходимого. Когда он вернулся домой, было уже совсем темно. Маша была одна и, конечно, обижена, что в первый же день приезда муж оставил ее и умчался по делам. Однако вернувшийся Болеслав с такой горячностью и энтузиазмом обрисовал ей положение дел, с таким восторгом рисовал ей будущие радужные перспективы своей роботы, что Маша невольно увлеклась вместе с ним и забыла про свою обиду.

Болеслав Павлович готов был хоть завтра же ехать в Кинешму, но ему, нет, правильнее, им обоим, предстояло совершить еще одно небольшое дело, как выразился молодой супруг. Вот бы слышали это выражение Машины родственники! Болеславу Павловичу Пигуте и Марии Александровне Шиповой, нужно было… всего-навсего только… повенчаться! Да, да, повенчаться!

Дело в том, что по вероисповеданию Пигута был католик. Собственно, в душе-то он был атеист, но по имеющимся у него документам числился католиком, хорошо еще, что об этом, кроме отца Маши, никто из родственников не знал, а то бы еще больший скандал был.

Он не отказывался венчаться в любой церкви, в том числе и в православной, но в Петербурге, да и все русское духовенство требовало, чтобы все инаковерующие перед венчанием крестились в православную веру. А на это он не соглашался.

С другой стороны, и Маша, хотя она и не была никогда особенно религиозной и многие обряды православной церкви считала просто нелепыми, не хотела переходить в католическое вероисповедание, чтобы обвенчаться в костеле, который в Петербурге был. Да и отец этого никогда бы не разрешил. Их жизнь могла таким образом поломаться, даже не начавшись. Но Александр Павлович, получив согласие Болеслава Павловича на венчание в православной церкви, сумел помочь им и в этом деле. Во время пребывания в Рябково он уговорил старенького отца Петра, крестившего всех его детей и венчавшего его самого, чтобы тот повенчал молодых, не интересуясь вероисповеданием жениха. Очевидно, что помимо хорошего отношения Александра Павловича с рябковским священником, успеху переговоров способствовало и солидное приношение, которое пришлось сделать на «благолепие» храма. Словом, согласие было получено, тем более что все Шиповы венчались и выходили замуж в Рябково.

И на следующий же день в рябковской церкви в некоторое нарушение порядка, без предварительного оглашения, без лишних свидетелей состоялось скромное венчание. Машенька Шипова стала наконец по-настоящему Марией Александровой Пигутой.

Глава четвертая

С первых же дней пребывания в собственной теперь квартире молодожены с головой ушли в нескончаемые дела и заботы, да так до старости из них и не выбрались, в сущности.

Мария Александровна под руководством и при безотказной помощи Даши принялась за освоение сельского домашнего хозяйства. Тут и поддержание порядка в доме, на кухне, а с весны и заботы о саде и огороде. А Болеслав Павлович утром же после венчания уехал в Кинешму, добился выделения некоторой суммы денег, кое-что закупил там, а за другим выехал в Кострому. Все поездки совершались на лошадях и требовали много времени и сил. Не успел он вернуться с покупками из города, как пришлось принимать больных в считавшуюся уже открытой больницу. Амбулаторные больные, узнав о прибытии доктора, тоже все хотели попасть к нему, и отказать им было нельзя.

Так и началась у Болеслава Павловича суматошная работа земского врача по 12–14 часов в сутки, без праздников и выходных, без отпусков и курортов.

Кроме того, всегда неожиданные ночные вызовы, постоянные хлопоты о деньгах, бесконечные споры с поставщиками продовольствия для больницы, заботы о фураже для лошади, о ремонте тарантаса или саней и еще о многом, многом другом, о чем во время пребывания в академии он даже и не слышал.

Постепенно набирались хлопоты и у Марии Александровны. Через год по приезде в Рябково она родила первого ребенка – дочь, которую назвали Еленой, через полтора года после нее родился сын Володя, еще через полтора года опять сын – Митя.

Таким образом, уже через пять лет семья Пигуты состояла из пяти человек, что требовало больших забот, да и денег, конечно. И неизвестно, как бы справилась со всем сложным домашним хозяйством не очень-то приспособленная к этому Мария Александровна, если бы не расторопная, всегда ласковая и веселая Даша, которую уже многие к тому времени, несмотря на ее молодость, называли Дарьей Васильевной, и которая успевала и в своем доме порядок навести, и поухаживать за стариком-отчимом, и на базар в Рябково съездить, и в Судиславле побывать, закупить продуктов, материала на пеленки, или корзину для новорожденного, или еще какую-либо необходимую вещь, нанять людей для прополки огорода и так далее, и так далее…

В доме была только одна прислуга-кухарка, едва умевшая приготовить нехитрый обед, хотя до этого служила в Судиславле у самого брандмайора. Мария Александровна и вовсе готовить не умела, научить чему-нибудь кухарку не могла, и здесь Дашины советы бывали очень нужны. А уж о заготовках на зиму и говорить не приходилось, всякие соления, варенья, сушенья были Дашиной специальностью, с ней по этим вопросам и от соседних помещиков советоваться приезжали.

Одним словом, Даша стала как бы непременным членом семьи Пигуты, и Мария Александровна, отдавая все больше и больше времени детям, бразды правления по дому передала ей.

Вопрос об увеличении доходов семьи разрешился так.

В Судиславле, ближайшем от них городе, где рябовские жители привыкли все покупать, куда ездили за всякой хозяйственной мелочью и Пигуты, жил один из последних старинных знакомых семьи Шиповых – Макар Иванович Соколов. Зашли к нему, познакомились с семьей: женой и сыном Колей; понравились друг другу и подружились. С тех пор супруги Пигуты и семья Соколовых встречались довольно часто и, конечно, знали друг о друге почти все.

Услышав о необходимости увеличения доходов в молодом семействе, Макар Иванович, имея отношение к Судиславльскому земству, сумел устроить столичного доктора в Судиславльскую городскую больницу. Теперь Болеслав Павлович должен был по необходимости, по долгу службы не менее двух раз в неделю бывать в городе и таким образом значительно сократить свое пребывание дома.

А дети росли: старшей Леле уже скоро 6 лет, Володе вот-вот будет 5 и Мите уже 3. Пришлось кроме кухарки взять еще и няню. Расходы множились. А Мария Александровна была вновь беременна.

Она ждет ребенка к новому, 1883 году…

Сидит она в покойном «бабушкином» кресле и вяжет носки своему младшему сыну. На улице идет снег – середина декабря. Болеслав Павлович уехал к больному и неизвестно, вернется ли сегодня, последнее время он много ездит по уезду.

Скоро пройдет почтовая тройка из Судиславля. Прежде чем сдать почту в Рябковское волостное управление, она всегда завозит для доктора газеты, журналы, письма.

Из соседней комнаты доносятся голоса играющих Лели, Володи и Мити. С ними занимается няня Наталья, простая деревенская женщина, но очень исполнительная, опрятная и добрая к своим маленьким питомцам. Может быть, потому, что это дети – барина-доктора, который два года назад лечил ее в своей больнице от «горячки» и, как она говорит, спас ее от верной смерти. А может, и потому, что вообще детей любит.

Мария Александровна механически вяжет, а в голове ее бегут беспокойные мысли. Дети подрастают, их надо учить. А где? И как? Нанять гувернантку? Но на это не хватит средств. Того, что зарабатывает Болеслав, едва-едва хватает на то, чтобы сносно жить, да и то при замечательных способностях экономной Даши. Достать денег неоткуда. Муж работает очень много. Вон как он похудел за последнее время и раздражительным стал чрезвычайно, вспыхивает как порох. Он и раньше-то терпеливостью не отличался, а сейчас и совсем…

Что же делать? Придется самой стать гувернанткой своих детей. Благо Даша почти все хозяйство к рукам прибрала, решила Мария Александровна и улыбнулась.

В это время во дворе зазвенел колокольчик, и через несколько минут запыхавшаяся Леля вбежала в комнату, неся на вытянутых руках пачку газет и медицинских журналов. Сверху пачки лежал большой конверт.

– Мама, это, наверное, от дедушки, да?

С тех пор как семейство Пигута поселилось в Рябково, они получали письма только от отца да изредка от некоторых знакомых.

Ни брат, ни сестра Марии Александровны им не писали.

– Наверно, – тихо сказала мать и добавила: – Иди, Леля, играй с братишками, у меня что-то голова болит.

– Ничего, мама, вот папа приедет, он тебя вылечит, ведь он знаешь какой доктор!

– Знаю, знаю… – слабо улыбнулась Мария Александровна. – Иди, иди. Маленькие Пигуты обожали отца, может быть, потому, что видели не так часто, как мать. Мама всегда была рядом, и потому их любовь к ней была такой же необходимой привычкой, как привычка дышать.

Когда же появлялся дома отец, становилось весело, шумно и празднично. Мария Александровна взяла конверт. Адрес был написан незнакомым почерком. «Поместье Рябково Костромской губернии Кинешемского уезда, врачу Пигуте Болеславу Павловичу, в собственные руки». Мария Александровна повертела в руках письмо и сунула его под газеты, вскрыть его она не решилась. Муж не любил, чтобы вскрывали его корреспонденцию.

– Наверное, какое-нибудь служебное, – подумала она и начала просматривать газеты. Одновременно продолжала думать о воспитании детей.

– А что на самом деле? Ведь не боги горшки обжигают. Выпишу себе пособий, купим учебники и подготовлю я своих ребят в гимназию, ведь училась же я в Смольном! А может, попытаться на дому маленькую школу сделать, кое-кого из соседских ребятишек пригласить, конечно, бесплатно, лишь бы нашим веселее было заниматься. Надо с Болеславом посоветоваться.

И услышала, как в прихожую вошел муж. С шумом отряхиваясь от снега, снимая шубу и шапку, он воскликнул:

– Это почему же меня никто не встречает? Иль никого дома нет? Или никто подарков не ждет?!

Тут же из детской раздался истошный визг, и через столовую вихрем пронеслись все трое ребят. В прихожей некоторое время царила радостная возня, затем в дверях появилась веселая процессия. Впереди шагала Леля, она держала в руках большую коробку цветных карандашей, и глаза ее сияли от счастья. Следом за ней, держа на изготовку игрушечное ружье, шел Володя. Он пристально вглядывался в темные углы столовой, стараясь показать, что идет «опытный» охотник. За ним Митя тащил за лапу тяжелого плюшевого медведя. Видно, поднять его у ребенка не хватало сил, и ноги мишки волочились по полу.

Замыкал шествие их отец. Веселый, с раскрасневшимся от мороза и возбуждения лицом, он нес большой сверток, перевязанный бечевкой.

– Ну, друг мой, Маруся, ребятишек я гостинцами оделил, а это тебе и будущей дочери, – сказал он, кладя сверток на стол и целуя в лоб жену. – Ну, как ты тут? Заждалась? – спросил он ласково, но как-то небрежно, даже недослушав ответ, устало опустился в другое, «новое» кресло и стал доставать папиросу.

Пара супругов представляла разительный контраст. Он – хоть и невысокий, но плечистый, начинающий немного полнеть, сильный и жизнерадостный мужчина, с громким голосом и быстрыми решительными движениями, ходивший твердым печатающим шагом. Она же – маленькая, хрупкая, всегда немного бледная, грустная и озабоченная, с тихим голосом и почти неслышной походкой. Часто, по институтской привычке, употребляла в разговоре французские выражения, но сейчас же их смущенно переводила. За приятный тихий голос, за неслышную походку кухарка Полина прозвала ее «летающей барыней», хотя Мария Александровна не разрешала себя так называть и очень сердилась, если кто об этом забывал. Но и когда Мария Александровна сердилась – это бывало нечасто – она ни на кого из провинившихся не кричала, однако ее выговор, произнесенный спокойным голосом, был таким властным, таким внушительным, что и дети, и прислуга ее замечаний боялись и старались впредь не заслуживать.

Болеслав же Павлович в сердцах не только кричал, а иногда выражал свое недовольство польскими ругательными словами, чем немало возмущал жену. Но его шума как-то не очень боялись. Любил он, в отличие от жены, когда его называли «барином», может, потому, что на это имел не очень-то много прав. И как ни смешно, а те, кто обращался к нему «батюшка барин дохтур», мог рассчитывать на положительное решение той или иной просьбы.

Закурив папиросу и взяв одну из свежих газет, Болеслав Павлович заговорил:

– Ну и свиньи эти Лисовецкие! Как же, господа! Помещики! Хоть из таких же поляков, как и я, но богатые! Что им время таких «мошек», как земский врач. Ну да ничего, я не постеснялся, все, как есть, ему выложил. Запомнит теперь врача Пигуту. Ведь ты, Маруся, подумай только. Рядом город. Рядом два городских врача с радостью бы приехали. Нет, как можно, Пигуту хвалят, вот и подайте им Пигуту, подайте им хваленого. А то, что этому самому Пигуте надо пятнадцать верст по декабрьскому морозу на своем старом мерине тащиться, им на это наплевать. Хорошо хоть шуба у меня теплая. И добро бы за делом звали. А то, видите ли, у Брониславы Казимировны мигрень! Что же я так вот приду и сразу ее мигрень, которая у нее еще, наверное, с турецкой войны держится, и вылечу. Всех профессоров в Москве своей мигренью она с ума свела, так теперь за меня принялось. Нет, я к ним больше не поеду, так и отбрил. Посмотрела бы ты, какими глазами она меня провожала…

– Ты опять повздорил, теперь с Лисовецкими, а ведь они с самим губернатором хороши, – укоризненно сказала жена.

– Что значит повздорил, просто мы с супругом этой барыньки по душам поговорили.

– Ну и что?

– Да ничего. Сказал ему, конечно, что с его стороны бессовестно меня в такую погоду за пятнадцать верст тащить, тем более что он-то знает, что я его супруге ничем не помогу. Он, конечно, смотрел зло, а губами улыбался, извинялся и, как водится, сунул мне в прихожей в руку бумаженцию. Положил я ее, не глядя, в карман. Нужна мне, думаю, твоя трешница. Оделся поскорее, да и в сани. Ехал через Рябково, дай, думаю, ребятишкам хоть пряников привезу. Подъехали к лавке, достал я из кармана смятую бумажку, гляжу, – Матка Бозка, четвертной билет! Вот это показал себя соотечественник, а я его еще так обругал. Ну да ничего, ему это на пользу пойдет. Вот ты всегда говоришь, что я груб и не отёсан, что с благовоспитанными людьми разговаривать не умею. Нет, милая Маруся, с ними «цирлих манирлих» разводить нельзя, с ними чем грубее да наглее, тем лучше. А не то они тебя со всеми потрохами съедят и не отрыгнут даже.

– Ах, мой бог, Болеслав, как ты выражаешься… – сморщившись, сказала Мария Александровна. – Ведь тут же дети!

А ребятишки и в самом деле сидели тут же, на ковре, около стола и о чем-то с жаром рассуждали, очевидно, определяя достоинство только что полученных подарков.

В комнату вошла Даша.

– Вот вы где, пропащие души! Захожу в детскую – где ребятишки? Наталья говорит, только баринов голос услыхали, их точно ветром сдуло, уж полчаса как нет. Нука, друзья, собирайте свои сокровища, попрощайтесь с папенькой и маменькой, да пора ужинать и спать.

Дети вскочили и начали показывать, тете Даше свои новые игрушки. Затем подошли к отцу и матери, поцеловали им руки. При этом мать каждого поцеловала в лоб и перекрестила, а отец Лелю потрепал по щеке, Володю погладил по голове, а младшего Митю взял на руки, высоко подкинул, так, что тот взвизгнул и, поцеловав, опустил на пол.

– Так вот, Маша, – продолжал Болеслав Павлович, когда дети и Даша ушли, – разглядел я эту бумажку и решил: тут уж к Юсупову идти незачем. Деньги, можно сказать, неожиданные, дурные, их и потратить не грех побыстрее. Поехали мы с Василием прямо к самому Пантелеймону Лукьяновичу. У него, как известно, лавка богатеющая. Вот я и накупил всего. Одним словом, все двадцать пять рублей того, тю-тю! – закончил он немного смущенно. Купил вам с Дашей по платку, прислуге на платье, маленькой на приданое материал. Да Василий в кухню унес индюка, гуся, яблок, конфет, винца немного, – поспешно добавил он, видя, что жена что-то пытается сказать. А она довольно строго посмотрела на мужа и тихо сказала:

– Ты, как всегда, Болеслав, сделал совсем не то, что нужно. Накупил, потратил такие большие деньги зря. Неужели ты полагал, что мы с Дашей о Рождестве не подумали? Знаем и готовимся. И птицу заказали и не у какого-то там лавочника, а прямо на ферме у помещика Кильдясова, и закуски она еще на прошлой неделе из Судиславля привезла. Тебе бы со мной советоваться, прежде чем решать что-либо.

– Ну, конечно, на тебя никогда не угодишь! Ты мои самые благие намерения обязательно опорочишь! – взорвался Болеслав Павлович, вскочил с кресла, снова закурил и начал быстро ходить по комнате. От каждого его шага лампа вздрагивала и зеленый абажур тихонько позвякивал.

Мария Александровна глядела на этот абажур и о чем-то думала. Может, о том, как изменился ее муж за последние годы. Каким он был ласковым, нежным и заботливым и каким стал вспыльчивым, несдержанный, неуравновешенным и даже иногда просто грубым. Во всем этом она винила его работу, отнимавшую много сил, нервов, времени. Однако она не замечала, как это часто бывает со всеми, что изменилась и она сама. Из веселой, жизнерадостной девушки она превратилась в постоянно озабоченную женщину, может, даже несправедливо относящуюся к своему мужу.

Несколько минут в комнате слышались только шаги Болеслава Павловича, потрескивание догорающих дров в печке и позвякивание абажура.

Болеслав Павлович так же быстро, как вскочил с кресла, снова сел, пододвинул его к печке и взял жену за руку.

– Ну, Марусенька, крошка моя, не сердись на меня! Вижу, что неладно сделал, ну да уж что теперь поправишь, не сердись, – повторил он. Давай позовем Дашу, будем ужинать. Да тебе и спать пора, смотри какая бледная. Как думаешь, скоро уже? А?

– В свое время. Ты же доктор, знаешь лучше, чем я, – улыбнулась Мария Александровна. – Да не волнуйся ты за меня, все хорошо будет, ведь не в первый раз. Давай-ка и правда ужинать.

– А как ты думаешь, будет дочь?

– Наверное, раз ты этого так хочешь. Ну, довольно тебе ластиться, не сержусь уж. Звони-ка лучше на кухню, сам-то ведь, наверное, с утра ничего не ел, – говорила Мария Александровна, отнимая свои руки, которые муж осыпал поцелуями.

В те годы их ссоры хоть и стали частыми, но были кратковременными, и супруги быстро мирились. Ведь Болеславу Павловичу было около 34 лет, а Марии Александровне только что исполнилось 27. Они были еще молоды и умели прощать друг друга.

Болеслав Павлович встал и потянул за шнурок, свисавший около двери, столовой. Этот шнурок был его изобретением, которым он очень гордился. От него шла проволока по всему коридору и оканчивалась в кухне, где прикреплялась к звонку, такому, какие в то время вешались на дверях лавок и аптек, чтобы владельцы могли услышать, когда зайдут покупатели. Стоило потянуть за шнурок, звонок в кухне начинал дребезжать, и если там кто-то был, то шел в столовую.

Глава пятая

Прежде чем успели прийти из кухни, Мария Александровна вспомнила про письмо.

– Болеслав, я совсем забыла, тебе ведь письмо есть. Почерк какой-то незнакомый. Вот оно, – она протянула мужу конверт.

Он взял конверт, разорвал его, быстро пробежал глазами небольшой листок толстой золотообрезной бумаги и, взглянув на жену, деланно спокойно произнес:

– Так. Ничего особенного.

Но Марию Александровну обмануть было трудно. Она немного помедлила, потом настойчиво спросила:

– От кого это письмо?

– Да ты не волнуйся, Маруся. Это от Александра Александровича.

– От брата! – воскликнула Мария Александровна. – Что-нибудь с папой? Да отвечай же, наконец!

Болеслав Павлович боялся сообщить жене только что полученную им новость и в то же время понимал, что сказать все равно придется. Только бы это не отразилось на ее состоянии, думал он.

– Болеслав, – вдруг совершенно спокойно сказала Мария Александровна, – пожалуйста, прочитай мне письмо, за меня не беспокойся, я смогу перенести все, даже самое страшное. Читай!

В ее голосе было столько твердости и властности, что Болеслав Павлович, привыкший слушаться такого тона жены, решился. Он прочел:

«Многоуважаемый Болеслав Павлович!

Вчера, то есть 2 декабря сего 1882 года, в 2 часа по полуночи в своей квартире в г. Санкт-Петербурге скончался мой отец, статский советник Александр Павлович Шипов.

Похороны его состоятся 15 декабря на Девичьем кладбище в 3 часа пополудни. Отпевание в этот же день в 12 часов в Казанском соборе.

Прошу вас, а если здоровье позволяет, то и вашу супругу, а мою сестру и дочь усопшего Марию пожаловать для отдания последнего долга горячо любимому отцу.

Его дочь, находящаяся за границей, мною извещена. Всегда готовый к услугам.

Ваш А. Шипов.

С.-Петербург 12/ХII 82 г.».

Несколько минут супруги не произносили ни слова. У Марии Александровны были закрыты глаза и по щекам медленно текли слезы. Болеслав Павлович поцеловал ее в лоб и, поднявшись, сказал:

– Сегодня тринадцатое. Если я сейчас выеду, к утру буду в Костроме. Поезд на Москву уходит в 8 часов утра, часов в 6 вечера я буду там и к утру 15, следовательно, в Петербурге. – Таким образом, я успею. Тебе, конечно, ехать нельзя, а я поеду обязательно. Я стольким обязан Александру Павловичу.

Помолчав, он добавил:

– Ведь это единственный член вашей семьи, который отнесся ко мне хорошо, и я всегда буду благодарен ему. Мне искренне жаль его. Итак, я еду!

Мария Александровна подняла на мужа наполненные слезами глаза. И столько было в них скорби, ласки и любви, что Болеслав Павлович вновь опустился около нее на колени и вновь принялся горячо целовать тоненькие пальцы ее маленькой руки, лежавшей на ручке кресла.

В этой позе их и застала вошедшая Даша. Немного смутившись, она было попыталась незаметно скрыться, но увидев, что ее появление уже замечено Марией Александровной, прошла к буфету и, доставая из него посуду, усмехаясь, сказала:

– Не пойму я вас, господа. Чуть ли не десять лет женаты, а все никак определиться не можете: то ссоритесь, как злейшие враги, то милуетесь у всех на виду, как будто бы только вчера из-под венца. Ей-богу, даже чудно, право. Хватит вам! Сейчас поужинаем, да и спать пора. Детишек я уже уложила.

Она подошла поближе и, заметив слезы, катившиеся по скорбному лицу Марии Александровны, и взволнованный вид Болеслава Павловича, уже успевшего встать на ноги, воскликнула:

– Да что это с вами? На тебе, Маша, лица нет. Случилось что ли что? Господи!

– Да, Даша, случилось, – печально, но как будто совершенно спокойно ответила Мария Александровна. – Позавчера скончался мой папа. Затем силы ее оставили, и она, прижав к лицу платок, заплакала.

Даша быстро достала из буфета пузырек с валерианкой, накапала в рюмку, долила водой и подбежала к плачущей подруге.

– Машенька, выпей-ка скорее, выпей. Успокойся, тебе ведь нельзя волноваться, – говорила Даша, а сама заботливо поддерживала ее бессильно клонившуюся голову и старалась напоить ее лекарством. К ним подошел и Болеслав Павлович.

– Маша, выпей, помни о своем положении, дорогая, ты ведь не одна, надо беречь эту новую маленькую и такую слабенькую еще жизнь. – Даша, пожалуйста, займитесь ею, а я пойду одеваться, а то времени мало, я могу не успеть. Машенька, будь умницей, успокойся, ведь ты знаешь, что я должен ехать. А как я уеду, если ты…

Его перебила Мария Александровна, она уже выпила предложенное Дашей лекарство и вновь собралась с силами.

– Поезжай спокойно, Болеслав, за меня не тревожься, я выдержу.

Болеслав Павлович быстро вышел из комнаты, забежал в кухню и дал приказание сидевшему там Василию, кучеру, конюху и дворнику больницы, который его сопровождал во всех поездках, быстрее запрячь Гнедого. Василий даже не удивился. Такие внезапные поездки были не диковинкой.

Через десять минут санки стояли у крыльца, а Болеслав Павлович, застегивая одной рукой шубу, а другой придерживая небольшой саквояж, с которым он обычно ездил по уезду, вновь забежал в столовую, поцеловал свою Марусю и, взяв у Даши приготовленный ею узелок с какими-то продуктами, уже в прихожей повторял ей свои наставления:

– Даша, вы уж тут смотрите. Если что, так из Судиславля Викентия Юрьевича привезите, я проездом предупрежу его. Деньги-то у вас на хозяйство есть? Вот черт меня дернул этот четвертной-то истратить, пригодился бы. Себе-то я в Судиславле раздобуду, а вот как вы тут. Займите у Юсупова, он даст. Ну да я на вас надеюсь. Вы ведь мастер по хозяйственным делам. Детишек поцелуйте. Машу успокаивайте. Я вернусь скоро. До свиданья! – кричал он уже из саней.

– С богом! – задумчиво промолвила Даша и пошла в комнаты.

В столовой было очень тихо. Мария Александровна уже совсем взяла себя в руки, она перестала плакать и лишь время от времени подносила платок к губам и пристально смотрела на голубые огоньки, выбивавшиеся из-под догорающих углей. От ужина она отказалась. Даша ушла к себе. Ее беспокоила не только подруга, но и мысль о том, как скрыть происшедшее от отчима. Пал Палыч знал Александра Павловича Шипова чуть ли не с детства, очень любил его, и известие о его смерти могло сильно повлиять на старого фельдшера, а он и так в последнее время очень ослабел. Бодрился, правда, но ведь Пал Палычу было около восьмидесяти.

Беспокоило ее и то, что в доме у Пигуты, который она привыкла считать как бы своим, было все время так плохо с деньгами.

Вот и сейчас до жалования еще больше недели, а денег в доме ни копейки. Да и Юсупову должны. А тут еще вот эта поездка, сколько денег уйдет, да и праздники скоро…

Пока Болеслав Павлович, используя всю свою энергию и все доступные по тому времени средства передвижения, спешит на похороны тестя в Петербург, посмотрим, как он прожил эти семь лет, прошедшие с момента женитьбы.

Мария Александровна, как мы знаем, была всецело поглощена заботами о семье, она почти безвылазно жила в Рябково и все ее время проходило около детей и в домашнем хозяйстве, которое благодаря изворотливости и умению Даши им удавалось содержать более или менее удовлетворительно.

Болеслав Павлович вел другой образ жизни. Нельзя сказать, что он не думал о жене и детях или что он не заботился о них. Нет, он их любил искренне и сердечно, по-своему и заботился, но делал это как-то сумбурно, беспорядочно и довольно бестолково.

Его служба сразу же с первых дней поставила его в такие условия, в которых он поневоле оторвался от семьи. Он мог видеть детей и жену только урывками, ласкать их только «на ходу», и хотя в эти периоды его ласки были нежны, искренни, горячи, они были какими-то «временными», и это очень огорчало Марию Александровну. Большая часть его времени проходила вне семьи и, если он постепенно привык к этому и относился к такому положению как к должному, Мария Александровна, понимая необходимость его разъездов и частых отлучек из дому, все-таки была ими недовольна.

Доктор Пигута дважды в неделю бывал в Судиславльской больнице и, уж конечно, почти каждый раз заезжал к Соколовым, оставаясь иногда на целый вечер. В семье Соколовых он невольно примечал, что у них дети, но забота о них не была выпячена на первый план, так как это делала Маша. Они находили время на посещение знакомых и концертов, спектаклей и развлечений. Им, правда, было легче – они жили в городе, а Болеслав Павлович частенько сопровождал их.

Марии Александровне, по существу, замкнувшейся в пределах Рябково, такое поведение мужа не могло нравиться, и на этой почве между ними возникали, и в последнее время все чаще, ссоры.

Не любила, да по совести сказать, и не могла Мария Александровна принимать у себя гостей, ей было стыдно, что не может их угостить так, как она считала необходимым. Бывали в Рябково, собственно, только одни Соколовы, так как те, во-первых, считались как бы своими, а во-вторых, всегда привозили с собой столько городской снеди, что неизвестно было, кто кого угощает. Болеслав же Павлович, наоборот, с удовольствием устроил бы прием дома, не считаясь с тем, что затраты на него выбьют семью из колеи, по крайней мере, на месяц. Это также являлось причиной неприятных разговоров, кончавшихся ссорой.

Постоянно «пользуя» окружающих Рябково помещиков, доктор Пигута с некоторыми довольно хорошо познакомился и после осмотра больного или больной, случалось, задерживался в каком-нибудь поместье за преферансом или просто за болтовней допоздна.

Окрестности Рябково изобиловали всякого рода дичью, а путешествие с ружьем и собакой по прелестным приволжским перелескам, рощам и озеркам, в то время еще довольно глухим и диким, представляло большое удовольствие и давало настоящий, ни с чем несравнимый отдых. Немудрено, что уже через год по приезде Болеслав Павлович стал заядлым охотником и каждую свободную минуту старался провести на охоте. Часто такая охота происходила опять-таки в компании соседей-помещиков. Если Мария Александровна горячо возражала против преферанса и пустой болтовни, то уж со страстью к охоте ей приходилось мириться, хотя и это тоже отрывало мужа от дома.

Следует все же сказать, что свободного времени у Пигуты выходило не так уж и много.

Возьмем для примера один из самых обыкновенных дней его жизни. Вставал Болеслав Павлович в любое время года рано. В 6 часов утра он уже был на ногах, полчаса уходило на туалет, в это же время запрягалась лошадь, на которой он уезжал в Адищево.

Там он прежде всего заглядывал на больничную кухню. Официальное наблюдение за приготовлением пищи лежало на Пал Палыче, но врач утречком на кухню забегал обязательно.

Часов в семь он облачался в белоснежный халат и совершал обход своей маленькой, но всегда переполненной больнички. Ему сопутствовал Пал Палыч и новенькая, недавно поступившая фельдшерица Надя. После обхода и сделанных назначений, на что тратилось около часа, Болеслав Павлович возвращался домой, где завтракал с поднявшейся к тому времени семьей.

После завтрака он вел прием в Рябковской амбулатории, продолжавшийся часа полтора-два, а затем опять уезжал в Адищево, где также принимал амбулаторных больных часов до четырех. В четыре часа он обычно обедал – почти всегда один, так как дети и жена с Дашей обедали часа в два. После обеда и кратковременного отдыха вновь уезжал из дому с визитами по больным и возвращался домой иногда очень поздно, а если приезжал часов в 9-10, то уходил в свой кабинет, где занимался медицинскими журналами и книгами часов до 12 ночи.

В дни, не выделенные для работы в Судиславльской больнице, Болеслав Павлович уезжал в город сразу после амбулаторного приема в Рябково и обедал или у Соколовых, или в ресторане, или в больнице.

Первое время, задерживаясь допоздна или на всю ночь, он присылал домой ласковые записочки, но постепенно и это делать перестал. Мария Александровна вначале волновалась по поводу задержек мужа, ждала его возвращения, не ложилась спать, затем как будто привыкла к этим постоянным задержкам, к отсутствию мужа по вечерам и внешне стала относиться к этому спокойно. В душе она, конечно, огорчалась, тем более что до нее доходили слухи, что отнюдь не все время, которое ее муж не бывал дома, он отдавал работе. Да он и сам этого не скрывал. Нельзя сказать, чтобы это способствовало укреплению мира в семье.

Вместе с тем благодаря серьезным, постоянным пополняемым знаниям, большому трудолюбию, любви к своей профессии Болеслав Павлович очень скоро стал пользоваться славой талантливого, искусного медика и потому очень часто бывал приглашаем к тяжелым больным на консилиум или просто с визитом не только в пределах Кинешемского или Судиславльского уездов, но даже и в Кострому. Большей частью подозрения и упреки Марии Александровны были безосновательны и при вспыльчивости и горячности ее мужа часто вели к новым ссорам.

Различные земские деятели не раз предлагали ему должности в уезде и даже в городе, но он, зная свой довольно трудный характер, от них отказывался, да и с Рябковым расставаться не хотел. Его мечтой было открыть больницу в самом Рябково, что дало бы ему возможность работать дома и отказаться от работы в Судиславле, которая его особенно утомляла.

Видел Пигута и то, что Адищевская больница на 20 коек никак не могла покрыть даже самых насущных нужд волости, а положить больных крестьян в земские больницы, тоже всегда переполненные, возможности не было никакой.

Глядя на пустовавший огромный Рябковский дом, ветшавший и разрушающийся с каждым годом все более и более, Болеслав Павлович кусал себе с досады губы. Уж сколько раз он предлагал Кинешемскому земству попытаться приобрести хотя бы половину этого здания и устроить в нем большую больницу и каждый раз получал решительный отказ. Происходило это по двум причинам: во-первых, почти всегда не было для этих целей денег, а во-вторых, кое-кто считал, что Пигута хлопочет о продаже Рябковского дома в личных целях.

А это, дойдя до слуха доктора, возмущало его, и он прекращал всякие переговоры. Правда, Александр Павлович Шипов давно уже хотел избавиться от Рябковского дома, так как поддерживать его в должном порядке не имел средств, да и не считал особенно нужным, но зять его от этой продажи никакой выгоды не имел бы, наоборот, ему, вероятно, пришлось бы освободить занимаемую часть дома, что его, конечно, не устраивало. Так, мечта об открытии Рябковской больницы пока оставалась только мечтой.

Глава шестая

После похорон Александра Павловича Шипова все съехавшиеся родственники собрались в небольшой мрачной столовой его квартиры на Невском. Маленький кругленький старичок из нотариальной конторы зачитал завещание покойного, хотя, собственно, и завещать-то ему было нечего. От всего когда-то богатейшего имения остался только один Рябковский дом. Его и делил покойный на три части, оставляя каждую из них двум дочерям и сыну. Всю мебель из своей петербургской квартиры оставлял сыну Александру, за исключением рояля, который должен был достаться дочери Марии. Старому слуге Андрею, остававшемуся с ним до самых последних дней, он оставлял в наследство весь свой гардероб. После прочтения завещания нотариус ушел, а дети покойного и Болеслав Павлович занялись обсуждением условий завещания, Александр Александрович, будучи одиноким и достаточно обеспеченным человеком, заявил, что от своей части дома он отказывается в пользу Маши; сестра Полина, не имея намерения жить в Рябково, попросила зятя при первой возможности продать ее часть дома и вырученные деньги переслать ей в Италию.

Определить стоимость дома решили при помощи Судиславльского коммерческого банка, в котором когда-то закладывалось Рябковское имение, а, следовательно, была известна и его стоимость.

Теперь Пигуты становились владельцами двух третей огромного дома и мечта об открытии в нем больницы приближалась, поэтому он, не задумываясь, взял на себя поручение Полины о продаже ее части.

Расстались все довольно дружелюбно, и, хотя все прошлые годы даже не переписывались, ибо родственники Марии Александровны не хотели признать семью Пигуты, теперь с ее существованием они смирились.

Болеслав Павлович предполагал задержаться в Петербурге на несколько дней, чтобы побывать в клиниках родной академии, навестить прежних товарищей, служивших в столице, а главное, закупить кое-какой медицинский инструментарий и оборудование для своей и Судиславльской больницы.

По пути в столицу, заехав в Судиславль без денег, Пигута обратился за помощью к Макару Ивановичу Соколову. Тот, как всегда, был очень доброжелателен и не только занял денег, а еще при помощи своих земских друзей соорудил ему командировку в Петербург за медицинским инструментарием для городской больницы, что позволило Болеславу Павловичу получить довольно солидную сумму и ехать, а также и находиться в столице без особого стеснения в средствах.

На другой день, произведя необходимые закупки, вечером Пигута направился в «Мариинку», так тогда обычно называли Императорский театр, где смотрел и слушал новую оперу молодого, но уже известного композитора П.И. Чайковского «Евгений Онегин», шедшую чуть ли не в первый раз на петербургской сцене. Опера произвела на него очень большое впечатление, и он сожалел, что нет с ним рядом его Маруси, как это было семь лет тому назад, когда они тайком от сестры и всяких тетенек ее, бывало, забирались на самый последний ряд балкона и слушали прекрасную музыку Глинки и итальянских певцов.

Вернувшись в номер гостиницы около 12 часов ночи, Болеслав Павлович начал раздеваться, как вдруг раздался стук в дверь. На вопрос – кто там? – коридорный ответил: «Телеграмма».

Командированный немного перетрухнул. Он помнил, что в Петербурге ему жить нельзя, и по приезде обязан был явиться в полицейский участок, чтобы сделать заявление о цели своего приезда и времени, которое проведет в столице. Пигута, конечно, ничего этого не сделал. А время было суровое, и всякое нарушение полицейских правил каралось строго. Открывая дверь номера, Болеслав Павлович ожидал увидеть жандарма или полицейского и мысленно приготовился уже как-то выкручиваться, но этого делать не пришлось…

В открытых дверях оказался один коридорный, протягивавший телеграмму. В ней было всего пять слов: «Родила дочку благополучно целую Маша».

– Ага, дочку! – воскликнул он. – Ну что я говорил, как по заказу, молодец, Машенька! – Затем взглянул на стоявшего в дверях коридорного, хлопнул себя по лбу, вынул из кармана портмоне, достал из него полтинник и, сунув его в ловко подставленную руку, закрыл дверь. Коридорный остолбенел от неожиданной щедрости, постоял несколько секунд, затем, бормоча что-то себе под нос, поскорее убрался в свою каморку, боясь, как бы «барин» не передумал.

На следующий день в московском поезде можно было видеть еще довольно молодого человека, стоящего у окна вагона второго класса, поглядывающего на проносящиеся мимо заснеженные ели, постукивающего ногою в такт стуку колес и напевающего: ни-на, ни-на, ни-на, ни-на… И вдруг громко произнес:

– Итак, решено, это будет Нина!

Сидевший на диване в купе чиновник с седыми бакенбардами и орденом Св. Анны на шее укоризненно посмотрел на молодого человека и пробурчал:

– Ну и молодежь пошла! – и снова уткнулся в «Правительственный Вестник» с новым указом о производствах и награждениях.

Этот веселый несдержанный господин был, конечно, Болеслав Павлович Пигута, в жизни которого почти одновременно произошли два самых противоречивых события: только что был похоронен тесть – событие грустное, тесть был еще не очень стар, и Болеслав Павлович любил и уважал его. И событие радостное – родилась вторая дочка, которую он очень хотел иметь и появления которой с нетерпением ждал.

Так семья Пигута увеличилась еще на одного человека, появилась вторая дочка Ниночка; ее, конечно, назвали так, как этого захотел отец. А еще через полтора года родился у Марии Александровны и третий сын, названный Борисом.

Семья выросла до семи человек. Она требовала довольно больших средств на содержание, а получить их было неоткуда. Жалование земского врача было не велико, заработок в Судиславле и того меньше, а прочие доходы – гонорары от визитов и вовсе мизерные. Дело в том, что своей резкостью, порою доходящей до грубости, которая прорывалась у Болеслава Павловича всякий раз, когда он убеждался, что его приглашали по пустякам, он отпугнул всех богатых клиентов. Местные помещики, привыкшие смотреть на врача как на слугу, хотя и образованного, не могли терпеть его часто очень справедливых замечаний и предпочитали приглашать старого врача из Судиславля. Тот был, может, и менее сведущ, зато безусловно верил или делал вид, что верит, всем многочисленным жалобам и стонам своих избалованных пациентов.

С помещиков победнее или со своих знакомых Пигута вообще не брал гонорара, «принципиально» не брал он денег и с многочисленных больных из крестьян.

Вопрос о материальном положении семьи становился все острее. И конечно, нечего было и думать о том, чтобы нанимать к детям каких-либо гувернеров или учителей. Все догимназическое образование их Мария Александровна должна была осуществить сама. Ведь даже ежедневные нужды семьи часто покрыть было нечем.

Если бы удалось увеличить больницу, то вопрос разрешился бы просто, при больнице на 50 коек жалование земского врача было почти в два раза больше. Это было бы совсем хорошо. Но как это сделать? Кинешемская управа от покупки Рябковского дома, а также и от строительства нового в Адищево категорически отказалась.

Как это иногда бывает, помог случай.

Еще с середины 1883 года большой лесной массив поблизости от Рябково был куплен одной крупной лесопромышленной фирмой, построившей лесопильный завод и начавшей строить химический. Фирме была необходима больница для рабочих этих заводов. Управляющий конторой согласился приобрести для этой цели Рябковский дом при условии, что часть расходов по содержанию больницы возьмет на себя Кинешемское земство, так как рабочие в основном были из местных крестьян. Пигуте удалось уговорить земство войти в пай с фирмой.

На все это потребовалось много времени и хлопот, и только к концу 1884 года наконец была заключена купчая, составлена смета на переоборудование, и Болеслав Павлович Пигута назначен заведующим будущей больницей, с одновременным оставлением его и в должности земского врача по Рябковской волости. Работа закипела.

Дом был оценен в 4000 рублей, около половины этой суммы перевели Полине в Италию, остальное осталось в распоряжении семьи Пигута. Эти деньги помогли супругам выйти из того бедственного положения, в котором они находились. Они смогли даже съездить в Москву, чтобы приобрести кое-какие наиболее ценные вещи. Кстати, это была их единственная совместная поездка в Москву.

Пигутам разрешили остаться в занимаемой квартире. А под больницу перестраивались центр здания и северное крыло. Но и этого было – более 25 комнат.

В новом помещении сделали небольшую операционную, родильную палату, инфекционные палаты и несколько комнат отвели под амбулаторию.

В самый разгар перестройки умер старый рябковский фельдшер, Дашин отчим – Павел Павлович Новиков. Да и нужда в фельдшерском пункте здесь отпала, поскольку есть теперь вполне приемлемая больница. Решили в земстве его ликвидировать и превратить в фельдшерский пункт адищевскую больницу; там осталась молодая фельдшерица Надя, многому научившаяся за годы совместной работы у доктора Пигуты. А Даша, и прежде проводившая большую часть времени у Пигуты, после похорон отчима окончательно переселилась в их квартиру. Флигель совсем опустел.

Материальное положение Пигутов значительно улучшилось, но Мария Александровна не оставляла своей мысли о том, чтобы учить детей самой. Осуществить это теперь еще легче, так как Даша, поселившись в их семье, совершенно вытеснила Марию Александровну из всех домашних дел.

И у нее появился новый план. Она решила открыть школу, чтобы учить не только своих детей, но и детей рябковских крестьян, которые не могли посещать почему-либо имевшуюся в селе церковно-приходскую школу. А освободившийся флигель, по ее мнению, вполне пригоден для этой цели. Ремонт его, приуроченный к перестройке большого дома, по существу ничего бы не стоил или во всяком случае обойдется очень дешево. Мария Александровна, переговорив по этому вопросу с мужем, который ее идею поддержал и обратился к администрации фирмы, получила согласие и выехала в Кострому, где жил окружной инспектор народных училищ. Не без труда она добилась разрешения на открытие школы в предоставляемом лесопромышленной фирмой помещении, флигель относился к дворовым постройкам и потому стал теперь ее собственностью, как и весь дом.

Разрешив открытие школы, инспектор был вынужден выделить и средства для содержания учителей.

Вначале Мария Александровна хотела все взять на себя, но затем, после того как и представители фирмы изъявили желание учить в этой школе детей своих служащих, до этого их приходилось возить в Судиславль, преподавание было распределено между тремя лицами. Начальное обучение русскому языку, счету и письму в первом классе вела Мария Александровна, вела она также и русский язык во втором и третьем классах; арифметику во втором и третьем классах преподавал волостной писарь, бывший студент, исключенный из Московского университета за участие в студенческих беспорядках, младший брат Макара Ивановича Соколова – Николай Соколов. В свое время Макар Иванович устроил его писарем в Рябковскую волость, он же привлек и к работе в школе. Закон Божий преподавал отец Никодим, сменивший умершего рябковского священника отца Петра. Таким образом, почти одновременно с новой больницей начала функционировать и новая школа. В нее пошли и дети учительницы: Лёля сразу в третий класс – она два года занималась с матерью, и Володя, начавший с первого класса.

С большой робостью приступала Мария Александровна к своим первым урокам, но, видимо, у нее была прирожденная склонность к педагогической деятельности, так как сразу все пошло очень хорошо, а когда дело спорится, то человек отдается ему целиком, и оно становится уже не службой, а любимым занятием.

С того времени педагогическая деятельность стала делом всей жизни Марии Александровны.

Болеслав Павлович был очень рад, что жена так серьезно увлеклась своей школой. Он полагал – теперь она перестанет подозревать его во всяких неблаговидных поступках и прекратит свои упреки, которые, по его мнению, не имели никаких оснований. Пытаясь иногда взглянуть на себя со стороны, доктор Пигута находил: неплохой, в общем-то, человек, любящий жену и детей, но по натуре своего характера не может замыкаться в кругу семьи. Да и служба требовала частых разъездов, а за последнее время в связи с перестройкой дома и организацией новой больницы этих разъездов стало еще больше. У него появилась масса новых знакомых, «друзей», «приятелей» и даже «приятельниц», все это были чисто деловые связи. Но они волновали и раздражали Марию Александровну. Правда, надо признать: ему было легче проводить время где-нибудь в гостях, за преферансом или просто за какой-нибудь пустой болтовней, чем в семье, где постоянно шел разговор о деньгах, о болезнях детей или еще каких-нибудь домашних делах. Наверное, важных и нужных, но утомительно однообразных и скучных. Это чувствовала Мария Александровна и, конечно, обижалась, сердилась, на мужа сыпались упреки, что, в свою очередь, еще больше отталкивало его от семейного очага.

Болеслав Павлович надеялся, что эта трещина в его отношениях с женой при ее занятости школой постепенно сгладится. Первое время так оно и было.

Увлеченная своей новой и сразу полюбившейся ей деятельностью, Мария Александровна стала как будто терпимее относиться к отлучкам мужа, не встречала его упреками и слезами. Да и он в связи с окончанием строительства и открытием Рябковской больницы больше времени проводил дома. Но и дома обычно после ужина скрывался в кабинете и углублялся в медицинские книги. А она вечерами занималась с детьми французским языком и музыкой. Рояль отца, привезенный из Петербурга, доставил ей много радости, и на нем она обучала музыке Лёлю и Володю.

Так прошло еще несколько лет. Дети росли. Родители, углубляясь каждый в свое дело, становились все опытнее в нем, рвались к новым знаниям, приобретали все большую известность в своих кругах, и все более и более отдалялись друг от друга и от детей.

Особенно заметно это произошло с Болеславом Павловичем.

Если в первое время после открытия новой больницы он сократил свои отлучки, то вскоре они участились вновь, и он каждый вечер уходил из дома. Или выезды на консультации, или с нужными визитами, а то и просто к знакомым соседям. Ездил он, как правило, один и, как поговаривали, время проводил довольно весело.

Мария Александровна, занятая днем уроками, вечерами сидела над тетрадями и после уже не в состоянии была уделять нужного внимания детям.

Все семейные заботы легли теперь на плечи Даши, которая, забыв о себе, безропотно несла эту огромную тяжесть.

К тете Даше так привыкли дети, что без нее не представляли себе и дома…

В августе 1889 года в доме произошло большое несчастье. Внезапно почти в один день заболели два ребенка – Володя и Нина. У них поднялась температура, появились боли в горле. Болеслав Павлович, осмотрев детей, поставил диагноз: дифтерия. Болезнь очень заразная. Как раз в это время вспыхнула в Костромской губернии эпидемия.

Была срочно переоборудована под «лазарет» маленькая комнатка, находившаяся рядом со столовой, раньше – буфетная, и больные дети помещены там. Заходить к ним Болеслав Павлович запретил всем членам семьи, прислал из больницы специальную сиделку, которая неотлучно находилась при детях и строго выполняла все его наставления.

Конец ознакомительного фрагмента.