Немцы в России. Мятежный род Баллодов между немцами, евреями и русскими. Лекция 2. Переход латышей в «русскую» веру – несвоевременный почин (Манфред Шнепс-Шнеппе, 2011)

Гарлиб Меркель – свидетель одичания латышей

Гарлиб Меркель (1769–1860) – латышский писатель (так нередко пишут, хотя, по правде говоря, писатель он немецкий, а если смотреть на него как на российского подданного, то это типичный бунтарь-разночинец). И просветитель он не латышский, а немецкий. Он действительно просвещал немцев, и это «просвещение» им очень не нравилось.

Родился Г. Меркель в семье лифляндского лютеранского священника. Тут и вырос, с детских лет был знаком с жизнью народа. Русские разночинцы, как известно, вдохновлялись Герценом, Меркель же увлекся Вольтером. В 1796 году в Лейпциге он, студент медицинского факультета, печатает на немецком языке свой, ставший знаменитым труд «Латыши, особливо в Ливонии, в исходе философского столетия»[9]. В этой работе Г. Меркель ярко и беспощадно показал ужасающее положение, в котором пребывали латышские крестьяне. «Латышский народ стал тем, до чего унизили его палачи, – безжизненным орудием их корыстолюбия, – писал Г. Меркель. – У него отняли свободу, землю, прирожденные права. Сама жизнь каждого латыша в отдельности не имеет другого достоинства, кроме того, которое дает ему покупная цена. В убийстве такого существа, как латыш, и совесть, по-видимому, уже не упрекает разбойника рыцаря».

Гарлиб Меркель (1769–1860) – немецкий просветитель из Лифляндии

О туземном населении – латышах – Гарлиб Меркель пишет безжалостно. Он считал, что «вообще рабская пугливость и недоверие – самые выдающиеся черты в характере ливонского крестьянина. За 30 шагов, проходя мимо помещичьего дома, он снимает шляпу и приседает (нельзя сказать, кланяется) при всяком взгляде на помещика. Потом он крадется, понурив голову, чтобы поцеловать у него кафтан или ногу. Если тот заговорит с ним, он подозревает при всяком вопросе своекорыстную хитрость и отвечает двусмысленно».

Ненависть в соединении с горьким отвращением – единственное сильное чувство, к которому способны совсем угнетенные сердца. Тысячью разных способов латыш высказывает это чувство к своим притеснителям. Крестьяне столетиями свыклись с презрительным словом «lops» (быдло), чем помещики клеймили латышей. Зато у самих латышей не было более ненавистного слова, чем «немец». Этим словом пугали непослушных детей, обзывали бодливую корову. «Немец!» означало все спесивое, алчное, злое, словом, все ненавистное.

По мнению Меркеля, склонность к пьянству – другая общая черта латышского народа. Матери с нежным самоотвержением разделяют поднесенный им стакан водки со своим грудным ребенком. Между взрослыми мужчинами и женщинами редкие не напиваются сплошь по воскресеньям, особливо после святого причастия.

Подводя итог антинемецким настроениям латышей, Гарлиб Меркель заключает, что в случае «общего восстания ни одна немецкая нога не уйдет отсюда». (И это случилось в значительной мере, но через сто лет – в 1905 году, а потом в Первую мировую войну. И красные латышские стрелки, похоже, оттуда.)

Книга «Латыши» вызвала бурю возмущения среди помещиков Лифляндии. «Уверяют, что рижский магистрат скупил все издание и уничтожил его», – писал Ю. Ф. Самарин[10] в то время, когда Меркель доживал свой век в неизвестности.

Особенную ненависть остзейцев вызывал лейтмотив трудов Меркеля: единственный путь развития Прибалтийского края он видел в единении с Россией. Заметим, что он первым в Прибалтийском крае открыто проповедовал такую мысль. Пусть на немецком и для немцев, но это было неприемлемо категорически, и Меркелю пришлось на 10 лет уехать из Лифляндии. По возвращении писатель занимался публицистикой, историей края, фольклором. К концу жизни, в 1820 году, по хлопотам прорусской части администрации, Александр I наградил Гарлиба Меркеля пожизненным содержанием, а остзейцы – титулом «русский льстец» и… полным забвением.

Приведем два фрагмента из жизни в ту эпоху. Первый иллюстрирует жестокость нравов и то, как жестко остзейцы их сохраняли. Речь пойдет об Андрее Баллоде – крепостном жесточайшего лифляндского барона А. Ф. Ганенфельда, который своим зверским обращением вошел в историю края, по горькому стечению обстоятельств из-за этого мы и знаем относительно много о судьбе Андрея Баллода. Историю Ганенфельда подробно изложил Ю. Ф. Самарин[11], пользуясь, надо думать, архивными материалами:

Колодки позора (kauna sieksta – по-латышски) находились перед киркой. Перед воскресной проповедью в них заковывали провинившихся крестьян, после проповеди публично пороли. Сохранились до середины XIX века (Реставрация, Музей поселка Усма, Курляндия)

«Помещик фон Ганенфельд прославился своей свирепостью; он засекал людей, забивал их в кандалы и скованных заставлял молоть на ручной мельнице, многих крестьян разогнал, других довел до самоубийства, между прочим старостина жена, которая, схватив под руки малолетних детей своих, с ними вместе утопилась. Следственная комиссия, наряженная ландратскою коллегией, заключила взять имение в опеку, из доходов выдать вознаграждение разоренным и изувеченным крестьянам. Это происходило в 1799 году. Но Ганенфельд поскакал в Петербург и добился в 1800 году сенатского указа об отмене решения ландрата. Торжествующий помещик вернулся в свое имение и продолжал распоряжаться по-прежнему. По новым на него жалобам в 1805 году вторично возбуждено было дело о его злоупотреблениях, благодаря настойчивости А. И. Арсеньева, председателя одной из комиссий по лифляндским крестьянам».

Андрей Баллод имел бунтарский дух, за что и платил. Его пороли у позорного столба. Его унижали, и потомки отразили это в эпитафии, что в вольном переводе с латыни звучит так: «Жил недолго и скромно, но много горя и зависти узнал».

Другой фрагмент истории – об ассимиляции туземного населения. В эпоху Меркеля проходила ассимиляция, и не было свидетельств противному. Только единицы из латышей получали образование, но при этом они неизбежно становились немцами. Судьба первых образованных латышей свидетельствует об отсутствии национального духа. 3а первые сто лет после присоединения Лифляндии к Российской империи (1710–1810) высшее образование получили 10 латышей. Все они онемечились, ушли из родных мест и остались незамеченными в Латвии. Наибольшего успеха достиг К. Крауклинг (1792–1893). 30 лет он был директором Дрезденского королевского исторического музея. 3а это же время в высшей школе обучалось 3000 балтийских немцев, хотя по численности они составляли около 8 % населения. В первой половине XIX века число обучающихся латышей возросло раз в десять, но это не отменило тенденцию онемечивания. Только она стала очевидной, поскольку часть образованных псевдонемцев (при переводе с латышского – ивовый немец, а точнее, липовый) осели у себя на родине.

И в заключение экскурса в эпоху Меркеля приведем рассуждения, почему же латыши не растворились. Похоже, что от ассимиляции латышского населения немецким элементом нас спасло вмешательство России. Сначала это была Ливонская война (пусть неудачная для России), что прервало господство немецких баронов, затем Северная война и победа Петра Первого, когда Лифляндия вошла в состав Российской империи.

А если бы этого не было, то возможным сценарием несостоявшейся истории Прибалтийского края могло быть повторение судьбы пруссов, которую изучал латышско-русский археолог Ф. В. Баллод[12].

Она весьма поучительна. Франц Баллод, работая в Москве, заинтересовался судьбой уже вымершего балтского племени – древних пруссов. Пруссию крестоносцы завоевали в XIII веке. Латышей, по всей видимости, ожидала похожая судьба, не будь российского вмешательства. Баллод пишет:

«В 1308 году Орденом были изданы первые законы, которые, между прочим, запрещали немцам даже говорить с пруссами по-прусски и не позволяли пруссам занимать в своей стране какие-либо должности… В 1525 году было новое восстание пруссов… В эпоху Реформации, в 1545 и в 1561 гг., издавали катехизисы на прусском. Но через 100 лет уже не чувствовалась надобность в подобных изданиях: в 1684 году Гартнох пишет, что нет больше селения, где бы еще говорили по-прусски, и что будто только кое-где старые люди еще понимают прусский язык».

Так было истреблено древнее балтское племя пруссов. На это потребовалось 400 лет. А ведь к моменту завоевания в начале XIII в. пруссы имели более развитую государственность, чем ливы или латыши. И чтобы их истребить, потребовались определенные репрессивные меры – запрет прусской речи, запрет поступления на службу. Относительно же ливов и латышей истребление и онемечивание проходило значительно спокойнее.

Гернгутеры – невольные учителя бунтарей

Речь пойдет о событиях древних, о бунтарях из Чехии, от которых пошли названия: гуситы, табориты, моравские братья, богемские братья, гернгутеры. Туристам сегодня Прагу рекламируют как золотую Прагу. И не без оснований. Благодаря своим серебряным рудникам Богемия в XIV и в начале XV века представляла собою одну из самых богатых стран Запада. Ее столица Прага была значительным культурным центром[13]. Но развитие денежного хозяйства обострило отношения между хозяевами предприятий и капиталистами и ремесленниками, помещиками и крестьянством. Развивавшееся национальное сознание сталкивалось с немецким засильем во всех областях жизни, в том числе и в церкви. Немцы были общим врагом для всех слоев чешского общества. В этой атмосфере и развивалось гуситское движение, движение против папской тирании, а также против немецкого господства, против онемечивания чехов.

Гуситы – так назывались последователи Яна Гуса, родом из Чехии. Он ревностно проповедовал реформу римской церкви в XV веке: не папа, а только Христос есть глава Вселенской церкви. Ян Гус 6 июля 1415 г. был живым сожжен на костре. После геройской смерти Гуса началась ожесточенная многолетняя война.

Гуситы собирались на горе Табор, оттуда пошло название «табориты». Там, под открытым небом, они совершали богослужение, и вскоре там возник целый укрепленный город того же имени, существовавший на коммунистических началах. Гуситские войны длились долгих 20 лет. Гуситы сделались ужасом для немцев, наносили им страшные поражения. Только в 1434 году католики одержали победу над таборитами, после чего гуситы рассеялись по миру.

Богемские братья – это секта, которая образовалась из уцелевших гуситов в 1457 году. Последний «епископ» богемских братьев – основоположник современной педагогики Ян Амос Коменский (1592–1670). Теснимые отовсюду, они долго кочевали по Европе; наконец в 1722 году нашли себе приют в Саксонии, в поместье графа Л. Н. Цинцендорфа, где основали селение Гернгут, от которого их и назвали гернгутерами. Цинцендорф был избран председателем общины. Но братья подвергались гонению со стороны лютеранского духовенства, и саксонское правительство выслало из страны Цинцендорфа. Только через 10 лет, в 1750 г., когда гернгутеры согласились принять лютеранство, Цинцендорфу позволили возвратиться.

Эмблема Моравской церкви (гернгутеров)

Немецкая почтовая марка 2000 года изображает покровителя гернгутеров графа Цинцендорфа, проповедующего индейцам

Вскоре по возникновении своем гернгутерство явилось также в пределах России, именно в Прибалтийском крае. В 1730-е годы в Лифляндии началось гернгутерское движение «братских общин». В 1729 году в Ригу прибыли первые миссионеры-гернгутеры, их приютила Магдалена Элизабета фон Галларт (1683–1750), владелица имения в Валмиере. В 1736 г. в Лифляндию приехал сам граф Цинцендорф. Он посетил Валмиеру, в результате было решено организовать школу (учительскую семинарию) с целью из самой же крестьянской среды готовить учителей (точнее, помощников проповедников). Школа начинает работу в 1738 году – первое заведение по подготовке учителей для крестьянских школ на территории Российской империи. До 1743 года тут прошло обучение около 130 слушателей, разъехавшихся по всей Лифляндии и начавших преподавать в сельских школах.

Но эту деятельность быстро пресекли: лютеранская церковь выступила против гернгутеров. В 1743 году генерал-губернатор Лифляндии объявляет движение опасным, «подрывающим устои церкви и благосостояние общества»; учреждается особая комиссия пасторов и немецких помещиков для проверки деятельности гернгутерских общин. Власти предъявляют требование запретить движение, «чтобы церковные права не были ущемлены, вредные отчуждения и раскол были прекращены и чтобы других людей устрашить и отпугнуть от таких недозволенных начинаний». Немецкие миссионеры-гернгутеры были высланы из Российской империи, и руководство общинами фактически перешло к крестьянам – латышам.

Движение возродилось в 1817 году, при Александре I: царь издает указ, разрешавший деятельность общин («Письмо о миловании гернгутеров»); становится очевидно, что существование общины уже неизбежно, заметна ее положительная роль в улучшении материальной и бытовой жизни крестьян, укреплении морали и трудолюбия среди членов общин.

Цель общества гернгутеров есть составление Божьей семьи, и, следовательно, не столько догмат, сколько нравственность, не столько просвещение ума, сколько образование сердца. Богослужебные собрания у гернгутеров бывают ежедневно. Они совершаются в светлом зале, в котором покрытый зеленым сукном стол служит престолом, продолжаются полчаса и состоят из бесед, толкований Библии, чтения образцовых биографий и рассказов о миссионерских трудах в языческих странах, молитвы и пения духовных гимнов. В воскресные дни совершается полное церковное богослужение и говорится проповедь. В одежде и пище гернгутеры соблюдают величайшую простоту. Общественные игры допускаются только самые невинные; игральные карты и кости не встречаются ни в домах, ни в гостиницах.

В середине XIX века возобновились гонения на гернгутеров. Первые ограничения последовали в 1834 году: для строительства и открытия нового молельного дома требовалось личное дозволение министра внутренних дел. Проповедовать теперь могли только имеющие теологическое образование пасторы (ординированные епископом из Гернгута). В 1839 году особым указом ограничивается деятельность гернгутеров: воскресные проповеди могли проходить только в восьми определенных местах, молельных домах поблизости от проживания немецких пресвитеров, состоявших в общине. Остальные – так называемые латышские батюшки – имели право только читать тексты, прошедшие цензуру, петь песни из официально разрешенных книг.

В 1840-х годах преследования со стороны пасторов, наконец, дошли до крайних пределов; и… Давыд Баллод со своей братской общиной перешел в православие. Началось массовое движение в «русскую» веру.

Ю. Ф. Самарин о сути гернгутерства

Рассуждения Ю. Ф. Самарина о сути гернгутерства[14] поможет читателю войти в духовный мир крестьян, подскажет мысль о том, что за переходом в православие стоял не только земельный вопрос, что для нас, выросших в эпоху советского атеизма, кажется первейшим и бесспорным.

Покуда лютеранская церковь «погружена была в мертвый сон», братчики, как богемских братьев называет Юрий Федорович, оживили в народе религиозный смысл и благочестие. К ним пристала лучшая часть поселян, самые богатые и способные, сравнительно с другими наиболее развитые нравственно, в том числе большинство должностных крестьян, как то: судьи, нарядчики, смотрители, учителя и церковные старосты. Это отпадение от веры лучших более всего оскорбляло самолюбие пасторов. Благодаря составу общин они получили в Лифляндии исключительно местный характер, вовсе им чуждый в других землях, именно характер национального, полурелигиозного, полусоциального учреждения, к которому народ привязался всею душою, признавая его вполне своим, – характер, которого не имело и не имеет официально господствующее лютеранство. Иными словами: в среде провинциальной церкви образовалась в первый раз действительно народная церковь, и чем быстрее росла и крепла последняя, тем ощутимее падала и разлагалась первая.

Сплетенная гернгутерскими диаконами сеть социальнорелигиозных учреждений раскинулась по всей Лифляндии; около 1819 года насчитывалось до 144 общин и более 30 тысяч членов, в том числе начальствующих: немцев, прибывших из-за границы, 44, а туземцев 1000; впоследствии число общин возросло до 250, а число членов – до 50 тысяч. Лютеранской церкви угрожала видимая опасность опустеть вконец и превратиться в ненужный сосуд, лишенный всякого содержания. Правда, гернгутеры не напрашивались на явный с нею разрыв и оказывали ее служителям внешнее уважение, но это происходило от полного к ним пренебрежения. Гернгутеры отбили у церкви ее народ и отняли у народа его церковь. Не только в кругу общин, но и в массе сельского народонаселения, не вошедшего в их состав, укоренилось убеждение, что общины стоят бесконечно выше церкви, что церковь многого не имеет, что, между прочим, ей недостает благодати, которой она потому не может и передавать своим членам, что служители ее не более как своего рода чиновники и что вообще духовное просвещение и забота о душах – вовсе не их дело. Едва ли когда-нибудь какой-либо церкви доводилось признаваться в более полном сознании своей немощи.

Понятно, что в таком положении простое чувство самосохранения должно было, наконец, вызвать лютеранское духовенство на решительную борьбу. Вникнув в свое незавидное положение, оно прежде всего нашло нужным подкрепить себя полицейскими средствами.

Все это Ю. Ф. Самариным извлечено из книги доктора Теодора Гарнака[15]. Автор долго жил в Лифляндии, занимал довольно видное место в тамошней иерархии, принимал живое участие в ее борьбе с гернгутерами, принадлежал к числу самых строгих и последовательных их противников, наконец, написал свою книгу по поручению особой комиссии, учрежденной Лифляндским провинциальным синодом в 1852 году, и, следовательно, пользовался всеми местными материалами. Надобно прибавить, что суждения автора о гернгутерстве как учении свидетельствуют о глубоком понимании сущности христианства и что, сравнительно с другими изданиями балтийского происхождения, труд его отличается редкой добросовестностью в изложении фактов. Видно искреннее желание быть беспристрастным, выдержанное настолько, насколько это вообще возможно в сочинении, издаваемом с целью явно полемической и в защиту дела, далеко не безусловно правого. Автор сумел даже уберечься от воинственных заявлений против России и православия.

По мнению Самарина, деятельность гернгутеров напоминает раннее христианство. Он пишет:

«Как все сектанты, в разные времена мечтавшие о восстановлении будто бы исчезнувшей с лица земли апостольской церкви, гернгутеры рабски подражают своему идеалу, воспроизводя в своем кругу преимущественно те случайные формы общения, которые в частном и общественном быту апостолов обуславливались тогдашнею историческою обстановкою горсти христиан, затопленных иудейством и язычеством. У них бывают разного рода собрания, так называемые часы (Stunden), частью открытые для всех, частью более тесные, доступные одним избранным. Эти собрания посвящаются чтению, молитве, пению, назидательным беседам, обсуждению разных предметов, касающихся нужд и польз отдельных лиц или всего общества, принятию новых членов, исключению недостойных, нравственному исправлению сомневающихся или падающих, даже совершению таинств: крещения, приобщения к полугласной исповеди с омовением ног. К вопросам собственно догматического свойства гернгутеры вообще относятся безразлично».

Религия как мировоззренческая матрица народа (по Кара-Мурзе)

Массовый переход латышей в «русскую» веру, стихийная, неорганизованная смена религий – это является уникальным событием не только в российской, но и в мировой культуре. Как нам его оценить? Были ли тут только потаенные мысли о материальных благах, о приобретении «клочка земли», что являлось в то время самым главным для сельского жителя? Я и сам лично, воспитанный на марксизме и атеизме, не могу отрешиться от мысли, что мой прадед, родом из глубинки Лифляндии, переходя в православие против воли барона и пастора, вряд ли был движим одним религиозным чувством. Вообще нашему поколению, далекому от религиозного воспитания, трудно говорить о душевных мотивах. Правда, наука и религия – это две родственные сферы, трудно сочетающиеся. Скорее, вера в познаваемость мира и есть религия ученого.

Выше я уже привел рассуждения Ю. Ф. Самарина, крупнейшего российского теолога-философа, а сейчас перейду к пересказу рассуждений нашего современника – Сергея Кара-Мурзы[16]. Он начинает с учения Маркса:

«Людей старших поколений у нас долго обучали кое-чему из марксизма. Маркс утверждал: «Критика религии – предпосылка всякой другой критики». Можно перефразировать, что «критика религии – предпосылка всего учения Маркса». Ибо учение Маркса и было новой религией. Марксизм отрицает конструктивную роль религии в создании и сохранении народов, и это утверждение является ошибочным. Религия (шире – религиозное мировоззрение) – ключевая часть мировоззренческой матрицы, на которой собирается народ.

Религия не отделяет человека от общности, а совсем наоборот – соединяет его с нею. Религия всегда была средством господства (то есть создавала «вертикальные» связи между людьми), но она же связывала людей и в «горизонтальные» общности (народы). Даже на пороге Нового времени, когда народами двигали антирелигиозные настроения, Ф. Бэкон называл религию «главной связующей силой общества».

Именно в религиозном сознании возникла важнейшая связующая людей сила – коллективные представления. Они не выводятся из личного опыта, а вырабатываются только в совместных размышлениях, и были первой в истории человека формой общественного сознания. Поэтому религиозные первобытные представления сыграли ключевую роль в этногенезе – соединении людей в племена, а затем и народы.

Религия порождает специфические для каждого народа культурные нормы и запреты, а также и понятия об их нарушении (грехе). Это связывает людей в народ. Ведь именно присущие каждому народу моральные (шире – культурные) ценности и выражают его идентичность, неповторимый образ.

Религия соединяет людей в народ не только общими ценностями, но и ритуалами, которые связывают космологию с устройством общества. Ритуал – «символический способ социальной коммуникации», его первая функция – укрепление солидарности людей и психологическая защита общества. В ритуальном общении преодолевается одиночество людей, укрепляется чувство принадлежности к целому, через ритуал разрешается внутренний конфликт между желаниями и запретами. Религия мобилизует и присущее каждому народу видение истории, и художественное сознание. Возникает духовная структура, занимающая исключительно важное место в мировоззренческой матрице народа, дает ему, по словам Тютчева, «предчувствие неизмеримого будущего».

И завершает Кара-Мурза свои рассуждения о воздействии религии на исключительную роль православия в формировании России:

«Христианство во всех его ветвях сыграло важнейшую роль в становлении европейских народов, включая народы России. Русский же человек «создан Православием». В зависимости от того, как формировалось религиозное ядро народа, предопределялся ход его истории на века. Бережное введение христианства в Киевской Руси было важным условием для собирания большого русского народа».

Как курляндские евреи «сагитировали» латышей

Сейчас можно указать два источника слухов о переселении в «теплые края». Во-первых, в 1837–1841 годах под руководством генерала П. Д. Киселева было учреждено Министерство государственных имуществ, в обязанности которого входило попечительство над государственными крестьянами, т. е. теми, которые жили на казенных землях и пользовались отведенными наделами. Новое министерство организовало переселенческое движение из губерний перенаселенных и обедневших с целью освоения казенных земель, в том числе из Псковской губернии, откуда, видно, и просочились слухи, хотя на Лифляндию эти меры тогда не распространялись. Не распространялись, видимо, и на Курляндию, что предопределило провал начинания Х. Валдемара по переселению курляндских крестьян в Новгородскую губернию, о чем рассказ впереди.

Польско-литовское государство до разделения (1772)

Вторым источником слухов могло послужить переселение евреев Митавы. Это давно забытая история – как гонения евреев в Лифляндии подсказали бедным, безземельным латышским крестьянам, что где-то в теплых краях на юге России дают землю. Если уж евреям разрешали переселяться в теплые земли, да еще с пособием от казны, то почему об этом не мог мечтать свободный, но безземельный латышский крестьянин?

Три раздела Польши между Россией, Пруссией и Австрией: I – 1772, II – 1793, III – 1795

Переселение евреев из Курляндии представляет собой важное событие для истории Прибалтики 1840-х годов, поэтому остановимся на этом факте подробнее.

В XVII веке, когда Лифляндия находилась во власти шведов, король Густав Адольф запретил евреям заниматься торговлей и проживать на его территории. Только в области Пилтене, принадлежащей брату датского короля Магнусу, жили и работали евреи. С 1571 года им было позволено приобретать недвижимость, строить и покупать дома. Они имели те же права, что и местные частные собственники. В 1585 году область Пилтене перешла в руки польского короля, но благоприятные для евреев законы оставались в силе. Выгодные условия привлекли торговцев и ремесленников из соседних областей и Германии. Так началась история евреев на территории Латвии.

Черта еврейской оседлости (указана доля евреев в населении губерний)

Причиной переселения был быстрый рост числа евреев в Митаве после введения черты еврейской оседлости: в Курляндии евреям селиться было разрешено наряду с другими землями, отошедшими к России после третьего раздела Польши в 1795 г.

Вот что пишет Юлий Гессен[17]:

«В 1827 году митавские христиане – купцы и ремесленники – возбудили просьбу об ограничении числа евреев в городе: в связи с этим власти первоначально задумали удалить из всего края всех тех евреев, которые переселились сюда из других губерний; затем этот широкий план был несколько сужен – решили удалить лишь тех, кто не был зарегистрирован последней переписью, но число их оказалось столь значительным, что пришлось сделать новую уступку».

Просьбу купцов и ремесленников Митавы царь удовлетворил. Потом последовали и другие постановления по Курляндии[18]. Ю. Гессен подробно разбирает, как создавались ограничительные законы о жительстве евреев в России[19]. Мы остановимся подробнее на событиях, которые предшествовали введению черты оседлости.

Правление Анны Иоанновны ознаменовалось суровыми репрессиями по отношению к евреям. В 1740 году она подписала указ о высылке евреев из Малороссии. 2 декабря 1742 года именным указом Елизавета потребовала «высылки всех жидов как из Великороссийских, так и Малороссийских городов, сел и деревень, с их имуществом»[20].

Однако, как пишет Ю. Гессен, это мероприятие не было осуществлено. Интересы не только отдельных лиц, но и государства требовали присутствия евреев как торгово-промышленного элемента, и едва Екатерина II заместила Елизавету на престоле, после насильственной смерти Петра III, вопрос о евреях был без всякого промедления вновь возбужден.

Для привлечения евреев в страну Екатерина II обратилась к конспиративным действиям: без всякого официального акта евреи были признаны жителями и купцами Hoвopocсии. Это произошло при таких обстоятельствах. В апреле 1764 г. Прибалтийскому генерал-губернатору Броуну доставили в Ригу документ за подписью императрицы: «Если будут рекомендованы от опекунства иностранных несколько купеческих людей новороссийской губeрнии, то им позволить жительство иметь в Риге… Сверх того, если из Митавы будут три или четыре человека, которые пожелают ехать в Петербуpг для некоторых требований, имеющихся на короне, дать им паспорты, не упоминая их наций… а писать только в паспортах имена их, а чтобы знать их, то должно, чтобы они имели письмо от находящегося здесь купца Вульфа».

Уже в мае того же года при содействии Бpoyнa из Митавы были отправлены в Петербург семь евреев. Канцелярия уведомила Броуна, что Hoвopocсийский край должен быть нaceлен иностранцами; дело доставки их туда поручено трем «новорocсийским купцам»: Давиду Леви Бамбергу, Moзecy Aapoнy и Беру Беньямину.

Из этого сообщения ясно следует, что все дело сводилось к тому, чтобы через посредство уполномоченных лиц в Новороссию были переселены евреи под видом иностранцев, без афиширования их происхождения, так как закон 1762 года запретил въезд в страну евреям.

Несколько лет спустя, в 1773 году, когда Екатерине II больше не нужно было считаться с общественным мнением, она в письме к известному энциклопедисту Дидро откровенно заявила, что в 1764 г. евреи были объявлены купцами и жителями Новороссии.

Известие о том, что в Петербурге занялись вопросом о допущении евреев в страну, стало вскоре известно рижанам. И в Риге появились не только те трое евреев, которые были рекомендованы канцелярией опекунства, но и многие другие. Евреи стали прочно обустраиваться в Риге. Но так как рижских привилегий нельзя было нарушать, то государыня придумала другой ход: в 1785 году предоставила евреям право селиться в поселке Шлок, лежащем вблизи Риги (сейчас это часть города Юрмала и называется Слока). Евреям разрешили записываться в местные купеческие и мещанские сословия, что не нарушало привилегии Риги: в поселке Шлок таковых не было.

Важнейшее событие произошло в 1894 г. – после третьего раздела Польши: указ императрицы «позволив евреям отправлять мещанские и купеческие промыслы в губерниях: Минской, Изъяславской, Брацлавской, Полоцкой, Могилевской, Киевской, Черниговской, Новгородской-Северской, Екатеринославской и в области Таврической, собирать… подати вдвое противу положенных с мещан и купцов христианского закона разных исповеданий». Так законодательно оформилась черта оседлости, но за исповедание нехристианской веры с евреев брали двойные налоги.

Кроме того, из-за приезда в Курляндию евреев из Польши численность еврейского населения значительно возросла. Страх перед новым изгнанием побудил некоторых евреев Митавы составить петицию от имени 60 еврейских семей, «предки которых жили в Митаве». Они просили разрешить постоянное жительство в городе их семьям (в то время в Митаве уже проживало 200 еврейских семей). Петиция была в 1794 г. передана городской комиссией на рассмотрение ландтагу. Однако ландтаг не успел обсудить предложение, так как 16 марта 1795 г. Курляндское герцогство было присоединено к России и образовало Курляндскую губернию.

Основными занятиями курляндских евреев в то время были торговля и нелегальное посредничество, а также винокурение, аренда питейных заведений, ремесленничество, коробейничество. Пребывание евреев в губернии (за исключением территории Пилтенского округа) не имело законного основания.

Согласно Положению о евреях 1804 г., указ Екатерины II от 1791 г. об ограничении права жительства евреев (фактически ставший началом законодательства о создании черты оседлости) не распространялся на Лифляндскую и Курляндскую губернии. Однако по требованию бюргеров Сенат постановил, что закон от 1799 г. относится лишь к евреям, проживавшим в Курляндии до его издания. Таким образом, Лифляндская и Курляндская губернии не вошли в состав черты оседлости.

Положение также предписывало выселить за черту оседлости евреев, не прописавшихся в последней ревизии, и запрещало переселение в указанную губернию евреев из других областей. Эти постановления стали основным законом, определившим права еврейского населения Курляндской и Лифляндской губерний, и оставались в силе на всем протяжении периода господства России в Латвии.

Приведем еще фрагмент еврейской истории. В пояснительной записке от 13 сентября 1841 года на имя начальника жандармов Л. В. Дубельта читаем: «В Курляндской губернии оказалось таких еврейских семейств, которые продали свои имущества в намерении следовать в Сибирь для поселения, 350. Они все уже находятся в Херсонской губернии и водворяются там с пособием от казны». В других книгах по истории Латвии сообщается, что из-за неблагоприятного экономического положения в 1840-х годах свыше двух с половиной тысяч евреев из Курляндии переселили на юг России.

Представьте себе, что за агитационное действо устроили власти для туземного населения. Две с половиной тысячи евреев – это каких-то более 600 повозок. И так они вереницами несколько раз тянулись через Лифляндию в обетованные теплые края. Как тут было бедному латышскому крестьянину не мечтать о лучшей участи! Не удивительно, что по волостям, которые располагались вдоль той дороги в Россию, больше всего народу потом переходили в «русскую» веру.

Переход лифляндских крестьян в «русскую» веру стал крупнейшим в 1845–1848 годы событием в Российской империи. Как о нем рассказать? Попытаемся это сделать через биографии известных людей. Прежде всего введем в наше повествование двух молодых русских, которых судьба привела в Ригу в то смутное время, но жизненный путь которых разительно отличается. Это Ю. Ф. Самарин – наиболее интересный и важный свидетель тех событий. Не только свидетель, но и активнейший участник – уже в 1860-е годы. А второе лицо – П. А. Валуев, будущий министр внутренних дел Российской империи. Активным участником событий был и остзейский генерал-губернатор А. А. Суворов. На борьбу с бесправием крестьян свою жизнь отдал Х. М. Валдемар – наиболее видный из латышей XIX века.

Ю. Ф. Самарин

Юрий Федорович Самарин (1819, Петербург, – 1876, Берлин) – русский публицист и философ. Происходит из богатого и древнего рода Самариных-Квашниных (более древнего, чем род Романовых); в 1844 году окончил философский факультет Московского университета.

В 1847 году Ю. Ф. Самарина направили в Ригу делопроизводителем в составе комиссии Министерства внутренних дел. Задачей комиссии была ревизия городского управления Риги. Самарин со свойственным ему интересом к истории изучил городские архивы и выпустил на основе этого исследования работу «Общественное устройство города Риги» (СПб., 1852). Наряду с этим по поручению генерал-губернатора Головина Самариным были рассмотрены протесты немецких помещиков по поводу якобы насильственного обращения крестьян Лифляндии и Эстляндии в православие.

Ю. Ф. Самарин в молодости

Под конец своего пребывания в Риге Самарин написал «Письма об Остзейском крае». Цель, с которой он взялся за перо, высказана им в письме к близкому ему человеку И. С. Аксакову в апреле 1848 года:

«Систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей – вот что волнует во мне кровь, и я тружусь для того только, чтобы привести этот факт к сознанию, выставить его перед всеми. Немцы нас победили. И после мы повторяем в своих учебниках: Остзейский край завоеван, Остзейский край присоединен к России. Мне кажется, Россия присоединена к Остзейскому краю и постепенно завоевывается остзейцами. В Остзейском крае получили власть остзейские дворяне. А это неправильно. Потому что русские в этом крае стали подданными не царя, а местных корпораций».

По приезде в Петербург Самарин представил в рукописи свои «Письма об Остзейском крае» министру внутренних дел, как своему начальнику. Однако письма эти получили огласку и возбудили негодование немецко-остзейской партии, а также тогдашнего остзейского генерал-губернатора князя Суворова. «Остзейская партия» добилась того, что, по истребовании от Суворова объяснения, признанного неудовлетворительным, Самарин был по высочайшему повелению посажен в Петропавловскую крепость.

17 февраля 1849 года И. С. Аксаков сообщал родным: «письма до сих пор возбуждают сильную злобу немцев, везде прославляющих Самарина или шпионом правительства, или опасным, вредным либералом…». 6 марта он писал: «Дела идут плохо: немцы торжествуют, и Самарин сидит…». Однако «уже в том польза, что эти письма будут прочтены тем, кому их прежде всех следует знать». Как впоследствии писал Б. Э. Нольде, лучший биограф Самарина: «Никто никогда до того не говорил в России таким языком об остзейских делах и русской государственной миссии в прибалтийском крае»[21].

После 12-дневного заключения, 17 марта 1849 года, в 9 часов вечера явился к нему в крепость фельдъегерь и повез его в Зимний дворец. Император Николай I сделал ему строгое внушение за разглашение того, что считалось, по тогдашним понятиям, канцелярскою тайною, и за возбуждение вражды немцев против русских, но обошелся с ним милостиво. По мнению Николая I, книга Ю. Самарина подрывала доверие к правительству, обвиняя его в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам. Русский царь защитил немцев, сказав следующее:

«Вы укоряете целые сословия, которые служили верно; начиная с Палена, я мог бы высчитать до 150 генералов. Вы хотите принуждением, силою сделать из немцев русских, с мечом в руках, как Магомет, но мы этого не должны, именно потому, что мы христиане. Вы писали под влиянием страсти… Вы пишите, если мы не будем господами у них и т. д., т. е. если немцы не сделаются русскими, русские сделаются немцами; это писано в каком-то бреду; русские не могут сделаться немцами; но мы должны любовью и кротостью привлечь к себе немцев».

Царь закончил свою речь словами: «Теперь это дело конченное. Помиримся и обнимемся. Вот ваша книга, вы видите, что она у меня и остается здесь».

Холод казематов Петропавловской крепости, личной тюрьмы царя, остудил пыл молодого правдоискателя, но диссидентом он остался на всю жизнь, а к остзейским делам Самарин вернулся через двадцать лет, о чем расскажем позже.

Самарин умер 19 марта 1876 года в Берлине, где печатали шестой выпуск «Окраин России». Нелепая смерть – гангрена после незначительного пореза пальца. Похоронили Самарина на родине – в Москве, на кладбище Даниловского монастыря[22].

П. А. Валуев

Петр Александрович Валуев (1815, Москва, – 1890, Петербург) – родился в старинной дворянской семье. Получил прекрасное домашнее образование. В 1831 году поступил на службу в канцелярию московского генерал-губернатора, где сумел обратить на себя внимание приехавшего в Москву Николая I, назвавшего Валуева «примерным молодым человеком». Женился на дочери поэта князя П. А. Вяземского, в доме которого встречался с А. С. Пушкиным, стал прототипом Петруши Гринева в повести «Капитанская дочка».

В 1845 году Валуев был назначен чиновником особых поручений при рижском генерал-губернаторе. Благодаря связям, трудолюбию, знанию иностранных языков, умению говорить и писать официальные бумаги, но всего более благодаря искусному лавированию между противоположными течениями он сделал блестящую карьеру. В 1853 году был назначен курляндским губернатором. В 1855 году, во время Крымской войны, Валуев написал записку: «Дума русского» и разослал ее в рукописи высокопоставленным лицам, считавшимся сторонниками реформ. В этой записке он доказывал, что у нас «сверху блеск, снизу гниль», подверг критике негодную систему государственного управления и предлагал царю изменить существующее положение, но не замечал главное зло, обусловливавшее все остальное, – крепостное право.

Записка обратила на себя внимание: великий князь Константин Николаевич официальным приказом по морскому министерству сослался на эту «весьма замечательную записку» и, приведя из нее несколько крупных выдержек, предписывал «сообщить эти правдивые слова тем лицам и местам морского ведомства, от которых в начале будущего года мы ожидаем отчетов за нынешний год».

В 1861–1868 годах Валуев был министром внутренних дел (с именем Валуева еще встретимся, говоря о судьбе студента Петра Баллода). В 1862 году Валуев добился передачи цензуры в его ведомство. И. С. Аксаков писал: «Никогда цензура не доходила до такого безумия, как теперь, при Валуеве. Она получила характер чисто инквизиционный».

П. А. Валуев (1815–1890) – губернатор Курляндии в 1853–1858 гг.

В 1872 году был назначен министром государственных имуществ. Во время управления Валуева министерством в широких размерах шла раздача даром или за ничтожную цену казенных (башкирских) земель в Уфимской губернии. В 1876 году Валуев издал в Берлине, за подписью «Русский», брошюру «Русские заграничные публицисты», где вел резкую полемику с Самариным.

А. А. Суворов-Рымникский

Александр Аркадьевич Суворов, граф Рымникский, князь Италийский (1804–1882) – внук генералиссимуса Суворова. Воспитывался за границей, начал службу юнкером в лейб-гвардии Конном полку; с отличием участвовал в персидской кампании; во время турецкой войны 1828 года находился при особе государя; позже командовал Фанагорийским полком; в 1848 году назначен лифляндским, эстляндским и курляндским генерал-губернатором. На этой должности Суворов пробыл 14 лет и сделал много полезного для края, особенно в торгово-промышленном отношении, но подвергался упрекам в излишней снисходительности и даже слабости к немцам. В 1861–1866 годах Суворов был назначен санкт-петербургским военным генерал-губернатором[23].

А. А. Суворов-Рымникский (1804–1882) – генерал-губернатор Прибалтийского края в 1848–1861 гг.

Х. М. Валдемар

Христиан (Кришьянис) Мартынович Валдемар (1825, Курляндия, – 1891, Москва) похоронен на Большом кладбище в Риге) – российский общественный деятель латышского происхождения, публицист и экономист. В возрасте 24 лет он поступил в Елгавскую гимназию, а затем – в Тартуский (Дерптский) университет, где изучал народное хозяйство.

Х. М. Валдемар (1825–1891)

В судьбе Х. М. Валдемара существенным оказалось участие остзейского генерал-губернатора князя А. А. Суворова. Об удивительной судьбе Валдемара пишет Б. Инфантьев[24]:

«Трудно сказать, какими побуждениями вызван этот интерес и стремление Суворова помочь Валдемару, стремление непрестанно следить за его продвижением по жизненной лестнице. Но результатом стало и гимназическое образование 25-летнего переростка, и его абитурия в Дерптском университете, и личная рекомендация губернатора, открывшая настежь перед Валдемаром двери всех самых высоких учреждений Петербурга, вплоть до канцелярии генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича. Все сулило головокружительную карьеру преуспевающему чиновнику, если бы не его непрерывающиеся заботы и хлопоты за национальное пробуждение своего угнетенного народа».

После окончания университета, работая чиновником российского Министерства финансов в Петербурге, в 1862–1865 годах с единомышленниками – младолатышами – издавал газету «Петербургас авизес» («Петербургская газета») на латышском языке. Х. Валдемар опубликовал ряд работ по вопросам государственного хозяйствования, в которых уделил большое внимание созданию торгового флота. Работами Х. Валдемара заинтересовалось российское правительство, ему была поручена разработка планов развития судоходства в России. По инициативе Х. Валдемара в Латвии было организовано семь мореходных училищ, которые готовили капитанов и штурманов для кораблей торгового флота. Газета критиковала немецких помещиков, требовала ограничить их привилегии, выступала за признание прав латышского народа и латышского языка. Немецкое дворянство добилось закрытия газеты. Х. Валдемар избежал ссылки по чистой случайности. Переехал в Москву, сотрудничал с Катковым и его «Московскими ведомостями».

Еще раз о положении крестьян

В Лифляндии крепостное право отменили в 1819 г. – значительно раньше, чем в остальных губерниях России. Заметим, что это по срокам совпало с отменой крепостного состояния в германских государствах; первыми раскрепостили крестьян в Бадене в 1783 году, последними – в Ганновере в 1831 году. К отмене крепостничества в Остзейском крае готовились давно. Еще в 1804 г. Александр I утвердил «Положение о лифляндских крестьянах», которое основано на изданных в конце XVII века (незадолго до присоединения Прибалтийского края к России) распоряжениях шведского правительства об охране крестьян. Закон 1804 года определял размеры наделов крестьянской земли и, соответственно, размеры барщины и оброка в зависимости от доходности земли, что смягчило удел крепостных крестьян.

Закон 1804 года появился усилиями прогрессивного остзейца Фридриха Сиверса (1748–1823). Может быть в меньшей степени, чем Меркель, но Сиверс тоже из-за своих либеральных взглядов подвергался гонениям со стороны собратьев. Внедрение Закона 1804 г. царь поручил специально созданной ревизионной комиссии, во главе которой в мае 1805 года назначил Арсеньева, упомянутого выше по делу Ганенфельда.

Арсеньев, по-видимому, являл собой светлую личность в царской администрации, и остзейцы его невзлюбили. Арсеньев обнаружил, что Закон 1804 года защищает только хозяев – арендаторов помещичьей земли. Хозяев в Лифляндии тогда было менее 25 тысяч, в то время как батраков насчитывалось 300 тысяч. Арсеньев предложил проект изменения закона с учетом интересов батраков. Но не тут-то было. Уже сам Закон 1804 года был как бельмо в глазу для остзейцев. Однако Арсеньев был своевольным и направил в 1806 году свой проект царю. На том карьера чиновника и закончилась, его уволили. В. В. Чешихин[25] с горечью добавляет, что в истории даже не сохранились сведения – откуда Арсеньев родом и чем жизнь кончил. Письма Арсеньева к графу Кочубею, министру внутренних дел, сохранившиеся в архивах, показывают, что он был явно незаурядной личностью. Но пошел против остзейцев и… бесследно исчез.

Первый проект освобождения крестьян разработали дворяне Эстляндии. Александр I утвердил его 23 мая 1816 года в качестве закона. Аналогичный по сути проект представили дворяне Курляндской (утвержден 25 августа 1817 года) и Лифляндской (1819) губерний. К сожалению, это важнейшее преобразование не улучшило, а скорее ухудшило положение крестьян. Крестьяне объявлялись лично свободными, но свобода передвижения и выбора занятий была ограничена. Вся крестьянская земля осталась неотъемлемой собственностью дворянства, члены которого были записаны в местные дворянские книги. Помещик мог указать или не указать крестьянину участок земли, а если и указал, то диктовал свои условия на основании «свободного договора». Крестьянам приходилось беспрекословно принимать все условия помещиков, т. е. освобождение крестьян фактически превратилось в экономическую кабалу.

Местная судебная и административная власть также находилась в руках помещиков. Крестьянам негде было искать защиту. Судьи приходские и судьи высших судов были немцы, члены рыцарской корпорации. Даже для вступления в брак крестьяне должны были испросить разрешение у помещика. О школах для крестьян помещики также не заботились, ибо закон предоставлял самим крестьянам право учреждать волостные и приходские школы. А откуда у них средства?!

Положение крестьян было чрезвычайно тяжелым, и часто происходили крестьянские волнения. Единственным духовным убежищем стала церковь. Но она служила и местом унижений. Возле церкви (кирхи) стояли позорный столб и скамья для порки, там каждое воскресенье после богослужения истязали провинившихся. А неподалеку от кирхи, как правило, помещики строили трактиры (корчмы), там спаивали крестьян. Сами пасторы тоже были подневольными. Пастор как словом, так и делом должен был жить в согласии с помещиком, если он дорожил своим местом. Так и сложилось, что ненависть, которую крестьянин питал к помещику, он переносил на пастора и кирху.

Через сто лет после присоединения Остзейского края к России православие еле теплилось[26]. В 1800 году в ведении Рижского духовного правления находилось 18 церквей и 16 290 православных прихожан (менее 1 % населения). Правда, понемногу обустраивались: в 1814 году был образован приход при кладбищенской церкви Всех Святых в Риге, в 1818 году – при кладбищенской Покровской церкви. В 1825 г. построен храм Александра Невского (на улице Бривибас, бывшей Ленина, перед тем Адольфа Гитлера, а еще раньше – при царе – Александровской).

1841 год и судьба епископа Иринарха

1841 год был неурожайным, и так уж случилось, что ситуация с русской верой в корне изменилась. Голодные крестьяне не в силах были работать, и… их стали чаще пороть. Пороли на работе и в волости, у позорных столбов и на черных скамьях у кирхи. Пороли без меры, и чаша терпения переполнилась. Голодные крестьяне толпами направлялись в Ригу искать защиты и опоры. Собирались в Риге у замка генерал-губернатора Палена. Тут их опять пороли и гнали прочь. Некоторых посадили в тюрьму, других под конвоем вернули в волости. Несчастных крестьян объявляли мятежниками и опять пороли.

9 июня 1841 года группа искателей защиты и справедливости забрела к православному епископу Иринарху. Благо, его резиденция находилась в переулке от замка. Иринарх был первым православным епископом в Риге. Его назначили в 1836 году. Жил он скромно и в жизнь губернии не вмешивался. Но голодных крестьян принял, принял по-христиански, накормил и дал милостыню. Такое обращение епископа привело в изумление посетителей. Они впервые встретили барина, который не ругался, не угрожал побоями, а обращался с ними как с людьми. Весть о добром русском епископе скоро разнеслась по Лифляндии.

Епископ Рижский Иринарх (1790–1877), на Рижской кафедре в 1836–1842 гг.

Проследим развитие событий по материалам архивного дела из фонда жандармерии «0 крестьянах Венденского уезда Лифляндской губернии, изъявивших намерение переселиться в другие места»[27].

Дело начинается 19 июня 1841 года с рапорта находящегося в Лифляндии подполковника корпуса жандармов Кирша шефу жандармов графу Бенкендорфу. Кирш сообщает о сделанном ему заявлении 30 крестьян с желанием переселиться куда угодно: «Побудительные к тому причины, как крестьяне объявили мне все единогласно: голод и совершенное расстройство, происходящее от обременительной барщины». Не успел барон Пален выполнить команду Бенкендорфа – провести «строжайшее разыскание без промедления времени», «арестовать писаря Лукина», согласно рапорту Кирша, читавшего «публикации правительства о намерении поселить крестьян в теплом климате», как последовал второй рапорт Кирша, от 3 июля, все о том же желании переселиться в южные страны, которое изъявили 172 крестьянина.

15 июля Пален сообщает Бенкендорфу, что «велел публично наказать палками некоторых явившихся, обнаруживших особое упрямство, и для большего действия такого остерегательного примера я приказал всем сим людям обрить часть головы». Пален распорядился объявлять в церквях о необоснованности слухов о переселении. Однако это не возымело действия. Народ буквально повалил в Ригу.

И уже в июле того же года крестьяне расхрабрились до того, что подали епископу Иринарху около 30 коллективных прошений от имени нескольких тысяч крестьян. Епископ растерялся. Иринарх пояснял, что в прошениях затронуты мирские вопросы, а он, как служитель церкви, ничем помочь не может, кроме как передать их представителям высшей светской власти. Что же до перехода в православие, у кого желание искреннее, то их просьбы могут быть удовлетворены согласно церковным законам. Прошения о присоединении к православию Иринарх препроводил обер-прокурору Синода графу Протасову. Тут уж всполошились остзейцы. Весть о том, что Иринарх принимает от крестьян прошения и препровождает их в Синод, сильно взволновала помещиков. В этом они усмотрели нарушение так называемых «аккордных пунктов», хотя к тому времени условия договора петровских времен об особых привилегиях остзейской знати изменились, так как уже в 1832 году Николай I издал закон, который разрешал жителям Прибалтийских губерний переходить в православие. Помещики почувствовали большую опасность: если епископ станет на сторону крестьян, они смогут доводить до сведения высшей власти свои жалобы на жизнь в провинции. Православная же церковь находилась вне сферы влияния помещиков. Приняв православие, которое опиралось на русскую государственную власть, крестьяне не только обретали независимость в сфере религии, но могли использовать его как орудие борьбы против власти помещиков. И местное дворянство начало отчаянно нападать на Иринарха. Его положение было сложным. Быструю поддержку от государственной власти он не мог получить, ибо высшим представителем верховой власти в Риге был генерал-губернатор Пален, а он всецело стал на сторону помещиков. Первым делом они постарались строго изолировать самого Иринарха. Вокруг его резиденции установили полицейские посты. Направляющихся к епископу крестьян ловили и жестоко пороли. Наказывали даже горожан, которые показывали путь к епископу. Пален лично просил епископа не принимать просителей крестьян, но тут, однако, Иринарх наотрез отказался. Тогда Пален, при посредстве шефа жандармов графа Бенкендорфа, также лифляндского дворянина, просил Николая I принудить Иринарха принимать только те просьбы крестьян, которые касаются вопросов веры.

Пален организовал в Вендене (Цесис) следственную комиссию, которая ему сообщала: «По всему округу распространился злой дух упрямства, и дело дошло до того, что брожение крестьян нельзя уже ликвидировать мирным путем, ибо тайное брожение грозит вылиться в бунт, разрушение и кровопролитие». Пален доносил в Петербург, что сам Иринарх и его духовенство являются зачинщиками крестьянских волнений и что духовенство готовит крестьян к переселению в «теплые края». При поддержке Бенкендорфа Пален схватку все же выиграл. 5 октября 1841 года епископа Иринарха под надзором увезли из Риги. Его назначили во Псков, но повезли окольным путем – через Митаву и Шаули, дабы крестьяне Венденского уезда епископа не отбили. Тем самым переход в русскую веру был приостановлен.

Достойно удивления мужество крестьян, которые в присутствии своих суровых господ говорили послам царя: «Мы ничего другого не желаем, как быть одной веры с царем и быть только под властью царя». Трудно поверить, что в уме у них не теплилась надежда на облегчение своей участи, надежда на получение земли где-то в теплых краях, но нет тому доказательств в архивных документах.

Пален потребовал от правительства прислать войска, дабы усмирить непокорных. И случай применения войск нашелся. Карательную экспедицию послали в Яунбебренскую волость, где крестьяне отказались выдавать агитаторов, призывавших будто бы к мятежу. А бунт состоял всего лишь в том, что на картофельном поле обозленный мужик пошел с колом на урядника. Урядник с испугу ускакал, а имя бунтаря крестьяне отказались называть. Пален потребовал войск. Прислали семь рот солдат, сорок казаков с двумя пушками. Устроили полевой суд, 108 бунтарей прогнали сквозь строй, мужчин по нескольку раз (били шомполами), многих сослали в Сибирь[28]. «Слава Богу, теперь, кажется, все хорошо окончилось, по крайней мере на сей раз», – так писал шеф жандармов граф Бенкендорф генерал-губернатору Палену. Защитники немецкого дворянства решили, что опасность миновала, ибо крестьяне были напуганы карательными экспедициями и военными судами. Но оказалось, что события 1841 года не уничтожили бунтарский дух крестьян. А деятельность епископа Иринарха вселила в сознание крестьян надежду, что не все власть имущие смотрят на крестьян как на рабочий скот.

Епископ Рижский Филарет (1805–1866), на Рижской кафедре в 1842–1848 гг.

В 1842 году в Ригу прибыл заместитель Иринарха – епископ Филарет (был до того ректором Духовной академии). Он занял выжидательную позицию: как бы не вышло, как с Иринархом, как бы местное дворянство его не выгнало. Но как только Филарет прибыл в Ригу, у его квартиры стали толпиться просители крестьяне. Кроме латышей, у дверей епископа начали появляться и эсты (из эстонской части Лифляндской губернии). Генерал-губернатор Пален послал царю обширный доклад, в котором переход латышей в православие освещал как революционное движение. Епископ Филарет же добился того, что в Петербурге была учреждена особая «комиссия по балтийским делам», а для выяснения местных условий правительство несколько раз присылало ревизоров. Они доносили, что немцы вводят правительство в заблуждение. Тем самым постепенно изменялась ситуация и в Петербурге: сам царь, правительство, русское общество и пресса переменили свои взгляды на балтийский вопрос. Поменялась и власть: в 1844 году Бенкендорфа не стало. Его сменил граф А. Орлов.

Звездный час Давыда Баллода

Начало движению было положено 27 февраля 1845 года прошением Рижской гернгутерской братской общины. Инициатором обращения был Давыд Баллод, сын дворохозяина из Мадлиены, в дальнейшем рукоположенный в священники[29]. Из разъяснений, которые Баллод дал полковнику военного министерства К. Ф. Опочнину, следует, что все началось с конфликта гернгутерской общины с немецкими пасторами Ширеном и Трейем. Гернгутеры подали прошение епископу Рижскому о позволении собраний для молитвы. Как пишет Опочнин:

«Просьбу сию епископ от них принял и дал латышские книжки православного богослужения, молитвы и катехизис, чтобы их посмотрели, как они понравятся. По прочтению оных он спросил их: не хотят ли принять русскую веру? Они отвечали, что если позволят иметь братские собрания для молитвы и по братским книгам, тогда они примут русскую веру <…> Они просили о церкви, и Преосвященный хотел о постройке оной представить высшему начальству. Они также просили, чтобы позволено было поставить скамейки в русской церкви и звонить в колокола на оба края. После сего они остались тем довольны и перешли в русскую веру и присоединились охотно, без всякого принуждения и без всяких ожиданий за то каких-либо земных выгод – только ради молитвы».

Более подробное описание этих событий дает Валуев, почти очевидец, так как появился в Риге через год после случившегося: «В 1844 году с разрешения лютеранского пастора Трея (рижские гернгутеры) наняли на Московском форштадте комнату для своих собраний и молебствий, о чем пастор Трей объявил 15 сентября в Иоганкирке своим прихожанам, приглашая их собираться в эту комнату для чтения божественных книг и пения молитв с условием не приходить туда без него, читать только те книги, которые он сам назначит, и не собирать денег, ибо, по словам его, один из них, отставной солдат Карл Эрнст, вызвался на собственные деньги нанять комнату, латышский крестьянин Баллод – доставить безвозмездно скамьи, и сам Трей обещал приносить свечи.

Впоследствии гернгутеры начали служить в этой комнате по субботам вечерни и по воскресеньям утрени в отсутствие Трея и собирали деньги на содержание молельни. Пастор Трей, узнав об этом, приказал за неделю до Рождества запереть комнату и запретить гернгутерам их собрания. Вследствие сего 24 января 1845 года 121 человек обратился к православному епископу, он отказал в церкви, тогда они подали о переходе»[30].

Так начался 1845 год, год латышского национального пробуждения. Этот год сопровождала бурная деятельность правительственных органов, начиная от царя и Синода и кончая губернскими властями. В архиве П. А. Валуева сохранилась «Опись распоряжений правительства о переходе крестьян в православие»[31], содержащая перечень 56 документов за 1845–1846 годы: о самом присоединении, устройстве церквей, пасторских повинностях, участии православных в судах и т. п.

Изложим события 1845 года по материалам архивного дела «О движении лифляндских крестьян для присоединения в православие»[32], используемого, по-видимому, впервые. 6 марта 1845 года прибалтийский генерал-губернатор барон Пален обращается к шефу корпуса жандармов графу Орлову: «1-го сего марта в Рижскую градскую полицию явились одиннадцать человек лютеранского вероисповедания с объявлением, что они с семействами своими намерены присоединиться к православной греко-российской церкви.

Если вышеупомянутое прошение будет удовлетворено, легко могут возобновиться волнения и замешательства именно между здешними поселениями, как было в 1841 году, и происходящая из того для общей тишины и порядка опасность увеличится еще чрез существующую ныне в губернии нужду, по случаю бывшего в прошлом году неурожая».

Из прошения, поданного 27 февраля 1845 года, мы узнаем, что первые 7 человек в списке – это отставные офицеры и унтер-офицеры, а последние четыре:

8. Рижский житель крестьянин Давыд Андрей Баллод.

9. Рижский мещанин Карл Бертуш.

10. Рижский мещанин Андж Меддни.

11. Рижский житель крестьянин Микель Пильведер.

Тем временем, пока обращение Палена было еще в дороге, рижские власти стали обрабатывать упорствующих в смене веры, и делали это весьма успешно. Через три дня – 9 марта – барон Тидебель, правитель канцелярии Палена, смог послать вдогонку первой бумаги другую, из которой явствовало, что первое письмо отправлять вовсе не следовало: «Пo предписанию генерал-губернатора, здешнее полицейское управление вчера приступило к засвидетельствованию известной доверенности 11 человек просителей. При сем случае только один, отставной солдат Карл Эрнет, безусловно объявил, что желает перейти в православную веру; другой здешний житель Баллод объявил, что и он намерен перекреститься, если богослужение греко-российское будет производиться на латышском языке, так как он не твердо знает русский язык; все же прочие объявили, что они вовсе не намерены перекреститься, а остаются в лютеранской вере, но они желают иметь помещение для молебствий во всякое время, ежедневно, как это водится у гернгутеров; сверх того они просили об утверждении школы, чтобы их дети могли обучаться латышскому и pyccкому языкам».

Давыда Баллода в полиции допрашивали три раза, а он все настаивал на своем: «намерен перекреститься», чем и положил начало великому движению.

Напорa властей испугался Филарет, и 13 марта 1845 года он пишет в Синод:

Все эти дела и множество других обстоятельств убеждают меня в том, что дело это надобно совершенно оставить в будущность. Уверяю совестью моею, что против такого ожесточения немецкой стороны, какова оно теперь есть, ничего сделать нельзя. Иначе выйдет то, что епископа выгонят из Риги.

Но ситуация в Петербурге была не та, что в 1841 году: на обращении барона Палена царь Николай I собственноручно написал карандашом:

Напрасно барон Пален хочет придать более важности сему делу, чем оно представляет… Опасения публики напрасны и лишни, тем более, что изъявления подобные не должны быть принимаемы по доверенности, а лично (подчеркнуто Николаем I) желающими присоединиться, и потому нет возможности, чтобы много таковых явилось… Просителей разрешить присоединить и для них службу отправлять в одной из церквей наших на их языке.

Это было роковое решение, последствия которого власти не предугадали.

Остзейцы еще пытались спасти положение. Дворяне Лифляндии и Курляндии по своей инициативе заготовили решительные протесты против возможных решений царя.

Пален сообщил о заявлениях рыцарей в Петербург. Затребовали оригиналы. Заявления были высочайше рассмотрены 4 апреля 1845 года. Они не смогли изменить прежнее решение, и царь ограничился резолюцией: «Весьма глупое опасение».

Пален потерял поддержку двора, его сменили. Место генерал-губернатора занял старый генерал Е. А. Головин.

Инструкции Николая I по православию

25 и 26 апреля 1845 года император Николай I утвердил подробные инструкции о том, как вести дела по присоединению эстонских и латышских крестьян к православию. Через епископа Филарета православным священникам Лифляндской и Курляндской губерний вменялось в обязанность при собеседовании с иноверцами об учении православной церкви «ограничиваться предметами веры, христианской нравственности и преданности государю и объявлять им, что дело веры не должно быть смешиваемо с другими делами, а также внушать, что принятие православия не может переменить их отношений с помещиками, но только к одним пасторам, освобождая от приходских к ним повинностей». В инструкциях оговаривалось, что «присоединение иноверцев к православию подлежит общему, установленному для сего в империи порядку, но по особым местным обстоятельствам края дозволение присоединять представляется не всем священникам, а только надежнейшим и опытнейшим, по усмотрению епархиального викария и под собственной его в таком выборе ответственностью».

Вот инструкции, которые были даны генерал-губернатору Головину:

«1) В последнее время крестьяне в некоторых местах Балтийских губерний начали изъявлять желание к принятию православия. Необходимо посвятить этому обстоятельству особенное внимание, чтобы при подобных случаях предупреждены были всякие недоразумения и беспорядки.

Е. А. Головин, генерал-губернатор Прибалтийского края в 1845–1848 гг.

2) На сем основании с осторожностию должно наблюдать, чтобы со стороны православного духовенства не было допускаемо понудительных средств, и таким образом иноверцы могли свободно присоединяться к православию на основании установленного для сего общего порядка и с собственного подвига.

3) С другой стороны, надлежит объяснить жителям и в особенности помещикам, что никакое местное начальство не вправе запрещать кому-либо принятие господствующего в империи исповедания, а изъявившим такое желание – чтобы они не ожидали по сему поводу никаких особых земных благ, а поступали бы по своему убеждению и совести. Само собою, впрочем, разумеется, что присоединенный к православию, исключаясь из числа прихожан протестантских, вместе с тем освобождается от всех лежавших на нем в отношении к протестантской церкви и духовенству повинностей, потому что, поступая в паству православную, он должен принять на себя и все обязанности в отношении к православной церкви и духовенству, сохраняя, однако, во всей строгости обязанности свои к помещику, на земле которого живет.

4) Не принимать в деле присоединения ходатаев или поверенных, предоставляя каждому говорить и действовать непременно за себя лично.

5) Как присоединение к православию совершенно зависит от собственного желания каждого, то за сим не допускать жалоб со стороны православного духовенства на иноверцев, изъявивших желание присоединиться, но не исполнивших сего, а также и на православное духовенство под предлогом неискренности желания лица, присоединенного к православию.

6) Иметь наблюдение, чтобы в православных церквах при богослужении на языке церковнославянском, равно как и на туземных языках, не было препятствуемо присутствовать всем желающим без различия вероисповеданий.

7) Не допускать принуждений и насилия со стороны иноверцев для удержания кого-либо из тамошних жителей в иноверчестве, если он пожелает перейти к православной церкви; принявших православие ограждать от всякого преследования и притеснений, в особенности же стараться предупредить раздоры, могущие возникать иногда в подобных случаях в самых недрах семейств, коих члены принадлежат к двум различным исповеданиям; и наконец, строго наблюдать, чтобы никто из принявших православие не лишался тех прав и преимуществ, коими по состоянию своему пользовался, находясь в иноверчестве, ибо перемена вероисповедания не переменяет отношений гражданских».

В своих донесениях генерал-губернатору помещики и пасторы писали, что в движении крестьян к православию имеются все признаки назревающего мятежа, что местные власти не отвечают за сохранение спокойствия в уездах и требуют прислать войска. Но Головин на это не реагировал. 21 июля 1845 года он издал циркуляр о том, что никому нельзя мешать в переходе в православие, а перешедших нельзя преследовать. Крестьяне истолковали это как начало новой жизни и победу царя над баронами, что и позволило свершиться великому пробуждению народа.

1845 – роковой год

Началось великое движение Прибалтики, движение, которому подобных не знает история. Как писал Валуев, «движение это противоречит всему, что история представляет о религиозных переменах». За прошедшие с тех пор 150 лет не было в Латвии столь массового движения. К сожалению, не нашлось сильной «партии» – ни в царское, ни в советское время, а уж тем более при Ульманисе Первом с его проанглийской ориентацией и сегодня – при проамериканской ориентации, которая смогла бы это уникальное широкое движение масс надлежащим образом вписать в официальную историю Латвии.

Начался массовый переход в «русскую» веру. «21 апреля совершено было в соборном храме самим епископом миропомазание над десятью обратившимися; к концу апреля было миропомазано 28 человек, а в мае – 50. Богослужение на латышском языке открыто было в Покровской церкви; священником для присоединенных назначен был отец Михайлов, а клиросное чтение отправлял Давыд Баллод»[33]. Для латышской православной общины в Риге была отведена маленькая деревянная Покровская кладбищенская церковь. И 22 апреля 1845 года отец Яков Михайлов впервые в истории православной церкви отслужил здесь божественную литургию на латышском языке. 29 апреля новоявленный священник отец Михайлов в Покровской церкви совершает миропомазание семилетнего Петра Баллода (он родился 1 декабря 1837 года).

Давыд Баллод внес наибольший вклад в дело присоединения. Он имел невероятный успех у крестьян. Небольшого роста, темноволосый, с пышной бородой, он, по словам современников, говорил уверенно, зычным голосом, и крестьяне ему доверяли. Уже в мае 1845 года он подает заявление о переводе в духовное сословие. Пасторы пытаются помешать, клевещут на него, но безуспешно. 3 августа просьбу Баллода о переводе в духовное сословие удовлетворили в Синоде. Он стал священником – первым и на долгое время единственным православным священником из латышей.

Давыд Баллод с апреля 1846 года начал службу в Ляудоне (его направили в самый дальний конец Лифляндии) и справлялся с обязанностями весьма успешно: за два года привлек в православие более 7000 лютеран, хотя действовал в условиях, которые трудно ухудшить. Церковь размещалась в казармах военного постоя. За урон, нанесенный лютеранской церкви, пасторы его прозвали чумой.

Карта Лифляндской губернии. Уезды: 1) Валкский, 2) Венденский, 3) Верросский, 4) Вольмарский, 5) Перновский, 6) Рижский, 7) Феллинский, 8) Эзельский, 9) Юрьевский (Дерптский)

До того как остзейцы изобрели эффективные средства борьбы с «бунтующими» крестьянами, в православие перешло более 100 тыс. человек. Подводя итоги 1846 года, лифляндский жандармский штаб-офицер подполковник Гильдебрант сообщает, что за 1845 и 1846 годы всего присоединились 37 279 человек и приписались для присоединения около 70 000 человек, и добавляет характеристику состояния в «бунтарском» крае: «Мнение мое относительно необоснованности опасений лифляндского дворянства, будто движение в Лифляндии крестьян к православию будет неминуемо ознаменовано возмущением и даже кровопролитием, подтверждается в полном смысле слова: ибо доселе спокойствие нигде нарушено не было»[34].

Но кому же движение конверсии оказало услугу – русскому элементу в Прибалтике или немецкому? Вот слова Ю. Ф. Самарина – убедительные и очевидные любому: «Вся местная власть губернская и уездная, все начальники городской и земской полиции, и (не говоря о пасторах) все помещики происхождения немецкого, лютеранская вера почитается ими главною и господствующею»[35].

Еще более трезвую оценку дает П. А. Валуев 3 ноября 1845 г. в докладной записке «Административные вопросы, заслуживающие особенного внимания правительства в Лифляндской губернии»:

«Отрешение латышей и эстов от лютеранства сопряжено с важным преобразованием в земском быту и сверх того сопровождается неосновательными слухами, несбыточными ожиданиями и опасным для общественного спокойствия ожесточением противу помещиков, равно и нередко притеснением крестьян со стороны землевладельцев. Посему присоединение лифляндских поселян к православной церкви есть дело преимущественно политическое»[36].

Перипетии движения

Лифляндское дворянство и лютеранское духовенство не склонны были сдаваться. Например, о своих злоключениях в Мариенбурге (Алуксне) сообщал Филарету священник Михайлов. Барон Фитингоф, оказывается, его грубо выругал и всячески препятствовал производить запись крестьян, желающих принять православие. Михайлов принужден был уехать из Мариенбурга преждевременно, не закончив исполнения своего дела.

Для производства записи в православие помещики нарочно назначали места, которые находились далеко от местностей, заселенных православными. Отводили совсем неподходящие помещения: корчмы, кузницы и даже сараи. Отправляясь на место записи, крестьяне должны были взять у помещика особый билет, если одна партия отправилась к месту записи, то другая могла получить его только тогда, когда первая вернется.

В присутствии немца-чиновника крестьянин должен был произнести следующую официальную формулу:

«Я… уезда… имения… прихода… усадьбы крестьянин……… после двукратного устного увещевания заявляю, что от всего сердца и души желаю перейти из лютеранства в православие. Переходя в православие, я не требую и не ожидаю от правительства никаких мирских благ, а от помещика не жду послаблений, но перехожу в православие только для спасения своей души. После присоединения обещаю так же, как до сих пор, беспрекословно подчиняться законным властям, а также служить и работать для своего помещика. Обязуюсь и свято клянусь исполнять это обещание, ибо в случае неисполнения мне грозит строгое наказание. Богослужение желаю слушать на латышском языке, который я знаю. В удостоверение сказанного подписываюсь… или собственноручно ставлю три креста. Сие удостоверение принял… в присутствии чиновника…»

Как старики, так и молодые эту формулу должны были выучить наизусть. Если кто-то начинал запинаться или ошибаться, чиновник такого гнал прочь. Прогоняемому давали срок, по истечении которого он мог явиться снова. Само собою понятно, что враги православия старались использовать помянутый срок на отговоры от принятия православия, не стесняясь средствами увещевания. После приписки крестьянам давался шестимесячный срок до окончательного присоединения. Эти шесть месяцев для крестьянина были временем искушения, а иногда даже пыток и унижений. Как помещики, так и пасторы прилагали все старания для того, чтобы вернуть крестьян в лютеранство. Угрозы, издевательство и пытки пускались в ход в случаях, если крестьяне упорствовали. Те, кто стойко выдерживали искус и не отказывались от присоединения, должны были в назначенное время явиться в указанные властями места, где священник совершал обряд присоединения.

Генерал-губернатор Головин, ознакомившись с местными обстоятельствами, в своем годовом отчете писал:

«Строго охраняя свою немецкую национальность, местные помещики хотели бы, чтобы Прибалтийский край носил немецкий характер. Привыкшие испокон веков смотреть на своих крестьян как на свою полную собственность, они стараются изобразить переход крестьян в православие восстанием и даже бунтом против существующего строя».

И действительно, если порвется та духовная связь, которая еще теперь связывает помещиков с местными жителями, то немцы, которые составляют только 1/13 часть местного населения, попадут в положение изолированных и ненавидимых, чужих пришельцев. Такая перемена могла бы иметь чрезвычайное значение для жизни Прибалтийского края.

Епископ Филарет выставил требование: латышские и эстонские приходы необходимо снабдить священниками и учителями из среды самих латышей и эстов. И он добился, что 11 февраля 1846 года император Николай I утвердил решение Синода об учреждении в Риге духовной семинарии и повелел «вести прием как детей местного духовенства, так и детей природных жителей того края». Задача училища была в течение четырех лет приготовить детей латышей и эстов к поступлению в духовную семинарию. По учебной части велел исключить из общего учебного курса языки греческий и еврейский и другие ненужные предметы, а взамен ввести преподавание языков: латышского, эстского, отчетливое знание коих должно быть доведено до такой степени, чтобы воспитанники могли не только говорить на оных свободно, но и сочинять преимущественно катехизические беседы с простым народом, для назидания его в истинах веры и правилах христианской нравственности.

В 1847 году в самом центре Риги на одном из домов, что возле Верманского сада, красовалась роскошная вывеска: золотыми буквами на синем фоне сияла надпись (по-русски и по-латышски!): «Рижское православное духовное училище» (с 1851 г. – семинария). Вопрос о национальном составе воспитанников стал важнейшим во все время существования Рижского училища (семинарии). С 1 сентября 1847 года к обучению приступили 30 воспитанников; среди них 10 русских, 10 латышей и 10 эстонцев. Тут были и Петр Баллод – сын священника Давыда Баллода, и Янис Лицис, будущий публицист (под псевдонимом Индрикис Страумите). В семинарии Петр учился успешно, особенно легко давались ему языки. Заведение он окончил, но священником не стал. Решил продолжать учебу в Петербурге.

Епископ Филарет уделял серьезное внимание народным школам. Уже в самом начале своей деятельности в Риге он выставил требование, чтобы у каждой церкви была бы основана приходская школа. В 1848 году в Лифляндии было уже 16 православных приходских школ. Число народных школ начинает быстро возрастать: в 1850 году в Лифляндии числится уже 66 приходских школ. Православные латыши были недоступны идеологам онемечивания латышей. Духовная жизнь православных протекала вне сферы влияния немцев. В конце 1844 года в ведомстве Филарета было 25 приходов с 20 686 прихожанами, а в 1848 году – уже 98 приходов и 138 416 прихожан.

Революция 1848 года и конец движения

Генерал-губернатор Головин как отважный солдат был уверен в успехе и решительно боролся с остзейцами во всех сферах. Но в осадной политической борьбе они оказались сильнее, умело сопротивляясь любому мероприятию, направленному на поддержку бунтующего духа крестьян. Головин проиграл. На его судьбу и судьбу движения в православие роковое влияние оказали международные события.

В 1848 году в Европе вспыхнули революции. 17 мая 1848 года под влиянием бунтующего народа в Вене император Фердинанд I переехал со своим двором в Инсбрук. Император начал искать сближения со славянскими народами империи, желая противопоставить их австрийской и венгерской революции. Ключевое значение в развитии австрийской революции оказали события в Германии, где была выдвинута идея объединения всех немецких земель в федеративное государство. Фактически вся Австрийская империя оказалась охваченной революционным движением, которое распадается на несколько национальных революций: в Австрии, Венгрии, Италии, а также в Чехии, Словакии, Галиции, Трансильвании, Хорватии.

И летом 1848 года Николай I испугался: как бы революция из немецких земель через Лифляндию не перекинулась на Россию. Это привело к смене генерал-губернатора в Риге. Когда Головин в 1848 году в отчете о состоянии дел в губерниях поведал царю, что местное дворянство не исполняет распоряжения правительства относительно православия, что притесняет крестьян, перешедших в православие, остзейцы мобилизовали все свои силы и связи и достигли того, что Головин был отозван из Риги, «чтобы успокоить волнение в среде местного дворянства».

Место Головина в Риге занял князь А. А. Суворов. Типичный карьерист, он увидал, что борются две неравные группы: с одной стороны – поддерживаемые Филаретом крестьяне – латыши и эсты, а с другой – всемогущие местные дворяне, которые имеют большие связи при дворе. И Суворов сразу стал на сторону дворян. Желая польстить дворянству, он всюду демонстрировал свою враждебность к епископу Филарету. К нему с официальным визитом Суворов явился только после того, как посетил всех влиятельных местных немцев: дворян, пасторов, торговцев, гильдейцев и др. Однажды Филарет пришел к Суворову и застал там немецкое общество, с которым Суворов говорил по-французски. Потом немцы пересказывали слова Суворова, мол, явился русский «мужик», который недавно еще смазывал колеса, а теперь занимается «мазанием» местных мужиков (Суворов намекнул на миропомазание). Находя в лице Суворова поддержку, остзейцы осмелели и при помощи своих агентов при дворе добились того, чтобы царь дал Филарету повышение по службе.

На место Филарета был назначен епископ Платон (Городецкий). Свою служебную деятельность он начал в Петербурге, где сначала был профессором академии, а потом состоял ректором духовной семинарии. Ознакомившись с местными силами и обстоятельствами, Платон не счел возможным продолжать борьбу с немцами. Со всеми он хотел ужиться мирно, но это только раззадорило немцев. Агитация против православия в пятидесятых годах развернулась очень широко. Была пущена молва, что сам царь не желает более поддерживать православие, что в 1849 году изданные аграрные законы дают право приобретать землю только крестьянам лютеранского вероисповедания, православные же землю не получат.

Печальная участь Давыда Баллода

По сведениям Синода, в 1845–1848 годах в православие перешло 110 222 крестьянина (62 898 латышских и 47 324 эстонских), что составляло 17 % всех живших в тот период на территории Лифляндии латышских и эстонских крестьян. К сожалению, новообращенные сильно страдали от притеснений со стороны землевладельцев.

«Состояние большей части новообращенных самое жалкое. Тоска сопутствует им повсюду; заключение брачного союза, крестины новорожденного, примирение с Господом в святом причащении, даже роковая минута смерти – словом, всякое событие жизни, освещаемое церковью, возмущает в душе их пламенную, до сих пор тщетную жажду освобождения, душевное горе, безнадежное отчаяние». Такую оценку дает Валуев[37].

Началось обратное движение за возврат в лютеранство. У Caмарина мы находим описание этих тенденций:

«В начале 60-х годов в кругу новообращенных латышей обнаружилось очень сильное обратное движение из православия в лютеранство. Первыми признаками его были уклонения православных латышей от исповеди и причастия. Потом более или менее упорное сопротивление со стороны родителей крещению и миропомазанию их новорожденных детей по чину православной церкви, наконец стали поступать словесные и письменные просьбы о разрешении православным переходить в лютеранство или, по крайней мере, крестить в лютеранскую веру детей, рожденных от браков лютеран с православными»[38].

В апреле 1864 года граф Бобринский, командированный по высочайшему повелению для исследования лифляндского вопроса, признал, что из 140 000 значившихся в то время по православным спискам в Лифляндии эстов и латышей едва 1/10 часть, может быть, действительно исповедуют православную веру, остальные же никогда душою не были православными и «со слезами», «на коленях» умоляют правительство о признании их лютеранами.

Затем летом 1864 года инспекционную поездку предпринял епископ Платон[39]. За три месяца он объехал все православные приходы Лифляндской губернии: начал 8 июня с эстонских приходов и завершил дальним восточным концом Лифляндской губернии 2 сентября – вскоре после кончины Давыда Баллода. Он как будто отдалял встречу с виновником перекрещенных. И Баллод не выдержал ожидания роковой встречи с Платоном и отчаявшимися прихожанами – ушел из жизни.

По выезде из Риги архиепископ, проездом через мызу Кольцен, изволил в тамошней православной церкви делать присутствовавшим крестьянам увещевание жить в мире, согласии и послушании. Такую молитву он произносил затем во всех приходах и всякий раз слышал одни и те же ходатайства крестьян – об увольнении их из недр православной церкви, догматы и обряды которой им совершенно не известны.

На это епископ возразил, что желает слышать только законные просьбы, закон же, изданный для всей России, дозволяет иноверцев принимать в лоно православной церкви, но положительно воспрещает переходить из пpaвославия в другое какое-либо исповедание. Если такой закон существует для всей Российской империи, то каким образом может быть исключение из него для одной Лифляндской губернии?!

За сим архиепископ вновь обратился к просителям. «Если вы так несчастливы, – сказал он, – то переселяйтесь во внутренние губернии, где государь император пожалует вам землю, переезжайте, например, в Ейск». На это некоторые из толпы отвечали, что они охотно переселились бы, если бы имели деньги на переезд, другие же говорили, что многие из них переселились во внутрь империи, но не нашли там счастья; что они сами были бы вполне довольны и на настоящих местах их жительства, если бы там возвратили им их старую веру.

Перед напутственным благословением народа в одном приходе, соседнем с ляудонским, высокопреосвященство укорял прихожан за отступничество от своей веры из мирских выгод. В это время голос из толпы прервал его речь, говоря, что такую несправедливость сделали латыши, которым ляудонский священник обещал мирские выгоды. Другое лицо возвысило в толпе голос, прося освобождения от православия. Последняя была Мадде Амолинг. Архиепископ просил установить тишину. Мадде, плюя, отвечала матери, чтобы она оставила ее в покое, так как она одна причиной всего ее несчастия.

Конец ознакомительного фрагмента.