Глава 4. О плюсах и минусах инкубов и кошачьем носе
В мире есть немало людей, верящих, например, в то, что кармически Иисус Христос был близок с мировым эгрегором и, в конечном итоге, слился с ним и ушел в нирвану. Я не настолько разбираюсь в мировых религиях, чтобы судить, насколько фундаментально подобный нью эйдж расходится с основной христианской мыслью, но должен сказать, что пока что ни одна философия, в том числе и христианская, не заставила меня окончательно и бесповоротно уверовать во что-то. Иными словами, с точки зрения объекта веры, Иисус, чудовище, делающее людей серыми или инкубы, для меня равноценные персонажи. Разница лишь в традиционности и качестве поданного материала.
Один из моих учеников был старовером – юным мальчиком, очень вежливым, неиспорченным телевидением и интернетом, стриженным под горшок и живущим в какой-то эко-деревне, подальше от вредного города. Он приезжал сюда раз в неделю, чтобы заниматься музыкой. Мальчик, надо сказать, быть талантливым и, теоретически имел все шансы сделать хорошую музыкальную карьеру. В те минуты, когда мы просто разговаривали, он рассказывал о тлетворном влиянии западной культуры и дикости культуры восточной. Повторял то, что, должно быть, говорили ему родители о варварской татарской и тюркской цивилизациях. Говорил, что европейская цивилизация не создала ничего нового, нимало не смущаясь тем, что само фортепиано было изобретено итальянцем Бартоломео Кристофори. Я даже не уверен, что он понимал смысл тех слов, что говорил, настолько они казались заученными и умными для его возраста. Двенадцатилетние дети так не выражаются. Через восемь месяцев он просто перестал приходить. Телефонов не было ни у него, ни у его родителей и дальнейшая судьба мальчика была мне неизвестна. Может быть родители решили, что хватит ему учиться, а может быть нашли другого репетитора. Я не знаю.
По правде сказать, не считаю возможным лезть в особенности воспитания своих учеников и скандалить с их родственниками, но не могу также сказать, что мне совсем все равно.
В детском доме к нам приходил читать лекции, которые мы сами называли нотациями, православный священник. Директор считал, а может быть ему министерство образования навязало эту мысль, не знаю точно, что общие человеческие ценности, поданые с точки зрения религии, уменьшают шанс выпустить из наших стен «в большой мир», как это громко называлось, социально неблагополучных людей. Время от времени священник забирал детей на своеобразную исповедь, подолгу беседуя с ними в директорском кабинете, куда все подопечные, в другие разы, обычно заходили только для получения выволочки. То ли это входило в его программу, то ли казалось, что так правильнее, то ли было так принято – я опять же не знаю. Дети выходили слегка смущенными, рассказывая, что священник, а его звали отец Петр, по большей части занимался тем же самым, чем занимался директор, когда к нему приводили провинившихся детдомовцев – ругал их и читал мораль.
– Я уже было подумала, что он оказался педофилом, – сказала Шаманка.
– Нет, педофилом он не был. Во всяком случае, никого из наших детей он не совратил. Да и шли к нему в кабинет, в основном те, у кого были проблемы с поведением – пойманные на курении, или после драки, или после какой-нибудь кражи в одном из соседних магазинов.
Но никто, надо сказать, после тех нотаций, к православию не пристрастился.
– Ты тоже был у него на исповеди?
– Да! Правда, всего один раз. Помню, когда, постучав и приоткрыв дверь я заглянул внутрь, отец Петр сидел за директорским столом и что-то читал, надев на нос маленькие очки. На мое присутствие он обратил внимание далеко не сразу, а я, не желая особо находиться в этом кабинете, стоял в дверях, надеясь, что священник скажет, что ему не до меня, и чтобы я зашел позже.
Обстановка в директорском кабинете, была так себе – никаких шикарных кресел и столов – все очень по офисному – длинный стол, монитор, одинаковые серые шкафы вдоль одной стены и фотографии прошлых выпусков на другой. Ничего лишнего.
Я здесь бывал и раньше, но поскольку все-таки являлся примерным ребенком, то не слишком часто. Поэтому и решил, что меня вызвали по ошибке и, постояв немного на пороге, я уже было приготовился закрыть дверь и тихонько уйти, но тут отец Петр, в самый последний момент, поднял на меня глаза и показал рукой на стул. А когда я, с грохотом, а по-другому директорская дверь не закрывалась, хлопнул ей и сел на предложенное место, он отложил книгу в сторону и внимательно посмотрел мне в глаза.
– Я посмотрел твое личное дело, – сказал он, – в школе учишься хорошо, воспитатели тебя ценят, сверстники относятся благожелательно. На пианино играешь. Играешь?
– Играю, – кивнул я, не понимая в чем из этого я виноват.
– Прямо идеальный ребенок. В детском-то доме. А мой личный опыт подсказывает, что из самых положительных детей потом вырастают чудовища. Убийцы, насильники, богохульники. Понимаешь, о чем я?
– Вы думаете, что из меня может вырасти чудовище, – повторил я.
– Ты понимаешь, что это значит?
– Что я буду грешить?
– Все грешат и за это мы еще ответим, – назидательно сказал отец Петр и многозначительно поднял глаза к потолку, – ты знаешь, кто твои родители? В документах написано, что твоя мать сбежала из роддома, оставив там совершенно здорового ребенка. И ее не сумели найти по документам. Знаешь почему? Потому что они были поддельными. Таинственная история, правда?
Эту историю я слышал еще в восемь лет, когда все дети проходили психологическую комиссию и, для ускорения процедуры, нас по одному заводили в кабинет, знакомили со специалистами и зачитывали выдержки из личного дела, а уж потом эти специалисты разговаривали с нами. История может и таинственная, но среди прочих она никак не тянула на самую интересную. У одного мальчика годом старше, отец, как говорили, погиб где-то на стройке, а мать, через месяц после похорон, с горя покончила с собой. Он, четырехлетний, два дня сидел рядом с ее телом, не зная, что делать. По сравнению с его историей, моя выглядела пребанальнейшей и стоила того, чтобы ее досочинили.
Но я ответил:
– Наверное таинственная.
– И, что немаловажно, такого хорошего и талантливого ребенка никто не усыновил. Удивительно.
Это тоже было совсем неудивительно. На моей памяти, в этом детском доме не был не усыновлен никто. Удивительным было бы считать, будто сюда выстроилась очередь желающих взять чужого ребенка в семью. На это я просто промолчал.
– Ты не хочешь мне ничего рассказать?
Два дня назад я впервые в жизни занимался сексом с девочкой, живущей здесь же, только, по понятным причинам, в женском крыле. Она со всеми занималась сексом, поэтому событием было скорее для меня, чем для нее. Но рассказывать об этом я не собирался, тем более, что опыт был не самым удачным.
– У таких как ты, всегда много секретов.
– А вы точно православный священник? – спросил я.
– Прямо так и спросил? – Шаманка устроилась поудобнее на моем плече.
– Ну… или что-то очень похожее, я уже не помню точно. Это было шестнадцать лет назад.
– Ну ладно-ладно, а отец Петр что?
– Отец Петр издал странный звук горлом, словно хотел прокашляться, но тут же передумал.
– Не сбивай меня с мысли, – ответил он, – Подумай над этими словами. Я тебя не тороплю. Сам знаешь, я здесь бываю раз в две недели. Если вдруг захочется поговорить – приходи. Давить на тебя я не могу, желание открыться должно исходить от тебя. Не уверен, что ты сейчас это понимаешь, но, если вдруг почувствуешь, что понял – приходи. Хорошо?
Я кивнул и на этом наш разговор был окончен. И, понятное дело, к нему больше не ходил.
– А он и в самом деле был священником? – спросила Шаманка.
Мы лежали у нее дома, окруженные очертаниями десятком амулетов, висящих на стенах. На потолке были нарисованы звезды.
– Слушай, все эти штуки, они от чего-то защищают? – спросил я.
– Не все. Некоторые тут просто для красоты.
Единственное светлое пятно в комнате – квадрат на стене и на потолке – след от фонаря за окном. Напротив меня была фотография пожилой женщины. Один ее край был скрыт в темноте, другой попадал в освещенную область отчего казалось, будто бы она выглянула на секунду и вот-вот снова спрячется.
– Не знаю, – ответил я на ее вопрос, – все атрибуты были при нем – ряса, борода и крест. Самый что-ни на есть каноничный священник, хранитель Православия во всей красе.
– Каноничный настолько, что даже живот был?
– Он определенно был полным, но, как бы сказать, далеко не карикатурно жирным, как обычно изображают попов. А был ли он настоящим священником или нет – понятия не имею. После детского дома я видел его всего однажды, и то на фотографии.
Несколько дымящих ароматических палочек создавали сладковатое ощущение легкой духоты. Шаманка, кажется, немного стеснялась водить меня к себе домой после того, как побывала у меня в гостях, считая, видимо, что после своей домашней стерильности, я буду негативно относиться к обилию вещей в ее квартире и теперь всякий раз старалась создавать мягкую таинственную атмосферу, в которой чувствовалось что-то почти потустороннее. Таинственные вещи, запахи, причудливая посуда на полках, кровать с разноцветным, сшитым из лоскутов, пододеяльником – все подчеркивало общую сказочность происходящего. В темноте казалось, что где-то, на краю зрения, тени сплетаются в узоры, понятные только тем, кто умеет читать те знаки, о которых она говорила.
– Он что-то подозревал в тебе? – Шаманка лежала на левой стороне моей груди. На правой угнездилась ее черная кошка. Шаманка утверждала, что кошка была сама по себе и приходила сюда только поесть и поспать, запрыгивая в форточку, а потом снова уходила по своим делам.
– Ты ей нравишься, – говорила она, – странно, эта кошка обычно не любит других людей, кроме меня.
– Никогда бы не подумал.
– Знаешь, о чем это говорит? В тебе есть что-то такое, что видят только кошки. Что-то очень привлекательное.
– Что-то безопасное?
И это тоже. То, что ты о себе еще не рассказал, – Шаманка зевнула.
– Я о тебе тоже многого не знаю.
– У меня в жизни все очень просто. А вот в твоей жизни явно чувствуется какой-то большой секрет. И это настораживает.
Я тоже зевнул. Кошка подняла голову и недовольно посмотрела мне в глаза.
– Если я расскажу, то ты не захочешь больше со мной общаться.
– Пожалуй, лучшего способа создать интригу еще не придумано.
– Ну хорошо, ты знаешь, кто такие инкубы?
– Ты что, инкуб? – она хмыкнула.
– Думаешь, это смешно?
– Ну… это так… я бы сказала, очень самоуверенно и немного хвастливо. А как ты это понял?
– Меня натолкнули на эту мысль. Впервые инкубом меня назвал друг, сказав, что ко мне все слишком хорошо относятся, а я этим пользуюсь и не замечаю. Я думал на эту тему, думал… и додумался. Да, он прав, инкуб, как есть. Ну что, не боишься больше со мной общаться?
– Ага, боюсь, – Шаманка переложила голову пониже, – То есть друг тебе сказал, что ты инкуб, и с тех пор, ты инкуб?
– Возможно «инкуб» не совсем верный термин, но более близкого я пока не придумал. Но без секса я точно не могу жить.
– С ума сойти – протянула она, – без секса мало кто может жить. А тех, кто может – стоит пожалеть.
Кошка легла на бок так, чтобы иметь возможность смотреть мне в глаза, вытянула переднюю лапу и положила мне на подбородок.
– Ну хорошо-хорошо, хочешь почти правдивую легенду?
– О тебе?
– Конечно.
– Тебе ее тоже друг рассказал или сам выдумал?
– Сам выдумал. Честное слово. Зато об инкубах. Будем считать ее сказкой на ночь.
Шаманка потерлась носом о мой бок и кивнула. Женщина с фотографии продолжала за мной подсматривать. Амулеты, замерцали, когда мимо окон по двору проехала машина, светом фар невольно их высвечивая. Ощущение легкой духоты сохранялось. В общем, атмосфера была самая что ни на есть подходящая для сказки на ночь.
– Если вкратце, то я верю, что инкубы уже давно живут среди людей. Но, понятное дело, не рассказывают об этом. Выглядят они точно также, как и все остальные, имеют сходное строение – ни один врач никогда не догадается о том, что с ними что-то не так. Кроме эндокринологов и психологов. Но инкубы к ним и не ходят. Их даже можно было бы назвать мутантами, но вся разница заключается в психосоциальном уровне и сочетании гормонов.
– Это не сказка, а лекция на ночь… но здорово, – Шаманка перевернулась на спину и теперь смотрела в потолок.
– А как тебе иначе рассказать правдоподобную историю обо мне? Ты, я смотрю, уже заочно сомневаешься в том, что я существую, хотя причин не верить мне пока еще нет.
– Я ведь не сказала, что мне неинтересно слушать. Продолжай, очень интересно.
– Мне сложно сказать, как они появились. Думаю, ни один инкуб точно об этом не знает. Мы вообще друг с другом стараемся не общаться. Опять же из-за гормонов и особенностей поведения. Как у животных, которые сходятся вместе только для того, чтобы спариться, а в остальное время живут каждый на своей территории. Хищники-одиночки. Для людей же они, как я уже говорил, выглядят точно такими же, как и все, за тем лишь исключением, что в инкубах сильно развито то, что называется привлекательностью. Иными словами, инкубы – это люди, которые очень нравятся другим. Один человек улыбнется другому, незнакомому, и тот через полминуты об этой улыбке забудет. А инкуб, даже некрасивый, улыбнется и тот человек, потенциальная жертва улыбки, будет об этом думать день за днем.
– Ты знаешь, люди не так уж и часто улыбаются друг другу. Я говорю о незнакомых людях.
– Я к тому, что инкубы знают на уровне подсознания, когда и как нужно улыбнуться так, чтобы произвести максимальный эффект. Не потому что хотят, а потому что для них это естественно.
– То есть они еще и эмпаты? Смотрят на человека, улавливают по жестам, взглядам и прочему их состояние, а потом говорят и делают то, что нужно, чтобы человек потянулся к ним?
– Можно и так сказать, только не все так просто. Все таланты имеют свою цену. Например, инкубы с трудом выносят друг друга. Представляешь – два существа, которые могут друг друга очаровать и которые знают об этом. Это просто сводит с ума, поэтому они предпочитают не общаться. И поэтому избавляются от своих детей, отдавая их в детские дома. Или просто сбегая из роддомов, предварительно подделав документы. Видишь? Все сходится.
– А еще, вероятно, сами инкубы страдают от своего обаяния? – спросила Шаманка, – как романтические герои – прекрасные и печальные?
– Да нет, это другие страдают. У инкубов все куда хуже обыкновенных моральных дилемм. Если они не могут никого обаять, то быстро выгорают изнутри и превращаются в пустых невзрачных людей. А пустой инкуб – это очень страшно. Представляешь – снаружи человек, а внутри пустота. В метафизическом смысле, конечно. Поэтому, инкубы не могут остановиться. Ну и люди, которых инкубы касаются, начинают страдать… от ревности, например, ведь их партнеры не специально нравятся всем вокруг, а поклонников у них очень много. А может быть, все дело еще и в том, что люди, во время секса делятся с инкубами своей силой и оттого сами выгорают. Но остановиться не могут ни те, ни другие.
Я замолчал и прикрыл глаза, слушая дыхание Шаманки. В тот момент, когда я решил, что она уже спит и пора останавливаться, Шаманка вдруг сказала:
– Ты эту историю давно придумал?
– Кое-что придумал прямо сейчас, но, если честно, основная часть выдумывалась в несколько этапов. В детстве, с другими детдомовцами, мы постоянно сочиняли разные байки о родителях. Мало кому хотелось верить в то, что его родители просто себя любили больше, чем детей, или что муж убил жену, а потом повесился, пока их сын был в детском саду. Или, что родители были наркоманами, поэтому ребенка у них забрали сразу из роддома, чтобы обеспечить ему хоть какое-нибудь будущее. Те, у кого с фантазией был порядок – сочиняли разные истории о чудесных родителях, которые были вынуждены оставить нас тут. Конечно же на время. Так появились родители-шпионы, короли, миллиардеры. Даже ходила легенда о том, что один из нас избранный маг, вроде Гарри Поттера и что его вот-вот позовут в волшебную школу. И каждый втайне надеялся, что это он.
– Я почти уверена, что ты и затеял эту эпопею с историями… – сонно сказала Шаманка.
Вообще-то это был не я, но решил не разочаровывать ее.
– Так или иначе, а у меня тоже была красивая история, а уже потом, в консерватории, когда меня впервые назвали инкубом, модифицировал ее до нынешнего уровня. Однажды с похмелья, пока таращился в темноту в общежитии, так как выспался за весь день.
– Все с тобой понятно, – уже почти неслышно пробормотала она, – ты меня, наверное, настраиваешь на что-то плохое.
И уснула раньше, чем я успел придумать ответ. И хорошо, что так, от ее вопроса мне стало не по себе, настолько в точку она попала. Я лежал, дожидаясь, пока Шаманка уснет достаточно крепко, переглядывался с женщиной с фотографии, да гладил кошку, выпускавшую в меня когти от удовольствия, а когда дыхание Шаманки стало глубоким встал и осторожно вышел в другую комнату.
Сквозняк из полуоткрытой форточки заставлял трепетать перья, стоявшие рядом на полках. В пяти метрах от этого окна, по ту сторону, над мусорным контейнером стоял фонарь и его свет проникал в комнату, очерчивая четкие границы между черными углами и почти призрачно-белым светом с той стороны. Тени от трепещущих перьев дрожали. Медальоны и подвески покачивались на сквозняке.
Я встал возле окна и посмотрел на улицу. От свежего воздуха снаружи стало чуть легче, я вдруг понял, что все это время чувствовал себя не очень хорошо. Пространство словно давило на меня: медальоны, перья, сладковатый запах, фотография женщины и спящая Шаманка, которая должна была умереть…
Уютно, сказочно, но очень тяжело.
Я нахожусь в квартире у человека, который, если верить другу, уже стоял одной ногой в могиле. Рассказываю ему сказки из прошлого, занимаюсь сексом, глажу его кошку. Что, черт побери, происходит?
Что мне надо было ответить Шаманке, если бы она не уснула?
А я ведь ей мог еще рассказать и другую правду, например о том, что в консерватории меня считали приносящим несчастье, спасибо бывшей девушке с отделения вокала. А еще была девушка-терапевт…
Я почувствовал себя неважно в тот момент, когда, возвращаясь к кровати, подошел к почти полностью сгоревшей ароматической палочке, на столе, рядом с фотографией женщины на стене и дунул. Тонкая струйка дыма, как на последнем выдохе, протянулась вверх, коснулась меня и, в тот же момент, пол ушел из под моих ног. Женщина с фотографии внимательно смотрела за моей реакцией. Оглянувшись, словно в замедленной съемке, я не сумел найти ни одного стула и сел прямо на ковер, прямо в центре комнаты, а потом, когда понял, что комната начинает вращаться, лег. Над моей головой висел провод от гипотетической люстры, на котором, вместо светильника, кружился берестяной журавлик. Я сосредоточился на нем, чтобы остановить вращение комнаты, но стало только хуже. Журавлик покачивался, как маятник в руках гипнотизера.
В лицо ткнулся холодный и мокрый, осторожный кошачий нос.