© Hermann Simon und Irene Stratenwerth, 2014
All rights reserved by S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main,
© Н. Федорова, перевод на русский язык, 2018,
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2018,
© ООО “Издательство Аст”, 2018
Пролог, 1942 г.
На улице очень холодно, уже стемнело. Пивная находилась на Вассерторштрассе, в той части Кройцберга, где я никогда еще не бывала. Вхожу – в зале пока ни души.
– Э-эй! – послышалось из подсобки.
В открытую дверь я увидела женщину, которая зашивала шубу. По всей видимости, ей совершенно не хотелось прерывать свое занятие и тащиться ко мне.
Послал меня сюда Бенно Хеллер. Сказал, что надо обратиться к единственной здешней официантке, некой Фелицитас. Она была из числа его пациенток. Вообще-то ей, так называемой полукровке, полагалось носить желтую звезду, но она ее не носила. Врач-гинеколог Хеллер уже несколько раз пристраивал меня в разные места, однако теперь предупредил: эта Фелицитас занимается весьма темными делишками. Он бы предпочел не давать мне ее адрес. Только вот не знает больше никого, кто способен мне помочь.
На меня нахлынул огромный, глубинный страх: все в этой ситуации и в этой округе было мне чуждо. Тем не менее я взяла себя в руки и в нескольких словах объяснила Фелицитас, зачем пришла.
Она ненадолго задумалась. Потом объявила:
– Придумала! Скоро явится Резиновый Директор. Вечером он тут завсегда почитай что первый. Пожалуй, в самый раз будет.
До поры до времени она велела мне стать возле стойки, будто я обычный посетитель и просто пью пиво.
Немного погодя в пивную вошел тот, кого она называла Резиновым Директором. Я пришла в ужас. Ему было лет пятьдесят с небольшим, и двигался он с неимоверным трудом. Словно ноги у него из резины. За эту странную моторику он и получил свое прозвище, а к тому же, как я узнала впоследствии, действительно был директором маленькой мастерской.
Речь у него была под стать походке. Этакая словесная мешанина или каша, которую он извергал лишь после нескольких заходов. Чтобы его поняли, он снова и снова повторял одно и то же в надежде, что получится разборчивее. Меня опять обуял жуткий страх. Знакомая докторша как-то рассказывала мне про пациентов с так называемой сухоткой спинного мозга, наблюдавшихся у нее в психиатрическом отделении: эти люди страдали от отдаленных последствий сифилиса. От нее я узнала, что ходят они как бы на резиновых ногах и не могут правильно артикулировать. Говорят не “прихватка”, а “приватка”, поправляют себя, получается “пиатка” – точь-в-точь как этот человек, стоявший сейчас передо мной.
Что именно Фелицитас с ним обсуждала, я не слышала. Но задним числом сообразила, что она продала меня ему за пятнадцать марок. Она запросила двадцать, он предложил десять, а потом они сошлись на средней сумме. Прежде чем мы с ним покинули пивную, Фелицитас налила своему завсегдатаю еще пива, а мне сказала:
– Ты заходи как-нибудь вместе с ним.
В подсобке она мне рассказывала, какую историю ему преподнесет. Я, мол, ее старая знакомая. Муж мой на фронте, я живу у его родителей. Отношения с ними стали мне настолько невмоготу, что я упросила ее найти мне какое-нибудь жилье, все равно какое. Вдобавок Фелицитас шепнула, что Карл Галецки, Резиновый Директор, чуть ли не одержимый фанатик-нацист.
Потом мы ушли. На морозе у обоих перехватило дыхание. Он предложил мне руку. Но ни я, ни он не говорили ни слова.
Покрытый ледяной коркой снег ярко сверкал. Ведь близилось полнолуние. Я посмотрела на небо: лицо лунного человека казалось огромным, пухлое лицо с хамоватой ухмылкой. Я чувствовала себя до смерти несчастной. Собаки могут хотя бы выть на луну, думала я, а мне и этого нельзя.
Но я взяла себя в руки. Подумала о родителях и начала с ними безмолвный разговор. “Вам совершенно незачем обо мне беспокоиться, – говорила я. – Не зря же вы меня воспитывали. То, что я испытываю здесь и сейчас, не оказывает на меня, на мою душу, на мое развитие ни малейшего влияния. Я просто должна все вытерпеть”. Это немного меня успокоило.
Резиновый Директор жил недалеко от пивной. Только вот из-за его походки шли мы очень-очень медленно. Наконец добрались до большого доходного дома с аркой. Прошли через подворотню во двор. Там стоял длинный барак, в котором он жил. Чуть дальше я разглядела второй барак, где размещалась его мастерская.
Карманным фонариком он нерешительно посветил на входную дверь, искал замочную скважину – ведь в городе было затемнение. Рядом со звонком я заметила табличку с фамилией. И тут сделала первую ошибку. Чтобы подавить жуткий страх, попыталась сострить, отвесила шутливый поклон и сказала:
– Добрый вечер, господин Галецки.
Он насторожился. Очевидно, за всю его жизнь я первая назвала его не “Галекки”. Но откуда я могла знать, как произносится польское “с”? Чтобы объяснить, пришлось быстренько соврать: мол, в детстве напротив нас жил его однофамилец, тоже Галецки, поляк, и он настаивал на таком произношении. Резиновый Директор с ходу заинтересовался: уж не его ли это родственник? Кто он был по профессии? И так далее.
Мария Ялович в двадцать лет. 1942 г.
Затем мы вошли в барак. Жил он там один-одинешенек. Жена, как он, запинаясь, сообщил, бросила его, потому что не хотела жить с инвалидом. Многие годы он провел в больницах и санаториях. И теперь предавался страсти, которая помогала ему скрасить одиночество, – рыбкам. Справа и слева все стены длинной комнаты были сплошь в аквариумах. Лишь кое-где оставили место для мебели, но в целом барак населяли главным образом рыбки. Я спросила, сколько их. Он и сам давно потерял им счет, тут обитало несметное количество разных видов.
Потом он долго, то и дело сражаясь с произношением отдельных слов, просвещал меня насчет того, что жизненные привычки у него давно устоялись и он отнюдь не намерен их менять. Я реагировала весьма снисходительно.
– Разумеется, ты будешь каждый вечер ходить в свою любимую пивную. Мы съехались, но мешать друг другу вовсе не собираемся, – успокоила я его и добавила: – И обедать, разумеется, будешь, как всегда, у своей мамы.
С самого начала мы были на “ты”. Спонтанное пивнушное тыканье плебеев.
В самом конце длиннющего барака стояла между аквариумами его кровать, а в самом начале – кушетка. Там я и буду спать. Он показал, где взять одеяло, подушку и постельное белье.
Что он фанатичный нацист, я бы и без Фелицитас мигом выяснила. Ведь сейчас он с гордостью рассказывал, что в санатории склеил из спичек макет Мариенбурга[1] и послал в подарок фюреру. Потребовал угадать, сколько спичек ушло на постройку. Я назвала первое попавшееся большое число, которое, конечно, оказалось слишком маленьким. Он с восторгом поправил меня и показал несколько газетных вырезок с фотографиями этого миниатюрного чуда и похвалами в его адрес. Я тоже похвалила.
Довольно далеко в глубине этого странного жилища висела на стене рамка с пустым паспарту. “Господи, – подумала я, – не иначе как кто-то решил таким манером изобразить nihil[2] или подобное безумство”. Когда делали окантовку, в паспарту ненароком попал волос: он лежал по диагонали на свободном пространстве, демонстрируя довольно странную окраску.
– Знаешь, что это? – спросил он, показывая на рамку.
– Нет.
Даже если бы догадывалась, ни за что бы не сказала. И в конце концов Галецки открыл секрет. Эта вещь досталась ему с большим трудом и стоила немалых денег, сказал он, закрыв глаза. Это волос овчарки фюрера.
– Ах, – сказала я, – я не рискнула высказать такое предположение, чтобы не обидеть тебя, если ошибусь. Но это же чудесно!
Потом он показал мне кухню и кое-что, чего я никак не ожидала в этом сумасшедшем аквариуме: боковую дверцу, которая вела в нормальную, приличную ванную.
Мы еще посидели вдвоем. Я привыкла к словесной каше, которую он извергал из себя, и не смотрела на него с любопытством. Так что он мало-помалу отпустил тормоза и дал волю своим нацистским воззрениям. А я ужасно боялась выдать себя. Могла, конечно, удержаться от неуместных реплик, но телесные реакции полностью не проконтролируешь. Например, он заявил:
– Явреев, явеев, евреев надо всех истребить.
Я почувствовала, что краснею, вскочила и показала на один из аквариумов:
– Смотри-ка, рыбки вот только что резвились не так, как раньше!
Он захлопал в ладоши: браво! Как внимательно я наблюдаю за его любимицами!
Меня захлестнули такой страх и отчаяние, что я обратилась к рыбкам. Я не знала для них брахи, еврейского благословения, да и вообще не была уверена, что Бог существует. Но, с другой стороны, Он – ха-кадош барух ху – был моим надежным приятелем, и я сказала ему: “Ты должен принять эту браху такой, какой она у меня вышла. Раз ты не позволяешь мне иметь даже сидур, молитвенник, и какой-нибудь справочник, то не можешь требовать от меня языкового совершенства”.
Думаю, он был вполне разумен и понятлив. Моя импровизированная браха гласила: “Хвала тебе, Царь мира, боре ха-дагим, создатель рыб”. Мысленно я обратилась и непосредственно к рыбкам: “Моя жизнь в опасности, я совсем одна, всеми покинута. Вы невинные создания, как и я. Пожалуйста, немые рыбки, хоть вы замолвите за меня словечко, раз люди бросают меня в беде”.
Немного погодя Резиновый Директор произнес:
– Я должен сказать тебе кое-что, что мне говорить очень трудно, и буду краток.
Опустив голову, он со слезами на глазах объяснил, что вынужден меня разочаровать: он уже не способен ни на какое сексуальное общение. Я постаралась принять это нейтрально и дружелюбно. Но меня обуяло такое ликование и такое облегчение, что я не смогла усидеть на месте. Сбежала в туалет.
Это был самый возвышенный и самый возвышающий визит в туалет за всю мою жизнь. Я представила себе, разумеется в сокращенном виде, вечернее пятничное богослужение, на каких часто присутствовала в Старой синагоге. “Прошу вас, милые мальчики-хористы, пойте!” – думала я, вызывая в памяти их пение. Для того чтобы поблагодарить за спасение от смертельной опасности.
Не знаю, чем уж Галецки тогда болел на самом деле, но я считала его сифилитиком. Если бы мне пришлось делить с ним постель, моя жизнь оказалась бы под угрозой. Узнав, что до этого не дойдет, я испытала глубочайшее облегчение и чувствовала себя словно освобожденной. “Ха-Шем ли ве-ло ира – Господь со мной, и я не устрашусь”, – мысленно произнесла я, прежде чем вернуться к Галецкому.
Барак Резинового Директора стал бы для меня действительно идеальным укрытием, не будь этот человек таким жутким нацистом.